«…Только обратись к Нему с плачем и тотчас преклонишь Его на милость к тебе» ^[69].

Если понимать под покаянием не только метанойю, перемену ума к совершенному греху — этого у Искариота довольно, — но и слезную мольбу к Богу о милости и помощи, то да, надо признать: Иуда не покаялся.

«…Нет невозможности раскаяться и к Богу обратиться даже и дошедшему до последнего предела зла» ^[70].

Вот ловушка: раскаяться ты можешь, а к Богу в таком положении не обратишься. Христос тебе предельно нужен — и предельно недостижим. Хорошо, ты почему-то вынырнул с той глубины, на которую утопил себя, хотя это казалось невозможным, — но тщетно, потому что ты не можешь вдохнуть воздух и все равно задыхаешься даже на поверхности. И от этого еще страшнее и безнадежнее: вот небо, вот жизнь, но ни глотка воздуха не войдет в твои легкие, ты умрешь.

Да, по сравнению с тем, что было в Гефсимании, на рассвете Иуда «воскресает». Но это ничего для него не меняет: воскресение его не в жизнь, а в смерть. Он не может обратиться с мольбой к живому Христу, а без этого раскаяние его не спасительно.

Если бы не была пройдена крайняя точка — сознательного убийства Сына Божьего, предельного богохульства, — то покаяние было бы возможно.

Но невозможно просить за себя Того, Кого ты убил, и плакать о себе Богу, убив Бога.

Если только Сам Господь не протянет тебе руки, желая твоего спасения вопреки всему и ободряя тебя раньше, чем осмелишься попросить. Прощая раньше, чем ты рот откроешь, если уж без обиняков. Помнишь тот протянутый кусок хлеба?

Помнишь, как ты его выкинул?

Этот путь для тебя закрыт с тех пор, как ты вышел прочь из Сионской горницы: нет у вас возможности личной встречи, не может Иисус тебя обнять, а ты — разрыдаться у Него на плече.

Скажем мягко: упустил ты эту возможность.

У них больше нет возможности поговорить вдвоем. У Иисуса нет возможности донести до Своего ученика, что и в таком грехе Он его любит, прощает и считает Своим. Он не имеет возможности восстановить его после такого падения, а больше это сделать некому.

Потому что, кроме Христа, с этим бы не справился абсолютно никто — ни ангелы, ни архангелы, ни апостолы, ни Сама Пречистая. Если бы хоть кто-то, кроме Него Единственного, мог помочь, то Господь бы устроил необходимую встречу. Но по силам было только Ему.

И тем более Иуда ничего не может сделать сам.

В силу тяжести греха покаяние как мольба к Богу для Иуды недостижимо. Он не может встать на колени в Гефсимании и взмолиться к небесам, но не потому, что не хочет — он жизнь бы отдал и на любую муку пошел, чтобы отмотать обратно шесть часов, хотя бы до того протянутого куска на Вечере, — а потому, что… ну, не посмеешь ты из такого греха первый сделать шаг к Нему, припасть на колени и просить о себе. И чем больше хочешь — тем вернее не посмеешь.

Невозможно просить за себя после Тайной Вечери, где ты раз за разом отталкивал Его руку и поиздевался напоследок. Невозможно умолять после Гефсиманского сада с доведенным до конца богоубийством и богохульством.

Ты сделал все возможные выборы и исчерпал их. Очнулся? Уже не важно. Прими по заслугам.

Просьба Иуды за себя стала бы свидетельством недостаточного раскаяния. Такая просьба содержит хотя бы исчезающую надежду, что в тебе есть нечто, подлежащее спасению, не окончательно погибшее, способное к соединению с Богом. Нечто, что больше твоего преступления и может преклонить к тебе милость Божью. Что-то в тебе, о чем ты можешь просить, ради чего Бог может тебя помиловать и спасти, невзирая на то, что ты Его сознательно убил.

Ты должен самостоятельно оценить свою душу выше Его жизни.

Но, во-первых, тандем с сатаной, приведший к убийству Бога, извратил всю твою природу, все обрек аду, все сделал причастным вечной гибели. А во-вторых, нет ничего, что было бы важнее Его жизни, отнятой тобой. Ты весь — меньше твоего греха и не можешь разделиться с ним, чтобы просить прощения, просить за себя. Отрекаясь от такого греха, ты должен отречься от всего себя. Раскаяние — убийство той части в себе, что оказалась способна на грех; но в твоем случае не часть, это весь человек, вся душа. Нечего спасать, не о чем молиться.

Обреки себя на смерть.

А все, что меньше этого, — не раскаяние, а торговля, попытка выгородить себя перед лицом Его смерти. Грех на грех…

Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех (Пс. 108: 7).

Именно так. Его мольба о спасении действительно была бы в грех.

И он не может молиться, оказавшись лицом к лицу с правдой о том, на что он оказался способен. До каких глубин подлости и кощунства смог дойти. Кого захотел убить и отдал на смерть. Каковы последствия его попустительства собственным страстям. Какова цена «хорошего себя» в собственных глазах.

Правдой, что он осознанно предал Сына Божьего на гибель, стал связующим звеном между Ним и смертью.

Ничего он не может просить у Небес. Ни прощения, ни даже смерти. Тяжесть его преступления такова, что он недостоин просить даже наказания свыше. В собственных глазах — он для Небес больше не существует.