ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Нижнее хранилище - Подмастерье. Порученец - Гордон Хотон - RutLib.com

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Нижнее хранилище

Странная встреча

Я проснулся не у себя в гробу.

Лежал на мостовой, полностью одетый, свернувшись клубком. Руки застыли от ночного инея. Я вспомнил, что уснул у Глада в машине, и решил, что он меня тут бросил. Подумал: как мило, что он не стал меня будить.

Кругом — сплошь живцы. Полчища их неслись быстро, энергично, решительно. Я медленно сел, сосредоточенно вперясь в асфальт. Без грима спрятаться мне было не за чем, и в глаза живцам я смотреть не осмеливался. Однако, вопреки моим предосторожностям, меня заметили. Все сложилось причудливо, даже по моим меркам, и произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить. Я встал и краем глаза приметил рыжеволосую женщину. Стать и походка подсказывали, что она меня даже не заметила, но когда проскользнула мимо, она едва ли нечаянно повернула голову, рот у нее открылся, и она произнесла без выражения:

— Узнаешь его по силе его.

Я развернулся и побежал, но кровь у ходячих густая, медленная, и вскоре я утомился. Остаток пути до дома прошел пешком, кружным путем по темным улицам и переулкам. И не один лишь страх, что меня заметят, придавал мне осмотрительности. Вновь ввязавшись в дела Агентства, я пережил множество тревожных событий, и все они серьезно посягали на мою защищенность. Падения в обморок, Иеронимов визит, выговоры на рабочем месте, скорое изгнание из квартиры, постоянное чувство, что мною крутят, как хотят, противоречивые данные о том, чего я ищу, и даже о том, найду ли когда-нибудь вообще, а теперь вот еще и странные слова — от совершенно незнакомого человека. Мое бытие до последних нескольких дней было пронизано беспрестанным томлением, но давалось легче.

Придя домой, я запер за собой дверь. Выпил стакан воды, разделся, хорошенько вымылся, наложил грим и надел свежую одежду. Вынул сережку Эми из запакованной сумки и положил в задний карман тренировочных штанов, застегнул на нем молнию. Почувствовал себя лучше.

И отправился на работу.

Покой в сути

Дэйв, повелитель гриля, оказался в раздевалке — разглядывал свое отражение в зеркале. Вид у него был существенно хуже вчерашнего. Он сделался в большей мере прыщом, чем человеком.

— Давай, — сказал он ядовито, колупая волдыри местной зубочисткой. — Разгляди хорошенько. Это ты виноват.

— Не понял.

— Тот твой дружок, пару дней назад, который заразил младшего управляющего. Похоже, он и меня чем-то наградил.

— Сожалею.

— Правильно. У меня вид, будто я спал в железной деве.

Я хотел было сказать ему, что у меня есть косметика, которая скроет его прыщи, есть кремы и пудры, какие придадут ему обычный вид, позволят смотреть людям в лицо уверенно. Но внутренняя защита эти слова не выпустила, и поэтому я сказал:

— Какие нынче новости?

Это его, похоже, взбодрило. Он бросил давить угри, подобрал газету и зачитал оттуда вслух.

— Так. Вот это страннее всего прочего уж точно. Хотя начало ерундовое. Вот, слушай: «Убита местная ученая». Что-то типа «Женщина, изодранная до смерти исчадием ада» было б куда ярче, а? — Я ничего не сказал. — Ну короче. Отличная история о какой-то яйцеголовой, ее разорвали на куски у реки, — вроде некая тварь, которую какой-то местный хозяин моторки описал как — погоди, где-то оно тут было — «ангела, двадцать футов в высоту, с когтями вместо рук». Статья сообщает, что свидетель — «известный местный чудак», то есть псих. Но я ему верю. Это еще один знак. — Он хихикнул. — Дальше куча ахинеи про сбежавших пантер и про осуждение полицейскими галлюциногенных наркотиков, — но я-то считаю, что у нас тут серьезная расчлененка. — Он отвернулся и добавил завистливо: — Когти вместо рук. Какой прекрасный вариант уйти…

На некоторое время он вновь занялся переделкой собственного лица, молча. Затем подозрительно обвел меня взглядом в отражении.

— Пальчик?

— Да?

— Ты никогда не задумывался, что происходит с людьми после того, как они умирают?

— Нет.

— Так я тебе изложу свою теорию. Думаю, всех мертвецов выкапывают пришельцы, везут их на своих кораблях к далеким планетам, где мертвецов обратно оживляют и делают из них рабов, чтоб добывали руду, жарили еду и выполняли всякую другую грязную работу. — Он нахмурился. — Думаю, со мной так и случилось.

Он покончил с осмотром себя и попытался похлопать меня по руке — в порядке увертюры к прощанию.

Я оказался шустрее: он ко мне даже не притронулся. Переодевшись в желтый комбинезон и кепку, я проводил Дэйва до кухни, где остался толочься без дела, ожидая каких-нибудь указаний. Наконец один повар попросил мешок замороженных котлет из холодильника. Я послушался, но как раз когда уже взялся трехпалой рукой за ручку дверцы, услышал в нескольких микронах от левого уха писклявый голос. Младший управляющий.

— Опять опаздываем, да?

— Не знаю.

— Сегодня вы хотя бы ухитрились явиться до обеда.

— Простите, я не заметил…

— Что это у вас на руке? — перебил он.

Я в панике глянул вниз. Грим стерся? Когда управляющий начнет вопить? Швырнут ли меня в жарочный котел? Но грим был цел. Я тупо уставился на управляющего.

— Под ногтями, — пояснил он. — Это грязь?

Я пристальнее всмотрелся в руки. Я тщательно отмыл каждый дюйм своего тела, а крошечные полоски сухой глины на кончиках пальцев забыл.

— Да.

Лицо у младшего управляющего залилось краской и пунцовело все сильнее, пока не стало похоже на сердитый баклажан. Обычно тон у него был саркастичнейший, но тут он переключился в лекторский режим:

— Здесь, в «Бургере Бургере», мы требуем от персонала высочайших стандартов личной гигиены. Мы гордимся, что три года подряд выигрываем звание Чистейшего ресторана быстрого питания. Мы еженедельно расходуем миллионы на мыла, отбеливатели, средства для мытья рук, моющие жидкости, распылители-антисептики, средства для мытья туалетов, тряпки для влажной и сухой уборки, швабры, мешки для мусора, запчасти пылесосов и услуги мусорщиков. Наши рабочие поверхности моют и натирают пять раз в день, наша форменная одежда стирается и отглаживается ежесуточно, наши жарочные емкости опорожняются и отмываются триста шестьдесят пять дней в году. Стоит мне обнаружить хоть пятнышко жира на стальной ручке, я бешусь адски. Стоит мне наступить на…

Я ничего не мог с собой поделать. Сосредоточенность сорвалась с якорей, взгляд поплыл. Память завладела слуховым и зрительным каналами мозга: передо мной, словно в зоопраксископе, замелькали картинки, в сознании загомонили звуки, будто кто-то включил у меня в голове радиоприемник.

Где-то завопил чей-то рот.

Надо мной высится существо, режет дыры в моем трупе ритуальным ножом. Я умоляю его прекратить, но оно с наслаждением продолжает работу, глухое к моим жалобам. Убежать я не могу, потому что прикован к каменной плите, отвернуться — тоже: голова привязана, веки пришиты нараспашку. Лезвие кромсает плоть, мною владеет убийственная мука, она становится мною, превращает меня в ничто, в слабый голос раскаленного добела горения.

Теплый воздух смердит кровью. Каменистый пол этого потустороннего морга омыт ею. Я вижу, как нож сечет, втыкается, режет, обнажает сырую красноту моего тела, как выплескивает его наземь, а существо, что держится за это лезвие, говорит со мной тихим голоском, какой не вяжется с безумием его движений.

— Я всего лишь слуга, — говорит он извиняющимся тоном. — Один из мелких бесов, можно сказать. Но не пойми меня неверно, это для меня не просто какая-то работенка. Я б и на досуге этим занимался, будь у меня досуг… Потому что, если по правде, боль доставляет мне удовольствие. Мне нравится слушать, как ты орешь. Мне нравится быть причиной этого крика. А особенно мне нравится вот что: поскольку ты уже мертвый, потерять сознание не можешь, и поэтому, что бы я ни делал — а сделать я собираюсь много чего, — тебе не удастся избежать мук. Впрочем, сильнее всего услаждает меня мысль, что я — лишь один из тысяч бесов в этой пропасти, и все они заняты теми же пытками своих клиентов, каким я подвергаю тебя; удовлетворение, какое я получаю от того, что оно у нас у всех тут общее, умножается тысячекратно. Словно мы тут все одна большая счастливая семья… Ни с чем не сравнится.

Существо втыкает нож мне в бок, елозит им туда-сюда, поворачивает лезвие под ребрами. Я продолжаю кричать.

— Где она у тебя все-таки? Попадались мне и в грудной клетке, и в черепной коробке, у одного трупца даже в паху один раз нашел… Ты же не из тех нелепых случаев, когда ее вообще нет? Такое мне досадит не на шутку, и, уж поверь мне, это тебе не понравится. — Он еще раз поворачивает нож, где-то вблизи того места, где когда-то билось мое сердце. — Жалость какая. Я уж собрался было накрутить себя до ярости, но, кажется, не такой уж ты и необычный, как выясняется. Крошечная фитюлька, и хлопотать-то не о чем… Но приказ есть приказ.

Он лезет мне в грудь и обвивает когтями неподвижную, маленькую сердцевину меня, спокойную в сути своей, дергает за нее, выкручивает, пока сердцевина не расшатывается и не отрывается совсем; он вытаскивает ее наружу из моего трупа. В миг этого отделения моя телесная боль продолжается, а раны горят с силой, не известной мне при жизни, однако я перестаю кричать, перестаю плакать, перестаю сопротивляться. Я наконец знаю, что это означает — быть мертвым, — и протест мой слаб, и теперь уже слишком поздно.

— Нет, — говорю я тихо.

— …И, ну честно, вы, мне кажется, не слушаете даже сейчас. И в таком случае можем это зафиксировать: я посоветовался со старшим управляющим, и мы готовы дать вам последний шанс. Никаких больше опозданий. Никакой небрежности в одежде или поведении. И никаких друзей в рабочее время. Ясно?

— Да.

— Хорошо. Идите работать.

Я смотрел ему вслед: безупречный маленький робот, как раз таким работником я всегда стремился стать. Не надеялся оказаться в его жестком желтом форменном облачении или в его начищенных черных ботинках — и мне тысячу лет до его самоуверенной походки. Впервые с воскрешения я всерьез усомнился в собственной способности выполнять свою работу, обитать ходячим мертвецом среди живцов. Всего лишь мысль о пропасти между далеким идеалом и моим теперешним положением оказалась ужасной… И я бросил думать.

И тут заметил, что ко мне приближается Зоэ.

Мозги винтом

Вид у нее был встревоженный, насколько я мог судить. Ходячие становятся слушателями по привычке — но еще и потому, что плохо умеют читать чувства по лицам. Чтобы прийти к какому-либо заключению о чужих чувствах, им нужен огромный объем словесных и зрительных вводных, и зачастую эти заключения — лишь оценка, призванная решить главнейший вопрос: друг или враг? Именно из-за мороки толкования, а не из-за того, что Зоэ может оказаться не другом, я ждал, пока она заговорит первой.

— Ты прошлой ночью землетрясение почувствовал? — спросила она.

— Нет.

— Как тебе удалось?

— Я очень крепко сплю.

— Да по телику только про это с утра и было. Здания разрушены, лодки выбрасывало на берег, линии электропередач уничтожены, поезда сошли с рельсов… Никто не знает, из-за чего все это. — Она медленно покачала головой. — Здесь такого происходить не должно.

— Знаю.

Я постепенно осознал, что она расстроена. Давно погребенная часть меня захотела обнять ее за плечи, утешить, но все остальное во мне почувствовало, что этот порыв — угроза, и подавило его.

Она угрюмо улыбнулась.

— Это место, впрочем, уцелело, а? Если б на Хай-стрит упала ядерная бомба, «Бургер Бургер» остался бы единственным зданием на пятьдесят миль вокруг. И на работу являйся в те же семь тридцать.

— Тебе надо бросить эту работу. Она тебя удручает.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я просто жду подходящего случая.

Она ушла. Я продолжил обслуживать, мыть и не отсвечивать; утро миновало в сером тумане. В ресторане было безлюднее обычного. Слухи о драках, массовой тошноте и вспышках болезней наплыву клиентов не способствовали.

Всю смену я то и дело возвращался мыслями к словам Глада, произнесенным на краю поля великих дубов: «И узрел я звезду, что упала с небес на землю, и дан ему был ключ от бездонной пропасти». Что это значило? И почему он сказал это мне? Я вновь и вновь вспоминал ту фразу, из-за которой так тревожился вчера: «Останетесь невредимы». А перед этим в той же речи он упоминал о неповторимом ключе, которым располагал Ад и который был утерян, когда прекратили бывшего помощника Смерти. Об одном ли ключе речь? Я попросту не знал. Оценка, выданная Гладу Несытом, оказалась точной: он разговаривал загадками. Его слова — на грани смысла и белиберды, и чем больше я пытался их истолковать, тем больше мой мозг извивался в мучениях. Кто его знает, может, он рассуждал о новой линейке рвотных блюд быстрого приготовления или давал мне ответы на все мои вопросы.

В обед я пошел искать Зоэ. Нашел — она спорила с Дэйвом. Повар настаивал на своей точке зрения, бешено маша руками, и вид у него был, как у слабоумной гориллы. Я постоял в сторонке, послушал.

— Конец света близок, — говорил Дэйв.

— Это было землетрясение, и всё, — настаивала Зоэ.

— Да ты посмотри на признаки. Расчленяют препода. На следующий день свидетели второго убийства описывают подозреваемого как огнедышащего демона. На другой день какой-то полудурок принимается бредить об ангеле с когтями вместо рук. А прошлой ночью нас потряхивает на шесть баллов по шкале Рихтера, а у меня телеантенна падает. Что дальше? Годзилла?

— Не идиотничай.

— Апокалипсис грядет. Без вопросов.

— Не могу я больше с тобой разговаривать. У тебя мозги винтом не в ту сторону.

Дэйв повернулся ко мне и улыбнулся.

— А ты что думаешь, Пальчик?

— Мне не кажется, что у тебя мозги винтом.

Мой ответ вызвал у него хохот, я же просто сказал правду. Я уже собрался пояснить, что мозги развиваются внутри черепа естественным путем и ввинчивать их совсем незачем вообще, но тут ко мне обратилась Зоэ:

— Пора сходить пообедать.

Чем дальше она уводила меня от нашего ресторана, тем громче билось у меня сердце: пуповина, соединявшая меня с местом моего найма, растягивалась до опасной длины. Но Зоэ не останавливалась. Она провела меня через площадь у автобусной станции, место, что видело события — такие давние, — приведшие в конце концов к моей смерти. Оттуда она свернула на улицу, которую я хорошо знал; она даже помедлила у моей входной двери.

— Ты не здесь ли живешь?

— До завтра — здесь.

— Я всегда хожу тут по дороге с работы. Иногда смотрю в твое окно и гадаю, дома ли ты. Что делаешь вечерами?

— Смотрю телевизор и ложусь спать.

Она рассмеялась.

— И я.

Чуть погодя она вновь остановилась.

— А вот тут живу я. Место — барахло, но ничего другого я себе позволить не могу, да и хозяин меня никогда не дергает.

— Любезно с его стороны.

— Забавно. Квартира вроде как двухкомнатная, но спальня больше похожа на собачью конуру. Тебе собаки нравятся?

Мы шли дальше. Я понятия не имел, что делаю и куда двигаюсь. Какая-то часть меня считала, что меня заманивают в западню, что Зоэ завлечет меня в темный переулок, где меня дожидается сердитая толпа с дубинками, ножами и острыми палками. Зоэ же остановилась напротив заведения, которое я знал, пока был живцом. Называлось оно кафе «Иерихон».

У меня имелось воспоминание о воспоминаниях, связанных с этим местом. Я знал, что бывал здесь с Эми и с женщиной, чье имя уже не помнил, а много позже навещал это кафе со Смертью и Мором… Но подробности ускользали, а я слишком устал, чтобы их ловить. Я оглядел зал. Даже не понимал, изменилась ли с моего последнего визита здешняя обстановка, и начал сомневаться, что события, которые здесь, возможно, происходили, хоть что-то для меня значили. И все же что-то похожее на чувство возилось у меня внутри. Опять ностальгия. Я вспомнил бородача, сидевшего за столиком у лестницы. Мозг подсказал мне, что теперь тот бородач работает на Агентство. Сообщил, что человека зовут Иеронимом и что именно здесь я впервые его увидел… Но я в это не поверил. Задумался, не ложь ли все мои воспоминания об этом месте.

Мы уселись за круглым столиком у окна. Зоэ заказала себе еду и пиво. Я ничего есть не стал, но выпил стакан воды. Она достала полупустую сигаретную пачку, сунула одну сигарету в рот и сказала:

— Где завтра ночуешь?

— Я об этом пока не очень задумывался.

— Нельзя же спать на улице.

Я пожал плечами.

— Не беда.

— А как же твои вещи?

— У меня их немного.

Она прикурила. У нее были угольно-черные волосы, трупно-бледное лицо, глаза, похожие по форме на гробы, а нос гладкий, как скругленное надгробие; однако губы розовы и пухлы жизнью. С чего это я вообще разговариваю с живцом? Что бы между нами ни происходило, оно должно сейчас же прекратиться: малейший намек на отношения за пределами работы — уже достаточная опасность. Я наблюдал за голубоватыми хвостами дыма, струившимися из кончика ее сигареты, а позади них видел этот пристальный взгляд, не связанный со мной. От страха я сделал слишком много допущений. Возможно, неверно истолковал обстоятельства, и чувств у нее ко мне не больше, чем к гардеробу или ковру… Насколько все было проще, пока я был жив. Когда умел читать людей с одного взгляда, знал, интересен я им или нет. А теперь сижу в капкане своего узкого стеклянного цилиндра, гляжу на искаженный молчаливый мир. С этим нужно кончать, с этим нужно кончать, с этим нужно…

— Что придает твоей жизни смысл? — спросил я.

— То, чего я еще не пережила. — Ответ прилетел тут же, словно она весь день обдумывала этот вопрос. — А твоей?

— Смерть.

— Круто, — сказала она, не смутившись.

— Я ее не боюсь, но ничто другое не значит для меня ничего.

— Понятно. Вся эта жизненная хренотень — полный бред. Попробуй скажи кому-нибудь, что им надо отдаться на милость работодателя на полвека, чтобы заработать денег, купить дом, водить приличную машину и окружать себя тем, что завтра станет шлаком, тебе в нос дали бы — и по башке. Но этим все мы и заняты. Безумие.

— Выбора нет.

— Не согласна. Все добровольно, однако мы делаем вид, что обязательно. А когда застреваем в этом, делаем вид, что это на самом деле не обязательно, потому что так это выносить легче. Говорим себе, что можем в любую минуту уйти и стать художниками, поэтами или музыкантами, и от этого нам делается хорошо — поскольку в таком случае не надо думать о том, чтобы за все это браться, можно продолжать истекать кровью в той же вечной ловушке. — Она затянулась сигаретой, выдула дым. — И, кстати, ты мне нравишься.

Я напрягся.

— Извини.

— Не надо. Дело не в тебе. Все равно нет его — осмысленного соприкосновения между одним человеком и другим, так что ничего особенного, и вообще. Просто нравишься, и всё. Ты мыслишь не как все другие люди, кого я знаю.

— Да.

— И говоришь мало.

— Мне довольно трудно самовыражаться.

— Правда? — Она улыбнулась и положила ладонь мне на руку. Кожа у нее была теплая и мягкая, как у моей матери. Я не смог шевельнуться. — Ну, так лучше, чем иначе. Некоторые говорят так, словно у них в мозг ввинчен краник, и приходится ждать, пока они не вспомнят, что надо бы его закрыть.

Она убрала руку. Я был в ужасе. Весь мой мир перевернулся на спину от одного прикосновения и трех кратких слов: «Ты мне нравишься». Я стоял на краю пропасти, глядел в бездну. Идти было некуда, только вниз. Это должно прекратиться.

— Мне нужно купить подарок другу, — сказал я.

— Помочь?

— Нет.

Она затушила сигарету и выдула последнее облачко дыма к окну.

— Кстати, о подарках. У меня для тебя подарок. Ничего такого, но раз он тебе так нравится… — Она расстегнула цепочку на шее и положила ее на стол передо мной. — Забирай.

В жизни я бы, наверное, поцеловал ее в щеку. В смерти я бы уполз в угол и сделал вид, что ее нет. Как ходячий мертвец я поблагодарил ее и сложил цепочку и анкх на ней к себе в нагрудный карман.

Мы простились. Я отправился в город, купил подарок и вернулся на работу — где меня ждал сюрприз.

Кровь девы

Раздор. Он сидел один за угловым столиком, спиной к стене. Умудрился как-то втиснуть свою обширную тушу в ярко-красный спортивный костюм и кроссовки в тон. Смотрелся как генетически модифицированная малина.

— Да не стой, мля, столбом! — прогремел он. — Иди сюда, сядь.

Его слышал весь ресторан, из-за чего несколько ярдов до столика оказались самым долгим странствием в моем существовании. Завершилось оно тоже скверно: он сграбастал мою руку, словно жилатье, тряс ее, пока у меня кости не затарахтели, а затем шлепнул меня по спине так, что я споткнулся и ударился лбом о стенку из ложного кирпича.

— Не ждал вас, — сказал я.

— Никто меня не ждет, — хохотнул он.

— Где ваш помощник?

— Дебош? То там, то сям. В основном по делам. — Он расплылся в улыбке, явив громадные зубы — булавы слоновой кости. — Все еще кличет тебя «тот чертов мертвяк».

Я не помнил за что и не стремился узнать. Просто хотел, чтобы этот день прошел побыстрее и мои обязательства перед Агентством оказались выполнены.

Раздор заорал через весь зал, чтоб несли еще еды. Заказ был длинный, в него входили два «Двойных Бургер-Бургера», один «Особый Бургер-Бургер», «Бургер-Бургер Х-тремальный Мясогруз» и восемь порций картошки. Заказ удлинился дополнительно: Раздор затребовал, чтобы ему прочли все меню вслух и чтобы еду с размеренными промежутками носили прямо к столику. Я уткнулся головой в ладони и не поднимал ее, пока заказ не принесли. Доставил его младший управляющий. Он вперился в меня так, будто я только что заколол его любимую змею в самое сердце.

Раздор бросился в атаку на обед по всем фронтам. Его короткие пальчики совали мясо в рот, словно солдаты, подающие боеприпасы. Чуть погодя он заговорил:

— Ты есть-то не хочешь?

— Я не голоден.

— Ведешь себя как труп.

— Мне все равно.

— А зря. Если люди узнают, кто ты, они тебе руки поотрывают.

Я обдумал это и съел пару ломтиков картошки. Он шлепнул меня по руке и отпихнул.

— Свою закажи! — рявкнул он.

Я нащупал анкх в нагрудном кармане и крепко его сжал. С предметами мне было безопасно. Они не выказывали чувств и не ждали их от меня, зато воплощали привязанности, которые я не умел выражать.

— Зачем вы здесь? — спросил я.

— Чуток по делу. Чуток ради удовольствия. — Он утер котлетный жир с губ. — Удовольствие снова тебя видеть, хотя, если честно, смотришься ты так, будто паре кулаков рожа твоя не понравилась… Ну да ладно. Давненько не виделись, а я тут подумывал, как ты справляешься. Рад, что ты справляешься.

— Это нелегко.

Он похлопал меня по плечу. Будто меня подолбили молотами.

— Прими совет — скажи этим, пусть засунут себе эту ‘баную работу куда поглубже.

— Дело не в работе… Я ищу кое-что.

— Чего ж не нашел?

— Я даже не знаю, что это.

— Скверный зачин. Я б на твоем месте бросил.

— По-моему, иначе мне никак. Только продолжать.

— Говенный подход. Ты совершенно волен поступать как хочешь. Слушай: дуй домой, найди что-нибудь мельче себя и замучай до смерти. Гарантирую — сразу полегчает. — Он вновь стукнул меня и сбил со стула. Когда я встал, он хмурился. — Ладно, короче. Я обычно терпеть не могу фуфло, которое несет Глад, но он, возможно, тебе уже сообщил: узнаешь, что ищешь, когда найдешь. — Он зримо содрогнулся, пол под ним задрожал. — Черт бы драл! В голове не укладывается — я это произнес.

— Спасибо. Не уверен, что в этом есть прок, но…

— Ладно, хватит про тебя, давай про меня. Ты готов к вечеру? Глядя на тебя, сомневаюсь, но, как я уже сказал, мой помощник занят, а нищие лакеев не имеют… Кстати, хочешь, скажу тебе, как запросто найти то, что ты ищешь?

Внезапность этого вопроса застала меня врасплох. На миг я утратил дар речи. Но чуть погодя кивнул.

— Правда хочешь знать? — уточнил он.

— Да.

— Ответ тебе не понравится.

— Прошу вас. Скажите, и всё.

— Конечно. — Он вгляделся в меня с великой серьезностью. — Если хочешь найти то, что ищешь, нужно в День всех святых выпить кровь девы.

Я уставил на него пустой взгляд.

Долго он держаться не смог. Рот у него раззявился, смех попер из него, словно пули из автомата. Заметив мое лицо кирпичом, он выпустил еще одну очередь. И вот уж закачался на стуле, хлопая себя по пузу от восторга.

— Это, мля, шутка, недоделанный ты жмурик! Сколько вообще дев в наши дни, по-твоему? Жопа этому рынку… Или наоборот? — Он ржал неуправляемо, пол дрожал, как при маленьком землетрясении. Я вновь слетел со стула. Вставая, глянул на стойку: младший управляющий наблюдал за мной, как кот за раненой птицей. Нужно угомонить Раздора.

— Вы сказали, что вы еще и по делу.

Слова мои добрались наконец до цели. Он прекратил ржать и утер с глаз слезы.

— И то правда. Спасибо, что напомнил. Кровь девы в День всех святых… Надо рассказать Дебошу. — Он пригладил косматые рыжие патлы и глупо улыбался, пока не утихли его припадки веселости. — Ладно. Дело в следующем. Ты меня бьешь, я тебя бью в ответ, ты опять меня бьешь, и…

— Что?

— Говорю же. Ты бьешь меня…

— Нет. — Во мне поднялся протест. Я был верен своему работодателю и устраивать еще одно недоразумение не хотел. — Не буду.

Я ожидал, что Раздор порвет меня на части или по крайней мере ощерится от отвращения, но он лишь пожал плечами.

— Как хочешь, — хмыкнул он. — Я всегда говорил, что ходячие — они не прикольные. Тем не менее сейчас я по-дружески советую тебе спрятаться.

Он подождал, пока я вернусь в кухонную часть зала, все это время долбя кулаками в стену. Затем выдернул нитку из своего спортивного костюма и рявкнул на нее. Затопал ногами по имитации каменной плитки. Лицо у него делалось все краснее. Наконец он встал, вежливо кивнул мне и, одной рукой вырвав столик из креплений в полу, разбил его о стену. Другой рукой он взялся за свой стул и метнул его через всю залу, на тридцать ярдов, прямиком в витринное окно.

— Давайте, мля, устроим тут движню! — взревел он.

Последовавший разгром был стремителен, беспорядочен и безжалостен. Я беспомощно смотрел, как Раздор без всякой очевидной логики мечется по залу, выдирает мебель, рвет меню зубами в клочья, пробивает кулаками стены и потолочные плитки, швыряет стулья в двери, окна, пластиковые перегородки и во все, что попадалось ему на глаза. Он сокрушил все до единого светильники, разбил все зеркала, размозжил все унитазы, выдернул все краны и превратил в труху все пепельницы, солонки и емкости с приправами. Устроил драку с двадцатью людьми, не меньше, и подытожил, выкинув их на улицу; остаток клиентов и персонала защищались от постоянного обстрела снарядами как умели. Но и этого не хватило. Когда ярость Раздора утихла, ресторан был разгромлен, кругом кричали люди, на земле лежали и стонали десятки покалеченных.

На все это у Раздора ушло чуть менее трех минут.

Так долго без ответа

С работы я ушел тут же. Счел, что мое присутствие приведет лишь к наказанию. Переоделся в уличную одежду и прямиком двинулся на кладбище, ни с кем не попрощавшись.

Кладбищенская земля хрустела у меня под ногами. Стоял холодный яркий день, траву укрыло инеем. Я остановился на миг у своего давнишнего участка, склонил голову в память о покойниках, что когда-то были моими соседями по почве. Задумался, там ли они все еще или их забрали на Воссоединение.

Родители ждали меня, как обычно, у стены.

Я сказал им:

— Я все еще думаю об Эми. Навещал ее однажды, немало лет назад, наверное, не знаю, потерял счет. Но я так нервничал, что забыл проверить грим перед выходом. Посмотрел на себя в зеркало, когда вернулся домой. Жуткий вид. Казалось, будто плоть сыплется с костей. Выглядел безобразнее мертвеца с трехлетним стажем.

Я лег на холм у надгробия. Земля заросла травой и сорняками, но я разгреб былинки и листья и прижался лицом к почве. Кожа вскоре похолодела, как замерзшая земля.

— Она открыла дверь и упала в обморок. Не знаю, чего я не развернулся и не ушел. Надо было. Не хотел, чтобы она еще раз меня увидела: слишком много она для меня значила, пока я был жив. И я бы ушел, если б не отвлекся: на полу рядом с ее головой лежал маленький серебряный предмет. Сережка. Она будто бы блеснула, когда я на нее глянул. Нагнулся и подобрал ее… И тут она очнулась.

Я прижался ухом к земле. Родители не отвечали.

— Она закричала. Это не ее вина. Но я все не уходил. Мы так давно не виделись, и я не мог на нее наглядеться. Кожа, казалось, стала розовее с тех пор, какие я помнил, волосы — темнее. Я стоял и смотрел, как движутся ее губы, видел, как страх подымается в глазах, и, вопреки любым моим инстинктам, слова ускользнули у меня изо рта. Я сказал: «Прости, что я умер. Прости, что воскрес. Прости, что мы перестали друг друга любить. Прости, что мы не прожили и не состарились вместе. Прости все мои слова, из-за которых ты сердилась, огорчалась или обижалась. А сверх всего прочего прости, что я вернулся. Не потому, что я жалею об этой встрече, а потому что тебе больно видеть меня». Развернулся и ушел — слишком поздно, как обычно, — и слушал, как кричит и визжит мне в спину женщина, которую я более не знал. — Я устало вздохнул. — Но сережку я храню до сих пор.

Я выдохся. Вцепился в землю и уснул, в уюте и безопасности рядом с людьми, которые когда-то меня любили. Когда наконец пошевелился, уже стемнело. Тело спереди онемело, и я не сразу смог скатиться с холма, а затем — хотя бы сесть. Потянулся к могиле и погладил надгробие пальцами.

— У меня есть друг. Если б я был жив, возможно, у меня были бы к ней чувства. А сейчас это лишь воспоминания о них. — Я еще раз прижался щекой к земле. — Какая-то часть меня хочет жить, хочет чувствовать, хочет, чтобы эта полужизнь кончилась, а другая была бы рада просто лежать здесь с вами — трупом, как прежде. — Я стукнул по земле кулаком. — Я так запутался. Пожалуйста, поговорите со мной. Прошу, наставьте меня. Прошу вас… Хоть слово, хоть один скрип, хоть слабый стук. Я так долго ждал без ответа.

И я сжал кулаки, и замолотил по земле, еще, еще, еще — и каждый раз прижимался ухом к могилам, и каждый раз не слышал ничего.

Страх разлуки

Ночь усыпало звездами. Островками света в океане тьмы. Это зрелище утратило силу меня трогать, но все еще влияло на мышцы у меня в шее, вынуждая смотреть в небо. Пока был жив, небо напоминало мне о моей незначительности в бескрайней безразличной Вселенной, но сейчас мне этого напоминания и не требовалось. Чтобы подтвердить мою ничтожность, хватало и одного взгляда на живца.

Я опустил голову и увидел Агентство. Снаружи стояли четыре автомобиля, самый новый — здоровенный красный фургон, зажатый между «метро» Смерти и «2-си-ви» Мора. Я взошел по ступенькам к парадному входу, вновь споткнувшись о последнюю, однако на сей раз ухитрился не упасть. Это придало мне уверенности, и я смело постучал в дверь — и даже выпрямился, когда она отворилась.

— Чего надо?

Говоривший оказался маленьким, несколько надменным юнцом, облаченным во все белое — от туфель до просторной плоской кепки. Лицо ему укрывали наросты и шрамы всех мастей, от простейших угрей на подбородке до давно созревшего фурункула на лбу. Выглядел он, как сокращенная версия Мора, и я решил, что это его помощник.

— Я пришел на совещание.

— Кто вас пригласил?

— Глад.

— Значит, Глад — дурак.

Он захлопнул дверь у меня перед носом, но оставил незапертой. Я подождал минутку, после чего толкнул ее снова. Помощника не было видно, и, в отличие от первого дня, в прихожей не осталось ни единого мертвеца. Впрочем, на правую стену опиралась одинокая несчастная фигура. Кто-то огромный раскачивался вперед-назад на пятках и крепко сам себя обнимал. Иероним.

— Что случилось? — спросил я.

— Мой диск по-прежнему сломан, — взвыл он. — Каждый раз прошу Несыта добыть мне новый, а он просто надо мной смеется. Все надо мной смеются, хотя у меня новый мозг.

Я ничего не сказал. Встал рядом с ним и подумал, не посочувствовать ли, но поскольку понятия не имел, как это делается, поначалу не делал ничего. Затем осторожно положил ему руку на плечо. Странное ощущение — и не такое неприятное, как я ожидал; хотя первым устанавливать контакт — опыт для меня как для ходячего исключительный, я привыкал к нему с поразительной прытью. Постоял с Иеронимом, поглаживая его по руке и слушая его жалобы. Нам обоим, похоже, становилось от этого лучше.

Чуть погодя до нас из конторы в конце коридора донесся раскатистый хохот. Через миг дверь открылась, и появились четыре всадника Апокалипсиса со своими помощниками. Все, кроме Смерти и Глада, лыбились.

— Кровь девы на День всех святых, — насмешливо говорил Мор на ходу. — Какой же вы идиот!

Смерть взял Иеронима за руку.

— Идите внутрь, — сказал он. — Можете сидеть рядом и вести протокол. А потом мы займемся особым прекращением — я вам позволю произвести иссечение самостоятельно. — Настроение у Иеронима резко улучшилось. Он воодушевленно кивнул, хлопнул в ладоши и пошел за всеми в столовую. Смерть обернулся ко мне. — Давайте с нами. Собрание неформальное, свободных мест нет, но мы что-нибудь придумаем.

Семеро сотрудников Агентства устроились вокруг стола, где мест было на четверых. Мне предложили хлипкий трехногий табурет в углу, что вряд ли лучше, чем стоять. Раздор освободил себе пространство, пригрозив возмездием любому, кто его толкнет, наступит ему на ногу или даже просто заденет колено, после чего Смерть встал и открыл совещание.

— Сегодня у нас пара быстрых дел… Во-первых, Шеф поздравляет всех с крайне успешным выполнением Воссоединения. Кроме всего одной партии трупцов, предназначенных для Нижнего хранилища, одного пока не размещенного трупа из старого Архива, а также одной утраченной головы без тела, процесс завершен. Итого сто двадцать восемь тел за три дня. В результате после завтрашнего переезда Агентства и в прямой связи с тем, что я скажу далее, Шеф гарантировал нам всем продление отпусков.

Иероним воодушевленно захлопал, но осекся, увидев, что никто к нему не присоединился. Смерть сочувственно улыбнулся.

— Второе на сегодня: Шеф подтвердил, что сокращение человечества будет достигнуто путем корпоративной реструктуризации. Как я уже говорил, в краткосрочной перспективе это означает продление отпусков, но в долгосрочной нас всех ожидается заметное уменьшение рабочей нагрузки. Какую именно форму примет реструктуризация, в данное время неясно, но, думаю, можно уверенно говорить, что недавний всплеск анонимных прекращений — показатель грядущих событий и что до некоторой степени это была проба пера перед более серьезным вмешательством…

Я попытался не рассредоточиваться, но все втуне. Я вымотался. В глубине глотки засел зевок, какой не запретишь себе, и вскоре он принялся распространяться на всю мою голову. Спустилась густая сонная дымка, остаток совещания задохнулся под ней, но глубоко внутри тумана мое внимание привлек знакомый голос.

— Почти кончено, трупец.

С излишне жестоким вывертом демон медленно извлекает нож из моего трупа. Боль сокрушительна, но мои крики делаются все слабее. Теперь они мне самому кажутся ненастоящими. Ощущаю себя пустым, изъятым из себя же, отделенным от того, что меня окружает. Больше не верю, что я есть: знаю, что я был. Хочу лишь одного: уснуть сном мертвых.

— Она уже отправлена вниз, к Абу, — продолжает демон. — Аб с ней разберется, но вряд ли рухнет от изумления. Не очень-то она, что называется, большая, как ни напрягай фантазию. Чем ты занимался, пока жил?

— Да так, — отвечаю я между стонами.

— Ну тогда понятно. Пространства для роста у нее не было. У нас таких с недавних пор все больше — не то что в былые дни. В те поры они и находились-то без особого труда. — Он ностальгически вперяется куда-то чуть повыше моей груди и праздно втыкает нож мне в ребра. — Ладно. Еще одно дело, и мы всё. Гореть тебе нравится?

— Нет.

— Отлично. В таком случае должен сообщить, что я собираюсь приложить к твоей шее раскаленное добела железное тавро. И, возможно, подержу его дольше необходимого — такое у меня настроение. Серьезно, если ты думал, что нож — больно, это в сотню раз хуже. Почувствуешь себя как внутри жаровни. К концу будешь умолять меня вновь взяться за нож, но, как бы ни хотел я тебе потрафить, у меня в этой смене еще много клиентов.

Он ненадолго исчезает и возвращается со скворчащей, дымящейся, полурасплавленной плюхой металла, приделанной к длинному раскаленному докрасна стержню. Демон держит его как ни в чем не бывало, будто это ручка метлы.

— Согласно условиям моего договора найма, я обязан уведомить тебя, что эта процедура снабдит тебя уникальным знаком-определителем. — Он угрожающе помахивает железкой прямо над моей шеей; я ощущаю, как сильный жар опаляет мне плоть. — Просьба сообщать этот номер во всех дальнейших делах с нашей корпорацией. Не пытайся устранить, исказить или любым иным способом видоизменить этот знак. В случае нарушения мы это обнаружим и накажем тебя всеми мыслимыми кошмарными пытками, какие я даже не стану тебе тут описывать, — но, будь уверен, они гораздо хуже этой. — Он собирается начать, но медлит. — Экий я нехороший — чуть не забыл… Я также обязан сначала сообщить тебе номер. 7218911121349. Спасибо за понимание.

Железо нисходит. Где-то вне меня — скворчащий звук, облачко плотного пара, едкая вонь плавящейся плоти. Внутри я содрогаюсь в мучениях — в сердцевине солнца.

Я начал крениться на табурете. Попытался удержаться, но лишь усилил крен, завалился вбок и сильно стукнулся головой о стену. Из меня вышибло дух. Когда очнулся, меня трясло от памяти о таврении, надо мной стоял Мор, а Смерть и Раздор глядели у него из-за плеч.

— Что я вам говорил? — ощерился Мор. — Страх отделения. Всех их пробирает в конце.

Зовите меня Винсент

Совещание быстро сошло на нет. Смерть скомканно попрощался и проводил Иеронима до машины, Мор одарил меня взглядом, какой и Горгона отвергла бы как чрезмерно обидный, а Глада, когда тот был посреди пожелания мне удачи, перебил Раздор.

— Для этих телячьих нежностей времени нету, — сказал он. — У нас сегодня прорва работы… Вся трепотня — по ходу дела. — Он отвел меня в контору, забрал пачку бумаг и заспешил по пустым коридорам к черному ходу, болтая без умолку: — Ты заметил, что никто даже не упомянул о моем предпочтительном варианте, вопреки тому, что до сих пор это было самое действенное и эстетически удовлетворительное решение. Но, очевидно, термоядерная война больше, мля, не в моде… Вот что меня бесит не на шутку, впрочем: я выдал Шефу рекомендацию, которую отвергли без всяких вообще переговоров. Хочешь, скажу про рекомендацию?

— Не очень.

— Супервулканы. Охренеть же какая идея, а? Пиротехника — за мной, есть у меня такой небольшой дар, применяем этот подход в стратегических точках по всему земному шару. Тут тебе и массовое уничтожение, и мгновенное захоронение. Сплошные каникулы дальше. — Мы спустились по лестнице в сад, где он остановился и созерцательно огладил бороду. — Помпеи — это мое, как ты понимаешь. Великолепная работа.

Я услышал вдали ожесточенный лай, и воспоминание, которое я не мог ухватить, взялось покусывать края моего сознания.

Раздор вынырнул из своих грез.

— Впрочем, незачем с тобой про это — ты ж ни бельмеса ни в чем не смыслишь. Вот ТДВ. — Он выдал мне бумаги, я затолкал их в карман куртки. — В погребе найдешь с десяток трупов. Тащи их оттуда, пусть подписывают договоры, прихватывают какие-нибудь шмотки, встречаемся через десять минут во дворе. И чтоб ни один не поцарапал мне краску на микроавтобусе.

— А вы куда?

— Переодеться. — Он расплылся в улыбке. — В конце концов, я ж старого друга закидываю. Везучий гад нынче домой едет.

Погреб с моего последнего визита изменился. Пол завален переломанными деревяшками вперемешку с какой-то одеждой и папками на кольцах. От ящиков из нержавейки вдоль стен целыми остались лишь очень немногие, остальные же валялись по всему погребу. Почти весь металлический каркас, в который вставлялись те ящики, тоже был вырван, многие напольные плитки растрескались или запачкались. Кроме того, по стенам громоздилось несколько знакомых предметов мебели, в том числе маленький черный столик Мора, один из гардеробов Смерти и мягкое кресло, которое я запомнил еще со времен, когда работал тут подмастерьем.

Прежде чем пробраться сквозь эти завалы, я глубоко вдохнул, а затем направился к двум оставшимся стеллажам справа. По пути споткнулся о что-то маленькое и мягкое, и оно улетело через всю залу. Я б и не обратил внимания, но оно решило заговорить.

— Смотрите под ноги!

— Простите. Я не хотел вас пинать.

— Да что вы говорите? Еще один случай ошибочного установления личности?

— Да нет, в общем. А вы где?

— Здесь… Нет, пониже. Не все из нас благословлены столькими частями тела, как вы, полуживец. Они вашего брата так называют, верно?

Наконец я это увидел: оно пряталось в тени перевернутого ящика. Я его запомнил — видел вчера. Маленькое, куцее нечто без тела, рук и ног — это существо когда-то было мужчиной, а сейчас больше походило на бродячий гриб. Голова, к которой были грубо пришиты две ступни и две кисти рук.

— Что уставились?

— Никогда не видел такого мертвеца, как вы.

— Ну так вот вам, напрягите мозги — и вся недолга.

Он заковылял ко мне по-утиному, будто изготовился к долгому разговору. Помня о наказах Раздора, я попытался опередить его.

— У меня много дел.

— Знаю — Воссоединение. Наслушался я, как эти мертвые головы наверху болтают, с тех пор как тут оказался. Все остальные трупы только и делают, что стонут о ярком свете да избытке простора, но я вам так скажу: имеете уши — подслушивайте. Поразительно, каких сведений можно набраться, если просто стоять в коридоре. Я все знаю о вас, к примеру. Слышал, вы что-то ищете…

Мне уже поднадоели мертвецы, раздающие советы. Ни один пока не сказал мне о моем поиске ничего достойного, и вряд ли эта двустопая голова может что-то изменить. Смерть был прав: они способны на все, лишь бы сбежать.

— Я занят, — сказал я. — Позже поговорим. Вот вам.

Я нагнулся, выдал ему один договор и пошел к ящикам, как и собирался. Моя резкость его не смутила.

— Я когда-то боялся смерти, — сказал он, следуя за мной по пятам. — Что, в общем, неудивительно, если учесть, как она в итоге произошла. В смысле вы гляньте на меня: туловище порвали на тысячу кусочков и сбросили с моста! Не странно, что они не утрудились меня собрать. Зато я осознал, что загробная жизнь не так уж плоха, когда пообвыкнешься. Хотя кое-какое осмысление нужно. Сначала паникуешь, потом смиряешься, потом приспосабливаешься…

Сколько-то он продолжал разговаривать в том же ключе; я занялся своим делом — помог одиннадцати растерянным трупам выбраться из своих ящиков. Я не очень прислушивался к словам моего собеседника — вплоть до последней фразы, которая явила память, невероятную для убитого его способом.

— Кстати, — сказал он, — фамилия моя Роуч… Но вы зовите меня Винсент.

В погребе было тихо. Трупы вяло выстроились передо мной в неровную шеренгу. С левого ее конца меня пристально разглядывал Винсент, а справа стоял величественный скелет, покрытый клоками и полосками разлагавшейся плоти. Я не разговаривал, лишь выдавал указания и договоры. На меня давила спешка. Некогда вопросы задавать.

Дважды проверив, что все ящики пусты, я понес Винсента вверх по лестнице к микроавтобусу. Остальные послушно двинулись следом. Раздор еще не вышел, и я велел группе ждать моего возвращения. Парадный вход по-прежнему был открыт, я вошел, не дожидаясь позволения, и заглянул в первую комнату справа. Я едва ли не улыбался. Радовался достигнутому: успешно выполнил поручение. Вызвал мертвецов из ящиков, раздал им договоры, оставалось лишь добыть им одежду.

Я был в старом Архиве, где мертвецов одевали в предыдущие два дня. Эту комнату тоже вывезли, остался лишь вытертый бурый ковер и один большой гардероб. Другие три и все стеллажи уже исчезли — что объясняло происхождение деревянных обломков в Хранилище. Решив, что шорты, футболки и все прочее могут быть лишь в одном месте, я открыл гардероб.

Внутри сидел труп.

По многочисленным порезам и распухшему лицу я узнал женщину, которую не пустили прошлой ночью в Верхнее хранилище. Она меня тоже вспомнила. Улыбнулась и сказала:

— Вы свою радугу нашли?

— Мне сказали, что ее не существует.

— О, существует. Я точно знаю.

Мне не хотелось увязать в очередном разговоре, и потому я забрал десяток пар солнечных очков с верхней полки и все футболки, какие тут нашлись. Футболки оказались белые, дешевые и украшенные простой надписью спереди. Надпись гласила: «АПОКАЛИПСИС: ВОПРОС ЛИШЬ ВРЕМЕНИ». Шортов я найти никак не мог, пока не догадался, что на них сидит мертвец.

— Вы не могли бы выйти?

Она покачала головой.

— Мне велели не двигаться.

— Всего на минутку.

— Нет. Мне здесь нравится. Здесь безопасно.

Я вздохнул. Ничего с ней не поделаешь — если только не вытаскивать ее силой. Я подобрал одежду и уже собрался уйти, но она меня остановила.

— Погодите! Что вы сделали со своими руками?

Я глянул вниз. Руки показались мне такими же, как и обычно: трехпалая левая, четырехпалая правая. Однако впервые со смерти мне хватило ума уловить возможность и готовность действовать.

— Хотите взглянуть поближе?

Она оперлась на меня, подалась вперед, качнулась и выпала на ковер. Я быстро забрал шорты — ярко-оранжевые и красные узоры в виде мигающих пламен — и сложил их поверх футболок и солнечных очков. Нагнулся подобрать их, и тут она с силой вцепилась мне в запястья.

— Как вы умерли? При пожаре?

— Нет. Прошу вас — я опаздываю.

— Вы разве ничего не чувствуете? — настаивала она.

— Совсем ничего. Отпустите меня.

— Вы же мучаетесь.

— Да ну, все в порядке.

— Разве не видите, что они истлели? Не чуете запах плоти?

Хватит с меня — все нормально у меня с руками. Я поблагодарил ее за заботу, вырвался, собрал одежду — но ее вопрос уничтожил во мне уют и заменил его на глубокую тревогу.

Я вернулся к машине. Раздор ждал меня вместе с упомянутым попутчиком. Я тут же узнал его, что не убавило изумления.

Цербер, трехглавый пес.

Очень долго

Адская гончая жадно обнюхивала собравшихся мертвецов, особое внимание уделяя скелетам. Она сочла первых двух неаппетитными, а вот третий для нее оказался неотразимым: несколько секунд попускав слюни, Цербер сомкнул троицу мускулистых челюстей вокруг большой и малой берцовых и надпяточной костей. Скелет воспротивился и энергично затряс ногой в тщетной попытке освободиться. Наконец вмешался Раздор: расцепил челюсти, погладил пса по головам и скормил им что-то маленькое и пушистое.

— Чур не кусаться, — сказал он примирительно. — Хороший мальчик. Лежать. — Он подождал, пока собака подчинится, и обратился ко мне. — Ты опаздываешь — хотя чего я ждал от ходячего… Что скажешь о моем наряде?

Я так сосредоточился на Цербере и его лютом нападении, что совершенно не воздал должное официальному облачению Раздора. Основа его — кимоно элегантно приглушенных оттенков красного, украшенное на груди простой эмблемой в виде клинка. Поверх кимоно, защищая тело, имелся мощный доспех в самурайском стиле. Тряпичный пояс, туго обернутый вокруг Раздорова брюха, завязывался спереди, справа на нем висел кинжал, слева же на поясных шнурах крепился церемониальный меч. На ногах у Раздора были красные носки и пеньковые сандалии в тон. Волосы он умаслил, зачесал безупречно гладко и стянул в узел на макушке. И лучился гордостью из своей косматой бороды.

— Впечатляет, — сказал я.

— Ну? Я подумывал, не одеться ли, как эти прилизанные генералиссимусы с орденами по всей груди, но они теперь повсюду. Хотел, чтоб был, блин, класс. Тут двадцать ярдов шелка.

— Вам идет.

— Тебе не кажется, что в талии туговато?

— Нет. Безупречно по мерке.

— Великолепно! Тогда погнали этих ‘банцов в путь. Приглядывай-ка за Цербером, а?

Он быстро сложил в машину принесенную мной одежду, открыл три из пяти дверей в микроавтобусе и препроводил мертвецов внутрь, одного за другим, применив метод Агрессивного запихивания. Я опустился на колени перед псом. Две головы немедленно облизали меня от макушки до пят, а третья угрожающе зарычала и смерила меня таким взглядом, словно я представлял собой исключительно ходячий ужин. Я отодвинулся на безопасное расстояние и еще раз осмотрел свои руки. С ними совершенно явно ничего такого не происходило — еще три пальца добавить, и были бы без изъяна. Я решил, что изрезанная женщина, должно быть, во время сборки недосчиталась части мозга.

Раздору удалось затолкать большую часть трупов на заднее сиденье, но с двумя скелетами у него не складывалось. При одном его подходе торчали чьи-нибудь ноги, при другом — дверь не закрывалась из-за чьего-нибудь черепа. Третья попытка увенчалась лишь полным ухом оскорблений от одного из мертвецов, которому впился в шею чей-то острый локоть. Казалось, для этой последней пары не было места — ни лежа, ни сидя, ни стоя; в конце концов у Раздора истощилось терпение. С ревом и градом матерщины он выхватил из-за пояса длинный меч и разрубил скелеты на кусочки, аж кости полетели — и в машину, и по всей мостовой. Я нырнул в укрытие, что позволило Церберу ухватить себе пару чьих-то кистей и коленный сустав. Раздор собрал остаток костей и швырнул их в багажник, после чего открыл пассажирскую дверцу.

— Ладно, мальчик, — сказал он. — На переднее. Хорошая собачка. — Цербер послушался, задорно сиганув в пустое кресло, где с удовольствием занялся украденным лакомством. Раздор закрыл дверь и повернулся ко мне. — Тебе назад.

Доказать я этого не мог и свои выводы Раздору объявлять не собирался, однако манера езды у него была несколько хуже, чем у Смерти. Топча сцепление, словно ядовитую змею, дергая коробку передач до полного ее смирения и полностью пренебрегая тормозами, Раздор несся по городским улицам. Он вел быстрее, беспорядочнее и с меньшим вниманием, чем кто угодно на моей памяти, и пока мы добрались до кольцевой, он едва избежал столкновений с уличными фонарями, почтовыми ящиками, светофорами и поздними пешеходами. Он все время либо развлекал Цербера похвалами и угощениями, либо со всей мочи рьяно орал похабные армейские песни. Я занимал себя, глазея на косматые алые игральные кости, висевшие у него на ветровом стекле и мотавшиеся туда-сюда при каждом маневре. Их движение и гул мотора загипнотизировали меня и убаюкали до эдакого транса — где я отчетливо услышал безошибочно мамин голос.

— Что случилось? — спросила она.

— Не знаю, — всхлипывал я. — Плохой сон приснился.

Мне было девять. Личность, отдельная от родителей и окружения, человек, осознающий время. Мама села на край моей кровати и обняла меня за плечи. Мне полегчало, но боль внутри осталась, а снаружи — плач.

— Про что был сон?

— Я стоял в поле. Думал, что один, но ты там тоже была, и папа. — Память душила меня, как черное одеяло.

— Да вроде хороший сон.

— Ужасный. Я с вами разговаривал, а вы молчали.

— Мы, наверное, спали.

— Солнце светило. Мне было тепло. Но я был рядом, наклонился, взял тебя за руку…

— Так.

— Она была холодная! — Я взвыл. — И у папы тоже. Вы не двигались. Я все кричал, чтоб вы проснулись, но вы не просыпались. Я дергал и дергал тебя за руку, но ты лежала, и всё. Даже глаза не открывала!

Я очень испугался. Слезы катились у меня по лицу. Желудок завязало в узел, никак не распутать.

Мама взяла меня на руки и крепко прижала к груди, принялась качать.

— Все хорошо, — шептала она. — Тш-ш-ш. Все хорошо. — Она укачивала меня, как младенца, каким я все еще хотел быть, но разговаривала со мной, как со взрослым, каким я стану. — Мы еще долго не умрем, — говорила она успокаивающе. — Очень долго.

Очень долго проходит очень быстро.

Из воспоминаний меня вытолкнул палец. Палец тыкал мне в ребра. Палец был тускло-серый и на нем не было никакой плоти. Хозяином пальца оказался высокий скелет — единственный, кому повезло не столкнуться с гневом Раздора.

— Приношу извинения, — сказал он тихо, — но вы занимаете мое личное пространство.

Я попытался отодвинуться, но уже был вжат в дверь.

— Мне некуда деваться.

— Позвольте не согласиться. Вы будете сильно возражать против того, чтобы открыть окно и выброситься вон? Остальным благодаря этому достанется больше места.

Спидометр у Раздора показывал восемьдесят миль в час. Кроме неудобств, которые доставит мне подобный внезапный выход, я не успею поговорить с этими трупами, и потому стремительно убраться не имел никакого намерения. Однако скелет не оставил меня в покое. Он продолжил больно тыкать меня под ребра, пока мне не пришлось ему ответить.

— Как вы? — спросил я.

Бремя

— Справляюсь, — ответил он ровно. — А как иначе? Смерть мне уж точно не чужой.

— Как вы умерли?

— Сердце остановилось. — Череп улыбался мне. У него не было выбора. — Когда-то я так пошучивал. От этого в рабочие часы улучшалось настроение. Когда одевал клиентов, спрашивал их, как они умерли, но поскольку они — вполне естественно — не торопились отвечать, отповеди я придумывал сам. Молод был, и потому это простительная дерзость.

Скелет сплел пальцы и уложил их на плесневевшие бедра. Я был ему благодарен, что он больше не тыкает меня, и он, похоже, забыл о своем требовании, чтобы я уступил место в пользу попутчиков. Скелет вполглазницы следил за Цербером, однако адская гончая слишком увлеклась своими жевкими закусками и опасности не представляла.

— По правде сказать, я умер по естественным причинам, — продолжил мой сосед. — Если точнее — слишком многие клетки моего тела оказались безвозвратно повреждены. Пока был жив, я часто улыбался при упоминании о генетических методах борьбы со старением. Опыт научил меня, что даже если наука управится как-то понемногу вмешиваться в круг жизни, накопленные клеточные повреждения у достаточно удачливых — и богатых, — кому достанется медицинское долголетие, все равно продолжат вызывать рак, физические недомогания, утрату функций мозга и так далее. — Он медленно покачал головой. — В моем ремесле учишься чтить власть смерти.

Я выглянул в окно. Микроавтобус выкатился с ярко освещенной кольцевой и несся теперь по проселкам. Я не узнавал никаких черт пейзажа и решил, что Раздор, как и Смерть с Гладом до него, предпочитает добираться до поля великих дубов своим особым маршрутом. Я уже собрался спросить, почему, как он развернулся кругом на ручнике — свирепый маневр, в результате которого все пассажиры салона рухнули грудой на меня. Я терпеливо подождал, пока меня, труп за трупом, не освободят от этого груза, принимал их извинения и возвращал им отпавшие куски их плоти. Когда все устроились на своих местах, я вновь обратился к скелету.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Он некоторое время обдумывал вопрос, и я уже начал подозревать, что мой сосед утратил интерес к разговору или же его ушибло в нашем ералаше. Наконец он заговорил:

— Возможно, лучше всего ответить характерной иллюстрацией моего ремесла.

— Она краткая?

Он отозвался раздраженно:

— Позвольте предложить вам совет… Забудьте всякие желания будущего. Забудьте приказы прошлого. Пытайтесь впивать каждый текущий миг: подарите ему все свое внимание, все силы, всю страсть. Это единственный способ жить.

Я промолчал. Мое прошлое было никчемным, будущее — бесконечным, а вместе из них получалось сокрушавшее меня бремя. Я не мог ни пренебрегать им, ни отринуть его.

— Для начала я омываю тело антисептиком и антибактериальным мылом, — продолжил скелет отчего-то путанно. — Сразу следом — из уважения к родственникам — покрываю грудь свежевыстиранной белой простыней. Далее выбираю самые подходящие крупные артерии и вены и делаю небольшие надрезы тонким скальпелем. Это не так просто, как кажется. Нужно непременно знать, как добраться до кровеносной системы и не повреждать при этом плоть — и да позволена мне будет небольшая нескромность, я всегда справлялся с этой задачей успешно. Когда надрезы сделаны, вставляю резиновые трубочки: одна от артерии к присоединенной к мотору емкости консервационных препаратов, вторая — от вены к вакуумированной склянке. Попросту говоря, препарат проникает через артериальные стенки к клеткам, а вытесненная кровь вытекает через внутривенную трубку. Когда этот процесс завершается, я зашиваю надрезы и перехожу к следующей стадии. Она столь же важна — и с эстетической точки зрения, и с точки зрения дополнительной стойкости. Вследствие прекращения в грудной и брюшной полостях часто накапливаются газы, которые, увы, требуют более значительного вмешательства в тело. Я обычно проделываю это через брюшину — с помощью длинной трубки, посредством которой откачивается избыток газов и жидкостей и внутрь заливаются консервирующие растворы. Рана затем зашивается, как и предыдущие. Наконец я облачаю тело, помещаю его в гроб и восстанавливаю некоторое подобие жизни при помощи разнообразной косметики… Кстати: позвольте заметить, что вы поразительно плохо маскируетесь. Макияж следует доверять профессионалам. Нет ни одного бальзамировщика, чтобы поспособствовать вам?

— Сомневаюсь.

— В таком случае следует ежеутренне уделять этому больше времени и стараний — у вас же нет тайного желания попасться?

Я покачал головой.

Скелет похлопал меня по руке.

— Рекомендую последние штрихи наносить аэрозолем. Поначалу не очень ловко выходит, но в этом отношении я часто вспоминаю три отцовских золотых правила успеха: практика, практика, практика.

Я осознал новое ощущение: Раздор жал на тормоз. Мы свернули на уже знакомую гравийную аллею, миновали большие черные ворота и покатились в пейзаже округлых холмов и долин. Портал приближался, и ко мне пришел ужас: я отдал себе отчет, что это мое последнее поручение на службе у Агентства. Вопреки намекам Смерти, что я смогу узнать что-то от попутчиков, ничего такого, что могло быть заполнить пропасть во мне, я не обнаружил. Особенности, придававшие их жизням смысл, оказались обыденными и в конечном счете предсказуемыми, и в этом разговоре я продолжал участвовать из привычки, без ожиданий.

— Но что именно делало вашу жизнь стоящей?

Скелет сердито клацнул зубами.

— Раз вы так грубо настаиваете… Ничто не определяет вас точнее вашей работы. Если работа не способна вас осчастливить, следует оставить ее и найти такую, которая способна. В этом и будет вам блаженство. — Он уставил на меня пустые глазницы. — Нашли ее — крепите ее каждым атомом своего существа, погружайтесь в нее, ни о чем другом не думайте. Лишь так воплотите всего себя и лишь тогда прекратите искать. — Он вздохнул. — Моя работа благословила меня несокрушимым уважением ко всему, чем я занимался, и незыблемым почтением ко всем, кого знал. Вот что такое, по моему разумению, долг, и долг придал моей жизни смысл.

Словам этого костяного мешка не удалось меня тронуть. Я отвернулся и стал смотреть, как скользят мимо гладкие очертания холмов, прислушался, как колеса хрустят по гравийной дороге. Чуть погодя я полез в карман и достал сережку Эми. Поразглядывал ее недолго, затем быстро и силой проткнул ею мочку и вдел сережку себе в ухо. Боль оказалась едва заметной, и я тут же почувствовал себя увереннее и безопаснее. Даже последнее замечание скелета не смогло меня поколебать.

— Милый штрих, — сказал он. — Но макияж у вас все равно паршивый.

Это не конец света

Мы миновали ворота поменьше и теперь ехали вдоль потока, серебряного в лунном свете. Постоянное атональное пение Раздора перемежалось удовлетворенным треском Церберовых челюстей и неразборчивыми стонами покойников. Мог ли хоть один из них помочь мне с искомым ответом? Вряд ли. Я задумался, не стоит ли мне выбросить из головы свой поиск, тихонько выскользнуть из машины и закопаться на одном из этих темных склонов — но тут Раздор прервал мои мысли яростным ревом.

— Ненавижу эти долбаные КПК! — От этой его вспышки все примолкли. Даже Цербер ненадолго оторвался от трапезы. — Долбаная дурацкая сраная техническая хрень! — бушевал он. — Надо было назвать их БНЕ — безмозглой неисправной ‘ботнёй.

— Что случилось? — спросил я.

— Смерть послал сообщение, но я, блин, не могу до него добраться. Каждый раз, как нажму на иконку «Читать», так этот ‘баный урод отключается. С тем же успехом раздавали б кирпичи людям, пусть бы лупили себя по башке! — И он принялся именно это и делать — с силой применять КПК к своему косматому виску.

— Важное сообщение?

Он ударил по тормозам, повернулся ко мне и ощерился.

— А я откуда знаю? Может, он хочет, чтоб я ему бургер захватил. А может, чтоб я еще разок пол-Европы убрал… Не могу, блин, прочесть!

— Может, давайте я попробую?

Этот вопрос задал Винсент — комплект головы, рук и ступней из подвала. Он сидел под задним стеклом и шевелил пальцами, как тюлень хлопает ластами, предвкушая рыбу. Раздор снизошел — метнул КПК через плечо. Промахнулся, аппарат стукнул скелета прямо в грудь и застрял между седьмым и восьмым ребрами слева. Скелет спокойно вытащил КПК и вежливо передал по адресу.

— Я знала, что это случится, — послышался чей-то новый голос. — Только думала, что попадет в меня. Не удивилась бы. Когда руки-ноги тебе вырвали и грудь разворотили, ждешь худшего… Похоже, могу с уверенностью предсказать, что никого другого тут так жестоко и отвратительно не прекратили.

— Меня, — сказал Винсент, тыкая в экран КПК указательным пальцем.

— И меня, — подал голос один из черепов в багажнике.

— Ладно, но никого больше. Я вот к чему.

Я оглянулся. Оказалось, что говорила женщина. Как она и намекала, в бедренных и плечевых суставах у нее зияли раны, от шеи до пупа тянулся отвратительный разрыв, почти все внутренние органы на виду. Ее внешность показалась мне и любопытной, и привлекательной, и я спросил:

— Как вы?

— Ужасно, — ответила она. — В смысле очень, очень плохо. Никогда не думала, что загробная жизнь такая кошмарная, хотя, как вы догадываетесь, уж я-то знаю. — Она зло рассмеялась. — Куда мы вообще едем? Вы в погребе ничего не сказали, а договор я в толк взять не смогла. Сплошь отказ от того да уступка сего — голова кругом.

— Мы направляемся к Нижнему хранилищу.

— Миленькое название… Мне нравится… Вообще ничего не понятно.

— Большего сказать не могу. Я там никогда не был.

— Спасибо. Теперь я себя чувствую совершенно безопасно.

— Расскажите, как вы умерли, — сказал я.

— Это запросто. У меня был ужасный день: два неудовлетворенных клиента потребовали вернуть деньги, женщина разоралась, когда я намекнула, что у ее мужа интрижка, ученый попытался опорочить и меня, и мои карты, и мою скатерть. Так себе удовольствие от работы. И я сказала себе: прогуляюсь-ка я вдоль реки. Поможет успокоиться, а нет — всегда успею удавить кого-нибудь трехфутовой бечевкой. Так или иначе, все получилось. Вечер оказался приятным, и последнее, что я ожидала увидеть, — ту громадную штуковину о семи головах, что размахивала когтистыми ручищами у меня перед носом.

Цербер прекратил грызть. Раздор обернулся. И сказал:

— Эта тварь назвалась?

— Возможно. Я не очень-то слушала…

— Какого она была цвета?

— Красноватая, — ответила покойница. — Местами светло-зеленая. И дерьмово-бурая. Будто кто-нибудь повалялся голым в поле, загаженном коровами, а потом истек кровью до смерти.

Раздор многозначительно кивнул и вернулся к рулю. Цербер заскулил и зарычал, но закуска неотвратимо увлекла его вновь.

— Короче, — продолжила она, — этот гад будь здоров злой оказался: всякий раз, когда я открывала рот, он плевался в меня огнем и кислотой, я все не затыкалась, и он выдал зверский рык, но я-то все равно не помалкивала, и тогда он меня хватанул рукой за шею. И все время нудил что-то про какой-то ключ, какие-то ворота и какое-то законное владение то ли тем, то ли другим, а я вроде как должна была ловить каждое его слово. Вот честно, к тому времени меня уже тошнило от всей этой истории. Пусть бы уже кончилась, и всё. Чуть ли не облегчение, когда началась резня и битье — если убийственную боль не считать, конечно.

— Да, — сказал я совершенно невпопад.

Тут она без всякого предупреждения схватила меня за руку. Я попытался вырваться, но хватка у нее оказалась сильнее.

— Ну, хотите, я вам будущее предскажу, или как? — Ответа она ждать не стала, быстро соскребла с моей ладони грим и уставилась в линии и складки. После беглого осмотра сказала: — Ужас как не хочется вам это говорить, но, какими бы скверными ни были новости, я всегда считала, что искренность — лучший подход. Факт есть факт: вы покойник.

Раздор захохотал. Кое-кто из трупов захмыкал. Цербер позволил одной своей голове лыбиться — слюняво и раззявленно. Одному мне этот юмор был непонятен. Я собрался напомнить ей, что я — неупокоенный, а это тонкая, но принципиальная разница, но она смутила меня, погладив по щеке.

— Выше нос, — сказала она. — Это не конец света… Я вам вот что скажу: могу честно погадать. Без шуточек, без врак — но и без гарантий. Просто как все могло бы быть.

И опять она не стала дожидаться моего согласия и начала с того, что стиснула пухлую часть моей ладони, под большим пальцем.

— Очень интересно… Венера довольно вялая — вас никто никогда не упрекал, что вы скучный? Луна тоже недоразвита, это подсказывает, что у вас совсем никакого воображения. Может, Марс не подведет. — Она сжала кожу в трех местах между линиями ума и сердца. — He-а: Марс вас бросил. Это означает, что вам не хватает смелости, выдержки и здравого смысла. Зато вы по крайней мере не заносчивы.

— Я рад.

— Помалкивайте, пожалуйста, я пытаюсь сосредоточиться. — Она стиснула подушечку под указательным пальцем. — Холм Юпитера сплющен — плохая новость, если вы метили в мировые вожди… Сатурн, впрочем, развит прилично.

— Это хорошо?

— Нет. Это означает, что вы оголтелый пессимист. — Она погладила основание ладони. — Нептун почти не разглядеть, но это я, поговорив с вами, и так знала: вы не очень-то оратор. Аполлона же и Меркурия вообще не могу найти. — Она вздохнула. — Если бы вы уже не умерли, я бы предложила вам убить себя. Серьезно. Мало что вам на руку.

— А линии как? — спросил я с надеждой.

— Много мелких островков. Как правило, нам это не нравится. Ваша линия жизни начинается плохо — и резко обрывается, что едва ли удивительно, хотя позднее вновь возникает, ненадолго. Линия сердца являет ту же закономерность — ослабевает то и дело, что указывает на несколько несчастных романов. Но линия ума у вас попросту жуткая — плачевно слабая, зыбкая. Если коротко, вы нерешительный, застенчивый, угрюмый, замкнутый и не способны на длительные отношения. Безнадежный случай.

Оценка точная, и, что важнее, она придвигала ко мне мою могилу еще чуть ближе. Я чуял, что в любой миг черный камень, висевший надо мной, обрушится и вобьет меня глубоко в землю… И ждал, когда он упадет, хотел, чтобы эта беспросветность закончилась, желал быть погребенным.

Глянул в ветровое стекло. Вид несколько заслоняли слюнявые головы Цербера, но я разглядел, что мы наконец поднимаемся к обширной равнине, где обрывалась дорога и начиналось поле великих дубов. Вскоре все завершится. И я вновь упокоюсь.

Я повернулся к гадалке.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Она улыбнулась, и с губ ее закапала кровь.

— Из-за безумной веры, что завтра будет лучше, чем сегодня, — сказала она.

Суть

Стояла холодная безоблачная ночь. Пелена инея легко укрывала траву. Раздор оставил микроавтобус у кромки поля, вышел и поковылял к пассажирской двери.

Не успел он ее открыть, как Цербер сиганул с сиденья и бросился на Раздора, вонзая шестидюймовые когти ему в грудь и вцепляясь челюстями в руки и плечи. Под таким нападавшим Раздор рухнул, громогласно хохоча, и они катались и боролись в траве, пока адская гончая наконец не угомонилась. Раздор потрепал ее по заду и вернулся к машине. Пучок волос у него на макушке расплелся, все тело покрывали укусы, но доспех оказался нетронутым.

— Эй вы — вон! — обратился он к трупам. Далее — мне: — Чего они не одеты?

— У меня не было времени.

— Давай сейчас тогда. Мне нужно загнать Цербера в конуру прежде, чем начнется сокращение.

Он выволок одежду из багажника и вручил ее неопрятной кучей мне. Я сложил кости изрубленных скелетов в футболку и в шорты, завязал отверстия, а затем раздал остатки облачений. Все мертвецы оделись сами — кроме Винсента: я укутал его куцее странное тело футболкой и усадил к себе на плечи, где он обхватил мою шею стопами и взялся руками мне за уши.

— Кажется, мы готовы, — сказал я.

— Хорошо. У тебя лапоньки чуть не отмерзли, правда, мальчик?

Пес зарычал на меня. Я ничего не почувствовал, даже страха. Я устал и слишком долго бродил по земле.

Раздор понес кости, Цербер приглядывал за мертвецами сразу позади вожатого и цапал их за пятки, если движение замедлялось. Нас зверюга предоставил самим себе, и мы вскоре отстали. Мне нравилось идти молча, но Винсенту хотелось поболтать.

— Миленькое украшение, — сказал он, крутя в пальцах сережку Эми.

— Спасибо.

— Знаете, что означает анкх?

— Нет.

— Это древний египетский символ.

— Правда?

— Да. Он означает жизнь.

Я замер.

— Я вас не отпущу, — сказал я невозмутимо. — Меня долг перед Агентством обязывает. Прошу вас, перестаньте меня отвлекать: я ваш страж и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы не сбежали.

— А кто сказал про побег? Я просто подумал, что вам, может, станет интересно, вот и всё. — Он поцокал языком. — Что, все ходячие такие зашоренные?

Я шел дальше. Остальные уже превратились в призраков, заскользили по блестевшему белому полю. Выяснилось, что сосредоточиться мне трудно. В голове теснилось слишком много слов, и все противоречили друг другу. Я сожалею о том, что с вами произойдет. Останетесь невредимы. То, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище. Вы этого не найдете. Не сдавайтесь. Я бы на вашем месте бросил. Узнаете его по силе его… Никакого смысла во всем этом не было, а еще меньше было его в том, что Винсент сейчас поглаживал меня по шее.

— Вы, надо полагать, знаете, что означают эти цифры?

Я ощутил, как тавро сжигает мне плоть.

— Это опознавательный знак.

— То есть вы в курсе разных рангов?

— Нет.

— А я — да. Я прислушивался. — Он сильно хлопнул меня по ушам — либо чтобы убедиться, что я слушаю, либо просто потому, что ему нравился звук. — Семь цифр — Верхнее хранилище, девять — Центральное, тринадцать — Нижнее… У вас сколько?

— Тринадцать.

— Жалость какая. Я слыхал, там совсем неприятно. Вас, значит, тоже Воссоединяют?

Я покачал головой, чуть не стряхнув его.

— Я — ходячий.

— Ну да… — Тон у него стал бодрее, будто солнце только что озарило смутные труды его ума. — Резонно допустить, следовательно, что для Воссоединения следует быть мертвым?

— Да.

— Тогда тем более жалко.

— Почему?

— Потому что вам в таком случае никогда не найти того, что вы ищете.

Глотать наживку я отказался. Заподозрил, что он опять что-то измышляет, лишь бы обрести свободу, и ответить ему не снизошел.

Призраки перед нами добрались до первого дерева. Мы все еще изрядно отставали от них — с каждой минутой моя скорость падала, а Винсент делался все тяжелее и непоседливее. Он оказался самым раздражающе энергичным трупом из всех, кого я знал, но оставался тем не менее моей последней возможностью узнать хоть что-то в этих поездках; так или иначе, я хотел предвосхитить его очередную попытку сбежать и потому спросил:

— Как вы?

— Трудный вопрос, — ответил он, вновь дергая меня за уши. — И чтобы на него ответить, мне нужно задаться другим: в точности кто я? Лишь вот эта минимальная подборка частей тела, сшитая воедино в Агентстве? Или я — еще и те ошметки, клочки и кусочки плоти, мышц и костей, накрошенных из моего тела и вышвырнутых в реку после моей смерти? Если правда — первое, тогда простой ответ таков: я в порядке. Но у меня есть сознательная связь с теми утраченными кусками, пусть даже мне неизвестно, где они теперь. Я попросту не могу бросить о них думать. Вот сейчас какие-то лежат на речном дне, другие смыло течением, а еще какими-то наелись хищные рыбы или водяные черепахи…

Мне стало неинтересно. Вспомнил слова Зоэ и утешился ими: некоторые люди болтают так, будто у них к мозгам привинчен кран, и приходится просто ждать, когда они вспомнят его закрыть.

И я ждал. И очень долго проходило очень медленно.

Я забрел в грезу.

Прогуливался по белому лугу с Эми. Мы были дети, на двоих — тридцать лет. Снег лежал на земле мягко, у деревьев — гладкие наметы, у кромки воды на реке они подтаивали.

Эми повернулась ко мне. Длинные черные волосы упали на глаза. Она улыбалась.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю, — отозвался я.

Она расстегнула длинное черное пальто и обняла меня полами. Внутри было тепло и уютно, как у мамы на руках. Мне стало безопасно, цельно и счастливо.

Так давно уже. Так живо.

— Полагаю, это отвечает на ваш вопрос удовлетворительно?

— Да.

— А сейчас вы спросите меня, как я умер. А следом — из-за чего мою жизнь стоило жить, потому что вы что-то ищете и хотите, чтобы я подал вам это на серебряной тарелке, повязанной красной ленточкой, лишь бы самому не утруждаться.

— Возможно.

— У ходячих своих мозгов нету?

— Есть, но они с изъяном. — Я устал. — И как же вы умерли?

— Если б слушали, вы бы уже знали — я рассказал. Меня искромсала до смерти горгулья. Сначала оторвала руки, потом ноги и наконец голову. Довольна этим, впрочем, не осталась. Отжевала мне кисти рук и стопы, после чего изорвала конечности и туловище, останки швырнула в реку. Чрезвычайно огорчительно. В тот миг, кажется, существо отчего-то всполошилось, потому что бросило мои голову, руки и ступни и пошлепало на своих куцых крылышках обратно на башню колледжа. Так или иначе, я оказался вынужден ждать, пока не явился этот диковинный субъект с лицом в прыщах: он подобрал то, что от меня осталось, и грубо закинул в черный пластиковый мешок для мусора. И вполовину не такой дурной, как тот одноглазый идиот в Агентстве. Зачем они поручили ему меня сшивать, когда он сам едва держится как одно целое, бежит моего понимания. Шутит он тоже чудовищно. И такой неуравновешенный.

Мы прибыли к скрученному дубу. Дух плесени и распада витал над корой, зараженной и удушенной лианами; они обвивали арку-трещину в стволе, рядом с которой стояли Раздор и все остальные. Вопреки странному фасаду я вновь ощутил тягу к тому, что внутри.

Я опустил Винсента на хрусткую холодную траву.

— Ну наконец-то, блин, — пророкотал Раздор. — Чем ты там занимался?

— Шел, — сказал я.

— Да полз уж скорее! — Мне показалось, что он сейчас взорвется яростью, но зарево гнева у него на щеках быстро погасло. — Хрен с ним. Все равно опоздали. Тут недалеко, и потому уж будь любезен — иди замыкающим и постарайся шевелиться чуточку побыстрее… — Он повернулся к Церберу и потрепал его по спине. — Пошли, мальчик. Домой.

Адскую гончую залихорадило. Он подпрыгнул, изогнул жилистое тело и клацнул зубами на незримых врагов, приземлился, подпрыгнул вновь. Я инстинктивно попятился — и налетел на Винсента, прятавшегося у меня за спиной. Когда мы оба наконец встали на ноги, Раздор, собака и все прочие уже исчезли в расщелине.

Мы двинулись за ними.

Казалось, мы вошли в саркофаг. Внутри было черно и клаустрофобно, однако мягкие деревянные стены оказались на ощупь мучнистыми, вещество с них густо оседало на пальцах и пахло горелым. А еще здесь стояла полная тишина — пока не заговорил Винсент, откуда-то у меня из-под ног.

— Остальные уже перебрались. Но я туда не пойду. Вы обязаны дать мне сбежать.

— Я вам уже говорил, у меня долг…

— Задайте мне вопрос, — перебил он. — А я, в свою очередь, дам вам ответ, которого вы ищете.

Я не знал, разыгрывает ли он меня, но от томления мне было тошно, а спорить — никакого аппетита.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Последовала долгая пауза. Поначалу я решил, что он меня обманул и тихонько улизнул, пока я ждал ответа, но, когда он ответил, оказалось, что он просто переместился и теперь был прямо позади меня.

— Трещина закрывается. У меня мало времени, и потому слушайте внимательно… Перво-наперво, скажите своему косматому другу, что я разобрал сообщение на его КПК. Второе: мою жизнь стоило жить в точности из-за того, чего у вас нет.

Даже теперь чувство долга возобладало.

— Что было в сообщении?

— Две вещи. Смерть заявляет, что обнаружил виновника беззаконных прекращений, а также просит Раздора купить к завтраку сосисок.

— А мой поиск?

— Из того, что я подслушал, ваша цель вполне проста, более того, поразительно, как вы сами до сих пор не догадались… То, что вы ищете, — суть, придающая жизнь живущим, мертвые получают ее при Воссоединении, а ходячему — никакой надежды обрести. — Он вздохнул. — Простите, что сообщаю вам такие скверные новости. В той же мере простите за стремительное и довольно пошлое прощание.

И тут он сильно укусил меня за левую голень. Боль прострелила мне ногу, я потерял равновесие и дернулся вперед — туда, как я быстро выяснил, где размещалась чертова прорва ничто.

Говорящие головы

Казалось, я парил в восходящем потоке горячего воздуха, который становился тем горячее, чем дольше я падал. Подумалось: я не выполнил долг перед Агентством. Две ночи из трех я дал мертвецам ускользнуть от меня. Ни благодарности не будет мне, ни награды.

Откровения Винсента какое-то время болтались у меня в мозгу. Что он имел в виду под загадочным словом «суть»? Мой ум в одиночку разобраться с этим не мог. Ему требовалось чувство, чтобы придать этому слову очертания и плотность, но чувства мои погребены глубже, чем труп в гробу. Я закрыл глаза и попытался насладиться темнотой и одиночеством, но воздух опалял мне кожу, как жар из пылающего горнила. Вскоре боль станет невыносимой…

Но все кончилось — я приземлился.

Удар оказался внезапным — меня словно уронили с небоскреба на гранитную плиту, однако мое нисхождение после этого продолжилось, хоть и спокойнее. Наконец оно замедлилось до полной остановки. Тело у меня горело, повсюду вспухали волдыри, а когда я вновь открыл глаза, их обожгло сотней пчелиных жал.

Я упал в глубокую воду. Вода кипела.

Я отключился.

Что-то волокло меня на берег, от которого воняло битумом. У этого чего-то были зубы, глубоко прокусившие мне тело повыше лопаток. Все у меня ныло от кипятка, в глотке горело так, будто я наглотался серной кислоты, — и я орал. Звук казался ненастоящим, отдельным от меня, побочным эффектом боли, но в то же время то был оглушительный вой, сотрясавший меня изнутри.

— Да заткнись уже, — огрызнулся голос.

— Оставь его в покое, — скулил другой.

— Чего мы его не бросим? — прорычал третий.

Последний довод победил. Зубы отцепились, и я рухнул на землю — она была липкая, как свежий деготь, и от нее шел пар. Я опять закричал.

— Надо его съесть.

— Раздору не понравится.

— Ну хоть попробуем, а там решим.

Длинные шершавые языки облизнули меня там, где было оголено. Более омерзительного опыта мне получать не приходилось, но боль унялась почти сразу же. Я перестал вопить и глянул вверх. Надо мной нависал Цербер, пуская слюни мне на лицо.

— Ладно, — тявкнула левая голова. — Теперь съедим.

— Нет, — рявкнула средняя. — Теперь отведем его к Раздору.

— Цыц, — проскулила третья. — Оно слушает каждое наше слово.

— Где я? — спросил я.

— Тебе крупно повезло.

— Ты упал в теснину Стикса.

— В трясину Стикса в смысле?

Эта реплика повеселила зверя. Никогда прежде не слышал, как хохочет трехголовая собака. Оказалось, это глубоко отталкивающее явление.

Я сел и осмотрелся. Находился я внутри преисподней. Если мир, который я оставил только что, был лед и иней, этот был огонь и деготь. В отличие от Центрального и Верхнего хранилищ, здесь не наблюдалось ни небес, ни какого-либо еще естественного света: единственное освещение — от многочисленных маслянистых луж, горевших в этом пропащем месте повсюду, а за рекой по всему окоему стояла громадная стена огня. Воняло кошмарно — углем, жженым салом, горелой плотью.

Я ждал. Головы вновь заспорили, тарахтя так быстро, что не разобрать, кто что говорит.

— Как мы на ту сторону попадем?

— Можем по новому мосту.

— А его уже построили?

— А я откуда знаю?

— Поедем на пароме с Хароном.

— Харон — идиот. Давайте его убьем.

— А чего бы просто не переплыть на дребедени, которая у вас из пастей прет?

Зверь погрузился в перепалку, а затем принялся свирепо кусаться. Черная кровь потекла из его ран, закапала на битум, где зашипела и заскворчала. Пора уходить.

— Где Раздор? — спросил я.

— Там, — ответили они хором.

Цербер прервал внутриличностный конфликт и ринулся вверх по течению. Я повлекся следом, петляя меж кострами. На раскаленной почве подошвы моих дешевых кроссовок начали плавиться. Я держался параллельно реке и сосредоточивался на участке непосредственно перед собой, вскинув взгляд всего раз. Увидел обширную тушу Раздора — он беспорядочно двигался и наклонялся, подбирая какие-то незримые предметы. Этого мимолетного взгляда хватило, чтобы разрушить сосредоточенность: я споткнулся о крупный камень и упал лицом в пылавшую лужу. Не объяснить, как, но я остался цел и невредим, и, что еще примечательнее, камень заговорил со мной.

— Здрасьте опять, — сказал он.

То оказалась голова без тела. Ее состояние теперь было гораздо хуже, чем при нашей последней встрече. Нос сломан, одно ухо едва держится, волосы растрепаны и вымазаны дегтем.

— Вы не очень-то выглядите, — сказал я.

— Я долго-долго падала. Грезила, а когда приземлилась — оказалась в одной из этих луж. Кажется, у меня треснул череп.

— Сочувствую.

— Не стоит. Мне здесь нравится. Вы разве не чувствуете притяжения?

Отрицать я не мог. Здесь тяга эта была даже сильнее, чем перед расщелиной наверху. Непрестанное томление, похожее на то, из-за которого я ввязался во все эти передряги, только гораздо мощнее. Непреклонный приказ.

— Только это и ощущаю.

— И я. Пыталась пробраться по берегу, но, как видите, местность тут суровая.

Я некоторое время смотрел на нее молча. Была в ее чертах красота, какую ни раны, ни трещины не могли испортить.

— Мне здесь так одиноко, — сказала она наконец. — Вы со мной не останетесь?

— Не могу. У меня долг перед моим нанимателем.

— Тогда подберите меня. Возьмите с собой.

Голова подкатилась ко мне, замерла у моих ног. Я опустился рядом с ней на колени. В ее глазах была влекшая меня греза. Она мне показала землю за рекой, отсвет красной стены огня.

— Не оставляйте меня здесь, — сказала она.

Я подобрал ее и понес подмышкой к Раздору, стоявшему в одиночестве у кромки воды.

— Я уж решил, что мы тебя потеряли, — сказал он отрывисто. Лицо у него было замурзано копотью, лохматые волосы обвисли, но доспехи и одежда оставались безупречно чистыми, как и прежде. — Мы тут недосчитываемся кое-каких клочков да кусочков, но большую часть я нашел. Половину уже отправил на ту сторону на пароме… Как тебе Стикс?

— Горячий.

Он рассмеялся и сказал:

— Воняет от тебя ужасно. Впрочем, не бери в голову, к Судному дню выветрится.

Меня так озаботил побег Винсента, Церберова способность разговаривать и мысли о том, действительно ли где-то в этих иномирных краях есть мое искомое, что о мертвецах из нашей экспедиции даже не вспомнил. И тут я заметил, что адская гончая вынюхивает и роется в том, что во мраке показалось мне кучей мусора. На самом же деле это была груда тряпок, костей и частей тел. Пара тел там показалась знакомой — череп скелета, который со мной беседовал, руки гадалки, но остальное — сплошь месиво спекшейся крови, потрепанной плоти и переломанных конечностей.

— Что ждет наших попутчиков? — спросил я.

— Нижнее хранилище не привередничает, — отозвался Раздор, ковыряясь в зубах кинжалом. — До Врат доберутся, а там, видимо, окажутся в какой-нибудь еще куче. Дальше — только ждать.

— Их соберут воедино?

— Рано или поздно. Впрочем, никакой гарантии, что им достанутся те же самые конечности и органы, какие были раньше — у крючкотворов нет времени на подобную заботу. Кроме того, в этих краях берешь, что достанется.

Я поглядел через черную реку на стену огня. Даже на таком большом расстоянии высота ее казалась исполинской, жар — чудовищным. Если то, что я ищу, — где-то там, как мне вообще надеяться это обрести? Поиск мой впустую… Я обернулся к Раздору и передал сообщение, которое Винсент расшифровал на КПК: заключения Смерти о таинственном прекратителе и просьбу о покупке к завтраку.

— Сосиски! — заорал Раздор. — Ну где я в это время ночи куплю ему ‘баные сосиски, а?

Я не ответил. Меня заперло внутри моих собственных тревог. Я вновь уставился на стену огня: мерцавшие языки отражались в маслянистой воде, и казалось, будто река тоже горит.

Из этого кошмара возникла лодка.

Паромщик

Оказалось, это широкая плоскодонка — черная, как сама река. Двигалась она медленно и бесшумно: Стикс неохотно расступался перед ней и быстро смыкался позади, едва искажаясь кругами на застойной воде. На корме высилась тощая фигура в черном плаще с капюшоном — толкала судно вперед длинным шестом. Когда лодка уперлась в берег, я рассмотрел еще одну черту: нос украшали десятки черепов, они пялились по сторонам на воду.

Кормчий с безупречным равновесием шагнул вперед, воткнул шест в мелководье и намотал на него канат. Привязав лодку, повернулся к нам и стянул с головы капюшон. Никогда прежде не видел я никого старее, изможденнее и несчастнее. Кожа — воплощение пепельности, глаза посажены так глубоко, что лицо походило на маску, губы постоянно разомкнуты, из-за чего дыхание клокотало у него во рту.

— Я Харон, паромщик, — приглушенно произнес он. — В путь я допускаю тех усопших, кто прошел ритуал погребения и чей переезд оплачен золотой монетой. Не соответствующие этим требованиям…

— Черт бы драл, — перебил его Раздор. — Тебе эту ‘баную речь каждый раз, как ты сюда причаливаешь, произносить надо?

— Таково требование.

— Ну так брось. Сам же знаешь — и я знаю, и Цербер, — что последнее время Нижнее хранилище перевозит всех подряд, включая собак. Поэтому давай-ка плюнем на формальности и закинем этих трупцов на борт.

— Почтение устарело, традиции забыты, — простонал Харон.

Раздор не обратил на него внимания и с яростным пылом принялся грести кучу останков и закидывать их в лодку. Куски падали как попало, бились о корпус с громким стуком, сколько-то ошметков плоти вообще пролетело мимо, отскочило от лавок в лодке и исчезло в воде.

— Что сталось с нашими обычаями? — бурчал Харон себе под нос. — Больше не приветствую я каждого мертвеца, когда восходит он на борт, не провожатый я им в их последнем странствии. Стена огня держит демонов внутри Нижнего мира, и эта некогда великая Река — попросту символ, мифическая препона между жизнью и смертью. Я тут лишь пустышка, да и это кончится, когда мост достроят. Что со мной тогда будет? Я продолжу двигаться этим путем, без пассажиров, без надежды, без собеседников — заброшенное существо с единственной целью: безнадежно хранить гордую в былом традицию…

— Дело сделано! — проорал Раздор. — И, блин, годное дело, если уж я это говорю… Цербер! Иди сюда, мальчик.

Собака горестно лизала место, где только что лежала гора останков, все надеясь на незримые объедки или хотя бы запах плоти, но по призыву Раздора оторвалась и поспешила к берегу, а там сиганула, не сбавляя прыти, в самую середину лодки.

— Отличный прыжок, — тявкнула первая голова.

— У меня лучше вышло, — гавкнула вторая.

— Чтоб вы обе сдохли, — прорычала третья.

— А теперь я еще и должен пса принять — о радость! — Харон горестно вздохнул. — У тебя ж нету небось никаких подобающих бумажек на эту перевозку?

Раздор глянул на меня.

Я глянул на Раздора.

— Нет, — сказал он.

— Даже подписи?

Договоры на воссоединение, еще в Агентстве, раздавал я — но не проследил, чтобы их подписали. Покосившись на груду останков в лодке, понял, что объясняться поздно. Покачал головой.

— Нет, — тихо повторил Раздор.

Харон застонал и показал на голову без тела у меня подмышкой.

— А эта чья будет?

— Это моя подруга, — сказал я. — Ей бы хотелось перебраться на тот берег со всеми остальными.

Паромщик согнул тощий серый палец и поманил меня к себе. Я подчинился. Он пристально осмотрел шею моей спутницы. Лицо у него сделалось еще более унылым.

— Совершенно не тот номер, боюсь. На борт ей можно, а вот дальше никак. Лет через сто я, может, решу иначе. Но ничего не обещаю.

Раздор похлопал меня по плечу.

— Погоди тут. Я недолго.

Я отнес голову обратно на берег, погладил ее по волосам. Она вскоре закрыла глаза и утонула в грезе. Я лег на черную землю и свернулся в клубок, прижав ее лицо к своей груди.

Обнимал я ее крепко, пока паромщик не вернулся.

На берегу той темной реки я прождал долго. Для моих мозгов — слишком долго: раз некому подчиняться, нечего делать, он был вынужден думать. «То, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище». «Вам этого не найти». Что тут правда? Или и то и другое — ложь? С первым собеседником я больше никогда не встречусь, и потому подробнее расспросить об этом совете не удастся, а вот второе сказала голова без тела. Я мог бы попросить ее сейчас же растолковать эти четыре вроде бы неопровержимых слова… Но, глянув на ее тревожное лицо, я понял, что она еще спит. Будить ее не хотелось.

Наконец лодка вернулась. Единственный пассажир — угрюмый кормчий. Он вытащил лодку на берег, как и в прошлый раз, и скорбно объявил, ни к кому в особенности не обращаясь:

— Я Харон, паромщик. В путь я допускаю тех усопших…

— Здрасьте еще раз, — сказал я, вставая.

— Вы один? Больше никого?

— Да. Нет.

— Жалко. Одинокое это дело.

Желание пересечь реку было нестерпимым. На том берегу — моя судьба, ни много, ни мало. Нужно попробовать, пусть я никогда и не найду искомое, пусть даже остаток моего бытия уйдет на скитанья по этим бессчастным краям.

— Как мне попасть на тот берег? — спросил я.

— Никак. Вы — неупокоенный.

— Но мне нужно.

— Что вам там нужно, меня не касается.

— И мне вас никак не уговорить?

— Мне ничего не надо, — ответил он равнодушно. — А если б и надо было, вы б не смогли мне этого дать.

У меня в мозгу возникла мысль. Дело дикое и небезболезненное, но я чуял в словах Харона возможность, почву для переговоров. Начал я с того, что попытался понять, чего ему надо. Поразмыслив, решил, что знаю ответ и, что еще важнее, могу кормчему помочь. Далее прикинул шаги к тому, чтобы добыть нужное, несколько раз продумал их — проверил на выполнимость. Наконец убедил себя, что план может сработать… И вернулся за головой без тела. Она не проснулась, и на миг я подумал, что план может рухнуть при первой же попытке, но, когда подобрал ее, она открыла глаза.

— Я плавала в прекрасном теплом море, — сказала она тихо. — Мне там было так одиноко, я глянула назад и увидела город, встававший над берегом, и закатное солнце превратило его стены и крыши в золото.

— Чудесный сон, похоже.

— Да.

Я пригладил ее лохматые волосы и утер струйки крови с лица.

— У меня к вам предложение.

— Вы останетесь со мной?

— Мне нельзя. Но, кажется, я могу вам помочь.

Изложил ей свой план. Она согласилась немедля.

Я отнес ее к лодке, паромщик сидел на носу и скорбно вперялся в чернильные воды Стикса. При моем приближении он встал и тихонько откашлялся.

— Я — Харон… А, это вы опять. И ваша маленькая подружка… Чего вам на сей раз?

— Предлагаю обмен. Я вам — то единственное, что вам желанно, а вы мне — переезд на тот берег реки.

— Ваше предложение никчемно. Мне ничто не желанно.

Я примолк, лепя слова в голове, а затем открыл рот:

— Даже чье-нибудь общество?

Если мой вопрос и вызвал улыбку у него на устах, она оказалась мимолетной: его лицо быстро вернуло себе уксусный вид, а тон ответа был таким же безрадостным, что и прежде:

— Вы, разумеется, понимаете, что те, кто отправляется на тот берег, обратным путем не возвращаются?

Я ничего не сказал и ступил на борт.

Орфей и Эвридика

Я сел на носу спиной к реке и стене огня. Харон встал на корме, голова без тела — у его ног. Она глядела на него, широко открыв глаза, но взгляд его упорно сосредоточился на дальнем берегу. Лодка отплыла, Харон заговорил.

— Орфей — один из немногих вернувшихся, — сказал паромщик. — Вместе с женой Эвридикой, конечно. Она мне не очень-то понравилась. Всю дорогу и туда, и обратно жаловалась, что какая-то змея укусила ее и испортила всю свадьбу. Хотелось сказать ей: если тебе кажется, что у тебя не ладится, попробуй-ка повозить бесчисленный поток мертвецов через вонючую речку — вечно. Естественно, прежде чем я узнал о планах Хозяина на мост…

— Какой мост? — встряла голова.

Харон закрепил шест, поднял голову к своей груди и повернул ее лицом вверх по течению.

— Видишь вон те факелы у Великих врат?

— Да.

— Там первый мост через Стикс. — Он мрачно вздохнул. — И ладно бы еще, что это оставит без работы единственного паромщика Нижнего мира. Бесчисленные годы преданной службы, отданные им — за что? Чтобы оказаться на свалке, как последний битый труп без номера…

Еще на берегу я решил, что те факелы — просто очередное созвездие местных костров, но здесь, посреди реки, их цель стала ясна. По обе стороны реки стояли два громадных красных демона. Они держали шесты толщиной с дерево, к верхушкам которых было привязано по десятку с лишним трупов. Кто-то корчился, но в основном все обмякли — но яростно горели, и свет от факелов озарял недостроенный мост из полированного черного янтаря, восемь громадных арок над рекой. Сотни других мертвецов занимались его возведением, трудясь каменщиками, отделочниками, чернорабочими и монтажниками, и, хотя сновали они по стройке безо всякой прыти, сама их численность двигала работу вперед. От этого потустороннего зрелища веяло зловещим: строительство почти завершено.

Харон положил голову обратно к своим ногам и продолжил грести.

— Иногда хотелось спихнуть Эвридику в Стикс, — продолжил он, — но профессиональная гордость не позволила… Орфей — другое дело. Он мне поначалу глянулся. Приятный вокал — хотя я обычно не терплю подобной чепухи, и он, конечно, был сущая молния, когда дело доходило до лиры, а доходило оно частенько. Это его в итоге и спасло. Улестив меня и переплыв на ту сторону, он добрался до Хозяина и умолил его вернуть Эвридике жизнь. Пару песенок спустя вернулся и стал выпрашивать билетик на двоих в Верхний мир. Мне было велено не отказывать, я и не отказал — и вот как меня награждают за мое послушание! — Гребля ненадолго сделалась ожесточеннее, а затем на губах Харона вновь мелькнула бледная улыбка. — Но он был живец, а она — трупец. Будущего никакого. И хотя он был сносным музыкантом, ему не хватало веры. В слово Хозяина он не поверил, хотя его убеждали, что, если он не обернется ни разу, жена дойдет с ним до великих ступеней…

— Каких ступеней? — вновь вмешалась голова.

— А, ну да… Естественно, вы не знаете. Когда-то между нами и Верхним миром имелась лестница, пока руководство не затребовало скоростной лифт. Беда в том, что они уничтожили лестницу прежде, чем разобрались с техническими неувязками. Типичные бюрократы. Говорил я им: не стесняйте себя в выборе, пусть будет лестница. Но меня больше никто не слушает. И что, как думаете, случилось? Лифт доезжает до середины шахты — и падает камнем… Говорили, к утру починят, но пока все поставки происходят прямее, через всякие расщелины и дыры. Повезло вам, что приземлились так мягко — не всем трупцам так везет.

— Я благодарен за свою удачу.

— Так и Орфей тоже — пока не обернулся. Хотел проверить, что Эвридика еще идет за ним, но она исчезла, как только его тупая башка повернулась на жирной шее. Конечно, он побежал вниз по лестнице и попытался доказать свое, но я был непреклонен. Он простоял неделю, плакал, стенал, играл одну навязчивую мелодийку за другой, лупил себя по безукоризненной груди и рвал на себе безупречные волосы — но я не мог взять его на борт, и он наконец сдался и вернулся в Верхний мир. По чести сказать, я уже был рад, что он убрался. Слыхал, что вскоре его порвали при каком-то религиозном ритуале: подозреваю, заскучали до безумия от его нытья.

Мы приближались к противоположному берегу. Харон все говорил и говорил, но я бросил слушать. Мое внимание поглотила стена пламени. Рев огня оглушал, жар устрашал, обжигал. Я лишь жучок, что бежит по жерлу извергавшегося вулкана.

Наконец мы выплыли на отмель, я вышел на берег, оказавшийся тверже алмаза — и черный, как пустота меж звездами.

Влечение этого места было сильно, однако иная тяга держала меня у лодки. Я обернулся, надеясь напоследок посмотреть на голову без тела. Она разговаривала с паромщиком. Он кивнул, подобрал ее и отнес на нос. Ее пронзительные карие глаза поглядели в мои.

— Вы за мной когда-нибудь вернетесь? — спросила она.

— Постараюсь, — ответил я. Провел трехпалой рукой ей по волосам, задержал ладонь у нее на щеке. — А сейчас у меня один последний вопрос. Другие говорили мне, что искомое я могу найти здесь, в Нижнем хранилище, а вы сказали, что я никогда не отыщу его. Что вы имели в виду?

— Именно это: не найдете.

— Я не понимаю.

Она загадочно улыбнулась, но ничего не сказала. Харон забрал ее и бережно положил на корме, взялся за шест и развернул лодку. Тут он неожиданно склонился еще раз. Я увидел, как задвигались у нее губы, после чего Харон поднял голову моей подруги вновь. За ревом огня я едва расслышал ее.

— Оно само найдет вас, — сказала она.

Я остался один. Не знал, куда идти. Глянул под ноги и увидел след засохшей крови и кусков тел.

Он направил меня к Великим вратам, о которых говорил Харон. Я пошел по нему вдоль кромки воды, вдоль огненной стены. От моих кроссовок ничего не осталось — лишь обугленная кожа и расплавленная резина, от одежды — немногие обожженные лохмотья дымившейся ткани. Грим расплылся, стекал с меня и капал на каменистую почву, шипел и испарялся. Личины у меня не стало, зато плоть была цела. Я понятия не имел почему.

Отдохнул. Кровь во мне кипела. Я держал в руке мобильный телефон Агентства. Хотел позвонить Шефу, Смерти, Гладу — кому угодно, кто мог бы помочь. Но телефон расплавился у меня в ладони.

Я шел дальше. Странствие казалось бесконечным. Я поглядывал на свою цель, а она едва ли приближалась, зато жар делался все сильнее. Мое существование началось этим путем, им же и закончится. Я пал на колени. Хотелось лечь и умереть, но незримая веревка, что волокла меня, вновь дернула вперед. Тело покраснело, покрылось ожогами, но дюйм за бескрайним дюймом я тащился, нагой, к Вратам. Вновь рухнул — и пополз, как слизень, пока и движение пальцем сделалось невмоготу; и наконец усталость одолела меня.

Я закрыл глаза и прислушался к бушевавшей стене огня. Она стала частью меня. Она владела мною изнутри. Я сам был мимолетнейшим пламенем, что вспыхивало в миг угасания. Я был ничто.

— Ты глянь, кто тут, — произнес голос.

— Раздоров помощничек, — добавил второй.

— Что он делает на этом берегу Реки? — спросил третий.

Ощутил Церберовы языки на всем теле, а затем его челюсти впились мне в плечи, и пес поднял меня; я сел. Боль оживила меня, и я услышал, что разговариваю, но губы стали камнями, а рот — песком.

— Помогите мне, — выдохнул я. — Мне надо к Вратам.

— Ты слепой?

— Они прямо перед тобой.

— Открой-ка глаза.

Веки раздвинулись до щелей, и пылкий жар влился сквозь них.

Адская гончая сидела напротив каменного здания без окон. Над арочным входом было выбито предупреждение: «Cave Canem», а помельче, на прямоугольной табличке рядом со входом, значилось: «Будка разработана и построена корпорацией “Оставь надежду всяк”». Позади и правее будки я увидел толстую каменную колонну, наглядно украшенную сценами пыток. Я задрал голову. Колонна возносилась подобно фантастическому небоскребу, и вершина ее находилась гораздо выше стены огня, в небесах черного дыма. Вторая колонна стояла рядом с ней, украшенная своими образами мучений, между колоннами и палец-то едва протиснулся бы. Далее была еще одна, и много-много их следом, каждая — такая же громадная, как и предыдущая, и все испещрены разнообразными терзаниями. Колонны образовывали непроходимую преграду. Вот они, Великие врата.

— Никто внутрь не попадает, — сказала левая голова.

— И никто не выходит обратно, — сказала средняя.

— Если у них нет ключа, — сказала правая.

— У меня нет ключа, — просипел я.

Пламя гудело внутри меня, плоть стала живым огнем.

— Тогда ты умрешь здесь, — хором сказали головы.

Желание

Нет, я не отказывался сдаваться; просто жажда оказалась здесь, у Врат, неутолимее, чем где угодно в этом кошмарном краю. Тяга изнуряла сильнее величайшего из моих страхов, была ярче стены огня, мощнее моего желания умереть — и мне ничего не оставалось, лишь покориться ей. Я оставил Цербера и мучительно медленно пополз вперед, словно руки и ноги у меня стали культями; я метил в середину ворот, надеясь, что, может, отыщется способ проникнуть внутрь… Но еще задолго до того, как я добрался, бремя моей бесполезности раздавило меня. Я сделался желаньем без тела: ум все еще алкал, но плоть опала на твердый черный камень.

— Не нужна ль тебе помощь? — произнес добрый голос.

Я поднял взгляд. Увидел агнца. Нежное существо с черным рыльцем, широким белым лицом и семью ярко-синими глазами.

— От тебя пахнет Рекой, — проблеял агнец. — Ты — мой друг?

Я кивнул. Голова у меня была как гранитная глыба.

— Ты принес мне подарок?

— Нет.

— Мне нравится твоя сережка. Можно ее мне?

Остов, что когда-то был мной, поднес руку к уху, коснулся анкха и вспомнил женщину.

— Нет.

— Дам тебе взамен что пожелаешь.

— Нет, — повторил я.

Голос у него сделался ниже, более угрожающим.

— Я знаю, чего ты ищешь. У меня это есть. Моя судьба — совершить эту мену.

— Нет, — сказал я тихо.

Агнец задрожал. Встал на дыбы, сбросил белый мех. Под ним оказалась шкура ящера — она раздувалась и вытягивалась, пока не растрескалась и из нее не полилась кровь. Десяток когтистых рук вырвался из дыр в груди, два маленьких крыла прорезались из разрывов на спине, а из кровоточивших глазниц выперли семь голов.

Мой остов закрыл глаза, сочтя, что это последнее зрелище, доставшееся ему, но уши по-прежнему терзал вой преисподней и глухой рык твари из кошмарных снов.

— Мы еще встретимся, полуживец, — проревела она. — И в следующий раз я заберу то, что желаю.

Я не смог открыть глаза.

Я слышал, как бьют надо мной крылья, все тише, все дальше, а затем грубые космы мазнули меня по груди, знакомый голос утешил добрыми словами. Тяжкие руки объяли меня и мягко подняли. Понесли куда-то мою оболочку.

Внезапно я задвигался очень быстро. Ощущения налетали со всех сторон: бряцанье доспеха, тяжкие шаги по камню, горькая вонь гари, нечеловеческие вопли страданий, соленый вкус крови у меня во рту.

Затем тишина. И холод.

Руки внесли меня в тихую комнату. Комната подняла меня наверх. Казалось, прежде чем она остановилась, прошла вечность. Я услышал, как рокочут, открываясь, двери, а затем ледяной воздух спеленал мое тело коконом боли.

Я потерял сознание.

А когда очнулся — очнулся в грезе.

Я иду по серому лугу вдоль темной реки. На дальнем берегу горит громадная стена огня. Она срыгивает в ночные небеса столпы едкого черного дыма, облака, что затмевают звезды и грозят низойти на землю удушающей пеленой.

Стена рушится, огонь неотвратимо катится через поля ко мне. Он пожирает все на своем пути, палит дотла кусты и деревья, чернит землю, кипятит реку. Я закрываю глаза и жду смерти. Одежда на мне обращается в прах, мгновенно, однако пламя безобидно пробегает по моему телу — не сильнее дуновения ветра. Я знаю, меня спасли мои талисманы, и молча благодарю сережку и ожерелье за защиту.

Открываю глаза. Из пара, подымающегося от реки, возникает существо: у него кожа ящера, лютые когтистые лапы и семь яростных голов. Открывая рты, оно плюется огнем и кислотой.

— У меня есть то, что тебе надо, у тебя — то, что надо мне. Моя судьба — совершить эту мену, полуживец.

Мои талисманы — вот все, что у меня есть. Мне мучительно с ними расставаться, однако есть влечение, владеющее мною, и ему не откажешь. Не размышляя, выдираю сережку и бросаю ее к ногам существа. Хочу, чтобы пустота во мне закончилась, хочу, чтобы камень, висящий надо мной, исчез, хочу чего угодно, лишь бы оно дало мне вновь ощутить себя человеком, целым. Но я ничего не получаю. Существо лишь скалится мне.

— Что ты сделал со своими руками? — насмехается оно. — Разве не видишь, что они истлели? Не чуешь запах плоти?

Я смотрю на свои пальцы. Талисманы не защитили меня от огня целиком. Кости и суставы скручены. Кожа черна, сморщена, как жженая земля у меня под ногами.

— Мучаешься, небось, — хохочет существо.

— Вообще-то я в порядке, — говорю я себе.

И тут начинаю кричать.

Назад: Именование

Дальше: Томление