Но что тут спасительного?

Ведь суть сказанного кажется ясна и не слишком замысловата: Иисус называет Иуду другом, чтобы лишний раз воззвать к его совести. И вдобавок проговаривает вслух его грех, чтоб обличение было полным. Мол, друг Мой, неужели ты пришел для того, чтобы поцелуем выдать Меня врагам? «Тебе не стыдно?» не произносится, но подразумевается.

Вполне благочестивая трактовка. Но если разбираться, картина вырисовывается совсем другая.

Во-первых, фраза, звучащая просто и ясно по-русски, в греческом оригинале превращается в настоящую головоломку. С точки зрения греческой грамматики это не вопрос, не утверждение… это вообще непонятно что!

«Слова Христа Иуде после этого лобзания: ἐταῖρε ἐφ‘ ὅ πάρει… понимаются различно, — то в форме вопроса („друже, на что ты пришел?“), то в форме восклицания („друже, на какое дело ты пришел!“), то как эллиптическая форма, при подразумеваемом „твори“ („друже, на что пришел, твори“). Первое понимание не может быть принято потому, что оно несогласно с обычным греческим словоупотреблением, где в прямых вопросах никогда не стоит ὅ вместо τί; при втором понимании несправедливо ὅ отождествляется с οἶον; третье понимание представляется недостаточным по той причине, что Иуда уже совершил свое злое предательское дело, и не было нужды говорить, чтобы он его творил (в слав. перев. у св. митроп. Алексия: „друже! на неже приде, дерзай“). Принимая во внимание Лк. 22, 48 и удерживая обычную во всех изданиях Нового Завета вопросительную форму речи данного места, — лучше восполнить вопрос так: „друже! на что ты пришел (разве я не знаю)?“» ^[56].

«…некоторые понимали выражение, как восклицательное: друг, на что ты приходишь или являешься! …Наиболее представляется вероятным, что здесь просто недоговоренная речь, после которой можно было бы поставить многоточие. Смысл тот, что Иисус Христос не успел еще договорить Своих слов Иуде, как подошли воины и наложили на Христа руки» ^[57].

Начнем с последнего. То, что кажется наиболее вероятным Лопухину, мне представляется самым невозможным.

Это Христос, и каждое Его слово несет огромный смысл, и уж Кто, как не Он, отдает Себе в этом отчет? Поэтому мне, в отличие от Лопухина, очень сложно предположить, что Иисус желал что-то сказать, пытался и не смог, потому что Ему помешали. Где Ему не дают говорить, там Он молчит, а не дает Себя перебить на полуслове. Тем более что сразу же после этого Он обращается с довольно длинным увещеванием к Петру, а затем — и к стражникам, и никто Его не останавливает. Хотел бы Он что-то договорить Иуде — договорил бы.

Понимать «для чего ты пришел?» как обычный вопрос невозможно не только грамматически, но и чисто логически. Такой вопрос подразумевает, что вопросивший не знает ответа и хочет его получить. Согласитесь, это не та ситуация.

«Друже, разве Я не знаю, на что ты пришел?» — как предлагает дополнить за Христа Богдашевский? Во-первых, то же возражение, что и Лопухину: Иисус хотел бы — сказал бы полностью, во-вторых, эта фраза подразумевает некое разоблачение: Я знаю, для чего ты пришел, не пытайся скрыть это от Меня. Но… но кого тут разоблачать-то? Разве кто-то скрывает свои намерения? Укор мимо цели.

Может быть, это ироничное приглашение к действию, мол, ну раз пришел, то давай — делай то, зачем явился? Но предательство уже совершено и доведено до самого конца, а Иисус никогда не запаздывает Своими словами. Что Иуда может сделать? Поцеловать Его еще раз?

Возможно, Лопухин в другом своем предположении прав, и это риторическое восклицание: ну для чего же ты пришел?! — подразумевающее: Я-то знаю, для чего ты здесь, а вот зачем ты, друг Мой, творишь это в принципе — действительно, большой вопрос.

Риторическое вопрошание, как укор изменнику-другу. Звучит правдоподобно. На первый взгляд.

Но тут возникает еще и во-вторых.

«Друг» — это неточный перевод. Иисус сейчас произносит не то слово, которое обычно использует, говоря, например, о Лазаре или об апостолах. Их Он называет φίλος, и это слово действительно несет значение «друг». В Гефсимании же Он произносит ἐταῖρε [‘этэрэ].

И это сильно меняет дело.

Само по себе слово ἐταῖρε не значит ничего плохого. Просто это не «друг» в глубоком смысле, здесь не подразумевается особой душевной близости, это скорее «приятель». Проблема в том, что именно в Евангелии ἐταῖρε имеет исключительно негативный оттенок. Кроме Гефсимании, Христос употребляет это слово всего дважды, в притчах, и каждый раз это ироничное обращение к отрицательному персонажу. Из-за этого ἐταῖρε в Его устах несет в себе немалую долю сарказма и подразумевает ровно противоположный смысл.

В первом случае это обращение к работнику из притчи, взревновавшему, что пришедшие поработать в последний час получают ту же награду, что пришедшие поработать в первый. Хозяин его урезонивает и упрекает:

Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив оттого, что я добр? (Мф. 20: 13–15)

Во втором — еще хуже, это обращение Царя к человеку, проникшему на брачный пир в небрачных одеждах.

Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных (Мф. 22: 11–14).

Самые авторитетные толкователи Писания дают разные, даже противоположные объяснения тому, почему Иисус употребляет именно это слово.

Одни считают, что Христос сознательно намекает на персонажей, которые ранее удостаивались такого прозвища:

«Слово „друг“ [Мой] должно понимать или в смысле противоположения (κατά άντίφρασιν), или же, может быть, в том значении, в котором мы читали его выше [в словах]: Друг Мой, каким образом ты вошел сюда, не имея брачной одежды?(Мф. 22: 12)» ^[58].

«И говорит ему, упрекая его за лицемерную дружбу: Друг, для чего ты пришел? В самом деле, мы не знаем ни одного доброго человека, названного в Писании этим словом ^[59]. Ведь дурному человеку и не одетому в брачную одежду Он говорит: Друг! Как ты вошел сюда не в брачной одежде?(Мф. 22: 18) Также был дурным и тот человек, который слышит в притче о динарии: Друг! Я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мной? Возьми свое и пойди; я же хочу дашь этому последнему то же, что и тебе(Мф. 20: 13)» ^[60].

А другие, например, Евфимий Зигабен, а следом за ним святитель Феофилакт Болгарский, не видят в этом слове ничего негативного. Для них это вполне искреннее «друг» и упрек — мол, Я к тебе до самого конца со всей сердечностью, а ты так недостоин этого именования.

«Видишь неизреченное милосердие: до тех пор, пока не был предан, заботился о предателе; поэтому и теперь Своего злейшего врага назвал другом» ^[61].

«Тогда Господь… Иуду называет „другом“, посрамляя и укоряя за то, что он, как будто друг, дает Ему лобзание» ^[62].

Оба толкования имеют право на жизнь, но и то и другое имеет явный недочет, который заставляет усомниться в их правильности.

Если Христос действительно употребляет ἐταῖρε в ироничном значении, с отсылкой к притчам, как считают блж. Иероним и Ориген, то у этого должен быть смысл. Просто так Христос ерничать не станет. Но какой толк сейчас Спасителю насмешничать? Он хочет указать Иуде, до чего тот докатился? Напугать: вот, гляди, ты на пороге тьмы внешней? Вразумить очередной пощечиной?

Оно, конечно, логично, и прозвучи это на Тайной Вечере, было бы понятно. Беда в том, что сейчас говорить Иуде что-то подобное совершенно бессмысленно. Потому что про него Христом уже сказано:

…и никто из них не погиб, кроме сына погибели… (Ин. 17: 12)

Вы когда-нибудь пробовали вразумлять труп?

Вот и Иуду уже поздно.

И получается, что ἐταῖρε остается сотрясением воздуха, ядовитой репликой, которая позволяет отвести сердце, не более того. Шла бы речь не о Христе, такая трактовка меня вполне бы устроила. Любой человек, которого пришел предавать на смерть друг, имеет право сказать все, что о нем думает, мало заботясь, услышит его «ἐταῖρος» ^[63] или нет. Но Христос никогда не тратит слов зря: там, где вразумить нельзя, Он просто молчит. Не упрекает и не язвит. Слова Христа могут быть горьки, но не заведомо бессильны. А убивающий себя грешник — повод для Его слез, не для остроумия.

Точно та же проблема и с трактовкой обращения «ἐταῖρε» как подлинно «друга», то есть с мнением Евфимия Зигабена и Феофилакта Болгарского. Сказать Иуде сердечное «друг» можно в данной ситуации лишь для того, чтобы пробудить его совесть, смирением и любовью попытаться тронуть и обратить его, уже даже заступившего за последнюю черту. Но… но опять слова про гибель «сына погибели» встают поперек горла: если гибель уже состоялась, если перед тобой духовный труп, то, взывай не взывай, являй кротость и любовь или не являй, изменить ничего нельзя. Нет у мертвеца совести, не положено ему.

И получается, что эта фраза Христа… бессмысленна. С какой стороны ни взгляни: адресат ее просто не слышит.

Если только нет подвоха с адресатом.

Зададимся вопросом, с первого взгляда выглядящим по-дурацки: а к Иуде ли обращена эта реплика?

А не было ли у нас такого, что, обращаясь к Искариоту или говоря о нем, Иисус говорил о ком-то другом?

Давайте еще раз посмотрим на тех, кого в притчах называют ἐταῖρε. Точнее… на того, кого так называют.

…глаз твой завистлив оттого, что я добр…

…друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде?..

Кто буквально только что явился на царский пир-Вечерю в небрачных одеждах и был изгнан Царем во тьму внешнюю? Чей взгляд завистлив и зол по отношению к милостям, которые Хозяин оказывает человеку?

Кто достоин стать вершиной этого треугольника?

Да не к Искариоту это обращение. А к сатане в нем. Христос же прекрасно знает, что они не вдвоем беседуют с Иудой, они — втроем, пусть третий персонаж «работает под прикрытием».

И в этом случае все сразу же становится на свои места. Тут уместна и ирония, обретает смысл и риторический вопрос. «Ну и чего явился, приятель?» — действительно насмешливо спрашивает Своего врага Христос. Тот явился с претензиями на жизнь Иуды и с полным ворохом аргументов в свою пользу, но одной этой репликой Иисус ставит его на место: нет, не дождешься.

…разве я не властен в своем делать, что хочу?

Это в самом деле сокрушительная ирония, потому что она полностью сокрушает план сатаны.

А к Искариоту Спаситель обращает Свою следующую фразу. Тут, конечно, уже непосредственно к нему, потому что в ней звучит его имя, а сарказма нет ни капли.

Иуда, целованием предаешь Сына Человеческого…

Смотрит на этого ходячего мертвеца — а тот, должно быть, ухмыляется, губ от крови не обтер, предательский поцелуй на щеке Христа еще не остыл — и называет его по имени.

По имени — как к человеку, единственному и уникальному, тому, призванному три года назад и бывшему рядом так долго и верно. Живому, просто физически живому, в конце концов.

И поразительно звучит обращение в Его устах: как имя, а не как синоним всех мерзостей мира, от абортов до терроризма. В последний раз, наверное. Если это имя когда-нибудь и омоется от грязи, что вряд ли, то только потому, что его снова произнесут эти уста, из которых никогда не исходило ничего нечистого.

Иисус мог на месте отречься и проклясть, и Иуда через мгновение упал бы мертвый. Мог хотя бы холодно отстраниться: мол, дальше дело твое, ступай на все четыре стороны. Иуда тоже недолго бы прожил, ему с такими психическими перегрузками до разрыва сердца без всякой мистики недалеко. Но Иисус набрасывает на него Свою любовь, словно край плаща. В беспредельном терпении покрывает даже это. Иуда будет жить.

А сатана остается ни с чем.