ВОСКРЕСЕНЬЕ
Смерть от косы
Куда ни кинь
Кредо трупа:
Я ничто. Мне нечего предложить миру, нечего сказать. Я определяю себя молчанием, бездействием, безнадежностью. Я буду усмирять всякий бесцельный атом своего существа, покуда не достигну постоянного паралича и бесплодности. Не буду ничего делать, ни о чем думать, ни во что верить; желаю лишь продолжения этого бессильного состояния.
Я произнес эти слова, разглядывая себя в зеркале на внутренней стороне гардеробной дверцы. Дебош мирно сопел на верхней койке, не затронутый ни моей суетой, ни бледным рассветом, сочившимся в комнату сквозь раздернутые шторы. Я почти не спал — едва ли не всю ночь тщательно размышлял над предложением Дебоша. Тишина и тьма сосредоточили мне ум, но к твердому решению я так и не пришел.
Я ничто.
В зеркале я видел человека. Он был наг. Он стоял на двух неуклюжих подпорках из плоти, оканчивавшихся восемью тощими пальцами. Костлявые голени от щиколоток до колен выгнуты; тощие бедра вогнуты от колен до талии. Бледная кожа кривых ног прошита грубыми черными волосами вплоть до лобкового треугольника, где гнездился вялый бесполезный обрубок пениса. Чахлый живот — плеснево-серая плоть, в которой пуп, это насмешливое напоминание о рождении, — не более чем тень. Выше — изможденная грудь, сдутый спасжилет, проткнутый десятками кактусовых ранок и украшенный двумя маленькими белыми сосками, словно пластиковыми мундштуками. Жесткие ключицы изгибались вдоль склонов сутулых плеч, составляли треугольник кожи под цыплячьей шеей. Из обезьяньих волосатых плеч тянулись две худосочные руки в синих венах, без трех пальцев. Все тело было исшито крест-накрест толстой черной хирургической нитью, скрывавшей путаницу злых красных шрамов в виде арок-укусов.
Я ничто.
Лицо у этого человека грустное и усталое.
Я ничто.
Человек приблизился к поверхности зеркала. Голова мертвенно-серая. Подбородок небрит и изуродован свежей красной раной посередине. Губы бледные, тонкие, иссечены впадинами и трещинами. Нос острый, как у крысы, испещрен порами, испорчен ушибами. Глаза как у рептилии, прячутся в костных провалах. Уши у человека висят по бокам головы, как два альпиниста, один выше другого. Клочки коротких черных волос устремляются к макушке, словно железная стружка — к магниту.
На левой стороне шеи оттиснут номер: 7218911121349.
Я ничто.
Сходив в душ и избавившись от телесных отходов, я достал из гардероба последнюю оставшуюся одежду: трусы в розовых розах, розовые носки с узором из серых дельфинов и однотонную розовую футболку с надписью «КУДА НИ КИНЬ» спереди и «ВСЮДУ КЛИН» сзади. Натянул свой синий пиджак и белые туфли, сунул Дебошеву ампулу во внутренний карман и глянул напоследок в зеркало.
Увидел ходячего мертвеца. Увидел себя.
* * *
По пути в столовую я с удивлением заметил, что Мор направляется к выходу. Он нес семь белых картонных коробок, придерживая их подбородком, и вышагивал очень осторожно.
— Я б поболтал, — сказал он сквозь стиснутые зубы, — но недосуг.
— Что в коробках? — поинтересовался я.
— Новый вирус. Партия нуль-девять-дробь-девяносто-девять. — Оторвал голову от верхней коробки, грудью удерживая всю стопку в равновесии. — Так-то лучше. Теперь могу разговаривать как полагается. — В доказательство он подвигал нижней челюстью. — На основе экспериментов с ушибами, которые я проводил ранее на этой неделе. Думаю, мы наконец нащупали верный состав. Обширное кровоизлияние… Стремительное распространение… Потенциально смертельно… Возможно, даже в каждом сотом случае…
В этом духе он продолжал еще несколько минут, пока я не вспомнил вопрос, который хотел задать ему накануне.
— Что случилось с болезнью, которую мы распространили во вторник?
Он нахмурился, недовольный, что его перебили.
— Полный и совершенный провал, боюсь. Наши клиенты по-прежнему омерзительно здоровы. — Он одарил меня презрительным взглядом. — Какая жалость, вот правда. Шеф над этим работал много лет. Какой был бы зрелищный способ начать следующее тысячелетие.
— Ничего не поделаешь, — сказал я.
— И впрямь. — Он вновь опустил подбородок. — Так, окажите любезность — откройте мне дверь, а?
Я протиснулся мимо него и выполнил просьбу. Бледный солнечный свет ворвался в дверной проем, усилив контраст между бледностью Мора и ночной сыпью. Выглядел он ужасно, о чем я ему и сообщил, предлагая это как комплимент.
— Вы смотритесь хуже некуда, — сказал я.
— А вы — как Смерть на скорую руку, — отозвался он.
Никто еще не проснулся, и я завтракал в одиночестве. Нашел в холодильнике пару бурых бананов и полуоткрытый стакан с йогуртом и воодушевленно проглотил их, стоя у окна. Кроме Мора и пары ранних пташек-бегунов, никого не приметил.
Собрался вернуться к себе, но тут появился Смерть, облаченный в свое серое кимоно и бархатные тапочки.
— Приветствую. Вы рано.
— Не мог спать.
— Ага. — Он пристально вгляделся в меня. — Как вы себя чувствуете?
— Нормально. — Действительно так. — Во сколько начнем?
Он не ответил сразу, ушел на кухню. Я услышал, как он там что-то возбужденно забормотал, словно разговаривал с ребенком. Ему отвечали тоненьким писком и треском по прутьям решетки. Миг спустя он появился за распашными дверями, виднелись лишь его стопы, грудь и голова.
— Я тут подумал, — произнес он медленно. — Сегодняшний клиент… довольно мерзкое дело. Не спрашивайте меня, почему так должно быть, — мы могли бы организовать ему мирный уход во сне. Но Шеф желает нечто особенное. — Он покачал головой. — Говорят, это человек, который видел, как два месяца назад убили Ада. Шеф утверждает, что его прекращение устранит кое-какие неувязки и все уладит как следует… — Он заговорил тише: — Так или иначе, это не имеет значения. Мысль же моя такова: чего бы вам не взять выходной? Я запросто разберусь с этим сам.
Мы еще немного поговорили о деле, и я быстро осмыслил, как оно может повлиять на мои жалкие шансы дальнейшего найма, но, если честно, обрадовался. Все больше походило на то, что день свой я завершу в гробу, а до этого я хотел успеть кое-что сделать.
Выяснить, живы ли мои родители.
Выкроить время подумать.
Изложив свои планы Смерти, я вернулся в комнату, где Дебош все еще валялся на койке, тихонько похрапывая. Его полосатое одеяло оголяло ему ноги.
Я потыкал его в руку. Он хрюкнул и отвернулся.
— Собираюсь прогуляться. Можно взять ваш ключ от входной двери? — прошептал я.
Он хрюкнул еще раз — звук, далекий от согласия, но еще дальше от возражения. Поскольку времени выяснять у меня не было, а также потому, что все равно вряд ли его еще раз увижу, я счел, что он ответил «да». Ключ лежал на столе.
Выходя, я еще раз посмотрел на него. В темноте и потому, что он так мирно спал, я мимолетно увидел его малышом на руках у матери.
Побасенки покойницкого поселка
Я вышел из Агентства и направился обратно на кладбище святого Эгидия, где до недавнего времени был уютно погребен. Разгуливать в одиночку я не боялся. Нашел румяна и тональный крем на столе у Мора, намазал себе лицо, глядя в туалетное зеркало. Мой общий внешний вид тоже трудностей не представлял. За истекшую неделю я научился держать осанку, перестал семенить и рот держал теперь закрытым. Даже научился не пучить глаза, как это свойственно всем ходячим мертвецам.
По пути на кладбище мой мозг распутывал загадку, окружавшую смерть Ада. Наверняка знать не удалось бы, конечно, — я совсем не Шерлок Холмс и доказать ничего не мог бы, — но в голове у меня сложилась отчетливая картинка происшедшего.
* * *
Поздний субботний вечер. Дебош только что закончил печь маково-медовую лепешку. Оставляет ее остыть за ночь на проволочной сетке, зная, что сосед по комнате наутро ее найдет… И не ошибается. По воскресеньям Ад вечно появляется на кухне первым, его привлекает сначала запах, затем ощупь и наконец вкус. Не может удержаться, откусывает, затем откусывает еще раз — и лепешки уж как не бывало.
Солнце восходит у него за спиной, он отправляется на еженедельную прогулку по лугу, объевшийся, но довольный. Дебош, наблюдая за ним из заднего окна, дожидается, пока он не преодолеет полдороги до реки, после чего тихонько открывает дверь комнаты. Стараясь никого не разбудить, покидает дом через черный ход и движется по высокой траве в саду. Добравшись до будки, открывает дверцу и выпускает Цербера.
Возможно, адскую гончую не кормили пару дней, и пес рычит от голода. Может, Дебош брызгает ему на спину водой, чтобы разозлить посильнее. Может, даже добыл какую-нибудь одежду Ада из шкафа, который у них один на двоих, и втер в нее мед; сейчас он сует ее псу и смотрит, как зверь нюхает, затем рычит, а следом рвет в клочья. Как бы то ни было: Дебош отпирает кованые ворота, выталкивает Цербера на улицу и улыбается, когда три песьи головы поворачиваются к нему, ожидая приказа.
— Фас, мальчик, взять, — говорит Дебош.
Все вроде сходится. Кто заподозрит Дебоша? Даже если б заподозрили и смогли увязать его с событиями, которые я вообразил, он бы запросто заявил, что это все неудачное совпадение. Цербер, в конце концов, прирожденный убийца.
Я попытался не представлять себе лицо Ада, когда он увидел, как к нему несется этот зверь, зная, что ядовито его собственное дыханье. Попытался не ощущать его ужас, когда он осознал, что ему пришел конец. Попытался не слышать его криков, когда бритвенно-острые зубы впились ему в живот.
Но не вышло. Ум творит что хочет.
Я так увлекся этими размышлениями, что чуть не забыл, кто я и что я, но те немногие, кого я повстречал по пути на кладбище, не уделили мне даже любопытного взгляда — не говоря уже о воплях ужаса, каких я опасался в понедельник. Благодаря их безразличию я вновь ощутил себя живым.
Я пересек главную дорогу, свернул в узкий мощеный проулок, ведший вдоль церкви, и вошел на кладбище. Искал могилы родителей, хотя надеялся, что не найду. Мысль, что они, быть может, все еще где-то живут, была мне источником радости — но нужно было удостовериться. Помнил я лишь участок погребения, который они купили, где-то ближе к стыку южной и восточной стен.
Двинулся по узкой песчаной тропе к железным воротам в дальнем конце, шел медленно, впитывал богатые разнообразные переливы зеленого в деревьях и траве, запечатлевал оттенки цветов в памяти, запоминал ряды надгробий, торчавших, как кривые зубы. Но смелости отправиться прямиком к участку у меня не нашлось. Я уселся в сырую траву в нескольких ярдах от лужайки, где мы со Смертью собирали четвергового клиента — бородача, перемолотого машиной. Слушал ветерок, проезжавшие автомобили, далекий звон колоколов. Впитывал пение птиц.
И увидел отца.
* * *
Он с силой налегал на весла деревянной гребной шлюпки, уводя нас от острова в ширь озера за плотиной. Руки у него были кожистые и толстые, как африканские змеи, каких я видел в книгах. Он смеялся.
— Расскажи, — проговорил он.
Он оставил весла скрести по воде и принялся раскачивать лодку. Поначалу тихонько, но, когда понял, что я отказываюсь с ним играть, поймал ритм качки и усилил ее, продолжил.
— Расскажи, — повторил он.
Я не умел плавать, но не боялся. Знал, что он, если что-нибудь случится, спасет меня, а он понимал, как мне все это нравится. Я смотрел, как набухают мышцы у него на левой руке, когда он надавливал на левый борт, и на правой — когда кренился к другому борту. Весла терлись в уключинах, плюхали по воде, сверкающие круги бежали к берегу, откуда, нервничая, наблюдала моя мама.
— Хватит! — пискнул я.
— Тогда рассказывай. — Он дал лодке угомониться и посмотрел мне прямо в глаза. — Кем хочешь быть, когда вырастешь?
И я выдал ему ответ, какой давал всегда. Честный ответ.
— Я хочу быть как ты, — сказал я.
* * *
Солнце палило над темно-зелеными деревьями, жар дня высушил траву, пока я на ней сидел. Я уставился в тени позади каштана и надеялся на какой-нибудь знак — отсутствие надгробий или непотревоженный клочок земли. Но весь угол укрывало сумраком. Я едва различал меж двух толстых корней свою могилу.
Придется подойти поближе.
* * *
— Все в порядке. Иди сюда… Присядь.
Я сделал, как мама велела, но присел на краешек кровати у ее ног осторожно. Только что вернулся на велосипеде от дома Эми, комнату ярко заливал лунный свет. Мама в ночной сорочке сидела на кровати, попивая ромашковый чай, белая подушка подпирала ей спину. Рядом с ней лежала пухлая грелка, словно заблудившаяся рыба-шар. Я задумался, зачем маме грелка в такую теплую ночь.
— Хочу кое-что тебе сказать.
— Мам…
— Это важно. — Она потянулась ко мне и тронула мою руку, погладила своими пальцами мой большой. Смутившись от ее внимания и прикосновения, я уставился в окно, в ясное черное ночное небо. — Я про вас с Эми.
— Ничего не было, — соврал я. — Мы просто друзья.
— Все в порядке. — Она кивнула. — Но если что-то будет… если ты думаешь, что вы действительно могли бы жить вместе… — Я рассмеялся от неловкости. — …убедись, что ты любишь ее так же, как я люблю тебя.
Эти слова оказались мучительно личными. Я когда-то обожал мамин голос — как возносится и ниспадает тон, ударения в нем, придававшие ей неповторимости. Ее голос был мне так же знаком и необходим, как взлеты и падения моих вдохов и выдохов или биение моей крови… Но время тасует колоду, и сейчас слушать ее было невыносимо: я слишком взрослый, слишком большой. Мне хотелось, чтобы мои чувства оставались тайной.
Я отвернулся, желая уйти, и увидел, что мама смотрит на меня пристально, с той же могучей, неколебимой любовью, какую я ощущал, когда был ребенком. И во тьме ее зрачков я увидел отражение щербатой луны, как увижу ее в глазах у Эми десять лет спустя.
* * *
Пригнувшись под ветвями каштана, я заметил, что земляную насыпь у моей могилы уже убрали. Заросшее мхом надгробие осталось, хотя мертвец, к которому оно относилось, теперь разгуливал среди живых. Возникшая из-за этого тошнота и ощущение бесприютности поразили меня. Трудно стоять у собственного надгробия и вспоминать, как все когда-то было.
Я глянул на соседскую могилу с другой стороны дерева. Надгробный камень накренился к земле, возможно, потревоженный корнем. По официальным данным, сосед умер естественной смертью, но сам он всегда говорил, что это врачи его отравили. Думаю, просто выпендривался. Из двоих похороненных позади меня один совершил самоубийство, а второй погиб в аварии. Ничего особенного. Все трое обитателей участков слева были убиты в войну: пулевое ранение, авиакатастрофа, бомба. За пределами этого крошечного кружка спутников о покойниках непосредственно вне его я не знал ничего.
Я опустился на колени и соскреб мох со своего надгробия, но надпись так истерлась, что мне не удалось ни обнаружить значимые даты, ни разобрать своего имени.
Словно стерло всю мою жизнь.
* * *
Было Рождество, и мы приехали в приморскую гостиницу. Мы с отцом оказались в лифте, ехали с девятого этажа в вестибюль, где нас ждала мама. Мне было семь лет, я постепенно выбирался из фантазийной стадии детства и учился не верить всему, что говорил мне отец. Но примерно на полпути вниз лифт остановился, и прежде, чем я успел даже задуматься, что случилось, отец запаниковал.
— О боже, — вскричал он, — мы упадем. — Он забегал от стены к стене, заколотил в двери. — Выпустите меня! Кто-нибудь! На помощь!
Его ужас передался мне очень быстро, и я заплакал. Но он не обращал на меня внимания. Лишь носился туда-сюда и все лупил в двери, жал на кнопки, колотился и все повторял и повторял, что мы упадем и погибнем. Но я знал, что ему нравилось играть со смертью, и через несколько минут заподозрил, что он меня дразнит. Я перестал плакать и сел в углу, наблюдая за ним и восхищаясь его актерством. И, само собой, когда лифт вновь тронулся, он успокоился. Заметил, что я сижу на полу, утер пот со лба и присел рядом, чтобы меня поднять.
Я рассмеялся.
Но он не улыбался, и я не сразу сообразил, что на самом деле он не дурачился. Тогда я впервые увидел его таким расстроенным, и меня окатило ползучей волной тревоги. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных подарка: страх падения, страх лифтов и ощущение паники в замкнутых пространствах.
Я встал. В углу погоста, в тени стены, увидел одинокий белый надгробный камень над свежим земляным холмиком.
* * *
Уехал я из дома в восемнадцать лет, но все еще оставался ребенком, пусть и был убежден, что вырос. Оставался ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Оставался ребенком, когда бродил по улицам, мыл туалеты, подметал дороги и обслуживал столики. Я до сих пор ребенок — много лет после смерти.
И я был ребенком, когда моя мать вошла в ресторан, где я работал, через пять лет после того, как мы виделись в последний раз. Я был настолько невзрослым, что не знал, кто я есть. Мне нужна была помощь, но сам себе помочь не мог, и потому обращался за ответами ко всем вокруг. Но никто другой не мог мне помочь, и я вновь обратился к себе. Но помочь я себе не мог. И я жил дальше, вихрясь от мига к мигу, никогда не останавливаясь. Полдесятка лет я провел, пытаясь создать в себе собственную личность, но создал всего лишь дурацкий волчок.
Когда мама выкрикнула мое имя через весь зал, я прекратил двигаться. Все связи, что были сожжены или оборваны, возникли вновь, восстановились; и когда она схватила меня за руку и нежно погладила по большому пальцу, я вновь понял, кто я есть. Это чувство не продлилось долго — став сыщиком и переехав на свою квартиру, я завертелся волчком сильнее прежнего, — но в те краткие бесценные мгновения я чувствовал, что наконец-то я дома.
И когда посмотрел ей в глаза — встретил взгляд такого сострадания, что не смог говорить и ждал, когда она нарушит долгую тишину меж нами.
— Я думала, ты умер, — сказала она наконец.
Надгробная надпись гласила, что мои родители были похоронены с интервалом в год: сначала мама, а через девять месяцев — отец. Подробностей того, как они умерли, я не знаю. Может, несчастный случай. Может, всё тут в тревожных понятиях, что столь обыденны, однако столь пропитаны страхом: рак, инсульт, инфаркт. А может, по естественным причинам — о моей смерти они узнали, когда обоим было почти шестьдесят, а с тех пор прошло несколько лет. А может, и ничто из этого. Единственная определенность: на могиле не было цветов, ни свежих, ни иных, и, кроме имен и дат, всего два слова, вырезанные на камне:
СДАЮСЬ! СДАЮСЬ!
Прощальная шутка отца.
У их могилы я провел около часа, откапывая кусочки прошлого один за другим и размышляя, зачем мне понадобился этот визит. Наконец я осознал, что мне хотелось сказать что-то моим родителям, чего я не нашел возможности выразить, пока был жив. Не сказать им о своей любви (любовь мертвецам ни к чему), не сообщить о том, что я вновь жив (с этим они ничего поделать не могли). Я хотел сказать всего одно слово.
Я сказал его, укладывая на могилу цветы, какие сорвал у стены.
Прощайте.
На мертвянке — долгий, медленный царап.
Клаустрофобия
Мало кто знает, когда закончится жизнь. Кто-то готовится к этому слишком рано, и ум их сдается задолго до тела. Кто-то не готовится вовсе, и они с изумлением обнаруживают, что не проживут вечно. Но никто не готовится как следует. Я, к примеру, был совершенно убежден, что умру, когда падал с крыши и видел, как земля мчит мне навстречу, и нисколько не сомневался, что мука продлится лишь долю мгновения.
Я ошибался по обоим пунктам.
Зелено-белая маркиза пристанционного кафе прервала мой полет и сломала мне руку. И эта малая удача оставила меня в живых и с лютой болью еще на два часа.
Размышляя над происшедшим, я жалею, что падение меня не прикончило. О приземлении не помню ничего — всегда считал, что спасла меня маркиза, но запросто мог оказаться и оплошавший ангел, и заскучавший бес, — но точно помню, как очнулся чуть погодя, не способный двигаться, а по всему телу меня жалила пыряющая боль.
Я находился в теплом, темном, дребезжавшем пространстве. Ничего не видел, но слышал низкий, приглушенный гул. Руки стянуты веревкой за спиной, ноги привязаны к рукам. Рот заткнут тряпкой, от которой воняло бензином и тавотом, — вывалиться ей не давала изолента. Она обертывала мне голову трижды, врезалась в кожу на лице и шее, драла мне волосы, стоило лишь двинуться. Пот катился в глаза, бежал по щеке, стекал в теплое, темное, дребезжащее пространство подо мной.
Подумалось, что меня похоронили заживо, и я заорал, чтоб спасли. Но сквозь тряпку, изоленту и низкий, приглушенный гул никто меня не услышал.
Пока кричал, я осознал, что не все сходится. Если б меня похоронили, зачем было меня связывать и заклеивать мне рот? На глаза мне давило что-то мягкое — повязка. Зачем завязывать глаза жертве, перед тем как запирать ее в гробу? Ерунда какая-то. Я кратко задумался, не ударный ли шок вызвал у меня галлюцинации, но маслянистый вкус тряпки, затолкнутой в рот, оказался слишком настойчивым, а боль в теле — слишком настоящей.
Выбора у меня не было — оставалось лежать и продолжать кричать.
Где-то позади завязанных глаз, позади боли, сотрясавшей тело, позади знания, что со мной скоро случится что-то ужасное, я видел лицо Эми. Не образ ее, бледной, плачущей, на ковре у нее в квартире под ливнем битого стекла, — хотя этот образ возвращается ко мне теперь. И не то недоверие, с каким она встретила мое последнее признание в любви, — и не отчаяние, когда она пыталась выбить стекло в слуховом окне.
То была память о том, как мы последний раз встретились в кафе «Иерихон», на семь лет раньше. Мы сидели у окна, отогреваясь после долгой ледяной прогулки по лугу. Не смотрели друг на друга, предпочитая видеть грязную серую кашу снега и уличной мокряди.
— Попросту что-то не то. По ощущениям, — сказала она, повторяясь. — Уже не то.
Я кивнул.
— Уже не то довольно давно.
— Так что же между нами осталось?
— Чего бы тебе не принять меня таким, какой я есть?
— Не надо сарказма, — обрезала она.
— Никакого сарказма.
Она сменила тактику.
— Так или иначе, в том-то и дело. Такой, какой есть, ты — не то, чего я хочу. Уже три года не то. И я просто не могу больше это терпеть… Ты все говоришь мне, что хочешь отношений, как у твоих родителей, но не думаешь при этом, чего хочу я. Слишком много давления.
— Так чего же ты хочешь? — спросил я.
— Это мое дело! — выкрикнула она. Оглядела зал, смутившись. В кафе было пусто, но она все равно продолжила тише: — Слушай, прости, но, по-моему, ничего не получится.
Кожа у меня на спине шевельнулась, словно там пророс мягкий панцирь.
— Спасибо, что сообщила, — сказал я.
— Мы просто уже больше не те…
— Да пошла ты.
— Чего ты как дурак.
— Отстань от меня.
— Ты кем себя возомнил? — Она в ярости вскочила. — Слушай… Это не я, блин, виновата, что ты никак не расслабишься. С этим я за тебя не разберусь. И на меня не сваливай. — Она забрала со стола сумочку. — Я слишком молодая. Хочу экспериментировать — получать удовольствие, пока могу… Если не буду — никогда не узнаю, что упустила. — Наклонилась поцеловать меня в лоб. — Ты же наверняка понимаешь?
И сейчас я понимаю наверняка.
Но теперь уже поздно.
Дрожкий, гудящий, пронизанный болью ужас вернулся. Я наконец осознал, где нахожусь: заперт в багажнике едущего автомобиля и понятия не имею о месте назначения.
Казалось, до того, как мы остановились, прошел час. Не могу сказать точно, однако, зная, где мы оказались, час — в общем верно. Хруст колес по гравию смягчился, и мы прокатились несколько ярдов до полной остановки. Гул мотора притих, затем полностью прекратился. Беспорядочные колебания рессор замерли. Из-за бензина в тряпке я почти бредил. Сердце бешено колотилось.
Я услышал шепот, затем захлопнулись дверцы. Шаги, приближаются. Ключ повернулся в замке, багажник открылся.
— Подсоби-ка, Херм, — сказал Дермот.
— Да запросто, Дерм, — сказал Херман.
Смерть по описанию
Я вернулся в Агентство, весь в раздумьях о родителях, но, добравшись до входа, обнаружил, что ключ, который я взял у Дебоша, не подходит и сидеть мне теперь под дверью. Макияж макияжем, но мысль наблюдать, как жизнь утекает, пока мне кто-нибудь не откроет, не улыбалась. К счастью, Смерть откликнулся на мой стук, когда тот стал паническим. Отпер дверь и впустил меня.
— Стучи вы чуть громче — разбудили б мертвого, — сказал он.
Он пригласил меня в контору, где Глад из-за высоченной стойки с бумагами пробормотал мне едва слышное «здрасьте».
— Где Раздор?
— Спит еще, — буркнул он. — Длинная ночь. Больная голова.
— Идите-ка, взгляните, — сказал Смерть. Он показал на свою пишмашинку — из нее торчал Отчет о прекращении, какой я видел у Шефа в кабинете в четверг. Я увидел описание моей подруги Люси, но подробности не имели ничего общего с человеком, которого я знал, пока был жив. — Собираюсь отправить наверх. Желаете что-нибудь добавить?
Я покачал головой, но затем передумал. Взял со стола Раздора карандаш и нацарапал внизу страницы простое сообщение из трех слов:
«Жизнь есть везение».
* * *
— Так что же вы все-таки делаете сегодня? — спросил я Смерть.
— Свежевание, — простонал он.
— Заживо или мертвого? — вклинился Глад.
— Заживо. В полном сознании. Представление, объяснение — все в комплекте. А затем к делу.
— Разделочным ножом?
Смерть покачал головой и вытащил из-под стола продолговатый чемоданчик. Помедлил, затем отщелкнул застежки и поднял крышку. Содержимое потрясло меня.
— Мерзость какая, — сказал я.
— Кто-то же должен, — ответил он.
В чемоданчике имелся пластиковый ложемент. В нем размещался инструмент, состоявший из девяти частей: восемь стыкующихся друг с другом сегментов из полированной кости и монолитное блестящее лезвие косы, три фута в длину. Каждую кость украшал оттиск в виде черного скелетика. Лезвие было заботливо обернуто целлофаном.
— Нарядный набор на убой, — сказал Глад, выскользнув тишком из-за стола.
— И новехонький, — устало добавил Смерть. — Жалко пачкать.
Он извлек кости из чемоданчика и тщательно свинтил их вместе, получилась ручка; затем вдвинул лезвие в узкую канавку в верхней части, закрепил металлическим зажимом. Выпрямился и ненадолго замер с собранным орудием. Оно оказалось футов восемь в высоту, не меньше.
— Восхитительно, — отметил Глад.
— Устрашающе, — добавил я.
— Несуразно, — вздохнул Смерть.
Косу разобрали и сложили без дальнейших комментариев, но от ее вида я слегка занервничал. Потрогал ради успокоения ампулу с жидкостью у себя в пиджачном кармане, однако она, казалось, все больше меня тяготила. Как можно применить ее к тому, кто ничего, кроме поддержки, мне не выказывал? Впрочем, как уже подчеркнул Дебош, какие еще у меня есть варианты?
Смерть глянул на часы, тяжко вздохнул и повернулся ко мне.
— Пора, — сказал он. — Меня не будет почти весь вечер. Подготовка немалая, а после первого удара само свежевание предполагает… ну, не надо вам подробностей пока… Я вас навещу, когда вернусь, и расскажу, как все прошло. Меж тем дверь к вам в комнату должна быть отперта, а если нет — загляните к Шефу.
Он забрал чемоданчик и без промедленья вышел. Я собрался пойти за ним, но Глад остановил меня.
— Удачи, — сказал он, возложив костлявую ладонь мне на руку. — Вечером. С оценкой.
Я поблагодарил его.
— Расскажу вам, что произойдет.
— Вряд ли, — сказал он. — Сегодня очень занят. Завтра на три месяца уезжаю за рубеж. После завтрака отбываю… Почитаете мои открытки — если, конечно, еще здесь останетесь.
Дверь ко мне в комнату и впрямь была отперта, и потому очередной возможности встретиться с Шефом не выпало. Я всерьез начал сомневаться в его существовании. Вероятно, слишком долго отирался рядом с Гладом — его паранойя оказалась заразной.
И все же чем дольше я размышлял о положении дел, тем страннее оно становилось. Вернув ключ Дебоша на письменный стол, я осознал, что не понимаю, «он» ли Шеф, или «она», или вообще «оно». Из того немногого, что мне было известно, обитатель мансарды мог быть пернатым существом с телом рыбы, ногами слона и головой аксолотля… Но скорее всего, ничего подозрительного в том, что мы ни разу не виделись, нет. Просто не повезло.
Ну да ладно. Я лег на койку, закрыл глаза и провел следующие семь часов в раздумьях — обо всем, что со мной приключилось, и об условиях договора. Я не прерывался на еду или питье и вообще почти не прерывался, покуда не услышал стук в дверь — и к тому времени голова у меня уже ныла. Я давно забыл, что Смерть сказал мне утром, и очень удивился, когда он вошел. Еще больше я удивился, что он без чемоданчика и угрюмо держит в правой руке косу.
— Что случилось? — спросил я.
Он уселся в кресло, откинул спинку и изложил мне все по порядку.
* * *
— Начать следует со свежевания — чтобы вы понимали сразу, что против метода per se я ничего не имею. — Он опер косу о стену едва ли не запоздало. — В нем на самом деле есть все составляющие, какие я когда-то ценил в прекращении… К примеру — много подробного планирования, включая обособление клиента, подбор подходящего времени для удара, времени, выделяемого на уборку, и так далее. Есть и формальное требование по эффективному удалению кожи — что само по себе большая задача. Во всем этом обширное пространство для творчества. С головы начинать или с ног? Какую часть лезвия применять? Удалять фрагменты лоскутным методом или же выкраивать протяженные полосы вдоль спины, очищать торс, как апельсин? Я упрощаю, конечно: докука это немалая — отделать плоть от… — Он поколебался. — Не чересчур ли это для вас?
Я покачал головой, отчаянно пытаясь вспомнить какие-нибудь фактоиды, чтобы отвлечься. Но мозг отказывался подчиняться. У него явно был свой план, поскольку скармливал он мне всего одно сообщение: «Взрослей. Справляйся».
— Ладно… Получаешь, стало быть, удовольствие от планирования и исполнения, а затем еще уйма работы с последствиями. К примеру, совершенно необходимо вычистить лезвие сразу по окончании, иначе металл заржавеет. Я сегодня с новой косой потому, что одолжил Дебошу свою старую несколько недель назад. Не спрашивайте, зачем она ему понадобилась, — главное, он не возвращал ее несколько дней. А когда я припер его к стенке, он сказал, что потерял ее — но знаете что?
— Что?
— Он держал ее у себя в комнате все это время, под кроватью. Ручка вся в крови, на лезвии следы жира и плоти, и он ее даже не завернул. Я проследил, чтобы он ее вычистил при мне. Не один час напролет он отскабливал все до последнего пятнышка, и я его не отпускал, пока не удовлетворился результатом. Когда он закончил, ущерб был почти незаметен. Но я-то знал, что он есть, и инструмент стал уж не тот…
Он с сожалением оглядел прислоненное к стене приспособление. Любые разговоры об административке едва оживляли его невозмутимые черты и из-за них его угрюмое лицо даже озаряли мимолетные улыбки, но память о старой косе повергла его в молчаливую тоску. Я попытался оживить ему настроение, сменив тему.
— Каков он был, ваш клиент?
— Глубоко несчастный, — вздохнул он.
— Почему?
— Он был убежден, что жизнь его предала. Он всегда старался быть предельно прямым во всем, что говорил и делал. Считал, что необходимо ничего не прятать под спудом, что все должны быть открыты. Совершенно дурацкая мысль, конечно, — и он заплатил за нее сполна. С ним никто не хотел дружить дольше нескольких месяцев. — Смерть горестно хохотнул. — Всех, с кем ни знакомился, он рано или поздно обижал — никогда не желая того.
Два года личного сыска научили меня, что у людей к прямоте двоякое отношение. Она им нравится, они ее на дух не выносят, желают ее, не желают. Иногда считают, что лучше не знать, а потом жалуются, что их не ставили в известность. Презирают неведение, но переворачивать камешки и смотреть, что под ними, им не нравится.
Годы под землей преподали мне другой урок. Мертвецы принимают, что есть вещи известные и есть неизвестные. Поэтому покойники такие тупые.
Простите за отступление.
— Чем он занимался?
— Работал на бойне на южной окраине города. — Смерть уставился в потолок и глубоко вздохнул. — Слушайте, мне дорассказать надо. Это, вероятно, поможет мне понять, почему я поступил в конце концов так, как поступил.
Я кивнул и устроился поудобнее. Смерть щелкнул переключателем, вернул спинку в вертикальное положение и продолжил.
— Вообразите следующее. Вы на двухрядном шоссе вдоль фермерского поля. Переезжаете через низкий горбатый мост над каналом и поворачиваете влево, ко двору бойни. Кондиционер в «метро» втягивает внутрь сладкий дух вареных костей и дует им в салон. Вылезаете из машины, осматриваетесь: простое двухэтажное кирпичное здание с покатой черепичной крышей, четыре маленьких окна, узкий вход, мощеный дворик. Высокая серая печная труба высится над пристройкой справа, несколько металлических труб торчит из стен под разными углами. Там-то я и оказался в десять тридцать сегодня утром.
Вокруг никого. Я выбрался из машины, положил чемоданчик на капот, открыл защелки, поднял крышку. Вынул все кости, свинтил их воедино, достал лезвие из целлофана, приделал к ручке. Закрыл чемоданчик и направился к главному зданию, вошел через узкий дверной проем. Встречу с клиентом Шеф организовал внутри. Я приехал минут за десять до срока.
Внутри оказалось мрачнее, чем снаружи. Я миновал темный коридор с кабинетами к бесприютной, испятнанной кровью зале, смердевшей измельченной костью, — громадное, открытое пространство с загонами для скота, шкафами с инструментами и штангами поверху, увешанными крючьями. Посередине — обнесенный стальной сеткой коридор, по которому животных перегоняют из загонов на разделку: здесь и должно было состояться прекращение. В дальнем конце этого коридора имелась вторая дверь, в холодильную камеру — там я побывал, пока ждал прибытия клиента. Мне было немного не по себе, и я взял полдесятка распорок, сунул их себе между пальцами, получились такие металлические когти, немножко поскреб стены. Потом нашел пневматическую глушилку для скота, приставил к голове и нажал на курок. Понятное дело, пистолет не был заряжен — хотя разницы, в общем, никакой.
Но произошло нечто странное. Сомнения, снедавшие меня всю эту неделю, — те же самые, что донимали меня много лет, — внезапно приобрели смысл. Более того, смысла в них стало гораздо больше, чем в том, что я готовился сделать. Я оглядел бойню, подумал о клиенте, и все это показалось ужасно дурацким. И отчетливо помню, как говорил себе вновь и вновь: «Никого уже не свежуют заживо. Этого попросту не происходит».
Он умолк: воспоминание, очевидно, отозвалось эхом у него в голове. Я подошел к заднему окну и посмотрел за канал, через железнодорожные пути, туда, где зеленый луг тянулся к раннему вечернему небу. Вообразил, как иду по тропе к реке, сижу на берегу под жгучим солнцем, лежу на бурой земле.
— Все стало еще страннее, — продолжил Смерть. — Клиент запаздывал. Мне неловко было признать это, поскольку возникали тревожные последствия: либо мне дали не те вводные, либо он попросту не собирался приезжать. Так или иначе, Шеф допустил ошибку. Я отрепетировал движения, какие мне предстояло произвести, когда клиент наконец явится, но сердце мое к этому не лежало… В голове все играл и играл по кругу один и тот же довод: жизнь не имеет смысла, поскольку все, что живец делает, — глотает время. Ничто из их достижений не имеет высшей ценности. А раз их существование не значимо, следовательно, моя работа тоже не значима — потому что моя работа есть в точности то, что делает жизнь исходно бессмысленной.
— Не понял, — сказал я.
— Не важно. Дело вот в чем: стоял я, замахивался косой на воображаемую грудь — и наконец понял, что никакие мои действия не имеют смысла. А еще я осознал, что единственное значимое, что я способен сотворить… Но не хочу продавать интригу… Прождал я еще четыре часа, с теми же мыслями у себя в голове, по кругу, и уже собрался списать весь этот день на недоразумение и сказать спасибо, что не придется отвечать на всякие неловкие вопросы, — но тут клиент наконец появился в дверях. Высокий жилистый мужчина с сальными черными волосами. В чистом белом фартуке.
«Вы кто, бля?» — спросил он.
«Безжалостный жнец, — ответил я без особого задора. — Пробил твой час».
И тут он рухнул на пол посреди зарешеченного коридора и принялся извиваться, молить о пощаде. Я постоял над ним сколько-то, косу над головой занес, изготовился к удару — но понял, что не смогу. Не смогу. И просто вышел вон, сел в машину и вернулся сюда… — Он скупо улыбнулся. — Насмарку вся концовка — и влетит мне адски за это, конечно, — однако, скажу я вам, оставить человеку жизнь оказалось для меня удовлетворительнее, чем все, что я сделал за последнее тысячелетие.
Почуяв мимолетную слабость его позиции, я ляпнул вопрос, который обдумывал последние несколько дней:
— Мою вы мне вряд ли оставите?
Он глянул на меня сострадательно.
— Это против правил, увы. Я и так уже по уши вляпался перед Шефом. Еще и чемоданчик на бойне забыл. Очень скверно. — Он встал, качая головой, а когда вновь заговорил, тон у него сделался деловой, каким был неделю назад, когда он достал меня из гроба. — Встретимся в погребе через час. Нам есть что обсудить.
Дерм и Херм
Жизнь есть везение, а мое иссякло.
Я оказался в ловушке у Эми в квартире, потому что мы когда-то любили друг друга. Смог бы улизнуть, если б не детская боязнь лифтов. Я страдал головокружениями, и выход у меня оставался один — мокрая крыша в восьмидесяти футах над землей. Падение не прикончило меня, но мой спаситель оказался психопатом. А психопат, везший меня в багажнике автомобиля в загадочном направлении, взял с собой подельника.
— Хватай за башку, Херм, — сказал Дермот.
— Да запросто, Дерм, — сказал Херман.
Я почувствовал, как сильные руки подымают меня за щиколотки и шею. Помню, как кричал и извивался, но звуки глушило, движения ничего не меняли, и те двое все равно не обращали на меня внимания. Меня пронесли меньше десяти ярдов, после чего ноги мои упали на гравийную дорожку.
— Чёт я оплошал, — сказал Дермот. — Не познакомил вас… Херм, это хмырь, который за мной шастал и хороводился с моей женой последние семь недель.
— Рад знакомству, — сказал Херман, бережно опуская мою голову на землю. Голос у него был вертлявый и раболепный, как у куницы, выучившейся разговаривать. Я вспомнил низкорослого, лысеющего, коренастого человека, увиденного с крыши склада, вспомнил, как он бил по голым ступням своей жертвы железным прутом.
— А это Херм, — сказал Дермот, пнув меня в ногу. — Херм — сторож валера с аллигаторами.
— Валера с рептилиями, — поправил его Херман.
Дермот не обратил внимания.
— С 1968-го тут. Знает всяко-разно интересного про зверей.
— У меня отец тут работал в тридцатые, когда Пингвиний пруд копали.
— Точняк, Херм… — Он опять меня пнул. — Ты в хороших руках, кароч.
И в доказательство они вновь меня подняли и несли без отдыха еще десять минут, уронив лишь дважды и вежливо извинившись оба раза.
Если б я еще не догадался по их беседе, что они привезли меня в Лондонский зоопарк, далекие рыки, треск, вой, писк и вопли подсказали бы. В конце перехода они оставили меня на травянистой кромке и коротко переговорили, после чего открыли дверь где-то впереди. Вновь подняли меня и внесли внутрь, где воздух оказался прохладнее и влажнее, с солоноватой рыбной вонью аквариума.
— Ну и вот, — сказал Дермот. — Тише едешь, дальше будешь.
Меня опустили на холодный бетонный пол. Всего меня пронизывала боль, а от бензиновой тряпки во рту едва не рвало. Я вновь принялся извиваться и звать на помощь как можно громче. Моим немым воплям ответил долгий устрашающе громкий рев всего в нескольких ярдах левее.
— Это Герти, — сказал Херман. — Она чуток неурав… неуравно… бешеная. — Он хохотнул. — Как жена моя.
— Ты знаешь, что зов аллигатора слыхать за милю? — спросил Дермот. — Скажи ему, Херм.
— Точняк.
— А знаешь, что слово «аллигатор» — оно от слова из даго, означает «ящерица»?
— Я знаю, ващета, Дерм.
— Я не с тобой разговаривал.
На задворках ума, вдали от происходившего кошмара, я не мог не задуматься, что у нас с Дермотом много общего. Эми, любовь к занятным фактам, извращения, коварство… Чем больше я об этом размышлял, тем лучше понимал, что мы, в конечном счете, не очень-то и разные. И я вновь закричал в ужасе и тьме, еще более взбесив пресмыкающееся, ждавшее ночной закуски.
— Ты потише, приятель, а? — сказал Херман. — Тут в зоопарке восемь тыщ зверей. Ты их всех раздражаешь.
— Проще всего его заткнуть — если покончить с этим делом, — сказал Дермот.
И вот так все закончилось. После недолгого спора о том, кто берется за голову, а кто — за ноги, Дермот и Херман подняли меня и зашвырнули в загон к аллигатору. Приземление вышибло из меня дух, и каждый нерв в позвоночнике и шее выслал никчемные предупреждения о муках моему мозгу. Но боль продолжалась недолго, и последнее, что я помню до того, как проснулся в гробу, — пару громадных мощных челюстей, жевавших мне правую ногу, и оглушительный первобытный рев, заледенивший мне кровь.
Как меня сшили обратно — тайна, которую я никогда не раскрою; почему аллигатор отъел от меня всего шесть мелких кусочков, неясно в той же мере. Возможно, просто вкус не понравился.
Донимает же следующее: если б я знал в могиле, что умер вот так, мои соседи обращались бы со мной с гораздо большим уважением.
Хранилище
Удостоверившись, что ампула при мне, я открыл дверь спальни и направился к черному ходу; но не успел я крутнуть ручку, как услышал громкий стон из коридора позади меня. Развернулся и увидел, как из своей комнаты вываливается Раздор. Он держался за голову и махал мне рукой, чтоб я подошел.
— Думал, может, это ты. — Пока я приближался, он разминал себе виски. — Чертова долбаная головная боль.
— Что стряслось?
— Выбросили из окна второго этажа прошлой ночью… ‘баные клоуны.
Он вновь застонал и пал на колени. Я глянул поверх его головы к нему в комнату. Почти все в ней было кроваво-красным — кровать, покрывало, ковер, лампочка, потолок, шкафы и стол. Стены уставлены красными стеллажами с учебниками по обороне, каталогами оружия, историями мировых конфликтов, фотоальбомами сражений, карманными методичками по военным стратегиям. Единственный не красный предмет во всей комнате — громадный двуручный меч справа от двери.
— Приятная цветовая гамма, — сказал я. — Вам идет.
— Спасибо… Но когда череп раскалывается — нахер, ужас просто.
Он продолжит тереть голову.
— Я вас не видел пару дней. Как ваш глаз?
— Нормально. — От воспоминаний о той ветке он постонал еще немножко.
— Вы меня позвали ради чего-то конкретного?
Он вскинул короткий большой палец к волосатому подбородку, почесал его.
— Да нет… Просто хотел удачи пожелать. Тебе пригодится.
Он протянул мне руку. Я принял ее в свою, и он сокрушил мне пальцы.
* * *
Я спустился по лестнице в погреб: семь ступенек до сада, развернуться, еще семь ступенек в подвал. Открыл дверь, и в ноздри ударил резкий дух плесени и тления. Я кашлянул и ощупью поискал на стене выключатель, попутно прикоснувшись к нескольким холодным, сырым предметам, но наконец нашел шнур.
Дернул, воскрешенное сердце во мне застучало.
И стал свет.
Ряды бледных белых ступней торчали с деревянных полок со всех четырех сторон: землисто-желтые трупы, сложенные в стопки по семь, опрятными рядами. Сотни ног — какие-то подгнившие, какие-то свежие; какие-то — с культями пальцев, какие-то с полным набором по пять; какие-то покрыты кожей, какие-то — просто голые кости. Полки мертвой плоти, светящейся и жуткой в желтом сиянии одинокой лампочки.
— Кто там?
Голос говорившего был лишен интонации, как утиный кряк. Донесся он с одной полки справа, рядом с главным входом.
— Друг, — сказал я. — Вы где?
— Здесь. — В сумрачном углу, три ряда вверх, шевельнулись две белые ступни. — Чего вам надо?
Я пренебрег вопросом, но обошел стол и два стула посреди комнаты, добрался до говорившего. Заметил, что каждая полка была поделена на отдельные выдвижные ячейки на полозьях, по одной на труп. Я взялся за край его полки двумя руками.
— Что вы делаете?
Я потянул. Полозья заскрежетали.
— Оставьте меня.
Я вытянул тело на всю длину.
Это был наш четверговый клиент. Он лежал на спине, облаченный в одежду, которую мы ему выделили. Плоть все еще оставалась довольно свежей — белой, холодной, с самыми малыми признаками разложения, — но пах он отвратительно, как застарелый пот. Лицо ему растянуло в широкой ухмылке клоуна-извращенца, но глаза были закрыты.
— Чего вам надо? — повторил он. Хотя губы двигались, ухмылка примерзла к ним.
— Хочу узнать, каково это.
— В смысле?
— Это, — пояснил я. — Быть здесь. В Хранилище.
— Что такое хранилище?
Я примолк. С виду он был вполне доволен. Какое я имел право его тревожить?
— Помните, как вы умерли? — спросил я.
— Сердце остановилось, — ответил он.
— Давно вы здесь?
— Не знаю.
— Когда вас выпустят?
— Не знаю.
— Вы хоть что-то знаете?
— Нет. Положите меня на место, и всё. Прошу вас.
Я задвинул его обратно. Разговор напомнил мне о нескончаемой, отупляющей скуке вечного покоя. И я мимолетно увидел собственное будущее: лежать посреди всей этой гниющей плоти, трупы наваливаются со всех сторон, тянутся прикоснуться ко мне, шевелятся рядом. Кишащая туча молчаливого страдания, от которого не убежать.
— Я не помешал?
Смерть стоял у подножья лестницы с бутылкой вина и двумя бокалами. Улыбался.
— Я тут просто потолковал с одним трупом.
— Не тревожьтесь за них — они же за вас не тревожатся.
Он шлепнул нашего бывшего клиента по пяткам. Покойник хрюкнул, дернулся, затем вновь устроился в прежнем положении.
— Что с ними будет?
— Кто знает? Мы уже тысячу лет пытаемся выделить время, чтобы разобраться с их будущим. Но вечно возникают более важные для обсуждения темы. — Он подвел меня к столу, и мы сели друг напротив друга, он откупорил бутылку и налил вина. — Впрочем, могло быть и хуже. До того, как придумали Хранилище, приходилось выпускать неудачные трупы на волю, бродить по Земле. — Он отхлебнул из бокала. — До сих пор около десятка где-то носит — и большинство из них изрядно раздражено. Им больше ничего не надо — лишь бы найти, где упокоиться, но их отовсюду гонят, куда б ни шли. — Он нахмурился, допил вино одним глотком и поглядел на меня. — Но, кажется, у нас с вами есть дело.
Я кивнул, но ничего не сказал. Он налил себе еще бокал, извлек из кармана брюк мятую бумажку и разгладил ее на столе передо мной. В ней значились шесть методов прекращения, какие я наблюдал на неделе, а также сегодняшняя несостоявшаяся попытка Смерти — итого семь. Справа от каждого имелся пустой квадратик, внизу — что-то нечитаемым шрифтом и свободное место для моей подписи.
— Дело вот в чем, — продолжил он, — и я в общем вполне могу сразу перейти к сути: вы не совсем то, что нам нужно в качестве подмастерья. — Я пожал плечами. Неудивительно. — Прошу вас, не принимайте это на свой счет. Если б решал я, вы бы тут же были приняты. Но Шефу не кажется, что вы способны… И, думаю, вы согласитесь, что в течение недели, невзирая на ваши честные попытки, вы не смогли…
Я отмел все дальнейшее рукой.
— Вы хотите, чтобы я выбрал способ своей смерти?
— Так гласит ваш договор.
Он вручил мне декоративную авторучку, которую купил в понедельник. Она была оранжевая, с повторяющимся узором из крошечных зеленых аллигаторов, бежавших вдоль. Я поглядел на Смерть и задумался, чистое ли это совпадение, но в его глубоко посаженных, бездонно-темных глазах увидел лишь отражение собственного улыбавшегося лица.
— Я решил, — сказал я наконец, — что не хочу умереть ни одним из методов, какие вы показали мне на этой неделе.
— В таком случае на обороте есть место, где вы можете вписать метод по собственному желанию. И, если позволите совет, удар молнией — отличный способ. Мой личный любимец: гул, электрический разряд в воздухе непосредственно перед тем, как все случится, яростная синяя вспышка… Точный миг — всегда неожиданность, даже если знаешь, что будет.
Я поднял бокал вина к губам. Оно сладко скользнуло по языку, вниз по горлу, согрело мне желудок. И придало мне храбрости говорить без обиняков.
— По чести сказать, мне кажется, я не хочу умирать вообще.
— Вы отдаете себе отчет в важности вашего решения? — спросил Смерть. — Во всех его последствиях?
Я кивнул.
— Придется остаться в Хранилище.
Он скорбно упер взгляд в стол, забрал бумагу и ручку, сунул в карман. Отхлебнул вина, шумно сглотнул и вздохнул.
— Но прежде, чем это произойдет, — добавил я спокойно, — я все еще имею право, насколько мне известно, бросить вам вызов… Сыграем в шахматы?
Настроение у него резко переменилось. Он широко улыбнулся, хлопнул в ладоши, как ребенок, и вскочил со стула. Вид у него сделался такой, будто он сейчас меня обнимет, но он передумал, ринулся к заднему выходу из погреба, распахнул дверь на черный ход и поспешил по ступенькам на первый этаж.
Пока его не было, я поспешил достать ампулу, отломать кончик и вытряхнуть каплю яда в бокал Смерти.
А какой у меня был выбор?
Темная река
Смерть вернулся через пару минут — с переносным дисковым проигрывателем, той самой черно-золотой шахматной доской, виденной мною в понедельник, и с маленьким ящичком, где оказался стаунтоновский комплект.
— Не понимаю, почему сам до этого не додумался, — сказал он, отдуваясь. — Вам это не оставляет серьезных шансов, признаюсь, — но попробовать стоит. И это совершенно законно. — Он поставил проигрыватель на пол у своего стула и включил его. Помпезное начало неведомого классического произведения рявкнуло из динамиков. — Берлиозова «Symphonie fantastique», — пояснил он, увернув звук. — Люблю слушать за игрой. Немножко жизнерадостная поначалу, зато позже есть кошмарная часть под названием «Шествие на казнь». — Он открыл ящичек, извлек пару фигур и протянул мне сжатые кулаки. — Что ж… правый или левый?
Я тронул его правую руку.
— Везучий вы, — сказал он и явил мне белую пешку.
* * *
Пока он устанавливал доску и расставлял фигуры, я осознал, что мне не выиграть никак. В четверг, когда я обнаружил мелкий шрифт в своем договоре, гласивший, что можно бросить вызов, это показалось убедительным вариантом; однако в тот самый миг, когда сделал Смерти прямое предложение, я понял, что все без толку. Поэтому я и отравил ему напиток сразу, как только он ушел, — от отчаяния. Все как при жизни: я действовал по наитию, а также потому, что ничего другого не оставалось.
Во вторник я сказал ему, что никогда толком шахматами не увлекался, и в то время счел, что поскромничал; но взглянув на своего противника, я понял, что вообще-то переоценил свои способности. По сравнению с ним я мало чем отличался от новичка — с обрывочными знаниями о тактике и без всякого понимания стратегии. Если посчастливится, продержусь ходов двадцать.
— Бессмысленно, — сказал я. — У меня никаких шансов… Чего б вам не допить вино и не покончить с этим?
— Я никогда не пью во время игры, — отозвался он. — Мешает сосредоточиться.
Я тупо уставился на тридцать две фигуры лицом к лицу на поле боя и наконец понял жуткое значение этой отдельно взятой партии. Фигуры — не просто деревяшки, а образы символического противостояния, которое сделалось устрашающе личным. Чем больше я осмыслял последствия проигрыша, тем глубже осознавал, что именно стояло на кону в следующие несколько минут: мои чувства, моя свобода, мое будущее, мое бытие.
Я начал жалеть, что сам не принял яд. Даже если Смерть в конце концов хлебнет из бокала и план Дебоша сработает в точности так, как он предрекал (в чем я сомневался), я знал, что моя свобода будет раздавлена чудовищным гнетом вины. Но если я не завершу игру, мои перспективы окажутся еще уже.
Сделал первый ход, тряской рукой: e2-e4.
Смерть тут же ответил: e7-e5.
Мы избегали взглядов друг друга, но посреди поля наши пешки сомкнулись в противостоянии глаза в глаза.
Обдумывая следующий ход, я сделал попытку грубо отвлечь его.
— Раз вам не нравится то, чем вы занимаетесь, и все, что вы делаете, не имеет смысла, отчего вы тогда не уволитесь?
— Как? — ответил он, полностью сосредоточившись на центральных клетках. — Я Смерть. Это огромная ответственность. Я, может, и недоволен или, вероятно, даже разочарован, но эту работу не доверил бы никому, ее и вполовину так, как я, никто не сделает. — Он коротко поднял на меня взгляд. — Я в ловушке… Как и вы.
— Но если б вы могли уйти… если б могли заняться чем угодно еще — что стали бы делать?
Он вновь вернулся вниманием на доску.
— Занялся бы серфингом, — сказал он наконец. — И, прошу вас, перестаньте пытаться меня отвлекать.
Я двинул слоном с f1 на c4. Смерть отзеркалил мой маневр, шагнув слоном с f8 на c5. Два царственных зверя льстиво улыбнулись друг другу лицом к лицу в шеренге «c».
— Но если я разобью вас в шахматы, — продолжил я, пренебрегая его просьбой, — здесь, сейчас, в этой партии… мне можно будет выбросить из головы договор и продолжить жить?
— В маловероятном случае вашей победы надо мной, — сказал он, хмурясь положению на доске, — вы будете вольны удалиться отсюда и испытывать свою судьбу… Но жить — не совсем то слово. Вы — ходячий мертвец, и лучшее, на что сможете надеяться, — оставаться неупокоенным.
— Лучше неупокоенным, чем трупом в гробу, — отозвался я.
Пошел королевой с d1 на h5, где, в союзе с моим слоном, она угрожала одной из пешек, охранявшей короля черных. Наивный способ атаки, и отклик Смерти оказался мгновенным — но и неимоверно глупым. Возможно, музыка повлияла на его здравомыслие, или моя болтовня, или же клиент, которого он не убил. Скорее всего, его отвлекли неурядицы с Шефом: конец недели, в течение которой он постоянно пренебрегал протоколом, получал порицания за работу и сомневался в самом смысле своей службы. Как бы то ни было, в миг рассеянности или бесстыдной щедрости он сделал ход конем с b8 на c6. Я не зевал — моя королева пленила пешку перед его бессильным королем и при поддержке слона поставила шах и мат.
Он тут же осознал свою ошибку, но скорее смутился, чем удивился. Его лицо цвета желтой фасоли запылало оттенком фасоли красной.
— Детский мат, — проговорил он. — Экая досада. — Он покачал головой, закусил губу и уставился на меня. — Вы же не дадите мне переиграть последний ход? — Я вежливо отказал. — Может, до двух побед?
— Вряд ли.
— Но я просто не понимаю.
— И на старуху бывает, — сказал я.
— Мне надо выпить, — сказал Смерть, поднимая бокал к губам.
Думать надо было быстро. Если мой замысел отравить его мучил мою совесть до партии, сейчас, когда я выиграл, получится катастрофа, не меньше. Нужно его остановить, но я не знал, как.
— Давайте тост?
Он улыбнулся.
— Есть соображения?
Я налил себе еще немного вина и осмыслил варианты.
— За жизнь, — сказал я.
Мы соприкоснулись бокалами, и я вышиб яд у него из руки. Вино вылилось на доску и Смерти на рубашку-поло; бокал разбился о каменный пол.
— Простите великодушно, — сказал я. — Всю неделю что-нибудь наперекосяк.
Я, как мог, прибрался, осколки стекла, застрявшие у меня в ладони, напомнили мне о слуховом окне у Эми в квартире. Закончив, я тщательно сгреб осколки в кучку на полу. Смерть, не желая отказываться от выпивки, принял предложение допить из моего бокала, после чего обиженно сгреб фигурки в бурый ящичек.
— Остается лишь одно дело, — сказал он обреченно. Вынул из кармана брюк маленькую серебряную бляху в форме косы — такую же, как его золотая у него на рубашке. — Символ моей власти. Будь ваше испытание успешным — уже б носили сами. Но как уж есть; с каким трупом вы недавно беседовали?
— Вон с тем. — Я показал на четвергового клиента.
— Семь недель стажеров — с меня хватит. Пора решать. — Он ушел в угол и выкатил полку с бородачом. — Подозреваю, что все это так или иначе часть великого плана Шефа… И уж точно это самый эффективный метод отбора.
— Шеф — это кто? — спросил мертвец.
Смерть не удостоил его ответом, но пристегнул ему на футболку серебряную бляху, аккурат над словом «гробы». У мертвеца голос был, но он не возразил; он слышал, что происходит, но глаз не открыл и не посмотрел. Его наниматель задушевно похлопал его по левому плечу и велел встать.
У Агентства появился новый Агент.
Смерть открыл парадный выход из погреба и жестом велел своему помощнику подождать снаружи. Мертвец праздно поплелся мимо — рот открыт, глаза смотрят в пустоту, после чего налетел на ступеньки и рухнул.
— Сказать, что мне жаль покидать это место, я не могу, — сказал я.
Смерть пожал плечами.
— Вы решили, как будете прозываться?
— А вы что предложите?
Он потер подбородок.
— Мор настаивал на Антонии — в честь Антония Блока из «Седьмой печати». Но это дурацкая мысль. Раздор, несомненно, предложил бы кого-нибудь из великих полководцев, типа Александра. — Смерть оглядел меня с головы до пят, покачал головой. — Вам не подойдет. Вы больше похожи на кого-нибудь из великих обормотов. Глад, вероятно, посоветовал бы что-нибудь краткое и по существу — что совпадает и с моими предпочтениями… Может, Билл? Или Тед?
Я вспомнил «Мальтийского сокола».
— А давайте Сэм?
— Идеально, — сказал он. — Завтра поутру первым делом добавлю в документы.
Мы вкратце обсудили, что мне потребуется, чтобы выжить во внешнем мире: работа, набор грима, вероятно, кое-какая корректирующая хирургия. Смерть сказал, что поговорит с Шефом и все устроит.
— И вы вольны посещать нас, когда пожелаете, — добавил он. — Погуляем по саду, потолкуем, поздороваетесь с Цербером. — Он кивнул, довольный этой мыслью. — У нас еще десять лет по договору аренды, после чего придется переехать. Не могу сказать, что жду этого с нетерпением… — Он оглядел погреб и скривился. — Хуже всего будет с перевозкой всех этих тел.
* * *
Снаружи дул теплый ветер: жар дня умирал, начиналась прохлада ночи. Я ощутил сокрушительный, бурлящий звездопад свободы — словно проглотил будущее и дал ему просочиться сквозь стенки желудка в кровоток.
Я двинулся к изумрудному лугу в сумерках. Перейдя канал, ненадолго задумался, сколько мне осталось жить. На железнодорожном мосту спросил себя, что буду делать дальше. Но я уходил от Агентства все дальше, и вопросы исчезли, я разогнался и перешел на бег.
Я бежал к темной реке на горизонте, а там лег на берегу и вперился в восходившие звезды — и ни о чем не думал.
Оказались не вы
Утро понедельника, семь недель и один день после убийства Ада. В столовой Раздор, Мор и Дебош поглощали свои обычные завтраки, а Глад горестно наблюдал. Газеты запаздывали, разговаривать никому не хотелось, и ничего примечательного не случилось, пока — ровно в девять — не восшествовал Смерть и сердечно всех не поприветствовал. За ним появился болезненный и довольно неуклюжий спутник, облаченный в серферские шорты и футболку.
— Это еще что за хрен? — спросил Раздор.
— Это Аид, — ответил Смерть, вталкивая мертвеца в залу, — мой новый помощник.
— Ой-ёй, — сказал Глад.
— Вот это номер, — добавил Мор. — Насколько я понимаю, ты утряс это с Шефом?
Смерть не удостоил его ответом. У него, казалось, гораздо более спешное дело к Дебошу, с которым он заговорил твердо:
— Боюсь, тебе придется отныне питаться в другом месте… Пока мы не найдем стол попросторнее, конечно.
Дебош, слишком потрясенный самим продолжившимся существованием Смерти, оказался не в силах возражать, забрал свою еду и убрался на стул в угол, где просидел остаток трапезы, супясь и дуясь.
Аида пригласили занять место Дебоша, и он после некоторой сумятицы и прорвы вопросов наконец так и сделал. Смерть выбрал белую мышь из привычной троицы и предложил ее своему помощнику. Аид схватил ее за хвост, уложил на тарелку… и принялся нежно поглаживать.
А следом упал со стула.
* * *
За следующие несколько недель умственные способности и координация движений нового помощника Смерти не выказали никаких признаков улучшения. В течение нескольких трапез наблюдалось, как он играет с распашными дверями, налетает на стены и пытается съесть свою тарелку. В конторе ему удалось обрушить все до единой стойки с документами — трижды, а также дважды высадить локтем оконное стекло. Выведя Цербера на прогулку по лугу, он допек животное настолько, что пес разорвал его на части — пришлось собирать заново и на сей раз накладывать швы.
Важнее же всего вот что: в рабочие часы его добродушная недееспособность привела к тому, что многие клиенты Смерти сумели обдурить судьбу — по крайней мере временно… И на очень недолгий срок очень немногие люди все же смогли прожить чуточку дольше.
Но и этому пришел конец.
