ГЛАВА XV

Чье сердце может в бездну заглянуть,

Разверстую меж бедным и богатым,

И удержаться от печальных дум!

Чье сердце не сожмется острой болью

При взгляде на жестокую вражду

Тех, кто от века богом создан был

Для дружеского, братского единства!

Как перебросить через бездну мост,

Чтоб их связать доверьем и любовью?

Вернемся, однако, к Джону Бартону. Бедняга Джон, он так и не сумел оправиться после своей неудачной поездки в Лондон. Глубокое унижение, которое пришлось ему там вынести (тем более что оно очень мало касалось его лично), оставило неизгладимый след в его душе, ибо ему вообще не свойственна была перемена чувств.

Затем наступили долгие месяцы лишений, когда он постоянно голодал; и хотя он старался убедить себя, что может относиться к нужде со стоическим безразличием и, как подобает мужчине, не обращать на нее внимания, плоть его оказалась слабее духа и телесные страдания начали брать верх над рассудком. Он ожесточился, стал замкнутым и утратил способность спокойно рассуждать. Ум его стал менее гибким, чем в дни юности или во времена относительного счастья. Бартон перестал надеяться. Но трудно жить, когда ты утратил надежду.

Если бы что-либо подобное случилось с человеком, имеющим время над этим подумать и обратиться к врачу, то его состояние было бы названо мономанией – так упорно и неотступно преследовали Бартона одни и те же мысли. Я где-то читала необычайно сильное описание казни, применявшейся в Италии и достойной изобретательности Борджиа. Предполагаемого или настоящего преступника запирали в роскошной комнате, где было все, чего он мог бы пожелать; и вначале заключение не казалось ему тягостным. Потом он начинал замечать, что расстояние между стенами комнаты с каждым днем все сокращается, и ему становилось ясно, что его ждет. Расписанные стены сойдутся и медленно раздавят его.

Вот так с каждым днем все теснее смыкался круг болезненных мыслей Джона Бартона. Они заслоняли от него свет небес, веселые звуки земли. Они готовили ему смерть.

Правда, мрачность его мыслей, возможно, объяснялась употреблением опиума. Но прежде чем сурово осудить его за употребление опиума, или, вернее, за злоупотребление им, попробуйте пожить такой беспросветной жизнью, терзаясь каждый день муками голода. Попробуйте не только сами утратить надежду, но и вокруг себя видеть таких же отчаявшихся людей, которые по тем же причинам лишились ее; самый вид, а не жалобы или брань этих еле волочащих ноги людей свидетельствует о том, что они страдают и гибнут под бременем нужды. Неужели вам после этого не захочется забыть о жизни и ее тяготах? А опиум на время дает забвение.

Правда, те, кто его ищет, дорого платят за это забытье. Но может ли необразованный человек взвесить все последствия своих поступков? Несчастные! Они тяжко за это расплачиваются. Дни, полные гнетущей апатии и усталости, когда действительность кажется бледным призраком; ночи, наполненные мучительными снами, которые кажутся реальностью; расшатанное здоровье, телесная слабость, зачатки безумия, и самое страшное – сознание, что ты находишься на грани безумия, – вот цена, которую они платят. Но научил ли кто-нибудь бедняков видеть последствия их поступков?

Навязчивая мысль, владевшая Джоном Бартоном и подготавливавшая его участь на земле, касалась отношений между богатыми и бедными. Почему между ними такое различие, хотя всех их равно сотворил господь? Не его это воля, что интересы их так различны. Тогда чья же?

Так, от одного вопроса к другому он все дальше углублялся в тайны жизни, пока окончательно не запутался; однако среди всех мук и страданий одно чувство в его смятенной душе оставалось ясным и неизменным – ненависть к одному классу и глубокое сочувствие к другому.

Но что толку было в этом сочувствии? Он не получил образования, которое наделило бы его мудростью, а без мудрости даже любовь, при всем ее могуществе, приносит часто лишь вред. Бартон поступал так, как считал наиболее правильным, но суждения его были глубоко ошибочны.

Поступки людей необразованных приводят на память Франкенштейна – чудовище, обладающее многими человеческими качествами, но не наделенное душой и не различающее добро и зло.

Простые люди пробуждаются к жизни – поведение их раздражает нас, приводит в ужас, ожесточает. Но вот наступает печальная минута нашего торжества, и они смотрят на нас с молчаливым укором. Зачем мы сделали их такими – могучим чудовищем, которому не дано узнать ни покоя, ни счастья?

Джон Бартон стал чартистом, коммунистом, – словом, стал одним из тех, кого обычно называют безумцами и мечтателями. Но разве быть мечтателем так уж плохо? Это значит – быть человеком, которому ведомы не только эгоистические, плотские желания, человеком, который желает счастья другим, а не только себе.

При всех своих слабостях, Бартон обладал немалыми талантами, приносившими существенную пользу той группе, к которой он принадлежал. Он обладал грубоватым ланкаширским красноречием, умел выразить чувства, переполнявшие его сердце, и его слова проникали в самую душу людей, страдавших так же, как он, но не умевших рассказать об этом. Он был очень хорошим организатором – качество чрезвычайно ценное, когда дело касается больших сообществ. Но особенно его ценили и верили ему потому, что все с ним соприкасавшиеся чувствовали, насколько бескорыстны его побуждения. Он отстаивал интересы своего класса, своего сословия, а вовсе не собственные права. А ведь даже люди благородные и великие становятся мелкими и ничтожными, когда эгоизм берет в них верх.

Незадолго до описываемого мною времени произошло одно событие, которое вызвало немало разговоров среди рабочих и глубоко взволновало Джона Бартона. Обсуждение этого события и являлось причиной частых его отлучек из дому.

Я не уверена, сумею ли я достаточно точно передать язык хозяев и рабочих, – я просто постараюсь изложить суть дела.

Был найден новый заграничный рынок сбыта, и в связи с этим поступил заказ на грубые ткани. Заказ был большой и позволял обеспечить работой все фабрики, производящие ткань такого рода, но выполнить его надо было срочно и с наименьшими затратами, ибо у хозяев были основания считать, что аналогичный заказ получил и один из промышленных городов на континенте, где нет ни голода, ни налогов на здания и оборудование, и, таким образом, тамошняя ткань может оказаться более дешевой, а их соперники целиком завладеют новым рынком. Фабриканты поэтому стремились покупать хлопок как можно дешевле и по возможности снижать заработную плату. И все же рабочие должны были в конечном счете выиграть. При всем недоверии предпринимателей и рабочих друг к другу, они могли либо вместе выплыть, либо вместе погибнуть. Возможно, я не вполне точно изложила последовательность событий, но факты были именно таковы.

Однако хозяева не сочли нужным объяснить все эти обстоятельства. Они полагали, что, как хозяева, имеют право назначать собственную цену за ту или иную работу, а при современном застое в торговле и безработице им нетрудно будет поставить на своем.

Обратимся теперь к точке зрения рабочих. Хозяева (о зыбкости благосостояния которых они понятия не имели) как будто преуспевают и живут словно знатные господа, в то время как они голодают и с каждым днем все больше задыхаются от нужды. И вот поступает заказ из-за границы, размеры которого, и без того большие, к тому же значительно преувеличивались. И заказ этот должен быть выполнен срочно. Так почему же хозяева собираются так мало платить им? Какой позор! Они хотят воспользоваться тем, что рабочие голодают, но рабочие скорее умрут с голоду, чем согласятся на такие условия. Довольно и того, что они живут в нищете, хотя трудом их исхудавших рук, их потом создано богатство хозяев, а так помыкать собой они не позволят. Нет, они будут сидеть сложа руки и смеяться в лицо хозяевам, чьи планы они расстроят, пусть даже ценою своей смерти. Призвав на помощь всю свою поистине спартанскую выносливость, они решили показать фабрикантам свою силу и не выходить на работу.

Так взаимное недоверие одного класса к другому, боязнь друг друга приносили вред обоим. Хозяева упорствовали и не открывали, почему они считают разумной и правильной столь низкую плату; не говорили они и того, что сами понесут убытки, лишь бы одержать решительную победу над заграничными соперниками. А рабочие молча угрюмо сидели сложа руки и отказывались выходить на работу за такую плату. В Манчестере началась забастовка.

Естественно, что она повлекла за собой обычные последствия. Многие другие рабочие союзы, связанные с различными отраслями промышленности, и деньгами и добрым словом поддерживали борьбу манчестерских ткачей с их хозяевами. В Манчестер были направлены делегаты из Глазго, Ноттингема и других городов, чтобы поддержать боевой дух забастовщиков. Был создан комитет и избраны ответственные лица – председатель, казначей, секретарь. В числе их оказался и Джон Бартон.

Хозяева тем временем приняли свои меры. Они развесили по городу объявления о том, что на фабриках требуются ткачи. Рабочие вывесили ответные плакаты, где еще более крупными буквами были изложены их претензии. Фабриканты встречались ежедневно, вздыхали, что время бежит так быстро и для выполнения заграничного заказа его остается все меньше, и поддерживали друг друга в решимости не сдаваться. Если они уступят сейчас, им придется уступать и впредь. И уступкам не будет конца. К наиболее стойким из них принадлежали и Карсоны – отец и сын. Известно, что в религии самыми ревностными фанатиками бывают новообращенные, а самым суровым хозяином, наименее считающимся с интересами своих рабочих, всегда бывает тот, кто вышел из их среды. Вот почему старший мистер Карсон не желал ни уступать, ни даже хотя бы объяснить рабочим положение, к чему склонялись некоторые. Раз хозяин принял решение, для тех, кому он платит, этого должно быть достаточно. А Гарри Карсон даже не задумывался над тем, почему он ведет себя так, а не иначе. Ему нравилось волнение борьбы. Нравилось оказывать сопротивление. Он был храбр, и ему нравилась мысль, что он подвергает себя опасности, на которую ссылались наиболее осторожные фабриканты, пытаясь уговорить сторонников решительных мер.

Тем временем ткачи, жившие на окраинах Ланкашира и в соседних графствах, услышали о том, что в Манчестере нужны рабочие, и, измученные голодом, решили покинуть свои одинокие жилища и отправиться в Манчестер. И вот на рассвете, когда все еще спят, или под прикрытием вечерней темноты в город стали пробираться люди с изможденными от голода лицами, с израненными от долгого пути ногами. Тут-то рабочие союзы и стали действовать вопреки законам. Их решение выходить или не выходить на работу за ту или иную плату можно считать разумным или неразумным или на худой конец ошибочным. Но они не имели права навязывать свою волю другим, укладывать их на свое прокрустово ложе. Они всячески поносили то, что считали тиранией хозяев. Так почему же сами они готовы были угнетать других? Да потому, что, когда люди доходят до исступления, они не понимают, что творят. Так судите их, как судил милосердный и возлюбленный спаситель наш.

Хотя сельских ткачей охраняла полиция, хотя нападение на них грозило тюрьмой и каторгой, если не чем-нибудь худшим, несчастных бедняков, пришедших пешком из Бэрнли, Пэдихема и других мест, чтобы работать по «голодным расценкам», подстерегали в засадах, избивали и полумертвых оставляли валяться у дороги. Полиция разгоняла любое скопление собравшихся без дела людей, но они спокойно расходились только для того, чтобы где-нибудь в полумиле от города собраться вновь.

Естественно, что все это не улучшало отношений между хозяевами и рабочими.

Объединение – это страшная сила. Подобно пару, она может причинить и безграничное добро, и безграничное зло. Но чтобы употребить эту силу на благое дело, ею должна управлять благая воля, над которой не властны ни страсть, ни волнение. А тех, кто руководил рабочими, не отличала спокойная мудрость.

Но довольно обобщений. Вернемся к знакомым нам людям.

Ткачи направили фабрикантам письмо, составленное в почтительных выражениях, однако содержавшее категорическое требование принять их «депутацию», которая изложит их условия. Рабочие считали себя достаточно сильными, чтобы предъявлять такие требования. В депутацию был выбран и Джон Бартон.

Хозяева согласились на эту встречу, стремясь положить конец волнениям, хотя между собой не договорились, на какие уступки пойти, да и вообще идти ли на уступки. Кое-кто из стариков, кого жизнь научила состраданию, склонны были к уступкам. Другие, тоже убеленные сединами, научились с годами лишь жестокости и упорству и отвечали на доводы более мягкосердечных презрительными насмешками. Люди более молодые все как один настаивали на том, чтобы любые требования рабочих были отвергнуты, раз они посмели забыть о покорности. Возглавлял эту группу Гарри Карсон.

Однако, как у всех энергичных людей, чем больше у него было дел, тем больше он, казалось, обретал досуга. А потому, хотя ему приходилось писать много писем, ходить с визитами и присутствовать в суде при разборе всех дел об избиении штрейкбрехеров, он больше, чем когда-либо, преследовал Мэри. Из-за него жизнь стала ей немила. От уговоров он даже перешел к угрозам: хочет она или не хочет, но она будет принадлежать ему. С поистине оскорбительным равнодушием он, казалось, и не задумывался над тем, что своим поведением может опорочить и скомпрометировать девушку, опозорить ее в глазах всех, кто ее знает.

И на протяжении всего этого времени она так ни разу и не увидела Джема. Она знала, что он вернулся. Иногда ей случалось слышать о нем от его двоюродного брата, который повсюду заводил друзей и знакомых и весело расхаживал по гостям. Но самого Джема она не видела. Что же ей оставалось думать? Что он разлюбил ее? Неужели несколько необдуманных слов, сказанных в минуту раздражения, непоправимо погубили всю ее жизнь? Порой Мэри казалось, что она может смириться даже с этим и черпать радость в собственной неизменной любви. О том, чтобы изменить своему чувству, забыть Джема, она и не помышляла. А порой терпению ее наступал конец, и она с великим трудом сдерживала желание разыскивать его, чтобы (как мужчина у мужчины или женщина у женщины) вымолить прощения за свои необдуманные слова, взять их обратно, просить его внять любви, переполнявшей ее сердце. Как бы ей хотелось, чтобы Маргарет не давала ей совета набраться терпения и ждать: Мэри казалось, что только слова подруги мешают ей совершить простой шаг, который ей так хочется сделать. Но совет друга лишь тогда имеет над нами власть, когда он отвечает тайному желанию нашей души. Не совет Маргарет, а девичья стыдливость удерживала Мэри от подобной нескромности.

Все это время – все эти десять дней, пока Уилл гостил в Манчестере, – на глазах у Мэри развертывались события, которые даже сейчас интересовали ее, а раньше- немало позабавили бы и развлекли. Она видела так ясно, словно ей кто-то об этом рассказал, что веселый, беспечный, шумливый моряк по уши влюбился в тихую, чинную и довольно некрасивую Маргарет. Мэри не знала, догадывается ли та об этом, но, понаблюдав повнимательнее, решила, что слепая девушка, пожалуй, чувствует, чей взгляд столь часто бывает прикован к ее бледному лицу, – и недаром в таких случаях по щекам ее разливается нежный, очень красящий ее румянец. Она уже не говорила с прежней стремительностью, теперь она как будто немного смущалась, и это делало ее необычайно привлекательной, словно ее речью руководил не только здравый смысл, а нечто более мягкое, более милое. Глаза ее, смотревшие всегда так кротко, не были обезображены слепотой, а теперь, казалось, обрели новое очарование, поблескивая из-под полуопущенных ресниц. Должно быть, она догадывается, решила Мэри: сердце сердцу говорит.

Любовь не заставляла Уилла краснеть, или смущенно потуплять глаза, или старательно подыскивать слова – она была такой же ясной и открытой, как и он сам. И все же он, видимо, боялся признаться в ней. Его очаровал дивный голос Маргарет – она казалась ему созданием, спустившимся на землю из иных, высших сфер, и он не решался ухаживать за ней. Зато он всячески старался угождать Джобу. Он даже съездил в Ливерпуль и откопал в своем большом сундуке летучую рыбу (которая, кстати, оказалась не очень благоуханным подарком). Он не сразу решил расстаться с детской «сорочкой», которая, с его точки зрения, представляла собой куда большую ценность, чем любой Exocetus. Но на что она обитателю суши, которому не грозит гибелью морская стихия? Однако тут в ушах его зазвучал голос Маргарет, и Уилл решил пожертвовать «сорочкой» – самым ценным своим достоянием, чтобы доставить удовольствие тому, кого она так любила, – ее дедушке.

Уилл завернул «сорочку» и летучую рыбу в бумагу и в вагоне всю дорогу сидел на этом пакете, чтобы он не пропал. Какова же была радость моряка, когда он обнаружил, что Джоб ничуть не заинтересовался бесценной «сорочкой» и ее можно будет увезти обратно. Он сидел рядом с Маргарет, пока наконец в нем не заговорила совесть и не стала корить его за то, что он совсем забыл свою любимую тетю Элис. Он попрощался, но почти тут же спохватился, что забыл кое-что сказать Джобу, и, вернувшись, открыл дверь и стоял на пороге, разговаривая со стариком, – Маргарет достаточно было бы сказать одно-единственное слово, и он вошел бы и сел рядом с ней, но она молчала, и ему пришлось наконец уйти и исполнить то, что повелевал ему долг.

Четыре дня тщетно подстерегал Джем Уилсон мистера Гарри Карсона около его дома – тот приходил и уходил в самые неопределенные часы из-за многочисленных встреч и совещаний, которые устраивали фабриканты в связи с забастовкой. На пятый день они неожиданно встретились, когда Джем этого совсем не ждал.

Случилось это между двенадцатью и часом, когда рабочие обедают и на улицах Манчестера, обычно таких шумных, многолюдных, оживленных, почти никого не увидишь, если не считать нескольких дам, занятых покупками, да прогуливающихся без дела джентльменов. Джем, вместо того чтобы обедать, выполнял поручение хозяина и, проходя по проулку, а вернее, по дороге (названной из уважения к намерениям будущего подрядчика улицей), встретил Гарри Карсона, – только они двое и шли этим пустынным путем. С одной стороны вдоль дороги тянулся высокий забор, вымазанный смолой и утыканный поверху острыми гвоздями, чтобы отпугнуть всякого, кому взбредет в голову залезть в расположенный за ним сад. Около забора вилась пешеходная тропинка. Проезжая часть дороги была в таком состоянии, что ни одна коляска – да не только коляска,а даже телега – не могла бы проехать там без помощи Геркулеса, которому пришлось бы вытаскивать ее из глубокой, вязкой глины. С другой стороны пролегала глухая кирпичная стена, за которой виднелся пустырь с лесопильней и сараем, где помещалась мастерская столяра.

Сердце Джема отчаянно забилось при виде веселого, красивого молодого человека, легким уверенным шагом приближавшегося к нему. Так вот кого полюбила Мэри! В этом не было, пожалуй, ничего удивительного: он показался бедному кузнецу таким изящным, таким нарядным, что на мгновение Джему стало больно от этого внешнего превосходства. Потом что-то взбунтовалось в нем, шепнуло, что «равен королю бедняк, лишь был бы честен он». После этого его перестала смущать внешность соперника.

Гарри Карсон шел легким шагом, по-мальчишески перепрыгивая через грязь. К его великому изумлению, коренастый смуглый рабочий остановил его, почтительно спросив:

– Могу я поговорить с вами, сэр?

– Конечно, любезный, – сказал Гарри Карсон, удивленно взглянув на незнакомца, и, заметив, что тот колеблется, добавил: – Только поторопитесь – я спешу.

Джем колебался, так как не хотел сразу начинать с того, что волновало его больше всего, но иного выхода не было. Хриплым, дрожащим голосом он сказал:

– Кажется, сэр, вы ухаживаете за молодой особой по имени Мэри Бартон?

Тут Гарри Карсон все понял, но ответил он не сразу.

Неужели этот человек – поклонник Мэри? И (эта мысль опалила его огнем) неужели она его любит и поэтому так упорно отказывает ему, Карсону? Он смерил Джема взглядом с головы до ног: черномазый, грязный рабочий в засаленной бумазейной одежде, коренастый, неуклюжий (с точки зрения учителя танцев). Затем он вспомнил свое отражение, которое видел недавно в зеркале спальной. Не может быть. Ни одна женщина, если, конечно, у нее есть глаза, не выберет одного, когда за ней ухаживает другой. Феб и Сатир. Эту цитату он вспомнил, зато забыл о том, что «равен королю бедняк, лишь был бы честен он». А ведь в этом-то и был ключ, который он так искал, пытаясь объяснить себе перемену в Мэри. Если она любит этого человека… Если… Он возненавидел этого мужлана, он готов был ударить его! Но сейчас он все узнает.

– Мэри Бартон? Постойте-ка! Да, именно так зовут эту девушку. Маленькая негодяйка – отъявленная кокетка, но очень хорошенькая. Да, конечно, ее зовут Мэри Бартон.

Джем прикусил губу. Неужели это правда, что Мэри – кокетка? Неужели ветреная девчонка, о которой он говорит, это она? Он не мог поверить подобным словам и все же жалел о том, что их услышал. Но сейчас не надо об этом думать. Если даже она и такая, тем более она нуждается в защите – бедная заблудшая его любовь.

– Она порядочная девушка, сэр, хоть, может, ей немного и вскружила голову ее красота, но она единственное дитя у своего отца, сэр, и…

Он умолк. Ему не хотелось говорить о своих подозрениях, и все же надо было удостовериться, что для них нет оснований. Что же дальше сказать?

– Я-то тут при чем, милейший? Если вы остановили меня только для того, чтобы сказать, что Мэри Бартон хороша собой, то мы оба зря тратим время, потому что я знаю это и без вас.

И он хотел было продолжать свой путь, но Джем удержал его, положив ему на плечо черную рабочую руку. Высокомерный молодой человек сбросил ее и принялся перчаткой отряхивать рукав светлого пальто, словно счищая сажу. Этот жест возмутил Джема.

– В таком случае, молодой человек, я без обиняков скажу вам то, что хотел сказать. Одна особа, которая знает об этом и собственными глазами все видела, рассказала мне, что вы провожаете эту самую Мэри Бартон до дому и ухаживаете за ней. Эта же особа сказала мне, что, по ее мнению, и Мэри влюблена в вас. Может, это и так, а может, и нет. Но я давний друг Мэри и ее отца, и я хочу только знать, собираетесь ли вы на ней жениться? Хоть вы и говорили тут о ее легкомыслии, но я давно знаю Мэри и уверен, что она будет достойной женой всякому, кто бы он ни был. Я намерен защищать ее, как брат. И если у вас честные намерения, вы не подумаете обо мне худо из-за того, что я вам сейчас сказал, а если… Нет, не стану я говорить, что я сделаю с тем, кто тронет хотя бы волос на ее голове. Он будет жалеть об этом до последнего своего дня – вот и все. Теперь, сэр, вот о чем я хочу вас просить. Если ваши намерения по отношению к Мэри честны и благородны, то и прекрасно, но если нет, то ради ее и вашего блага оставьте ее в покое и никогда больше не заговаривайте с ней.

Голос Джема дрожал от волнения, и он с нетерпением ждал ответа.

А тем временем Гарри Карсон, не слишком задумываясь над тем, почему, собственно, этот человек обратился к нему, пытался из его слов уяснить себе истинное положение вещей. Он понял, что, по мнению Джема, перед ним соперник, которого Мэри любит, и, следовательно, сам он не пользуется ее благосклонностью. Тут мистеру Карсону пришла в голову мысль, что, быть может, Мэри все-таки любит его, несмотря на многократные и упорные отказы видеться с ним, и что она подослала этого парня (кем бы он ей ни приходился), чтобы запугать его, Гарри Карсона, и заставить на ней жениться. Поэтому он решил установить более точно, какое отношение имеет этот человек к Мэри. Либо это ее поклонник, и, судя по всему, отвергнутый (но тогда почему же он так хочет, чтобы он, Карсон, женился на Мэри?); либо это друг, поверенный Мэри, с помощью которого она хочет запугать его. Так мало верят в людское благородство низменные и эгоистические натуры!

– Прежде чем открывать вам мои намерения, любезный, – презрительно сказал мистер Карсон, – мне бы хотелось спросить, какое вы имеете право вмешиваться в наши дела. Ни Мэри, ни я, насколько мне известно, не просили вас быть посредником. – Он помолчал в ожидании ответа, который показал бы, насколько правильно его последнее предположение. Но Джем молчал, и Карсон, вообразив, что его собираются принудить к браку с Мэри, воспылал гневом. – А потому, милейший, будьте любезны оставить нас в покое и не вмешивайтесь больше в то, что вас не касается. Если бы вы были братом или отцом Мэри, другое дело. А так – вас можно назвать лишь наглецом, который сует нос не в свои дела.

И он снова хотел было пойти, но Джем с решительным видом продолжал загораживать ему дорогу.

– Вы говорите, что, если б я был ее братом или отцом, вы ответили бы мне, – сказал он. – Так вот, ни отец, ни брат не могли бы любить ее так, как я любил ее – да не только любил, а все еще люблю. И если любовь дает право что-то требовать, то никто на свете не имеет на это больше прав, чем я. Теперь скажите мне, сэр: собираетесь вы поступить с Мэри по-честному или нет? Я сказал вам, по какому праву я хочу это знать, и, клянусь, узнаю.

– Вы слишком много себе позволяете, – заметил мистер Карсон, который, выяснив то, что ему хотелось узнать (а именно, что Джем любит Мэри, но она не поощряет его ухаживаний), не хотел больше задерживаться. – Будь то отец, брат или отвергнутый поклонник, – и он подчеркнул слово «отвергнутый», – никто не имеет права становиться между мной и моей подружкой. Я никому этого не позволю. Да черт вас возьми, пропустите вы меня или нет! Не хотите добром пускать, так я заставлю вас силой, – заявил он, видя, что Джем с упорной решимостью продолжает стоять у него на пути.

– А я не уйду, пока вы не дадите слова жениться на Мэри, – заявил сквозь зубы рабочий, и от гнева, который он не в силах был дольше сдерживать, лицо его покрыла смертельная бледность.

– Ах вот как! – с презрительной усмешкой воскликнул Карсон. – Ну, так я тебя заставлю посторониться.

И, размахнувшись, молодой человек сильно ударил рабочего по лицу гибкой тростью. Мгновение спустя он уже лежал, растянувшись в грязи, а Джем стоял над ним, с трудом переводя дух от ярости. Что бы он сделал дальше, ослепленный безудержным гневом, никому неизвестно, так как тут в дело поспешил вмешаться полицейский, который уже некоторое время незаметно для обоих молодых людей наблюдал за ними, предполагая, что такое бурное объяснение добром не кончится. В мгновение ока он скрутил руки Джему, который, растерявшись от неожиданности, не сопротивлялся.

Мистер Карсон тотчас вскочил на ноги, – лицо его пылало от злобы и стыда.

– Отвести его в участок и посадить под замок за нападение на вас, сэр? – спросил полицейский.

– Нет, нет, – сказал мистер Карсон. – Это я первый ударил его. Он вовсе не нападал на меня, но, – продолжал он, злобно цедя слова в лицо Джему, которому была ненавистна даже свобода, обретенная – пусть заслуженно, но благодаря вмешательству соперника, – я никогда не прощу и не забуду нанесенного мне оскорбления. И уж поверьте, что Мэри ваше наглое вмешательство пользы не принесет, – задыхаясь от ярости, промолвил он и расхохотался, как бы желая показать свою власть над ней.

– А если вы посмеете хоть чем-то оскорбить ее, я подкараулю вас в таком месте, где полицейских не бывает, – в неменьшем возбуждении выкрикнул Джем. – И тогда пусть нас бог рассудит.

Тут полицейский принялся уговаривать его и предостерегать. Наконец он взял Джема под руку и повел в сторону, противоположную той, куда направился мистер Карсон. Джем угрюмо подчинился, но, пройдя несколько шагов, вырвался.

– Поостерегись, любезный! – крикнул вслед ему полицейский. – Ни одна девушка на свете не заслуживает того, что ты накличешь на себя, если не одумаешься.

Но Джем был уже далеко и не слышал его.