В тридцать четвертом мы выехали на «бьюике» 1928 года выпуска, на нашем добром друге, которого мы, кажется, окрестили «Эффи». Мой отец поднакопил немного денег, и мы купили «плимут», думаю, в 1939 году. «Бьюик» продали за десять долларов, что нас очень огорчило. Шестнадцать лет тому назад на студии «Дисней» мы снимали фильм «Что-то страшное грядет» и воссоздали атмосферу середины XX века в Гринтауне, штат Иллинойс. Я свернул за угол, а посреди площади стоит мой «бьюик», мой старый «бьюик» 1928 года! Ну, я бросился к нему, распахнул дверцу, просунул внутрь руку и расплакался – ведь он был мне старым товарищем, мы исколесили на нем всю Аризону, потом уехали и поселились в Лос-Анджелесе. Так что этот автомобиль стал неотъемлемой частью нашей жизни. Для переезда понадобилось восемь-девять дней, потому что местами не было дорог, а только грунт и гравий. Шоссе № 66 проложили позднее, а тогдашние дороги были двухполосными, так что приходилось проявлять осмотрительность. В Оклахоме дороги были грунтовыми, и в дождь вас сносило с дороги. Поэтому по пути мы встречали множество машин в кюветах. Я был потрясен, ошеломлен, когда впервые увидел горы. Они произвели на меня неизгладимое впечатление. Когда мне было шесть, мы прожили пару недель в городе Розуэлл, штат Нью-Мексико. Это засело в моей памяти. Это было здорово.

Лет шесть-семь у отца не было постоянной работы. Когда мы попали сюда в первый раз, то прожили здесь месяц. Лишь года два назад я узнал, что мы вчетвером, мама, папа, мой брат Скип и я, жили всей семьей на 40 долларов в месяц. Конечно, в те годы на один доллар можно было купить целый куль бакалейных товаров. Молоко стоило центов шесть, коробка печенья – десять центов, томатный суп – пять центов, фунт гамбургеров – десять центов. Так что можно было очень дешево накупить много всего. Слава богу, фрукты продавали по весьма разумной цене; дюжина абрикосов стоила десять центов. Отец ходил на поиски работы. Нам не хватало денег на бензин для машины, так что за четыре недели он исходил пешком весь Лос-Анджелес. Ничего не находил. Он возвращался домой вечерами и сидел на кухне, понурив голову. Я видел, как с кончика его носа капали слезы. Он не мог проронить ни слова, ни звука. Мы собрали вещи, готовясь уезжать в Уокиган, где у нас был дом, бабушкин дом, в котором можно было хотя бы жить без арендной платы. И в самый последний момент папа нашел работу в телеграфной компании, за четырнадцать долларов в неделю.

В семнадцать лет, когда я учился в школе, я проказничал. Я ходил на собрания [научно-фантастической лиги] в кафетерии Клифтона, и Расс Ходжкинс был нам «отцом родным». Ему было тридцать, он работал в банке и всем заправлял. Форри Аккерман был душою всего этого сообщества, но кому-то нужно было всем этим руководить. И вот мы собирались раз в две недели, вечером по четвергам в кафетерии Клифтона, в Коричневом зале. Я приходил туда, брал солодовое молоко, потому что денег у меня не водилось – всего десять центов. Но в ходе серьезных разговоров о будущем нашей организации я, не в силах удержаться, отпускал реплики и дурачился. Наверняка Расс не единожды испытывал соблазн меня прибить. Особенно когда мы с Брюсом Ерке, прежде чем уйти с собрания, оставили на столе два перевернутых вверх дном стакана с лимонадом, выдернув из-под них листы бумаги. Вы когда-нибудь проделывали этот фокус? И вот когда работники ресторана пришли убирать помещение, они никак не могли убрать эти стаканы, не разлив лимонад. Из Коричневого зала нас выгнали.

Я состоял в группе писательницы Вирджинии Пурдью, которая сочиняла мистические произведения и написала три очень удачные мистерии. Одна называлась «Поющие часы», другая – «Он рухнул замертво». Я бывал у нее дома. Там собиралась очень хорошая компания, в том числе один преуспевающий романист. Я читал свой короткий рассказ о бессмертии. Когда я закончил, Вирджиния воскликнула:

– О, какой страшный рассказ! Я никогда не хочу возвращаться.

– Что? – сказал я. – А я хочу возвращаться.

Я любил жизнь. Я был тогда беден. У меня не было денег. Я по-прежнему продавал газеты, зарабатывая десять долларов в неделю.

Она сказала:

– Я не люблю возвращаться.

За десять лет до этого она пережила ужасную автокатастрофу, и все тело у нее было переломано. Она постоянно испытывала боли.

Я слыл несносным мальчишкой. В 1940 году на танцах в Беверли-Хиллз я встретил Боба Каммингса вместе с Лорэн Дэй. Там устраивали танцы, и туда ходили девушки из Театральной гильдии Уилшира. Боб Каммингс там бывал, и мы разговорились; выяснилось, что у нас общая страсть – магия. И мы отправились на угол и провели большую часть вечера за разговорами о магии. Мне было девятнадцать, и он терпимо ко мне относился. Так что он дал мне свой телефон и сказал:

– Звони в любое время.

Ну я и звонил ему раз в неделю, и мы говорили о магии, о Блекстоуне, Терстоне и всех прочих замечательных личностях. И время от времени, когда он работал с радиотеатром «Люкс», то встречал меня в компании моих приятелей – охотников за автографами – и предлагал подбросить меня на своей машине куда нужно. И вот он выезжал по направлению к долине, а я побаивался признаться, что мне никуда не нужно. Я поехал с ним, о боже, до Театральной и сказал:

– Здесь я сойду.

Он говорит:

– Ты уверен?

А я отвечаю:

– Да, здесь у меня друг живет.

Что не соответствовало действительности… мне просто хотелось с ним прокатиться. Такая у нас была с ним дружба. Я был несносным мальчишкой.

Я продавал газеты на углу улицы, и люди подходили пообщаться со мной. Я в толк не мог взять, с какой стати они это делают. Моими покупателями были Джон Берримор, Эдна Мэй, Джеймс Данн, Бастер Китон. Мне было 19, 20, 21. Я зарабатывал девять долларов в неделю. Приходили кандидат в конгрессмены Том Риз и ставший консулом на Маврикии Фил Манхарт. Но впоследствии, оглядываясь на это время, я сказал себе: «Минуточку, я продавец газет; что они делают на моем углу?» Наверное, одной из причин посещения моего угла было то, что со мной было весело. Хотя я такого не припомню. Когда я ходил на вечеринки (впрочем, не так уж часто, из-за своей бедности), когда я заходил в дом, меня усаживали во главе стола. А я тогда еще ни единой строчки не написал. У меня не было известности, но, должно быть, им было весело со мной.

[Я стоял на углу] Нортон-авеню и Олимпийского бульвара, в двух кварталах на восток от Креншоу, возле средней школы Лос-Анджелеса. Место было замечательное: у меня по соседству находились две закусочные, общинный центр и бензоколонка «Шелл» напротив. Я всех знал и говорил, что в один прекрасный день стану писателем, потому что, завидев меня на углу, те, кто ходил со мной в школу, интересовались:

– Рэй, что ты тут делаешь?

А я отвечал:

– Учусь на писателя.

Потому что мне не нужно было ходить на работу до четырех часов пополудни, я приходил всего на два часа, продавал вечерние газеты и зарабатывал около девяти долларов в неделю. Газеты стоили три цента, и мне перепадал один пенни. Один пенни за каждый экземпляр. Иногда мне доставались чаевые. Мне давали пять центов и говорили: «Сдачи не надо». Но знаете ли, два цента очень важны в конце недели. И я купил себе всю одежду. Когда я получил эту работу, то стал зарабатывать около десяти долларов в неделю, и за четыре недели купил себе всю одежду. За сорок долларов я полностью приоделся. За пятнадцать долларов купил вполне приличное пальто. Отдал пять долларов за пару брюк, пятьдесят центов за носки, пять долларов за обувь. Так что за сорок долларов я оделся и обулся.

Шестьдесят лет тому назад я часто приезжал в центр города, возвращаясь на большом красном трамвае в субботу или в пятницу вечером в Венис-бич, где я тогда жил. Мы проезжали мимо школы бальных танцев Майрона. Она находилась на перекрестке Фигэроа-стрит и бульвара Венис. Этот дом и сейчас там стоит. Я не знаю, что там теперь, но тридцать лет тому назад там был бальный зал. Ну и по пятницам или по субботам в полночь занятия в бальном зале заканчивались, и все мужчины в смокингах, поношенных пыльных смокингах, и женщины в куриных перьях выходили и садились на большой красный трамвай и ехали со мной в сторону побережья. Некоторые сходили у пляжа, некоторые сходили где-то еще. Некоторые женщины и мужчины сходили поодиночке, но то тут, то там они составляли пары. А к исходу вечера, может быть в первый раз в жизни, они сходили с трамвая вместе.

Я рос в беспросветной бедности. У меня ничего не было. Сегодня люди не знают, что такое бедность. Если тебе перепадал четвертак в неделю, считай, тебе повезло. Я всюду ходил пешком, гонял на роликах, но я этим не тяготился: таков был уклад жизни. Мой приятель работал в «Сентрал петролеум», и у него был недельный проездной за один доллар. Мы садились на трамвай так: он заходил в трамвай со своим проездным, бежал вперед и передавал мне проездной через окно. И я запрыгивал в трамвай. Наверняка и вагоновожатый, и кондуктор знали о наших проделках, но мы были бедны, и меня ни разу не ссадили с трамвая.

Итак, киностудия стала неотъемлемой частью моей жизни, я тратил много времени, проникая туда, после чего меня оттуда вышвыривали. Чтобы попасть на студию «Парамаунт», мы перелезали через забор со стороны кладбища. Потом шли на студию RKO и слонялись там в обеденное время, затем шли на студию «Колумбия», что на углу Гауэр-стрит и бульвара Сансет, после чего околачивались перед «Колумбией». Мы познакомились с Джорджем Мерфи, который снимал свои первые фильмы. Он был очень доброжелателен к нам. Потом мы шли в «Вандом» с часу до трех и глазели на больших звезд – Рошель Хадсон, Эдди Кантора и Дугласа Фэрбенкса-младшего. Там-то я и заполучил автограф Клодетт Кольбер, заговорив с ней по-французски. Конечно, я знал всего-то одну-единственную фразу: «Autograph, s’il vous plaît». В ответ она обрушила на меня лавину французского.

В пятницу вечером мы ходили на бокс, и Мэй Уэст ходила туда по вечерам каждую пятницу, и Кери Грант, Джонни Вайсмюллер, Лупе Велес, Фред Аллен, Джек Бенни. О боже! Весь Голливуд собирался на боксерские матчи. И мы с Дональдом болтались перед «Коричневым дерби». Потом в полночь мы топали целую милю до района Ларчмонт и садились на трамвай до центра, после чего добирались до перекрестка бульваров Пико и Хобарт, где я жил, в районе Сент-Эндрюс. А иногда, когда не было денег, мы шли домой пешком. Когда я ходил в нашу школу, в которой учились четыре тысячи человек, я был единственным, кто увлекался кино. Я ни разу не встречал других учеников, потому что только мы с Дональдом безумно обожали студии и кино.

Однажды, лет пятьдесят назад, Рэй Гаррихаузен повез нас в Санта-Барбару. Тогда новые дороги, новые фривеи еще только начинали строить. Я думаю, новое шоссе существовало, но не новый фривей. И в летний полдень мы проездом заехали в ландшафтный зоопарк посмотреть, как дрессируют львов, тигров и т. п. И, поговорив с управляющими зоопарка, мы поняли, что новое шоссе их погубит, потому что никто не станет съезжать с дороги у зоопарка или у города. Так и случилось – фривеи разорили один город за другим. Вокруг выросли новые города, но уже с другой планировкой. Хитроумные градостроители все продумали так, чтобы фривей проходил прямо через город или чтобы фривей сужался на окраине города, превращаясь в дорогу, а потом на противоположном конце города дорога снова превращалась во фривей. Всякий раз, когда вы едете в Сан-Франциско, вы оказываетесь на шоссе № 5, затем направляетесь в Монтерей, съезжаете на проселочную дорогу и попадаете в «Гринтаун, штат Иллинойс». Перед вами городок, улица за улицей – домики, витрины магазинов, словно перенесенные из моего детства. Не могу сейчас сказать, как он называется. Что бы случилось… что, если бы я съехал с фривея и очутился на старой дороге. Опять вы меня подловили – я готов прослезиться по любому поводу, впасть в романтизм и сантименты, восклицать: «О, какая вкусная шипучка, какой отменный апельсиновый сок в этом старом добром магазинчике!» или «Как бы нам хотелось сюда переехать и отстроиться… как бы тут было здорово!».

Проблема с женщинами заключается в том, что они склонны исчезать в гуще жизни. Они погрязают в замужествах, и их не найти. Они меняют фамилию, не оставляя следов, и их не обнаружить без расследования. Когда меня приняли в труппу Лорэн Дэй, в ней играли потрясающие девушки. Я никогда не вступал с ними ни в какие взаимоотношения, но они симпатизировали мне, а я приглашал их на пристань в Венис-бич и дарил им гардении, которые обходились мне в один доллар. Еще один доллар уходил на вечернее времяпровождение. Или же я водил их в кино. У меня есть фотографии с Джеки Холидей, очень красивой девушкой. Но они пропадают. Улетучиваются. Я пытался их разыскивать. Одна из них играла в пьесе в Сан-Франциско. Я видел ее, когда мы были там с Мэгги сорок лет назад. Она играла одну из дочерей в пьесе «Я помню маму». Но это был последний раз, когда мы виделись.

Уолт Догерти. Я знаю Уолта с 1938 года. Если я не ошибаюсь, он вступил в Общество научной фантастики и читал лекции о Древнем Египте в кафетерии Клифтона. Он был летчиком и танцором. И с 1939 года он приглашал меня в ресторан Эрла Кэрролла на творческие вечера, и я пил колу, потому что в те годы я не употреблял алкоголь. У меня есть фотография с Уолтом, на которой мы пьем колу в ресторане Эрла Кэрролла. Впоследствии мы познакомились с Эрлом Кэрроллом и его подружкой, и я ходил в этот ресторан на танцевальные фестивали. Так вот, Уолт выходил танцевать со своей партнершей, и на танцплощадке становилось пусто. Настолько он был великолепен. Он танцевал в одном из фильмов Фреда Астера про военно-морской флот. Я постоянно видел его за этим занятием. Он приглашал кого-нибудь из зала, выводил ее на середину и начинал с ней танцевать, а все стояли и благоговейно глазели на них. Я ходил к нему в гости. Фотография, на которой я облокотился на автомобиль Уолта Догерти, сделана в 19… Машина стоит возле его дома, битком набитого танцевальными призами. Призами был устлан весь пол. Медалями и статуэтками были заставлены каминные полки, шкафы. Он был неподражаем. Последние восемь-девять лет он болел, но пока дела у него идут неплохо. Сколько радости он подарил мне своим талантом. Пусть это не величайший талант, но изысканный и восхитительный.