«Не Бог [является] причиной зол во аде, а мы сами» ^[129].

Приговор себе Иуда уже не только произнес, но и исполнил во всей доступной ему полноте. Он знать не знает, на что ради него пошел Христос. Он весь — живая ненависть к самому себе.

А первый шаг, шаг покаяния — то есть доверия на милость Божью, — предположим, за ним.

И этот первый шаг к Нему он не сможет сделать никогда, во веки веков, аминь.

Позади бездна, а у горла — нож вины и стыда. Шаг назад — и все… шаг вперед — острие. Все.

И эту вину, и этот стыд невозможно преодолеть, если ты не знаешь любовь Христа во всей полноте, если не любишь так, что твоя любовь превосходит страх и стыд, если ты не свят. А у Искариота со святостью как-то, прямо скажем, не задалось. И на любовь Христа он рассчитывать и полагаться никак не может: если Он первый шаг не делает, то Его любовь Иуде никак не явлена, сам он осознать ее не в состоянии.

Страшно впасть в руки Бога живого, а еще страшнее в них НЕ впасть. А все действительно теперь только в Его руках, потому что ты уже не властен ни над чем. И не можешь дать ничего, что уже Ему не принадлежит.

При жизни можно было плакать, прощения просить: смилуйся, люблю, все Тебе отдам — и бросить к Его ногам всю свою прощенную жизнь, остаться Его апостолом и проповедовать Его, принять за Него любые пытки и мученическую смерть. После Гефсимании можно было просить даже не прощения, а смерти, чтобы показать Ему глубину своего раскаяния.

Но теперь все завесы сорваны, и ничего от тебя не зависит. «Не даст человек выкуп за душу свою»^[130]. Нынче суд, а на суде — или смертный приговор, или Его любовь, как итог твоего пути. С итогом все плохо.

И перед Ним, источником всякой жизни и смысла, Светом, Спасением, вторая смерть осознается предельно отчетливо: бессмысленность, тьма и гибель. Мука бесконечная, неиссякаемая… Пути всего два — или припасть к Нему, паче всякого разума ища в Нем защиты от Его же гнева, или туда, где Его нет.

Но невозможно, невозможно припасть к Нему, вот гибельный парадокс. Ничего ты не можешь, даже на колени упасть не можешь, потому что это уже просьба, а просить ты не можешь… Ты не смеешь пожалеть себя даже перед лицом второй смерти, потому что, отрекаясь от греха, ты вынужден полностью отречься от себя, от своей души. И ты должен добровольно отойти от Него, признавая полное недостоинство спастись, избрать смерть, а не жизнь. Или так — или твое отречение не полно, а, следовательно, грех остается в тебе, и ты все равно погибаешь. Разницы-то нет: конец один — в бездну.

Как страшно, как больно стоять перед Ним, жизнью воплощенной, жизнью вечной, — и не сметь дотронуться и до края Его одежд, хотя одно прикосновение спасло бы, как спасло кровоточивую. Упасть на колени, ощутить, что ты — это ты, а не воплощенный грех, обнять Его ноги, почувствовать Его тепло, жизнь, а не нависший ужас вечной смерти. Хоть на полшага отступить от ужаса, содеянного тобой, хоть дыхание перевести, слюну сглотнуть. Как хочется жить, исполниться Его жизнью — Он так близко, ну правда — руку протянуть, но нет надежды, потому что нет ничего общего между вами. Ты обречен вечной смерти, ты уже в ней, и Его уже нет рядом, хотя еще стоишь перед Ним — и какое же невыносимое отчаяние должно охватывать душу. Он рядом, но ты погибнешь. Как чудовищно различие между Ним, воплощенным бытием, — и ждущей тебя вечной пустотой греха.

«Ад — это страданье о том, что нельзя больше любить… Не может не быть страданья в обнаружении, что Бог есть Самая Жизнь, что Он — Любовь, а у меня ничего нет общего с Ним, что позволило бы с Ним и с прочими тварями жить единой жизнью, и во мне нет ничего, кроме смерти» ^[131].

Нет ничего, кроме Его смерти.

Что тут сделаешь?

Милости просить, очертя голову, в надежде, что Он просто не захочет твоих мук, потому что Его милосердие превосходит Его гнев? Но спасение — это не просто избавление от гибели, это соединение с Ним в любви. Нет «нейтрального положения»: или ты летишь в бездну, погибая второй смертью, или остаешься с Христом, в Его свете, в полноте Его радости. В какой любви можешь ты соединиться с Ним? Какую радость разделить? Нет у вас ничего общего.

Милости просить? А как?

Тебе сказать «прости меня, пощади» — если ободрать эту просьбу до самых костей смысла — равносильно тому, чтобы сказать: я убил Тебя и умираю, но Ты люби меня, чтобы я жил. Люби меня так сильно, чтобы превзойти мой грех убийства Тебя. Люби меня больше Своей жизни. Своей кровью, пролитой мною, смой с меня мой грех и спаси меня.

Чудовищная, сатанинская дерзость.

Да и нет в тебе никакого «я», никакого «меня», все изуродовано и искорежено совершенным грехом, все погибло. Даже если ты осознал свой грех, даже если отрекся от него и от жизни своей отрекся. Все это ни в малой степени не искупает твой грех, чтобы ты хоть такое искупление мог принести к Его ногам.

Ничто не может искупить убийства Бога. Ты — воплощенный грех. За что тебя миловать? Что в тебе спасать? Ты стерт этим грехом, тебя попросту больше нет.

Да, ты пытался разменять жизнь на жизнь. Да, обошелся с собой по Закону. И что?

…мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк. 17: 10).

А ты Ему даже не раб, потому что раб полностью принадлежит своему хозяину, а ты Ему не принадлежишь, ты не Его.

Ты даже обратиться к Нему никак не можешь. Кто Он тебе? Господь? — но ты отрекся от Господа. Учитель? — но ты осмеял Учителя. Друг? — но ты предал друга.

И уж не твоими губами, окровавленными Его кровью, шептать Его спасительное имя.

Не смеешь ты просить за себя. Перед Его лицом, сознавая свой грех яснее ясного, ты можешь себя лишь осудить, малейшая жалость к себе преступна. И… нет, не можешь осудить, потому что это обречение самого себя второй смерти, которой невозможно коснуться без страдания даже мыслью.

Взгляд на Христа — и ненависть к себе лезвием по глазам режет.

Взгляд в бездну второй смерти — и «нет, только не это, не надо».

И вот это замкнутым кругом. Ни «помилуй меня», ни «достойное по делам моим приемлю».

Потому что ты абсолютно раскаялся, до полного отвержения себя, но воздаяние за твой грех совершенно невыносимо для души. Невозможно тебе податься в надежде к Нему или смиренно отойти от Него, как невозможно шевельнуться человеку, вмурованному заживо в стену.

Вот самый страшный из всех парадоксов этой истории: покаяние лишь усугубит его вину, а непокаяние оставляет в том состоянии, в которое он сам себя привел, то есть в адских муках.

Ты уже в аду своей вины, боли и ненависти к себе. Христу даже не надо объявлять тебе приговор, стоит лишь оставить тебя как есть. Ему не надо тебя специально осуждать. Достаточно лишь не спасать. А с какой стати тебя спасать-то?

Разве не Он и ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня? (Иуд. 1: 6) А ты, пусть и раскаявшийся, не уравнен ли своим грехом с этими ангелами? Всего-то разницы, что грех осознаешь и тебя он ужасает — но ты его совершил.

Так что мешает Ему поставить тебя перед Собой, чтобы сказать: Я предупреждал и пытался тебя спасти. Сколько раз ты оттолкнул Мою руку? Ты сам выбрал свой путь: посмеялся, когда Я звал тебя обратно, Моих предостережений не слушал, сдерзил вместо покаяния… вы отвергли все мои советы, и обличений моих не приняли. За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас; когда придет на вас ужас, как буря, и беда, как вихрь, принесется на вас; когда постигнет вас скорбь и теснота (Притч. 1: 25–27).

Да, Он победил сатану в тебе, разрушил дьявольский замысел, и ты стал воплощением Его чести и славы, но твоей заслуги в том нет ни на лепту, и победа над сатаной вовсе не означает, что Он помилует тебя, его пособника. Сам ад стал свидетелем и вместилищем Его славы, но это не превратило ад в Царство Небесное. Ровно напротив: ад разрушен Его славой. Он победил, но ты-то проиграл все. Ты больше не тот, кого Он любил.

Он победил сатану, но не ради тебя. Ты Ему уже не нужен. Отойди от Меня.

Оттолкнет Он тебя пробитой рукой — раскаяния твоего не принимаю, лети навечно во тьму внешнюю. Что заслужил, то и получаешь, ибо воздаяние за грех — смерть (Рим. 6: 23), и этих слов из Писания тоже не вычеркнешь.

* * *

Но, может быть, все-таки не оттолкнет? Может, сжалится и скажет «не бойся»? Шагнет к нему первый, привлечет к Себе и обнимет: «Иди ко Мне, Я тебя простил, Я — Господь твой, Учитель и друг». И закончит эту историю, подарив раскаявшемуся жизнь, а не отдав на смерть, не оттолкнув от Себя в вечную погибель.

Просто помилует. Не ожидая ни первого шага, ни слов, ничего — помилует без всяких условий. Потому что Ему не нужны никакие поводы, обоснования и условия, чтобы помиловать человека, и Он абсолютно свободен в любом Своем решении, нет над Ним никакой власти, никакого Закона, Он Сам — Закон, и Его воля всяческая и во всем.

Он победитель, Он разрушил и замысел сатаны, и сам ад. Он имеет всю полноту власти над любой человеческой душой. Он, безусловно, может обречь Искариота гибели, и в этом не будет никакого урона и укора Божественной справедливости и Ему Самому: Иуда заслуживает кары как никто, это признает он сам, вся вселенная, Церковь и даже я. Христу даже делать ничего не надо: просто не спасать его, не вытаскивать из его же рукотворного ада.

Не делать первый шаг. И все.

В сущности, гибельный исход для Иуды наиболее логичен и оправдан.

Но, может, все же помилует?

Соединит совершенное раскаяние с совершенным милосердием?

Не дожидаясь, пока он упадет к Его ногам, как-то решив мучительный парадокс. Потому что Иуда его никогда не решит, нет у него человеческого решения. Просто — смилуется над его бессилием, отчаянием, над полной нищетой. Без всяких оснований и совершенно незаслуженно, просто смилуется, потому что Его жалость и любовь не знают расчета.

Не за раскаяние, не по делам, не ради страдания, а просто от милости Своей, превосходящей всякое разумение и уж тем более всякий грех. Ради Своей беспредельной любви и Своего милосердия, ради спасения человеческой души забудет тяжесть нанесенной Себе обиды и немыслимость преступления. Пренебрежет Своей болью ради его боли и оценит Свою жизнь дешевле спасения худшего из грешников.

И сделает тот первый шаг, который никогда и никак не сможет сделать сам Иуда. Сделает не ради того, чтобы погубить, а чтобы до конца спасти, потому что и погубление, и спасение теперь только в Его руках.

Он единственный Сам может увидеть в человеке что-то дороже Собственной жизни, и только для Него Самого это не будет кощунством.

Разве смерть Сына Божьего и пребывание в аду менее парадоксальны? И разве Он пожалел Свое Божественное достоинство, хоть перед чем-то остановился, чем-то побрезговал ради дела нашего спасения?

Только Его любовь может разлучить человека с таким грехом, отделить их друг от друга, чтобы грех спалить, яко не бывший, а душу спасти для Себя. И только Христу может быть до самого конца нужен этот человек — которого Он не бросает ни на минуту в земной жизни и встречает в вечности.

И не за спиной Иуды окажется бездна второй смерти, а за спиной Христа, и путь в нее будет навсегда прегражден — Им. И то, что было Искариоту совершенно неведомо по раскаянии, явится во всей ясности после смерти: Он заслонил, Он спас, Он не бросил. Как прежде распятия и Воскресения дал в пищу Свои Плоть и Кровь, как раньше Своей смерти оказался в смерти с учеником, так и простил до покаяния, любовью Своей покрыв абсолютно все. Грех обступил душу, но Спаситель оказался ближе греха и, Сам соединившись с человеком, не дал нераздельно слиться с ним греху.

Ведь для того Он и пришел, чтобы укрыть нас от этого страха и отчаяния, которые Ему ненавистны, чтобы избавить от смертельного ужаса не-бытия без Бога. Он всего Себя отдал ради этого, ад Ему отвратителен, а что Ему отвратительно, то Он по Своей воле до человеческой души не допустит.

И тогда Иуда не просто увидит Христа, не просто поймет тем пониманием, которое дается только по ту сторону, что соединен с Ним Причастием. Что не смог бы он пойти путем Божьей правды без помощи Христа, потому что ко Христу может рваться только то в нас, что принадлежит Ему.

Еще он осознает, что Христос был с ним все это время — не бросил его, не оставил, а был с ним даже тогда, когда сатана практически полностью завладел им. Не погнушался и не отрекся. А потом, когда сатана оставил, буквально за руку провел по дороге последних часов.

И был с ним в раскаянии, в отчаянии, в стыде, в вине — во всем был со Своим учеником, все с ним разделил, ничего от Него не осталось сокрыто. Нет ничего, чего бы Он не коснулся Своим состраданием и прощением.

Его прощение — это исцеляющая благодать, творящая то, что мы сотворить с собой не в состоянии.

Иуда сделал все, что было в его силах, чтобы отречься от греха, проявил свою волю, выложившись до самого конца. А остальное, что он просто не мог сделать изнутри себя, сделает Христос, простив его, окончательно разделив Искариота с его грехом и освободив его.

Не бойся Меня, скажет Он. Не бойся смерти, не бойся ада, ибо Я с тобой.

Не бойся, ибо Я искупил тебя, назвал тебя по имени твоему; ты Мой.

В Нем нет ни упрека, ни отвращения — ничего, кроме сострадания и любви.

Перед лицом Его любви никто не устоит в ненависти к себе. Тут ничего, кроме благодарности, быть не может. Вообще — ничего.

А от благодарности — ответная любовь. Тем более сильная, чем невероятнее прощенный грех.

Иисус сказал: у одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его? Симон отвечал: думаю, тот, которому более простил. Он сказал ему: правильно ты рассудил (Лк. 7: 41–43).

И это уже в вечность.