ГЛАВА XVII

Как тяжко говорить: «Прости»,-

На малый даже срок;

Он столько может принести

Страданий и тревог!

События, описанные в предыдущей главе, произошли во вторник. А вечером, в четверг, когда Мэри хлопотала по хозяйству, на пороге неожиданно появился Уилл Уилсон. Вид у него был какой-то странный, – во всяком случае, странно было видеть его невеселым, без обычной сияющей улыбки. В руке он держал сверток. Он вошел и, вопреки обыкновению, тихо сел.

– Что с тобой, Уилл? Ты, видно, чем-то расстроен!

– Да, Мэри! Я пришел проститься с тобой, а мало кому доставляет удовольствие прощаться с теми, кого любишь.

– Проститься? Господи, Уилл, да почему же так неожиданно?

Мэри поставила утюг, выпрямилась и остановилась у очага. Она всегда питала к Уиллу симпатию, а сейчас в душе ее словно забил родник сестринской любви, и она глубоко опечалилась, услышав о его скором отъезде.

– Почему же все-таки ты уезжаешь так неожиданно? – повторила она свой вопрос.

– Да, – задумчиво сказал он, – очень неожиданно. А впрочем, нет, – спохватившись, продолжал он. – Капитан предупреждал меня, что через две недели он будет готов к отплытию. И все же весть эта показалась мне сейчас очень неожиданной – я так полюбил вас всех.

Мэри поняла, к кому в первую очередь относились эти слова.

– Но ведь ты приехал не две недели тому назад. С тех пор как ты постучал в дверь к Джейн Уилсон, а я, если ты помнишь, как раз была там, прошло меньше двух недель. Гораздо меньше!

– Да, конечно. Но понимаешь, я получил сегодня письмо от Джека Харриса. Он пишет, что корабль наш отплывает в следующий вторник, а я давно обещал дяде (это брат моей матери, который живет в Кэрк-Крайст за Рамсеем, на острове Мэн) навестить его в этот свой приезд. Поэтому я и должен ехать. Мне, конечно, очень жаль, но я не могу обидеть родню покойной матери. Вот я и должен ехать. И не отговаривай меня, – добавил он, явно опасаясь сдаться, если его начнут упрашивать.

– Я и не собираюсь тебя отговаривать, Уилл. По-моему, ты прав. Мне только жаль, что ты уезжаешь. Скучно будет без тебя. Когда ты едешь?

– Сегодня. Я и пришел к тебе проститься.

– Сегодня! И ты едешь в Ливерпуль! В таком случае, почему бы тебе не поехать вместе с отцом? Он ведь едет в Глазго через Ливерпуль.

– Нет, я иду пешком, а твоему отцу это вряд ли по силам.

– Ну, а почему, собственно, ты идешь пешком? Ведь на железной дороге билет стоит всего три шиллинга шесть пенсов.

– Так-то оно так, но видишь ли, Мэри (только смотри никому не говори, что я сейчас тебе скажу), у меня при себе не только трех шиллингов, а и шести пенсов нет. Перед тем как поехать к вам, я оставил своей хозяйке на сохранение кое-какие деньги – как раз хватит съездить на остров и обратно, да и на подарки. А остальное привез сюда. Ну и все у меня разошлось, кроме сущей ерунды, – добавил он, позвякивая несколькими медяками. – И потом, – добавил он, заметив, как огорчилась Мэри, – не надо так расстраиваться из-за того, что мне придется пройти пешком каких-то тридцать миль. Вечер хороший, ясный, я выйду пораньше и буду на месте к отходу пакетбота на Мэн. А куда едет твой отец? Ты, кажется, сказала – в Глазго? Тогда, может, мы проделаем с ним вместе часть пути, потому что, если пакетбот на Мэн уже уйдет, когда я доберусь до Ливерпуля, я сяду на шотландский. А зачем он едет в Глазго? Искать работы? Говорят, что там дела идут не лучше, чем у вас здесь.

– Да, это так, и он это знает, – печально ответила Мэри. – Мне иной раз кажется, что он уже никогда не получит работы и что дела никогда не наладятся. Очень трудно не падать духом. Как бы мне хотелось быть мальчишкой – я б тогда ушла с тобой в море. По крайней мере, хоть не слышала бы дурных вестей, а то кто ни заходит в дом, так сразу начинает рассказывать о каком-нибудь горе или несчастье. Отец едет делегатом от своего союза просить помощи у рабочих Глазго. Он уезжает сегодня вечером.

Мэри вздохнула: она снова подумала о том, что очень грустно оставаться одной.

– Ты говоришь, ни один человек не заходит в дом, чтоб не рассказать о своем горе. Неужели и у Маргарет Дженнингс случилась какая-нибудь беда? – взволнованно спросил молодой моряк.

– Нет, – слегка улыбнувшись, ответила Мэри. – Она, по-моему, единственный человек, у кого нет забот. Даже ее слепота представляется мне порой благом: она так горевала, когда боялась ослепнуть, но вот теперь это случилось, и она вроде бы успокоилась и кажется счастливой. Да, я думаю, что Маргарет счастлива.

– А мне бы даже хотелось, чтоб это было иначе, – задумчиво произнес Уилл. – Я был бы так рад, если б мог позаботиться о ней, утешить ее в несчастье.

– А почему ты не можешь заботиться о ней, когда она счастлива? – спросила Мэри.

– Право, не знаю. Она настолько лучше меня! А какой у нее голос! Когда я слышу ее пение и думаю о своих самых сокровенных желаниях, мне кажется, что предложить ей стать моей женой – все равно что просить руки ангела.

Несмотря на овладевшее ею уныние, Мэри громко рассмеялась от этого сравнения: уж очень трудно было представить себе (даже обладая фантазией портнихи), где и как можно прикрепить крылья к коричневому шерстяному платью или к ситцевому – голубому с желтым.

Уилл тоже засмеялся, заразившись ее веселостью.

– Что ж, смейся, смейся, Мэри, – заметил он. – Это только показывает, что ты никогда не была влюблена.

Мэри тотчас покраснела как маков цвет, и в ее кротких серых глазах появились слезы. Это она-то не влюблена – она, которую так истерзали сомнения любви! Какой он злой!

А он и не заметил, как она покраснела, как изменилась в лице. Он заметил только, что она молчит, и потому продолжал:

– Я подумал… я думаю, что вернусь из этого плаванья и все ей скажу. Я уже четвертый раз пускаюсь в плаванье на этом судне с этим капитаном. По возвращении он обещал сделать меня вторым помощником – тогда я смогу что-то предложить Маргарет. Ее дедушка и тетя Элис будут жить с ней, чтобы ей не было одиноко, когда я буду уходить в море. Но я говорю так, точно нравлюсь ей и она согласится выйти за меня замуж. Как ты думаешь, Мэри, я хоть немножко ей нравлюсь? – робко спросил он.

У Мэри было вполне определенное мнение на этот счет, но она не считала себя вправе высказывать его.

– Ты должен спросить об этом Маргарет, а не меня, Уилл, – сказала она. – Маргарет никогда при мне не произносила твоего имени. – Лицо Уилла вытянулось. – Но мне думается, это добрый знак, когда дело идет о такой девушке, как Маргарет. Я не имею права говорить, что я думаю об этом, но будь я на твоем месте, я не уехала бы, не поговорив с ней.

– Нет, не могу я! Я уже пытался. Я зашел к ним проститься, и язык у меня точно прилип к гортани. Ничего я не смог ей сказать из того, что хотел, а предложить ей пожениться, пока я не вернусь из плаванья и не буду вторым помощником, я бы никогда не посмел. Я не смог даже подарить ей эту коробку, – сказал он, разворачивая бумагу и показывая аляповато разукрашенную гармонику. – Мне хотелось купить ей что-нибудь, и я подумал, что ей, пожалуй, больше понравится, если это будет что-нибудь по музыкальной части. Так вот, не могла бы ты, Мэри, передать ей это, после того как я уеду? И если можешь, скажи ей что-нибудь нежное – ну, ты знаешь, что я к ней чувствую. Может, она выслушает тебя, Мэри.

Мэри обещала выполнить все, о чем он ее просил.

– В открытом море я буду думать о ней, стоя ночами на вахте. А вот вспомнит ли она обо мне, когда завоет ветер и разыграется буря? Ты ей часто будешь говорить обо мне, Мэри? И если со мной что-нибудь случится, скажи ей, как она была мне дорога, и попроси ее ради того, кто так горячо ее любил, утешить мою тетушку Элис. Милая старушка! Вы с Маргарет будете часто наведываться к ней, правда? Очень она сдала с тех пор, как я приезжал в последний раз. А какая она добрая! Когда я был совсем маленьким и жил у нее, я часто просыпался среди ночи от стука в дверь: то сосед заболел, то у кого-то ребенок никак не заснет, и, как бы она ни устала, она, бывало, вскочит и мигом оденется, не думая о том, что назавтра ей, может, предстоит тяжелая стирка. Счастливые были времена! Как я радовался, когда она брала меня с собой в луга собирать травы! Я с тех пор пил чай в Китае, но он и наполовину не так вкусен, как чай из трав, который она заваривала мне по воскресеньям вечером. А сколько она всего знает про растения, про птиц и про их повадки! Она много рассказывала мне о своем детстве, и мы все мечтали, что поедем когда-нибудь, если угодно будет богу (как она любит говорить), в Ланкашир и поселимся в том самом домике, где она родилась, если сумеем нанять его. Да, а вот что получилось из всех наших планов! Она по-прежнему живет в тупичке в Манчестере и едва ли когда-либо увидит снова родные края, а я, матрос, на будущей неделе отправлюсь в Америку. Очень бы мне хотелось, чтобы она до своей смерти все-таки побывала в Бэртоне.

– А может, ее это только расстроит: ведь там все, наверно, очень изменилось, – заметила Мэри, хотя в душе вполне разделяла желание Уилла.

– Да, конечно, может, оно и к лучшему. Одно только меня мучает, и я часто об этом думаю в открытом море, когда даже самые пустоголовые размышляют о прошлом и будущем, – то, что я столько раз огорчал ее! Да, Мэри, мы часто с болью в сердце вспоминаем свои опрометчивые слова, как подумаем, что, может, уже не увидим того, кому мы их сказали.

Оба задумались. Внезапно Мэри вздрогнула:

– Это отец идет! А рубашка его еще не готова!

Она поспешно схватила утюг и принялась наверстывать упущенное время.

Вошел Джон Бартон. Уилл подумал, что никогда еще не видел такого измученного и встревоженного человека. Он взглянул на Уилла, но не поздоровался с ним.

– Я пришел проститься с вами, – сказал моряк и собирался было произнести еще несколько дружеских слов, но Джон Бартон не дал ему договорить.

– Ну, что ж, прощай, – отрезал он.

По всему видно было, что он хочет избавиться от гостя, и, почувствовав это, Уилл пожал руку Мэри и посмотрел на Джона, не зная, подать ему руку или нет. Но, не заметив ни ответного взгляда, ни движения, он направился к двери и уже с порога сказал:

– Вспомни обо мне во вторник, Мэри. Джек Харрис говорит, что в этот день мы поднимем якорь.

Мэри почувствовала искреннее огорчение, когда дверь за ним закрылась: у нее было такое ощущение, точно вдруг исчез солнечный луч. Но отец!… Что с ним такое? Он был чем-то очень взволнован, но ни слова не говорил (было бы лучше, если бы он хоть что-нибудь сказал!), а только то и дело вскакивал, потом снова садился и мешал ей гладить. Судя по лицу, он был просто не в себе. Может быть, ему не понравилось, что Уилл был здесь, или его рассердило то, что она так замешкалась? Наконец она почувствовала, что не может больше сдерживаться, – его возбуждение передалось и ей. И она решила заговорить с ним:

– Когда вы едете, отец? Я не знаю расписания поездов, потому и спрашиваю.

– А зачем тебе знать? – буркнул он. – Гладь и не суй нос в чужие дела.

– Я просто хотела приготовить вам что-нибудь поесть, – ласково сказала она.

– Как будто ты не знаешь, что я учусь обходиться без пищи, – заметил он.

Мэри посмотрела на него, желая удостовериться, что это шутка. Но нет, он был мрачен и серьезен.

Кончив гладить, она принялась готовить ему ужин: к этому времени она уже научилась распознавать все степени голода и понимала, что раздражение отца подогревается, а возможно, и объясняется голодом.

Он получил соверен для оплаты расходов на поездку в Глазго и утром дал Мэри несколько шиллингов, поэтому она могла купить кое-что и теперь старалась приготовить ужин повкуснее.

– Если ты это делаешь для меня, Мэри, то напрасно стараешься. Я ведь сказал тебе, что не хочу есть.

– Ну, перекусите хоть немножечко, отец, перед дорогой, – принялась упрашивать его Мэри.

Тут к ним неожиданно пришел Джоб Лег. Заходил он не часто, но уж если это случалось, Мэри по опыту знала, что скоро он не уйдет. Лицо ее отца, который как будто начинал сдаваться на ее ласковые уговоры, снова стало необычайно мрачным. Забыв об обязанностях хозяина, он еле поздоровался с Джобом Легом и опять погрузился в угрюмую задумчивость. Но Джоб не очень-то обращал внимание на церемонии. Он пришел в гости – посидеть и не собирался отказываться от своего намерения. Его интересовала поездка Джона Бартона в Глазго, и ему хотелось подробнее узнать о ней, а потому он уселся поудобнее, и Мэри поняла, что это надолго.

– Так, значит, ты едешь в Глазго, а? – начал он свой допрос.

– Да.

– Когда же?

– Сегодня.

– Это я знаю. Но каким поездом?

Как раз это хотелось знать и Мэри, и как раз на эту тему не хотелось говорить ее отцу. Ни слова не сказав в ответ, он встал и ушел наверх. По его походке Мэри догадалась, до чего он взбешен, и испугалась, что Джоб это тоже увидел. Но нет, на Джоба ничто не действовало. Тем лучше. Быть может, ей удастся своей вежливостью загладить грубость отца по отношению к их доброму другу.

И вот, прислушиваясь к шагам отца наверху – тяжелым, нетерпеливым, тревожным, – Мэри принялась занимать Джоба Лега, стараясь, чтобы он не заметил ее рассеянности.

– Когда отец уезжает, Мэри?

Снова этот неотвязный вопрос.

– Очень скоро. Я как раз готовлю ему ужин. А как поживает Маргарет?

– Да ничего. Она решила пойти сегодня вечером на часок к Элис Уилсон, как только ее племянник уедет в Ливерпуль, чтобы старушке не было так одиноко. Союз, конечно, оплачивает поездку твоего отца?

– Да, ему дали соверен. А вы член союза, Джоб?

– Да, конечно, но я ничего там не делаю, а только состою в членах. Пришлось мне вступить в союз, чтоб они отстали от меня, а то, видите ли, получается, что я не заодно с ними. Они считают себя очень умными, а меня глупым, потому что я не согласен с ними! Ну и что же? Ведь оттого, что я так считаю, вреда никакого никому нет. Но не хотят они меня оставить в мире и покое, а хотят, чтобы и я был таким же умным, как они. И приходится мне быть умным на их лад, а то мне от них житья не будет, последнего куска хлеба лишат.

«Что там отец делает наверху? Топает, грохочет. Почему он не спускается? И почему не уходит Джоб? Ужин того и гляди подгорит».

Но Джоб не собирался уходить.

– А глупость моя, Мэри, состоит вот в чем. Что мне дают, то я и беру: по мне, лучше иметь полкраюхи, чем совсем ничего. Я скорее соглашусь работать за низкую плату, чем сидеть сложа руки и голодать. Но тут союз и говорит: «Если ты согласишься работать за полкраюхи, мы тебя так допечем, что тебе жить не захочется. Выбирай: хочешь голодать или иметь от нас неприятности?» Ну, голодная смерть все легче неприятностей. Вот я и выбрал голодную смерть и вступил в союз. Но лучше бы они оставили меня в покое и не делали из меня умника.

Заскрипели ступеньки.

«Наконец-то отец спускается».

Да, он спустился, но еще более злой и мрачный, чем раньше. Он уже совсем собрался в путь и нес в руке небольшой узелок. Он подошел к Джобу и попрощался с ним гораздо любезнее, чем ожидала Мэри. Затем он повернулся к дочери и отрывисто и холодно простился с ней.

– Подождите хоть минутку, отец. Ваш ужин совсем готов. Погодите немного.

Но он оттолкнул ее и направился к двери. Она кинулась за ним, ничего не видя из-за внезапно подступивших слез, и, остановившись на пороге, долго глядела ему вслед. Он был такой странный сегодня, холодный, жестокий. Уже в воротах он вдруг оглянулся и, увидев дочь, вернулся и крепко ее обнял.

– Да благословит тебя господь, Мэри! Да благословит тебя, бедное дитя, отец наш небесный!

Мэри обвила его шею руками.

– Не уходите, отец, не хочу я, чтобы вы вот так ушли. Вернитесь, поужинайте… У вас такой больной вид… Милый отец, ну пожалуйста!

– Нет, – тихо и печально промолвил он. – Так будет лучше. Я все равно не могу есть, и лучше мне уйти. Не могу я сидеть спокойно дома. Мне легче, когда я двигаюсь.

С этими словами он разжал ее нежные объятия и, поцеловав ее еще раз, отправился выполнять свой жестокий долг.

И вот он скрылся из виду! Сама не зная почему, Мэри почувствовала такое уныние, такое отчаяние, каких не знала прежде. Потом она вернулась к Джобу, продолжавшему сидеть у очага.

А отец Мэри, едва свернув за угол, замедлил шаг; он брел, тяжело ступая, и весь его облик говорил о безнадежности и отчаянии. Спускались сумерки, а он все бродил по улицам, не отвечая тем, кто с ним здоровался.

Внезапно ухо его уловило детский плач. В это время он как раз думал о маленьком Томе – о своем маленьком сыне, умершем в более счастливые годы и давно похороненном. Он пошел на звук плача (ведь так мог плакать и его Том) и обнаружил крошечное заблудившееся существо, у которого горе заглушило все мысли, кроме одной: «Мама, мама!» Джон Бартон принялся ласково успокаивать малыша и, с поразительным терпением вслушиваясь в его лепет, перемежающийся испуганными всхлипываниями, сумел добраться до какого-то смысла. С помощью прохожих, к которым он то и дело обращался за разъяснениями, Бартон сумел отыскать дом малыша и отвел его к матери, которая за хлопотами еще не хватилась сынишки; теперь же, увидев его, принялась благодарить Бартона с ирландским красноречием. Услышав, что она его благословляет, Джон печально покачал головой, повернулся и вышел.

Теперь оставим его.

После ухода отца Мэри взяла шитье и долго сидела за работой, стараясь вслушиваться в то, что говорил Джоб, который был в этот вечер особенно словоохотлив. Подавив досаду, Мэри предложила ему ужин, от которого отказался отец, и даже сама попыталась съесть хоть немного. Но кусок не шел ей в горло. На сердце у нее лежала свинцовая тяжесть – словно предчувствие беды. Но может быть, это была лишь грусть, вызванная отъездом в один вечер двух близких людей.

Мэри желала только одного, – чтобы Джоб Лег поскорее ушел. Ей не хотелось бросать работу и плакать при нем, а она никогда еще не ощущала такой потребности как следует выплакаться.

– Видишь ли, Мэри, – вдруг услышала она, – я подумал, что тебе может взгрустнуться сегодня, когда ты останешься одна, и раз Маргарет пошла посидеть со старушкой, я и решил составить тебе компанию. Очень мы с тобою славно провели вечерок, очень. И по душам побеседовали. Все хорошо – только вот почему это Маргарет до сих пор не идет?

– Да, может, она давно уже дома, – заметила Мэри.

– Нет, нет. Я уж позаботился, чтоб этого не случилось. Видишь? – И он вытащил из кармана большой ключ от входной двери. – Ей пришлось бы дожидаться меня на улице, а зачем же она станет это делать, если она знает, где меня найти.

– А одна-то она до дому доберется? – спросила Мэри.

– Да. Сначала я боялся ее отпускать и шел следом, но так, что она, конечно, ничего не подозревала. Но, слава богу, ходит она очень уверенно – правда, немножко медленно и склонив голову набок, точно все время прислушивается. Как хорошо она переходит улицу! Постоит немножко, послушает – карету или телегу она, конечно, увидит, как большое темное пятно, но угадать, далеко ли это, не может, поэтому стоит и слушает. Да вот и она сама!

И в самом деле, в комнату вошла Маргарет, но ее обычно спокойное лицо было заплаканным и печальным.

– Что случилось, детонька? – поспешно спросил ее Джоб.

– Ах, дедушка! Элис Уилсон так плохо! – Она прерывисто дышала от волнения и больше ничего не могла сказать. – Разлука с Уиллом так ее расстроила, что этот новый удар ей уже трудно было вынести.

– В чем дело? Да расскажи же нам, Маргарет! – попросила Мэри, усаживая девушку на стул и развязывая ленты ее шляпки.

– По-моему, у нее паралич. Во всяком случае, одна сторона совсем отнялась.

– Это случилось еще при Уилле? – спросила Мэри.

– Нет. Его уже не было, когда я туда пришла, – ответила Маргарет. – И Элис выглядела ничуть не хуже, чем последние дни. Она беседовала со мной, но немного – ты ведь знаешь, что миссис Уилсон любит поговорить сама. Элис встала и пошла было зачем-то на другой конец комнаты. Я услышала, что она волочит ногу. Потом она вдруг упала, миссис Уилсон бросилась к ней и подняла страшный крик! Я побыла с Элис, пока миссис Уилсон бегала за доктором, но она ни слова не могла вымолвить, хоть, по-моему, и старалась.

– А где же был Джем? Почему он не пошел за доктором?

– Его не было дома, когда я к ним пришла, и до моего ухода он так и не появился.

– Неужели ты оставила миссис Уилсон одну с бедняжкой Элис? – поспешно спросил Джоб.

– Нет, конечно, – сказала Маргарет. – Ах, дедушка, вот сейчас я поняла, как тяжело быть слепой. Мне бы так хотелось ухаживать за ней, да я и пыталась, пока не поняла, что приношу больше вреда, чем пользы. Ах, дедушка, если бы я могла видеть!

И она расплакалась, а они не стали ее утешать – пусть облегчит себе душу.

– Нет, конечно, я не оставила их вдвоем, – немного спустя продолжала она. – Я пошла к миссис Дейвенпорт, и, хотя у нее сейчас много работы, она сразу все бросила, как только я сказала ей, зачем пришла. Она тут же собралась и сказала, что пойдет к Джейн Уилсон и просидит с Элис до утра.

– А что говорил доктор? – осведомилась Мэри.

– Да то, что все доктора говорят, чтобы не ошибиться: с одной стороны да с другой стороны. Дескать, надежды на выздоровление очень мало, но, пока человек жив, надежду терять нельзя. И выздороветь она, пожалуй, все-таки может, хотя в ее годы это не часто бывает. Он велел поставить ей к голове пиявки.

Кончив говорить, Маргарет устало откинулась на спинку стула. Мэри засуетилась, приготавливая ей чай, а Джоб, весь вечер болтавший без умолку, вдруг притих и хранил грустное молчание.

– Я первым делом зайду к ним завтра утром, чтобы узнать, как она, а потом забегу к вам до работы и все расскажу, – пообещала Мэри.

– Плохо, что Уилл уехал! – заметил Джоб,

– Джейн кажется, что Элис никого не узнает, – сказала Маргарет. – Может, оно и лучше, что он не увидит ее такой, – ведь лицо у нее вроде бы все перекошено. Пусть лучше помнит ее такой, какой она была, когда он видел ее в последний раз.

Обменявшись еще несколькими печальными фразами, они простились, и Мэри осталась наедине со своими мыслями о прошедшем тяжелом дне. Все, казалось, шло не так, как надо. Уилл уехал. Отец тоже уехал – и так странно при этом вел себя! И уехал в такую даль – в Глазго, который представлялся Мэри необычайно таинственным местом. Присутствие отца служило для нее защитой от Гарри Карсона и его угроз, и она боялась, как бы он не узнал теперь, что она осталась одна. Отчаяние овладевало ею, и когда она начинала думать о Джеме. А что, если он разлюбил ее! Она же… она только еще сильнее любила его за это кажущееся забвение. И вот теперь – вдобавок ко всем этим печальным мыслям – новое горе: бедняжку Элис разбил паралич!