Да и хочет ли он прощения? Оно ничего не изменит в прошлом, не отменит того, что он совершил, а значит, и прощенному все равно придется жить со знанием того, на что он способен. Само собой, это неправда: это от одиночества, от невозможности встретиться глазами с Христом и узнать, что Его прощение — не просто слова, а исцеляющая благодать, и в Нем можно обрести нового себя, который не способен на грех. Но у Искариота нет ничего, кроме одиночества, в котором невозможна ни единая искра света. И нет у него ничего, кроме сознания греха, боли и ненависти к себе.

Да его просто трясет от ненависти — но теперь вся она, обращенная полсуток назад против Христа, обернулась и ударила по нему самому. Невозможная, невыносимая ненависть, сведшая с ума, заставившая убить Учителя, — вся она теперь против него самого, и ему нечем от нее закрыться, и некому его заслонить.

Он в самом деле заживо в аду, только ненавидит не Бога, а свой грех и себя, как воплощение этого греха. Что ж, ты сам выбрал воспринимать и оценивать себя через свои поступки. Вот и воспринимай теперь через этот грех.

Невозможно, нереально справиться самостоятельно с такой виной, когда ты задыхаешься, и ты сам — грех во плоти, и даже на мгновение отстраниться от этого не можешь. Невозможно справиться, когда вместо души у тебя дыра, а вместо разума — коктейль из ненависти к себе, к тому, на что ты оказался способен, ужас от происходящего прямо сейчас, ощущение, что еще полсуток назад можно было все изменить, а сейчас ничего поправить нельзя, и самое дорогое в мире разрушено твоими собственными руками. Когда тебя колотит озноб и все внутри оледенело, все черно, и нет спасения, нет, нет, нет.

Невозможно справиться, когда ты весь — меньше своего греха, когда просто не можешь выйти за его границы, отделить себя от него, ты полностью поглощен, нет в тебе ничего не изувеченного.

Лопухин, по существу, прав, когда пишет, что Искариот даже не плачет: «На глазах Иуды совсем незаметно тех слез, которыми обливался Петр». Поначалу-то точно не плачет, только дело совсем не в том, что он не раскаивается. Бывают состояния такого глубокого отчаяния, когда даже и не плачешь, потому что слезы — это какая-то эмоция, а ты уже фактически мертв, какие тебе еще эмоции.

А еще бывает эмоциональный ступор — характерный признак первой стадии шока, когда срабатывают психические «предохранители», спасающие от губительных эмоций. У Петра такого шока не было, а у Иуды, у которого все в сознании внезапно поворачивается на 180 градусов и мир рушится на голову, — есть. И заплакать ему сейчас — самоубийство для психики. Такие слезы ничего не облегчат, наоборот — измотают вконец и доведут до невменяемости.

В сущности, туда бы ему и дорога: со слезами или без слез, сложно не рехнуться в его-то положении. Но вместо того, чтобы потерять всякий разум и всякую волю от ужаса, боли и отчаяния и сделать петлю прямо в Гефсимании, Иуда каким-то невероятным усилием берет себя в руки.

Правда, сложно представить, чего это ему стоит.

Большинство из нас привыкло воспринимать евангельский текст как художественное произведение, хотя исповедуем мы, конечно, совершенно другое отношение. Но Иуда — живой человек, и ситуацию жесточайшей психотравмы переживает как живой человек. Мало душевных терзаний — стресс ударяет по нему и физически.

Ему очень плохо. Не хватает воздуха, знобит, секундные полуобмороки — от усталости, он больше суток не спал и совершенно вымотан и истощен психологическими перегрузками, и от невыносимых мыслей, что он сам виновен в кошмаре происходящего и от этого никуда не спрятаться. У него разламывается голова, стучит в висках, происходящее кажется сном, сейчас-сейчас все кончится — а оно не кончается. Сознание раз за разом мутнеет, чтобы защитить себя и не соскользнуть за грань безумия, но его неумолимо вышвыривает в реальность, и каждый раз это заново больно.

Все вокруг то слишком яркое и громкое, то, наоборот, нечеткое и глухое, словно сквозь подушку. Его тошнит, рвет желчью с кровью, это нормальная реакция организма на внезапный острый стресс. Но ничего не приносит облегчения, ничего. И прекратить боль нельзя, как нельзя исцелить или хотя бы обезболить ожог, не отняв от тела раскаленный уголь.

А углей на голову ^[71] он собрал достаточно. Ему больно думать, больно дышать, больно смотреть, потому что все возвращает к одной мысли о чудовищности случившегося и своей в этом вине. И оторваться от этих мыслей невозможно, потому что все происходит именно сейчас и с каждой минутой становится все хуже.

Представьте, что у вас переломана грудная клетка, не осталось ни одного целого ребра, сплошные осколки. А вам надо дышать, без этого вы умрете, но с каждым вдохом в легкие впиваются острия поломанных костей. И уже невозможно различить, где вздох, а где боль, где воздух, а где боль, где тело, а где боль.

Где жизнь, а где боль.

Духовное, душевное и телесное соединяются в нем в одно — в страдание.

Иуда заживо получает все то, что должен был получить уже после смерти. Конечно, как бы плохо ему сейчас ни было, это все цветочки по сравнению с тем, что было бы, умри он в Гефсимании, встреться он со всем этим без защиты собственной телесности.

Но ему, понятно, сравнить не с чем. И боль он испытывает предельно возможную для человека. И боль, и вину.

Все, что с ним творится от момента раскаяния, — это боль, и в этой боли он живой труп, и сам к себе он относится как к трупу, и обойдется он с собой — как с трупом. Он ни о чем не может думать, кроме как о смерти. Поскольку заведомо известно, что через несколько часов Иуда покончит с собой, то можно утверждать вполне обоснованно, что он находится, выражаясь медицинскими терминами, в состоянии острого пресуицида ^[72], вызванного невыносимыми, травмирующими переживаниями.

Именно в таком состоянии совершаются аффективные самоубийства: скорые, необдуманные, имеющие одну цель — убежать от боли, закончить страдание любой ценой, перестать быть, когда быть невозможно.

Ему бы вздернуться прямо на месте, повеситься на первом суку, спасаясь от этого тошнотворного ужаса, которому нет конца, нет избавления. В этом Иуду и винят: «он прибегает к смерти, чтобы скорее освободиться от печальной и отчаянной жизни…» ^[73] Нет, это неправда. Вместо того чтобы бежать в скорую смерть, спасая себя от кошмара и от безумия, он пойдет к вчерашним сообщникам.

Это совершенно парадоксально, потому что противоречит возможностям человеческой психики: будучи в состоянии аффекта от невыносимой боли, он действует разумно.