ПЯТНИЦА
Смерть от диких животных
Дальше не помню
Когда я проснулся, кровь с моих туфель исчезла. Кто-то вошел ночью в комнату, забрал обувь, тщательно ее вычистил и вернул до наступления утра.
Меня разбудил Дебош: он тяжко и натужно колотил по пишмашинке. Сказал, что пишет оскорбительное письмо женщине, чей ресторан он вчера вечером попытался разнести. После того как он перевернул с полдесятка столиков, его вышвырнули вон.
— А где Раздор был? — спросил я сонно.
— Крушил заведение по соседству, — ответил он.
Дебош сказал, что догонит меня, как только допишет письмо. Когда я выходил, он добавил, что Раздор сейчас топчется на Складе, ищет оборудование, а Мор анализирует в Лаборатории образцы блевотины в режиме реального времени, и потому за завтраком ни того, ни другого не предвидится. Я поблагодарил его и закрыл дверь.
В коридоре по пути в столовую меня накрыло воспоминанием, от которого я на миг окаменел. Оно было связано со снежной женщиной, которую я видел в фойе кинотеатра во вторник.
* * *
Девять месяцев до моей смерти. Я глазею в сумрак на задах кафе «Иерихон», ищу, где бы сесть. Вижу за последним столиком одинокую женщину, опущенное лицо озаряет настольный ночник. Она кривится на капучино и ковыряет вилкой шоколадное пирожное. В кафе битком, других свободных мест нет, я подхожу и спрашиваю, можно ли к ней подсесть.
— Делайте что хотите, — отвечает она. — Мне все едино.
Ее прямота похожа на некий вызов. Я отвечаю точно так же, словами, какие когда-то были мне наградой в лихие времена, и они, думается мне, ее подначат:
— Выше нос — такого, может, больше не случится.
Она поднимает взгляд и саркастически улыбается:
— Уже случилось.
И глубоко в панцире я чувствую первое бурление любви. Я влюбляюсь в ее темные проницательные меланхолические глаза, в ее смятенную душу, даже в ее простой черный наряд. И невинно спрашиваю:
— В чем загвоздка?
Ее звали Люси, и мои отношения с ней — типичный пример того, как складывались все мои отношения в последние два года жизни. Я искал общества женщин, чтобы заново пережить память о матери, поднять из гроба давнее чувство защищенности. Но защищенность вскоре наскучивала мне, и я искал риска — эмоционального, физического и нравственного. Однако риск приносил с собой угрозу боли, и я берег обстоятельства, в которых мог сдать назад. Из всего этого получался неразрывный круг потерь.
Я в те последние дни, должно быть, стал ненормальным. Хотел, чтобы все мои отношения были как по договору, установленные с самого начала в беседе, на письме, в выражениях, жестах, прикосновениях. Хотел, чтобы пункты этого договора были так отшлифованы, уточнены и безопасны, чтобы еще до первого поцелуя мои любовницы оказывались не более чем зеркалом друг друга. Мы никогда не втянемся в связь за пределами достигнутых между нами соглашений, будем просто отражать все, что другой сказал или сделал. И когда любовница наконец целовала меня, я целовал ее в ответ, с точно таким же пылом. Если она говорила, что любит меня, я отвечал, как попугай.
Но подобные отношения подобны трупу: чем дольше уходишь от них, тем менее привлекательными они делаются. В попытке остановить гниение один либо другой из нас брал на себя риск передоговориться: мы предлагали новые идеи, допускали вероятность отвержения, защищали свое мнение. Не срабатывало: наша связь становилась не более чем последовательностью взаимно противоречивших дополнений и негарантий, стопками бумажек мелким шрифтом, путаницей лингвистических уловок — пока сам договор не утрачивал всякую ценность.
Сейчас я раздумываю, как вообще мог так жить.
Мое тело ходячего трупа, все еще остолбенелое в коридоре, пережило жестокую судорогу. Я скакнул во времени со дня нашей первой встречи.
Мы с Люси постоянно виделись несколько недель подряд — поначалу неформально, а затем на основании невысказанной приверженности.
— Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.
— И мне, — ответила она.
Еще один рывок вперед. Еще одна судорога.
— Я люблю тебя, — говорю я ей.
Она улыбается и произносит:
— Где ты сегодня спишь?
И память о том вопросе до сих пор горит в моей мертвецкой крови.
* * *
— Роботы, — говорил Смерть, когда я вошел в столовую. Он ел, Глад наблюдал. — Таков долгосрочный план Шефа. Еще пара сотен лет — и они завоюют Землю. Все неубитые будут порабощены; все отказавшиеся от рабства будут убиты. Это отчасти стремление Шефа к эффективности: он намерен уменьшить нашу рабочую нагрузку на три четверти. По-моему, дурацкая затея. А! Доброе утро.
Я отозвался на приветствие, уселся и принялся есть.
— Что сегодня происходит? — спросил Глад.
Я заговорил с набитым ртом:
— Не знаю.
— Вам никто никогда не сообщает, что ли?
— До тех пор пока не соберемся выйти, — нет.
— А вы хотите знать?
— А у меня есть выбор?
— Разумеется.
Это неправда. С тех пор как я покинул гроб, выбор у меня был лишь в двух вопросах: каким способом смерти со мной расплатятся в конце недели и во что мне одеться в тот или иной день. Сегодняшняя форма, к примеру, состояла из того же костюма, брюки и ботинки вчерашние, трусы в красную розу, лазурные носки, расшитые пурпурными осьминогами, и кроваво-красная футболка, заявлявшая вранье — «ТРУПЫ ДЕЛАЮТ ЭТО ЛЕЖА».
— Ни у кого никакого настоящего выбора нет, — угрюмо возразил Смерть. — Мы все — чьи-то слуги.
Мы ели каждый свое в задумчивом молчании, покуда не ввалился Дебош; он схватил банан и объявил, что собирается к почтовому ящику.
Смерть небрежно кивнул.
— Будь любезен помыть машину до обеда. Я хочу, чтобы не осталось ни единого собачьего волоса. Не как в прошлый раз.
Дебош шваркнул дверью.
— Так что же сегодня происходит? — повторил Глад.
— Мы собираемся на природу, — ответил Смерть. Повернулся ко мне. — Вообще-то я бы хотел вас сначала представить кое-каким своим друзьям. Они в подчинении у Раздора, но я беру их взаймы, когда Шеф желает чистого, эффективного прекращения. — Он положил свою руку поверх моей. — Штука в том, что нам понадобится ваша помощь в их поисках.
— Что именно мы ищем?
— Громадный бурый мешок с маленькой красной буквой… — Он умолк. — Или маленький красный мешок с громадной бурой цифрой.
— Так который?
Смерть огладил бородку большим и указательным пальцами.
— Представляете — не могу вспомнить.
* * *
Пока я был жив, память постоянно меня обманывала. Я забывал то, что хотел помнить, и помнил то, что желал забыть. Иногда забывал, что должен был что-то запомнить, и осознавал, что позабыл это, когда оказывалось уже слишком поздно. Я никогда не принадлежал к числу блаженно обманывающихся живцов, кто мог забыть что угодно неприятное и помнить все, что им по душе. Мне от этого часто бывало горестно, в особенности когда я думал об Эми.
Пытаясь улучшить память, я прочитал немало о том, как она работает. Узнал, что все, полученное органами чувств, переводится в импульсы нервной энергии. Эти импульсы и маршруты, которые они прокладывают в мозге, можно мгновенно воспроизвести и добиться эффекта краткосрочной памяти. Долгосрочная память работает посредством повторения импульсов и маршрутов с частотой, достаточной, чтобы создать практически вечные анатомические и биохимические каналы, чтобы…
Дальше не помню.
Красная армия
Дверь на Склад была уже открыта, и мы обнаружили Раздора по грудь в куче мелких бурых пакетов. Он громко матерился.
Смерть кашлянул. Раздор раздраженно вскинулся.
— Чего надо?
— Мы пришли протянуть руку помощи.
— Руки мне ни к чему. Глаза — другое дело.
— У нас есть и то и другое.
Неловкая тишина.
— Я ищу мешок, — признался Раздор насупленно.
Комната была набита мешками.
— Какой?
— Большой и красный. Не помню, что на нем написано.
Смерть потер ладонью подбородок и оглядел комнату. Раздор, дуясь, словно чудовищно распухший ребенок, вернулся к поискам.
Склад от пола до потолка заполняли коробки, мешки, ящики и пакеты, приборы, инструменты, приспособления и штуковины, устройства, наборы, детали и запчасти. Все, казалось, подпирает друг дружку: вытяни крошечный пакетик из стопки в одном углу комнаты — в другом углу обвалится; сними куль с вершины кучи — и вся конструкция под ним может непоправимо утратить равновесие. Ни стен, ни ковра не разглядеть под фрагментами каких-то неопределимых предметов; четыре окна, загроможденные скалами и утесами барахла, света почти не давали; дверь, ведшую впрямую в Отдел недугов, перегораживала шаткая стопка картонных коробок, ни одна не подписана. Ничего более захламленного, беспорядочного и озадачивающего я не видал отродясь. Пещера контрабандиста, бесова кузня, избушка ведуна. Чудо, что тут вообще кто-либо что-либо когда-либо находил.
Смерти, к примеру, было трудно.
— Я не могу сдвинуть этот ящик, — сказал он Раздору. — Тебе не попадалось это, как его…
— Что — это? — отозвался Раздор.
— Ну штуковина эта. Помнишь… Рычажная фигня.
— Я не понимаю, что ты пытаешься сказать.
Смерть в отчаянии выпрямился. Оглядел комнату в поисках желанного предмета. Раздор неторопливо покачал головой и уставился на Смерть, будто тот спятил.
— Вот. — Смерть вкопался в гору потрепанных картонных коробок и добыл маленький домкрат, а затем применил его к ящику. Сунул руку под ящик и вытащил оттуда сморщенный бурый мешок.
— Какого, говоришь, цвета он?
— Красного, — сказал Раздор. — Примерно в десять раз больше этого.
— Что в мешке? — спросил я.
— Оборудование, — ответил Раздор. Следом нервно добавил: — Если найдете, не трясите. Их это, мля, бесит.
У большинства хлама не было определительных знаков. Ни лейблов, ни этикеток, ни ярлыков, ни наклеек. Я ограничил зону поиска правой от двери стороной, у стены с фасадным окном. Поначалу старался ничего не задевать, но через полчаса бесплодной возни принялся разгребать эти джунгли.
— Нашли что-нибудь?
Смерть стоял надо мной, выглядел устало. В левой руке держал здоровенную банку собачьего корма. Правую покрывали тавот и грязь. Раздор все еще увлеченно греб в дальнем углу.
Я покачал головой. Он вздохнул и вернулся к горе мешков. Все мешки были серые, пустые и непомеченные.
Мой ум совершил обратный кувырок в прошлое.
Мы с Эми сидим в кафе «Иерихон», глазеем на дождь в окне. Прошло полчаса с тех пор, как я сказал ей, что люблю, там, под бузиной, за девять лет до того, как скажу те же слова Люси — за этим же столиком. Одежда и волосы у нас влажны. Пьем один капучино на двоих.
— Ты правда меня любишь? — говорит она.
Я люблю ее неотвратимо, как волна, что шипит по берегу; необратимо, как комета, пойманная полем притяжения звезды; инстинктивно, как собака, что наслаждается костью; собственнически, как комик — свою шутку; наивно, как дитя, взбудораженное подарком; безнадежно, как идиот, стремящийся стать гением; потешно, как нога, попавшая на банановую кожуру; воинственно, как кулак, что врезается в лицо врагу; отчаянно, как голодный человек алчет пищи.
Я люблю ее меньше, чем могу, но гораздо больше, чем когда-либо объявлял.
И время проходит.
— Да.
И время проходит.
* * *
— Нашел!
Смерть помахал над головой красным мешком, младенчески улыбаясь от уха до уха.
— Осторожней, — предупредил Раздор. — Он, может, не завязан как следует.
Смерть пренебрег советом — раскрутил находку, а затем швырнул ее на середину комнаты. Мешок был размером примерно с овцу, ярко-красный. Он плюхнулся и заелозил, как медуза. Таинственное сообщение, оттиснутое на мешке бурыми чернилами, гласило: «М. Л. К-во 10 000». Раздор в отчаянии пнул стопку деревянных ящиков, которую перед этим изучал. Стопка закачалась, но не рассыпалась.
— Что же это все-таки?
— Сегодняшняя задача, — гордо ответил Смерть, поднимая мешок с пола. — Это как раз друзья, о которых я вам говорил. Десять тысяч муравьев. — Он развязал веревку и глянул внутрь. — Муравьев-легионеров, если совсем точно. Они пожирают всё на своем пути. И подчиняются своей королеве. — Он улыбнулся Раздору.
Тут же позабыв о своих обидах, Раздор тоже вперился в содержимое мешка. Я ожидал, что орда муравьев вырвется из мешка и опустошит округу, но Раздор, глядя в горловину, пробормотал какие-то умиротворительные заклинания и пресек любую деятельность.
— Что вы им говорите? — спросил я.
Он поднял взгляд.
— Ты не поймешь.
* * *
Мой мозг ходячего мертвеца забит всяким хламом. Сейчас там любовь, а через минуту — кучка бестолковых фактов из моей любимой энциклопедии. Не успел Смерть упомянуть слово «муравьи», как мозг взялся за работу — размышлять о ключевых отличиях муравья от трупа. Не унять. И вот что он сообразил.
Муравей способен поднять в пятьдесят раз, а перетащить — в триста раз больше своего веса. Труп не в силах ни поднимать, ни таскать ничего, потому что он мертвый.
У муравьев пять носов. У трупа — один (а в конце концов ни единого).
Муравьев когда-то применяли для лечения людей. Раствор из муравьиных яиц и лукового сока, говорят, лечит глухоту, а испарения перетертых красных муравьев, по слухам, — средство от простуды. Труп же при этом редко бывает чем бы то ни было еще, кроме результата или причины какой-нибудь болезни.
Некоторые муравьи в поисках воды забуриваются в почву на восемьдесят футов. Трупы никогда не углубляются под землю больше, чем на шесть.
Муравей значительно меньше трупа.
Что толку в таком мозге? И зачем он это со мной вытворяет?
Тест Роршаха
Вечер, когда я забирал записывающее оборудование из квартиры Эми, — еще и вечер, когда я умер. Пока образы, связанные с этим воспоминанием, были не внятнее причудливых граффити, звуки — не осмысленнее перепутанных закольцованных сообщений. Но теперь я в последовательности событий уверен. Я знаю, как я умер.
Стоял влажный вечер позднего лета, через семь недель после первого звонка Эми. Она вышла на связь за пару дней до этого и уведомила меня, что можно забрать оборудование, а также попросила отчет о происходящем. Я сказал ей, что моя работа окончена и что результатами она будет более чем удовлетворена.
За предыдущие две недели я десятки раз отсмотрел видеозапись извращенной игры ее супруга во власть. Моя потребность вновь и вновь пересматривать это и нежелание признавать причины этой нужды убедили меня в том, что я давно подозревал: я — человеческий паразит. Но это меня, конечно, не остановило. Не могу сказать, что записанное возбудило меня — я даже не уверен, что похоть была главным позывом, — но я до неуютного близко подошел к пониманию желания. В конце концов — и против всяких принципов — я разломал пластиковый кожух, вырвал магнитную пленку и сжег улику.
Но забыть последний образ ее губ, перекошенных в улыбке, я не мог. Почему она улыбалась? Видео было едва ли исчерпывающим доказательством насилия: юрист усмотрел бы в этом простой случай садомазохистской игры, зашедшей слишком далеко. В таком случае не знак ли это, что она имела некую власть над Дермотом? Явив одну из его тайн стороннему наблюдателю и, потенциально, гораздо более широкой публике, она обретала некую силу отмщения. Но насколько его это заденет? Скорее другие собранные мною свидетельства встревожат его куда сильнее.
Так не мне ли предназначалась та улыбка? Нарциссическая мысль… но, возможно, чему-то в Эми было приятно показать, как далеко она зашла, как широко ей удалось раздвинуть границы своего желания. Возможно, неким безумным манером она даже хотела напомнить мне, кем я когда-то был, и заставить меня ревновать к тому, что я упустил.
Но ревности я не ощущал. Я ощущал омерзение к себе.
Эми открыла дверь, в руках она держала полупустой стакан апельсинового сока. Оба кольца с правой руки исчезли. Я прошел в гостиную и увидел открытую коробку крекеров «Риц» на журнальном столике. Обернулся, пока она задвигала засов, и вновь заметил маленькую ямку у основания ее шеи. В воспоминаниях я ощупывал эту округлость указательным пальцем, пробегал кончиком его вдоль пиков на ее позвоночнике, обследовал зеркальную впадинку у нее на пояснице. Видел, как Эми перекатывается на спину, слышал, как она говорит, что любит меня, ощущал ее поцелуй… И все еще стоял, где стоял, семь лет спустя, упав уже так глубоко в пропасть, что никакой свет не проницал эту тьму.
Я открыл застекленную дверь и шагнул наружу, привлеченный холодным сиянием луны. Балкон был маленькой безыскусной территорией с низкой стенкой, сделанной из желтого котсуолдского камня, с видом на безлюдную площадь. Я держался подальше от края. Лишь тонкий слой бетона отделял меня от семидесятифутового падения.
Почувствовав, что Эми приближается, я оперся о дверную раму. Глянул в сторону и увидел, что она смотрит на далекие уличные огни. Помедлив, она спросила, страшась моего ответа.
— Что-нибудь еще нашел?
— Достаточно, — ответил я.
— Я разочарована. — Она отвернулась и вздохнула. — Когда знаешь наверняка, все иначе… Но спасибо.
Я пожал плечами.
— Поэтому я здесь.
— Это не единственная причина.
И я не знал, что эта дразняще двусмысленная фраза означала. Может, так выражено желанье — или же обольщение походя. Увидев у меня на лице растерянность, она зло рассмеялась и ушла внутрь.
Начался дождь.
У нас была детская любовь. Мы познакомились, когда нам было по пятнадцать, и до окончания школы хорошо дружили, после чего довольно скоро взаимно влюбились. Наши дома были в Оксфорде всего в паре миль друг от друга, и я почти каждый вечер приезжал на велосипеде повидать ее. А еще я писал ей письма — дважды в неделю, больше двух лет. Пылкие письма, наполненные задором, желанием и радостью.
Подростковый роман!
— Я оставил улики в камере хранения на вокзале. Там микрокассета и кое-какие фотоснимки. — Я вручил ей ключ. — Фотографии я запечатал в простой бурый конверт. Возможно, ты не захочешь это видеть. — Я вынул листок бумаги из внутреннего кармана пиджака. — Вот список всего, что я нашел. Голые подробности — но этого хватит, чтобы на него подействовало.
— Спасибо.
Она спрятала ключ и листок у себя в гардеробе и вытащила записывающее оборудование из-под кучи свитеров. Я не узнал ничего из ее одежды и ощутил легчайший укол ревности. Эмоцию не истолкуешь.
— Счет пришлю на той неделе — или он читает твою почту? — Она покачала головой. — Как только оплатишь счет, все, что я обнаружил, — юридически твое. Естественно, можешь использовать все это и раньше… — Она кивнула. — И если больше ничего, я…
— Ты по мне скучал вообще?
Ее вопрос удивил меня, но я попытался этого не показать.
— Конечно.
— Мог бы и позвонить. Хоть раз.
— Я… ненадолго исчез.
— Рада, что ты вернулся.
Я почувствовал, что мой панцирь истончается. Сейчас я играл по ее правилам.
— Ты тоже могла бы мне позвонить.
Она рассмеялась.
— Ты бы меня не удовлетворил. Спорим, ты не мог бы, даже теперь…
— Дело не в этом.
Мы кисло уставились друг на друга и умолкли, слушая, как дождь гремит по крыше круглой башни.
— Зачем ты за него вышла?
— Не твое дело. — Она покачала головой, затем вздохнула. — Это была ошибка… Пусть и не с самого начала. — Улыбнулась. — И я не знала о его прошлом. Он не рассказывал — и не рассказывает.
— Но ты же не слепая была.
— Тогда было иначе. Он был чудесный. В точности как мне надо.
Молчание и дождь.
— Как можно просто лежать, пока он такое с тобой творит? — Мое отвращение было направлено на меня, на мое собственное желание.
— Ты же видел, какой он.
— Меня от всего этого тошнит…
— Мне твое мнение неинтересно.
— Я не понимаю, что ты в нем нашла.
— Ты не имеешь права… — Она глубоко задышала, затем внезапно протянула руки и зажала мое лицо в ладонях. — Давай не будем больше о нем. Не желаю слушать.
Она притянула меня к себе, и нас замкнуло в поцелуе. Мы стали одним человеком, соединились лбами, носами и ртами, плечами, ладонями, грудями, пахом, бедрами и стопами, нас поглотил поцелуй, он повелевал нами, и мы боготворили друг друга столь полно, и телом, и умом, что стали единым духом, одним восторгом. Вкус ее рта был сладок, как апельсин, и на один мимолетный миг я вообразил, что наши языки — мякоть, губы — податливая, восковая кожица. Мы стояли в сиянии розовой лампочки, и моя раковина раскрылась.
— Я люблю тебя, — сказал я.
— Ерунду не болтай, — ответила она.
Домофон зазвонил, когда мы лежали на кровати.
— Ох черт. Ох черт. — Она вскочила, быстро оправила на себе одежду. — Это он. Я знаю. — Она уже стояла У домофона, не успел я добраться до прихожей. — Алло?
— Эт я. Ключ потерял.
— Подожди. Я спущусь.
— Дверь открой и все. — И, тише: — Тупая корова.
Она запаниковала.
— Нет. Давай сходим куда-нибудь. Давай…
— Слушь, у тя там какой-нить обсос, что ли? Птушта если…
— Нет.
— Тогда открой, блядь, дверь.
Она нажала на маленькую черную кнопку домофонной панели, а миг спустя я услышал, как далеко внизу бухнула дверь.
— Быстро, — сказала она, отодвигая засов. — Уходи. — Она поправила мне галстук и прислушалась к звуку, который я не хотел услышать: шаги по лестнице. — Езжай лифтом.
Мне стало невыносимо тошно.
— Я не могу.
— В смысле?
— В смысле — не могу. С тех пор как…
— Ну, здесь тебе оставаться нельзя. — Она лихорадочно огляделась. — Он что-то подозревает. Я по голосу слышу. Он обыщет каждую комнату.
Даже если б я согласился, время, которое было у меня, чтобы преодолеть свою фобию, истекло. Лифт стоял на нулевом этаже, а Дермот подымался быстро — единственным другим способом. Он появится прежде, чем лифт успеет преодолеть и полпути. Я предложил спуститься как ни в чем не бывало по лестнице и поздороваться с ним по дороге. Эми покачала головой и выдала самый большой сюрприз из всех.
— Думаю, он знает, кто ты. Он видел, что ты за ним следишь.
Единственный вариант — остаться и попробовать заболтать его. Никакого оружия у меня при себе не было, а из наблюдений я знал, что он-то как раз вооружен всегда, и потому будет непросто. Но я смог бы с этим управиться. Пару раз до этого удавалось.
Она прикончила эту мысль, едва я успел ее озвучить.
— Нет. Пожалуйста. Тебе надо уйти. Ты не понимаешь.
Я закрыл дверь и оглядел гостиную в поисках чего-нибудь такого, что могло мне помочь, едва слыша отчаянные извинения Эми. Я не могу уйти и спрятаться в квартире тоже нигде не мог. Что же я могу?
Дождь колотил по крыше круглой башни в дальнем углу, привлекая мой взгляд к лоскуту света на ковре — к бледному прямоугольнику, нарисованному светом луны из слухового окна. В границах этого прямоугольника плясали причудливые симметричные тени — вода струилась по стеклу над ним.
Миг красоты в пору кошмара. Словно тест Роршаха, обнаруживающий черты личности поиском осмысленных узоров в абстрактных пятнах клякс.
И видел я лишь один узор — проклятья на мою голову.
Секс и смерть
— Зачем мы делаем то, что делаем?
Я сидел на заднем сиденье, глядя Смерти в затылок; Смерть говорил. Щупальца черных волос завивались из макушки и до белокожего загривка. У Раздора голова была увесистее и крупнее, но в волосах виднелись красные, как ржавчина, пряди, а пучки кудрей вились у него на шее, как кроватные пружины.
— Я тебе говорил. Без нас было бы хуже.
Смерть отсутствующе огладил бородку, он отвлекся и потому сдал ближе к сточной придорожной канаве.
— Но как мне удавалось до сих пор избегать этого вопроса?
— Бывает.
— И все же он меня не оставляет.
Он сунул неподписанную кассету в проигрыватель, быть может, чтобы утопить растерянность. Пиратская подборка песен группы, которую я хорошо знал, когда был подростком: «Подразделение утех». Раздор уведомил нас, что кассета — собственность Дебоша, и предположил, что тот слушал ее, небось, пока машину мыл. И мгновения хватило, чтобы я узнал неожиданно бодрую первую композицию — «Любовь нас разорвет», но поскольку она для меня эмоционально ничего не значила, я откинул голову, уставился в небо через заднее стекло и отпустил свой ум плыть куда получится.
Он уплыл к решению, которое я буду вынужден принять через два дня: какой способ смерти выбрать? В начале недели я бы принял любой вариант, лишь бы вернуться в гроб; но чем больше опыта по эту сторону могилы я получал, тем больше понимал, что выбор должен быть верным. Ни одна из смертей, которым я стал свидетелем, не годилась.
А если я не смогу сделать выбор?
— Муравьев взял? — спросил Смерть у Раздора.
Его вопрос выдернул меня из будущего в настоящее. Я осознал грубую ткань под собой, два тела впереди и свет высокого солнца, гул двигателя.
— Они в багажнике.
— Я не видел, как ты их туда клал.
— Ты, драть его, не смотрел.
— Смотрел. Просто не помню.
— Твоя категория четыре за мной наблюдает. Спроси его.
Смерть одновременно повернулся ко мне, выжал газ и свернул на объездную дорогу.
— Это правда? — спросил он.
— Да, — ответил я быстро. Он вновь уставился на дорогу, сбросил скорость, резко крутнул руль влево и едва увернулся от фургона с мороженым на внутренней полосе.
Вообще-то я тоже не помнил.
* * *
Игла температурной шкалы ушла в красную зону. Клубы пара вились из-под капота, шептали, свистели, шипели. Едкая вонь проникла в салон. Мотор все еще работал вхолостую.
— «Метро», — сказал Раздор осуждающе. — Долбаная херня, а не машина.
Смерть заглушил двигатель.
— Она привезла нас куда надо.
— Говна кусок.
Он выбрался наружу и пнул переднее колесо. Дважды. После чего постучал по капоту, оставив на нем несколько неглубоких вмятин. Ненадолго успокоившись, взялся нападать на задний бампер.
— Вернись-ка внутрь. Наши клиенты появятся с минуты на минуту.
Раздор капитулировал и обиженно занял свое место.
Мы встали у ворот на краю зеленого поля. Перед нами был склон, спускавшийся в низину, и купа деревьев. Справа, на кромке низины и на одном уровне с машиной тянулся, докуда хватало взгляда, темный лес. У меня в уме откуда-то возникли слова «Кабаний холм». Я когда-то привозил сюда Эми. Мы попеременно разговаривали и тискались, покуда не запотели стекла в машине.
— Сколько их? — спросил я.
— Двое, — ответил Смерть. — Мужчина и женщина.
* * *
Он рассказал, что женщине сорок два, мужчине — сорок девять. Я быстро подсчитал, что на двоих у них на шестьдесят три года жизни больше, чем досталось мне. С радостью бы поменялся с любым, лишь бы вкусить еще пятнадцать минут.
Они были знакомы девять месяцев. Работали в компании, производившей полиэкструзионные пластмассы. Он — бухгалтер, она — менеджер проектов. Когда ему было двадцать с чем-то, он хотел быть художником, но родители убедили его строить финансово перспективную карьеру. Когда ей было двадцать с чем-то, она хотела стать менеджером проектов, но не думала, что придется ждать так долго. Оба были женаты, но не между собой.
Они увлеклись друг другом прямо со знакомства. Его притягивала ее нетерпеливость. Ее — его творческий дух. Его творчество чаще всего выражалось в набросках, которые он делал с нее, в заметках, которые он писал, и в анекдотах, которые рассказывал. Ее нетерпеливость была ему знакома и тем задевала его, однако не настолько, чтобы раздражать.
Открытое, необузданное, взаимное сексуальное притяжение появилось позже.
Контора, где они оба работали, была та же, что и у нашей понедельничной клиентки, самоубийцы. Они ее толком не знали, но из приличий посетили в четверг ее похороны.
Катафалк привезли к похоронному бюро делового партнера человека, подверженного неприятностям, которого затравил в четверг Цербер. Помимо того что один из несших гроб споткнулся и чуть было не уронил свою ношу, никаких необычайных происшествий не случилось.
Седьмой ближайший друг женщины — бородач, изуродованный на ярмарке, ныне лежавший в Хранилище в Агентстве. Женщина нумеровала своих друзей по сложной системе баллов, основанной на общих чертах личности, чувстве юмора, уме, харизме, навыках общения, координации, внешности и телесной гигиене.
О паре, которая, может, заразилась во вторник, а может, и нет, не знали ни он, ни она.
— Сколько вам лет? — спросил я у Смерти.
Мы все еще сидели в салоне. Прошло полчаса с тех пор, как мы остановили машину, и я пытался занять время трепом. Раздор ковырялся в зубах швейцарским армейским ножиком.
— Этот вопрос лишен для меня смысла, — ответил Смерть.
* * *
Двое людей приближались к нам рука об руку, мужчина широко улыбался, женщина смеялась. Их разговор происходил от нас слишком далеко, ничего не разобрать, только ритм и тон. Мужчина нес плед для пикника — тартан Черной стражи. Они мимоходом, невинно, глянули на бледный «метро», направляясь к темному лесу, и, преодолевая перелаз, отпустили руки друг друга. Он перебрался первым, затем помог ей. Она, похоже, не возражала: солнышко сияло ей меж лун-близнецов его ягодиц.
Смерть кашлянул.
— Нам придется пойти за ними.
Они шагали в пятидесяти ярдах перед нами. У мужчины были седые волосы средней длины, жесткие, как у старой гончей. У нее — светлые и кудрявые, как у вестхайлендского терьера. Он держал себя в приличной форме для почти пятидесятилетнего человека, который ведет сидячий образ жизни, ест, пьет и слишком много курит, физкультурой занимается нерегулярно и имеет вяловатый разрушительный метаболизм. У нее тоже наблюдался избыток веса.
Раздор достал мешок из багажника и поднес к уху.
— Слышу, как у них челюсти щелкают. Унюхали еду небось.
— Муравьи не могут нюхать, — сказал я ему. — Они посредством химического следа находят… — Я оборвал себя, осознав, что говорю лишнее.
Мы одолели перелаз и двинулись вслед за парой через лес. Деревья, в основном — ели, росли тесно, и мы вынуждены были идти гуськом. Наши клиенты мелькали на длинном склоне, петляя в пути, мы слышали их смех в лесной тишине. Под шепотками ветвей было прохладно и темно.
— Остановятся где-то впереди, — пояснил Смерть, белый палец-червяк замер на карте. — Тут неподалеку поляна. — Он показал приблизительно на клочок зелени между двумя высоковольтными линиями, где восковым карандашом был нанесен крупный красный «X». — Когда доберутся до поляны, остановятся, несколько минут поцелуются, расстелют плед, снимут одежду и займутся сексом. В некоторой точке этого процесса мы выпустим наших друзей. — Он показал на мешок. — А когда муравьи закончат, нам нужно будет собрать их всех до единого.
Мы углубились в лес, Смерть впереди, Раздор — замыкающим. Смех замер, и слышали мы теперь только треск своих шагов. Свет сделался тусклее, древесные стволы — гуще. Собор ветвей заслонял небо.
— Долбаный клятый едреный черт.
Я обернулся. Раздор прижал руку к левому глазу и бестолково махал рукой на качающийся сук.
— Клятая долбаная хлесткая хрень, — продолжил он.
— Все в порядке? — спросил я.
— Смотри куда идешь лучше.
Он двинулся дальше, прикрывая раненый глаз, — повел нас теперь он, по приглашению Смерти, и преувеличенно уклонялся от нависавших ветвей.
Я старался не думать о том, что мы творим. Чем дальше мы шли по склону и вглубь леса, тем больше мой мозг увлекался всякой ерундой, как тогда, на складе. Пытался вспомнить все о сексе, что узнал из моей энциклопедии фактов, и уговаривал себя, что мне это поможет в том, что мы собирались сделать. Вспомнить мне удалось лишь череду бессвязностей:
У самки кита соски на спине.
Бюстгальтеры пришли на смену корсетам из китового уса в 1914 году.
У четвертого падишаха Великих Моголов Джахангира было триста жен и пять тысяч наложниц.
Или наоборот?
В пенисе гиены, как и в пенисе человека, нет кости.
Сифилис передается от гениталий через кожу и слизистые оболочки в кости, мышцы и мозг.
Кардинала Уолси обвинили в передаче сифилиса Генриху VIII через шепот на ухо.
И, если вам интересно, есть всего одна разновидность секса, доступная трупам: некрофилия. Но мертвые, как всем известно, не совокупляются.
Какой смысл?
* * *
Я как раз вспоминал, что Донасьен Альфонс Франсуа де Сад был приговорен к смерти в 1772 году за «безнравственное поведение» (что включало в себя шестьсот различных методов секса в его книге «Сто дней Содома»), и тут мы выскочили на поляну. Свет из тьмы, простор из тесноты, теплый воздух из прохладной тени. Плоский участок земли не крупнее маленького дома, заросший жидкой травой и усыпанный сухими бурыми иглами с деревьев. Солнце не отбрасывало теней, но насыщало каждый цвет, яркость света тянула нас к середине этой прогалины.
Пара уже сплелась. Ее руки сцепились у него на загривке, его руки сжимали ее талию. Лица их тоже соединились. Они отстранялись друг от друга, и их рты смыкались, словно розовые ракушки; они воссоединялись, и губы их расходились по швам. Они захлебывались спотыкливой пневматикой поцелуев: блестели десны, посверкивали белые зубы, яркие от слюны языки сочились привольем мгновения.
— Отвратительно, — угрюмо проговорил Смерть, ни к кому в особенности не обращаясь. — Все эти усилия — лишь бы избежать небытия.
— Не только, — сказал я. — Иногда оно просто случается.
— Но это же так бессмысленно, — возразил он. — Отдельные личности — просто звенья в непрерывной цепи жизни, цепи без порядка или цели. Существуешь или нет — разницы никакой. Звенья возникнут где-то еще, цепь продолжит расти. — Он подобрал мертвый листок и разорвал его надвое. — Существование столь кратко, столь случайно, столь зависит от факторов, над которыми не властен. Иллюзия, не более. — Он отбросил порванный листок. — Не знаю, как вашему брату вообще удается улыбаться.
— Попадаются неплохие анекдоты, — сказал я.
— Слушайте, — перебил Раздор, все еще держась за левый глаз, — тут кому-нибудь есть вообще дело до чего-нибудь? Муравьи оголодали.
— Еще несколько минут, — ответил Смерть. — И все.
Бухгалтер рассчитал, что самое время расстелить плед на траве. Менеджер проектов приняла положительное решение о перспективе встречи в режиме «один на один». Отказавшись делегировать ответственность за раздевание своему партнеру, она сняла блузку, сбросила туфли и расстегнула юбку. Осознав, что от воспроизведения ее инициативы с разоблачением выиграет, он выскользнул из рубашки, оставил мокасины и выбрался из брюк. После взаимно оговоренной паузы и без необходимости привлечения стороннего мнения или же дальнейших переговоров, они сорвали друг с друга белье.
Обтрогались и обтискались, обстонались и обкряхтелись, обхватались и общупались, обулыбались и обгримасничались, обсгребались и обвводились, и обдышались, и обдышались, и обдышались, и обдышались, и обдышались. Мертвую коллегу не упоминали. Их не заботила жесткость их пледа. Им не мешали ни иглы, ни жгучее солнце, ни запах пота. Их не интересовало ничто из этого, потому что — на быстротечный, блещущий, блаженный миг — они были живы.
Наблюдая за ними, я почувствовал, что заливаюсь слюной памяти о желании, и ощутил смутное шевеление в паху. Но моя физическая ущербность не оставляла мне надежды на облегчение: я был стоячим мертвецом без надежды на стояк.
— Если их поскорее не выпустить, они прогрызут этот ‘баный мешок.
Пара претерпевала иссушающее полуденное солнце, истощавшийся ресурс энергии и утишавшееся взаимное желание. Замедлялся ритм их ощупи, усилий и охов. Ягодицы бухгалтера теперь почти сияли розовым; ноги менеджера проектов трепетали напоследок. Их деятельность колебалась на границе экстаза и обязанности.
— Может, ты и прав.
Раздор потер глаз.
— Сам знаешь, что да.
Скользкая, шлепающая по коже лихорадка добралась до тихой фрикционной остановки. Любовники передоговорились о позе и завершили встречу.
Делу конец, конец связи.
Трофеи войны
Они лежали нагие, оголенные, уязвимые. Глядя на сияющую недвижимость их соединенной живой плоти, я увидел Эми.
Ее лицо — луна с глубокими кратерами глаз. Ее лицо — детская обеденная тарелка, нос — морковка. Ее лицо — скатанный снежок, улыбаются пять сияющих камешков. Ее волосы — межзвездная тьма.
Ее тело — коллекция отрицаний: ни маленькая, ни высокая, ни толстая, ни худая, ни красавица, ни уродина, ни гладкая, ни шершавая. Оно — всё разом, оно жилисто, как угорь, бледно, как пепел, округло, как галька на пляже. Я улыбаюсь ее бедрам, исполосованным, как зебра, целлюлитом; ее стопам, плоским, коренастым, забавным; зазору между большим и вторым пальцем толщиной с палец.
Она есть кожа, что покрывает ее, мышцы, что крепят ее, кости, что поддерживают ее, вены, что движут ею. И она — больше суммы этих пятен, больше поверхности и тени, что она отбрасывает.
Она больше, потому что она — человек, которого я любил.
— Погодите, — сказал Смерть. — Они принимаются наново.
Розовые ягодицы и трепетавшие ноги вновь слиплись воедино, клей от пылкого трения сделался вязким. Я ощутил в желудке тошноту, от нее закололо спину, сдавило легкие. Я испугался своих воспоминаний.
— Мутит всякий раз, как ни гляну. — Раздор содрогнулся. — До чего мудовый расход сил. Так бы и вмазал обоим.
— Мне лично интересно, каково это, — сказал Смерть.
— Чего они лучше не пойдут и не подерутся с кем-нибудь?
Смерть пожал плечами.
Раздор развязал мешок.
Я перестал владеть собой. Дыхание участилось, кровь понеслась, нервы сдали. Моя вялая спина содрогнулась, желудок забурлил, плечи сотрясло удовольствием. Мучительная память о половом ощущении пронзила меня.
Секс был не просто последовательностью событий, которые его определяли, не просто разговор, зрительный контакт, прикосновения, поцелуи, сплетение, проникновение, пульс, извлечение, прикосновения, поцелуи, расставание. Больше, чем физическое притяжение, больше, чем расширенные зрачки, открытые рты, смазочные жидкости, исключительный экстаз боли, упоение плоти в мурашках, комедия усеянных синяками бедер, истерзанных губ, потертой кожи. Больше, чем химические законы притяжения, больше, чем привычка, удушившая ее, больше, чем цветение и распад любви и подвижное время.
Это была одна из причин жить.
И в последние два года моей жизни это был способ изничтожить остатки моей невинности — изучением границ моего желания. А еще это была месть — моим родителям, не подготовившим меня ко взрослой жизни, Эми, что отправила меня плыть по водам, себе самому за собственную наивность.
Это была месть.
Здоровенный муравей-легионер метнулся ко мне на левый ботинок, подумал, не отхватить ли ему диверсией кусок от моей воскрешенной трупной плоти, после чего поспешил вперед, к своей главной цели.
Десять тысяч муравьев последовали за ним.
Я отступил в сторону. Пухлый мешок уплощился, красный поток расплескался по лесной подстилке. Темная пелена телец ринулась к пледу, мятущаяся в едином порыве жизнь, состоящая из кусачих, кислотных единиц. Авангард прокрался тайком вдоль перевернутой подошвы бухгалтера, покорил вершину его пятки, продрался сквозь косматый лес голеней и замер в долине тыльной стороны колена. Бухгалтер потянулся смахнуть заплутавшее насекомое, почти не нарушив ритма. Муравьи направились дальше, к ним присоединилось подкрепление. Они преодолели великие бедренные равнины, подобрались к ягодичным холмам, пренебрегли сопротивлением руки в бреющем полете, завладели копчиком и рванули по обширной пояснице к плечам. Армия рушилась на мужчину, как патока, капала с боков и оседала на флангах у женщины: стремительная, щекотная река жизни, текшая вовне и вверх, распространявшаяся, набрякавшая.
Встревоженный вопль бухгалтера и, следом, крик менеджера остался для надвигавшихся сил не услышанным. Основной натиск подкрепило взятие в клещи, резервы теснили гораздо более крупного противника внезапными ударами по рукам и шее. Муравьи завладели каждым дюймом территории сражения: заполнили рты и глотки своих врагов, сокрушили их стены, захватили их башни, осквернили их капища.
— Пока вроде все неплохо, — буднично отметил Раздор, почесывая висок. — Некоторые чуток перегибают с задором — возможно, от жары.
Смерть с видом глубокого разочарования присел рядом.
— Не понимаю, что я тут делаю.
— Да все то же самое. Завтрак, подготовка, обед, прекращение, ужин, сон. А что еще-то?
— Должно быть что-то.
Раздор сменил тему, заскучав от метаний Смерти.
— Что на ужин?
— Не помню.
— Чур только не курица опять.
Смерть уставил в него пустой взгляд.
Неприятель разделился на две группировки: ходячий, вопящий ковер муравьев (мужчина) и катающийся, кричащий ковер муравьев (женщина). Оба обречены. Мужской ковер выбрасывал дрожащие руки и брел к лесу; женский сумел раздавить кое-кого из захватчиков, но, к несчастью, распахнул глаза неукротимому отряду элитных войск.
— Приглядывай за ним, — сказал мне Раздор, имея в виду движение бухгалтера к деревьям. — Направь его обратно к поляне, если уйдет слишком далеко.
— А если они на меня нападут?
— Тебя не тронут, — хохотнул он. — У тебя совершенно не тот запах.
Тревога оказалась напрасной. Бухгалтер рухнул на гребень земли на дальнем краю поляны, его сопротивление сокрушено мощью штурма. Менеджер проектов совершила несколько отчаянных перекатов и постепенно замерла у наших ног. Восстание врага потерпело поражение: муравьи добились славной победы.
Они взялись делить военные трофеи, распределяя награды поровну между всеми воинами. Постепенно, методично армия обглодала плоть и жир, оголила окровавленные узлы мышц, обглодала мышцы, явив кости и внутренние органы, обглодала внутренние органы и оголила скелетную суть. Кости очистились от всякой плоти и крови, пока не осталось лишь несколько случайных волосяных луковиц.
Наши клиенты стали высушенными, опорожненными, выскобленными людьми. Остовами, шаблонами, планами людей. Воспоминаниями, эхом, искажениями людей.
— Видишь, — сказал Раздор, — они все под низом, на хрен, одинаковые. Не суть делает их разными, а поверхность.
Я ответил ему тем, что меня вырвало. Опять жжение, кислота, едкий запах. Ощущение, что из меня все выкачали, желание умереть.
Второй раз за два дня.
* * *
Лихорадочное усвоение плоти завершилось. Густые узоры темно-красной материи распались. Некоторые муравьи уже устремились к кромке леса. Я еще утирал рот, а Раздор уже протягивал мне маленький бурый мешок.
— Собери сначала самых шустрых.
Смерть двинулся по левой стороне поляны, я — по правой. Раздор ринулся прямо, перешагнув через свежий скелет менеджера проектов. Его методика сбора муравьев: загребать громадными ручищами прямо в мешок как можно больше. Смерть подбирал муравьев по одному, каждому улыбался, после чего кидал к себе в мешок, затем возвращал на лицо глубокую угрюмость. Я объединил оба метода, загребая лишь когда был уверен, что моя воскрешенная плоть не окажется обглоданной с воскрешенных костей. Работа была потной и тяжкой. Собирать десять тысяч шевелящихся насекомых — изнурительный труд для кого угодно, но в особенности для недавно мертвого.
Через десять убийственных для спины минут под палящим солнцем я присел рядом с бывшим бухгалтером и положил руку ему на улыбчивый череп.
Смерть приближался с усталой улыбкой. Он продолжал вытаскивать муравьев из лесной подстилки, подбирая их, как лесную ягоду, разговаривая с ними, но, когда дошел до меня, сел и приобнял меня за плечи.
— Отдыхаете?
Я кивнул.
— Не спешите.
— Зачем мы их всех собираем? — спросил я.
Он улыбнулся.
— Каждый муравей несет в себе крошечный фрагмент наших клиентов, и каждый значим, потому что содержит малюсенькую часть целого. Миниатюрную копию. Вместе они составляют последовательность шифрованных сообщений, подходящих друг к другу, как головоломка. Эти сообщения помогут нам воссоздать, если потребуется, эту пару, которую мы разъяли.
— Но даже если переловить всех муравьев, как добыть из них плоть, которую они съели?
— Микрохирургически, — ответил он.
Я возобновил зачистку, обходя поляну в поисках беглецов. Остановился рядом с останками женщины и уставился в невыразительные глазницы. Голова у нее была пуста, как ведро на дне пересохшего колодца; ее голые, истерзанные сражением кости постепенно пропекались на солнце. Я опустился на колени и погладил ее по макушке. Муравей-легионер вылез из уголка ее смеющегося рта и поспешил по кости скулы. Я поймал его, мгновение поглядел, как он беспомощно шевелится, и раздавил между большим и указательным пальцем.
— Сколько поймал? — спросил Раздор у Смерти.
— Тысячи полторы примерно. А ты?
— По крайней мере семь тысяч. — Он обратился ко мне. — Сколько?
— Не знаю. — Я посмотрел на мешок и покачал головой.
— Дай глянуть. — Раздор отнял у меня мешок, открыл его и тщательно изучил содержимое, после чего объявил: — Может, сотни три или четыре. — Вид у него был сардонический. Пот капал с его темных кудрей, катился по красным щекам. — Все живы, по крайней мере.
Он вытряхнул мой мешок в свой и вернул мне.
Каждого найденного после этого муравья я давил.
Близился вечер. Поляну уже затеняли деревья, налетал прохладный ветерок. Промежутки между муравьями делались все больше. Мешок Раздора набряк жизнью.
Во мне роились воспоминания, неосязаемые, неуправляемые. Я не мог сказать, определяют ли они, кто я есть или чем должен стать. Эми, Люси, решение, которое я должен принять, мое гробовое существование — все это вихрилось так быстро и так часто, что ни на одном отдельном образе не сосредоточишься, не отделишь его от беспорядочного целого. Этих мимолетно ярких летучих насекомых не поймать.
— Всех собрали? — спросил Смерть, добавляя своих муравьев к коллекции Раздора.
Раздор потряс мешок и повернулся ко мне.
— Сколько?
— Четыре.
— Примерно двадцати не хватает… Примерно с ухо. Вряд ли стоит возиться.
Я отдал ему оставшихся у меня муравьев, не сообщив, что все они раздавленные.
Когда мы покидали поляну, Смерть ненадолго остановился и жестом попросил нас подождать. Склонил колени, выщипнул что-то из травы, мимоходом осмотрел и выбросил.
— Что, еще один? — спросил Раздор.
— Нет, — ответил Смерть.
Слуховое окно
— Над лестницей в соседнем доме есть технический лаз. Люк. Никак не больше двадцати ярдов вдоль крыши. Умоляю.
Времени не осталось ни думать, ни возражать. Он будет на пороге через несколько секунд. Я поспешил к круглой башне, сдвинул несколько рядов порнографических фильмов с книжного стеллажа, попробовал на прочность несущие кронштейны и принялся взбираться.
— Быстрее. Он на говно изойдет.
Пока я карабкался, мой ум отказывался думать о практических вопросах — например, что я буду делать, если выбраться не удастся, или как стану управляться на крыше, или лучше все же пусть голова кругом от драки и взбучки, — и уведомил меня, что подобное выражение слышит от Эми впервые.
Я уселся на вершине шкафа и глянул в слуховое окно — две квадратные фрамуги составляли единое прямоугольное отверстие длиной с небольшого человека. До шпингалета не достать совсем, но не успел я попросить о помощи, Эми оказалась подо мной — толкала окно длинным деревянным шестом.
Открылось оно на три дюйма. Я попробовал расширить зазор, но пара латунных петель не позволила.
В дверь заколотили.
Выбора не было: придется бить стекло в одной из фрамуг. Крепко вцепившись в шкаф левой рукой, я надавил на стекло правой, защитив ее рукавом. Первая попытка оказалась недостаточно сильной. Вторая — неприцельной: я попал в скат крыши, чуть не свалившись. Эми увидела, что я задумал, и робко нажала на нижнее стекло; оно треснуло. Она громко выругалась и предприняла вторую, более ожесточенную попытку.
Окно вдребезги.
Я инстинктивно отвернулся, защищая лицо. Возник краткий, фантастический миг тишины между оглушительным боем стекла и тихими отскоками осколков от ковра на полу. На шум откликнулись кулаки, молотившие в дверь, и полились те же проклятья и угрозы, какие я слышал на микрокассете, надежно хранившейся теперь в ячейке на вокзале.
В черную иззубренную дыру лился дождь. Эми слабо улыбнулась мне и направилась в прихожую, туфли хрустели по стеклу на ковре.
Я выкорчевал остатки стекла, пока не остался чистый путь бегства: деревянная рама ровно в два фута. Я почувствовал смутное покалывание и осмотрел ладонь. Десяток крошечных порезов и несколько маленьких осколков, застрявших в ранках. Рукав рубашки изорван и испачкан. Я пренебрег мелкими осколками и сосредоточился на одном крупном, неправильной формы, что врезался глубоко в запястье. Когда я вынул его, ярко красная кровь, темно-бурая в лунном свете, потекла вдоль кости предплечья и вниз по ладони. Зрелище вышло тошнотворное, но я заставил себя отвлечься. Сел на корточки, слегка подался вперед, затем потянулся к сырому, поздневечернему небу, пока не схватился за оконную раму. Дождь превращал струйки крови у меня на руке в бледные розовые ручейки, они капали на ковер, но меня больше встревожило резкое, настойчивое давление воды на кожу. Я подался еще дальше вперед и высунул наружу голову.
Мокрый черепичный скат круто ниспадал от слухового окна во тьму. Там уклон делался менее резким, и черепица мягко ниспадала до узкой плоской кромки. Я крепко схватился за раму, не обращая внимания на приступы боли, что простреливали мне руку, от осколков, которые я не вынул. Внизу повернули в замке ключ, и я бросился вперед и оторвался от шкафа. Рама скользнула в закрытое положение, чуть не сбросив меня вниз, но, быстро подтянувшись, я преодолел краткое опасное расстояние сквозь брешь и наружу, на осклизлую черепицу.
Вечер стоял прохладный, сырой и ветреный. Солнце село, погрузив скат крыши в глубокую черную тень. Я едва мог различить что-либо в сумраке, и внутри меня вздыбились паника и страх, головокружительное сочетание тошноты и ужаса. Я трижды глубоко вздохнул и улегся на скользкую кровлю, держась пальцами за раму. И лишь когда почувствовал себя надежно, позволил я себе глянуть на округлую крышу башни — туда, где она соединялась с двускатной крышей квартиры. До стыка было пять ярдов или, может, побольше — а кроме того, чуть большее расстояние до высокого отверстия, которое, я надеялся, и было техническим лазом.
Мне стало тошно. Я знал, что, если гляну вниз, голова у меня закружится, хватка ослабнет, и я упаду. Я лишь сейчас, когда уже ничего не изменишь, осознал, что принял совершенно неверное решение.
Из квартиры подо мной донесся крик.
— Что за херня?
— Вор, — вякнула Эми с убедительным страхом в голосе. — Пытался…
— Где он? Он тебя обидел?
Тишина, прерываемая лишь всхлипами. Показала ли она ему на слуховое окно или нет, мой путь отступления был очевиден.
— У него было оружие?
Плач усилился. Я предположил, что его сопровождало качание головой, хотя кивок был бы мне сейчас полезнее.
— Я убью его.
— Нет! — воскликнула она. — Звони в полицию…
— Нахуй полицию.
Разговор прервался. Я услышал стук двери — распахнутой и захлопнутой, а затем звук грохочущего металла. Я подтянулся так, чтобы голова оказалась на уровне рамы, и заглянул внутрь. Эми сидела, скрестив ноги, на ковре, лицо закрыла руками. Тело у нее дрожало. Ее окружали ярко сверкавшие осколки. Как ни странно, я вспомнил, что она всегда сидела так, когда бывала расстроена… Вскинул взгляд и увидел Дермота с алюминиевой стремянкой, словно он собирался довершить какую-то недоделанную работу по дому. Он заметил, что я смотрю в окно, и, хоть я и не разобрал слов, поскольку по черепице тарахтел дождь, мне удалось прочесть по губам:
— Мудила, — сказал он.
Стремясь лишь выжить, я отдернул голову от разбитого окна, но этот порыв вывел меня из равновесия, и рука соскользнула с рамы. Я начал падать, неуправляемо. Паника изничтожила любые остатки управляемости.
Я исторг долгий, громкий вопль ужаса.
Глад
Я доел свой скромный ужин и вернул тарелку на поднос. Смерть пригласил меня поесть в столовой, однако я отказался, предпочтя одиночество. Сделал себе несколько тостов и вернулся в спальню, надеясь, что еда облегчит плескавшуюся во мне тошноту. Но от еды все стало только хуже.
Я сдвинул поднос на середину комнаты. Пол вздыбился навстречу. Из коридора долетел громкий смех. Голос Раздора. На пути назад к машине в тот вечер он грубо отобрал у маленького ребенка бутылку минеральной воды и охлаждался ею в «метро». Воспоминание подняло мне желчь к самому горлу. Я встал, и потолок опустился. Пошел к платяному шкафу — и стены медленно двинулись внутрь, дюйм за дюймом, и не успел я открыть дверцу и выбрать себе одежду на завтра, как потерял сознание.
* * *
Меня разбудил стук до того слабый, что я не был уверен, слышал ли его, пока он не повторился мгновение спустя. Я не ответил. Лежал на полу, свернувшись, как эмбрион. Мне кратко приснились сегодняшние смерти, и память о сне еще не улетучилась. В глубине себя я знал, что такой апогей моего найма в Агентстве мне не подходит. Ум нашептывал какие-то смутные, дурацкие, метафорические затеи о страсти, о выходе за черту и саморазрушении, но у меня были куда более веские причины отказываться от этого. Мощное ощущение, что этот вариант слишком похож на то, как закончилась моя жизнь много лет назад, и неизбывное чувство, что я не желаю еще раз повторять этот опыт.
Третий стук.
— Кто там?
— Глад.
— Подождите. — Я встал на колени, затем постепенно поднялся. — Заходите.
Глад отпер дверь, приоткрыл ее и протиснулся в щель.
— Все в порядке?
— Нормально.
Он ответил приятной улыбкой. Походил на вампира Носферату на прозаке.
* * *
В моем детском представлении Бог был очень похож на Глада. Я отказывался соглашаться с классической картинкой маразматического старикашки с пушистой седой бородой, в длинной белой хламиде и в бурых сандалиях. Мне нравилось видеть его скорее как премудрого, лысеющего, интеллигентного господина с умеренно приличным вкусом в одежде, извращенным чувством юмора и с некоторой зловещинкой… Но в ту пору у меня всегда было свое видение мира, и я расстраивался, если ему кто-то противоречил.
Пока я рос, мои представления о Боге менялись. Постепенно его лицо скрыла маска. У маски была твердая поверхность и замершее выражение, и была она громаднее и могущественнее всего, что я когда-либо видел. Затем, примерно в свои пятнадцать, я осознал, что вообще больше не могу представить Бога — лишь его неподатливую личину. С того времени и вплоть до самой смерти я никогда не был убежден, прекратил ли Бог существовать или же просто играет в ребячливые прятки. Моя праздная вера осталась, потому что образ интеллигентного господина оказался очень силен. Но вера оказалась уязвима — она больше не имела значения.
Что ж. Живешь, умираешь, открываешь истину, а истина в том, что мне по-прежнему невдомек. Мертвым, как и всем прочим, приходится ждать доказательства существования Бога. Жизнь после жизни, разумеется, есть, но подразумевает ли она в конечном счете бороду в сандалиях — не могу сказать.
Вот так облом!
* * *
— Завтра мы с вами работаем вместе, — наконец произнес Глад. Лицо у него было очень бледным, и закрадывалось подозрение, что на те участки, где проявляется малейший признак доброго здравия, он наносит белый грим. — Подумал зайти поздороваться.
— Угу.
— Нас толком не представили. — Он протянул мне пальцы. Хватка у него была до того слабой, что рукопожатие получалось как с перчаткой. — По правде сказать, друзей у меня немного.
— Здесь вы не одиноки.
Он рассмеялся, но попытка вышла куцая, жалкая, больше похожая на вздох.
— Трудно быть ходячим, когда привык ко гробу.
Я кивнул и сел на кровать.
— Как устроились?
— Не знаю. — Я боролся с волной тошноты. — Все кажется таким… запутанным.
— Всегда так. Новые подмастерья. Очень понятно.
— Дело в том, что более всего меня путает, почему я здесь. В смысле — почему я?
— Повезло, — сказал он. — Нечестивая Лотерея. Ваш номер выпал. — Он облизал губы тонким и розовым, как у змеи, языком. — Ну и Ад, конечно. — Он мимолетно вгляделся в меня — возможно, чтобы подогреть мое любопытство.
— Слыхал.
— Порвали на части. Выпотрошили.
— Ужас какой.
— Хуже того. Один из немногих способов, каким может умереть бессмертный.
— Какая жалость.
Он согласился и присел на край кресла.
— Еще и обстоятельства подозрительные. Поначалу смахивало на Церберовы проделки, но все не так просто. Кто-то Цербера выпустил. — Он заговорил тише. — Смерти Ад не нравился. Смерть терпеть не мог, что Ад повсюду за ним таскается… Дебош в то же утро пек маково-медовый пирог. У него, может, до сих пор изо рта пахнет… Раздор не пришел к завтраку аж до половины одиннадцатого. Очень скрытничал про то, где пропадал. Мор играл с Цербером в саду в одиннадцать. — Далее вновь заговорил как обычно: — Мог быть кто угодно.
— Может, случайно?
— Вряд ли. Очень мало что бывает так.
Я примолк.
— А вы чем занимались?
— Готовил завтрак. — Вопрос его не смутил. — Ад был мне ни враг, ни друг. Как и все прочие.
Я задумался, удастся ли мне вообще добиться правды о бывшем помощнике Смерти. У меня имелись свои подозрения, однако точная картина его кончины по-прежнему оставалась тайной.
— Вы, я вижу, закончили, — сказал Глад, показывая на поднос. Я кивнул, он забрал его. Направился к двери, а меня настиг неуправляемый позыв поделиться с ним чем-нибудь. Я чуял — без всякого логического объяснения — братский дух.
— Хотите, расскажу мой самый-пресамый любимый анекдот всей моей жизни?
Он остановился. Улыбнулся.
— Люблю анекдоты. Ну-ка?
— Вот. — Я откашлялся. — Рыба заходит в бар и заказывает выпивку. А бармен ей такой: «Чего такая снулая?»
Я ждал.
— А в чем соль? — спросил он.
