Песни лета
Кромка миров: Рианнон
Огонь в крови.
Летнее любовное безумие – перед которым равны люди и боги, могучие и ничтожные, талантливые и бездарные…
…меня зовет певец, бродя по холмам мира людей. Он еще не знает, что зовет именно меня. Он не знает, что его песнь слышна по ту сторону кромки.
Сколько силы в его призыве! Как богат голос и звучна арфа.
Поистине, сей смертный достоин стать моим спутником на это лето.
А потом… потом – посмотрим.
Кромка миров: Рифмач
Госпожа моя.
Я никогда не видел тебя, но узнал с полувзгляда. Прекраснейшая из женщин на белой лошади – и бубенцы ее сбруи негромко звенят в такт шагам.
Я о тебе мечтал с детства – и ты пришла.
Ты сейчас скажешь: «Я подарю тебе один поцелуй, но за него…» Требуй, госпожа моя. Приказывай. За счастье быть с тобой рядом никакие испытания не будут чрезмерной платой.
За возможность уйти с тобой в твою страну – тем более.
Кромка миров: Рианнон
Что – наш день для вас, люди? Год? Век?
А не всё ли равно?
Пой, Рифмач. Я хочу, чтобы ты пел – для меня и для всего Аннуина. Хорош ты или плох как любовник – неважно: твоя песнь способна доставить мне большее наслаждение, чем любые ласки плоти.
А чтобы ты пел больше, вот тебе мое заклятье. Ты проведешь в Аннуине семь… наверное, дней. Или лет. Или десятилетий… по вашему счету. Неважно. Всё это время ты можешь петь – кому угодно и сколько угодно. Но если ты произнесешь хоть слово, хоть одно-единственное слово – ты никогда не вернешься в мир людей.
Ты останешься в нашем мире навеки.
Что, конечно, будет тоже неплохо для Волшебной Страны.
«У Рианнон новый смертный» – об этом сейчас шелестел, говорил и смеялся весь Лес.
Впрочем, не весь.
Эссилт, склонившейся над шитьем, не было дела до этих пересудов: работы слишком много, времени до осени слишком мало. Что с того, что недавно было солнцестояние? – осень вот-вот придет.
И барда с арфой на плече она заметила, только когда он присел возле ее шалаша.
– Кто ты? – удивилась она, и было чему: бард оказался первым человеком, кого она увидела в лесу Муррей.
Он коснулся своих губ и покачал головой.
– Ты немой?
Он снова покачал головой, кивнул на арфу, пробежался по струнам.
Эссилт догадалась:
– Ты можешь только петь?
Кивок.
– Ты заклят?
Кивок.
– Рианнон?!
Еще кивок.
– Но почему?!
Рифмач разводит руками: откуда мне знать. И пристраивает арфу на колене.
– Ты хочешь спеть для меня? Благодарю.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
– Королева белая, госпожа высокая,
Ты надменнее звезды, снега холодней.
Но на дне прекрасных глаз плещется глубокая
Неизбывная тоска – память горьких дней.
– Мне не нужно, менестрель, твоего участия.
Не тревожь мою печаль, лихо не зови.
Я любила рыцаря, короля и мастера,
И навряд ли вновь пойду тропами любви.
Мастер крылья сотворил, обернулся вороном.
Злые тайны полюбил, начал колдовать.
Дальше – хуже. Другом был, стал навеки ворогом.
Мне самой пришлось его в цепи заковать.
Славы жаждал мой король, упивался битвами
Он отважен был и горд, яростен и смел.
Я молилась за него, но, увы, молитвами
Воина не охранить от каленых стрел.
Светлый рыцарь, лунный луч, серебро обманное,
Томность вздохов и словес перезвон пустой.
Звал любимою меня, величал желанною,
Отчего же под венец он пошел с другой?
– За печали прежние воздадут сторицею
Счастьем арфа звонкая, нежная свирель.
Ты любила ворона, короля и рыцаря,
Но вернее их троих любит менестрель.
– За окном узорчатым вздохи вьюги слышатся,
Вот уж скоро сменит их вешняя капель.
Я любила мастера, короля и рыцаря,
Только ныне рядом ты, славный менестрель.
Кромка миров: Рифмач
Я люблю тебя, госпожа моя.
Влюбленные клянутся достать звезду с неба – а мне и клясться не надо. Ты холодна и прекрасна, как звезды в небесах. И ты – моя… до той поры, пока сама желаешь этого.
И я – твой. Твой слуга. Твой раб.
Быть рабом звезды – это счастье. Быть зеркалом для твоего сияния.
Смертных слов не хватает, чтобы выразить всю мою любовь к тебе. Тут нужна арфа, нужны песни… мне всё равно, есть заклятье или нет: когда я рядом с тобой – я не могу не петь!
Но ночи любви проходят, а днем тебе не до меня.
Днем меня ждет другая Королева.
Она еще девочка… или мне так кажется? Малышка, пока чуждая восторгам любви и безумию страсти.
Она – теплая.
Она человек. И рядом с ней я вспоминаю, что и я – человек. И в великолепии ваших чудес я всегда останусь забавной ручной зверюшкой Белой Королевы, не более.
И значит: ни слова. Только песни. Не говорить, чтобы не потерять возможность потом вернуться к людям.
Зато можно петь для этой маленькой человеческой королевы.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Что в мире прекраснее утренней зари? Кто в мире прекраснее Арианрод, дочери Дон? Как светло небо на заре, так светел ее взгляд. Как легок воздух на заре, так легка ее поступь. Как розовеют облака на заре, так розова ее грудь. Как разгорается восходящее солнце, так разгораются сердца мужчин при одном взгляде на нее.
Прекрасна дочь Дон, но никого не одаривает она своей любовью. И лишь ночной ветер подслушал однажды тихий вздох Арианрод, тоскующей не по могучему королю и не по славному воину, а по родному своему брату Гвидиону.
Кто в мире хитрее Гвидиона, сына Дон? Кто в мире его жесточе? Не он ли обманом увел стадо свиней у Придери, короля Аннуина? Не он ли убил Придери безо всякой пощады? Не он ли попытался лишить колдовской силы короля Мата, сына Матонви? Не он ли заклял даже деревья в битве с Аннуином?
Стремительнее, чем ястреб падает на добычу, примчался Гвидион к Арианрод.
– Сестра моя, долгие века молчал я о любви к тебе. Теперь, когда призналась ты, ничто не станет преградой меж нами. Тебе принадлежу я, сестра моя, и лишь мне одному будешь принадлежать ты!
Испугалась Арианрод, метнулась от брата, как от хищного зверя:
– Уйди, жестокий, о чем говоришь ты?! Пусть ночной ветер подслушал мои слова, но никогда не стану я женою сына своей матери!
Отвечал ей Гвидион, не давая бежать:
– Не лги сердцу своему, сестра. Не прячься от любви своей, не прячься от счастья. Видишь: я твой, и никакой другой женщине не подарю я любви.
Дрожала Арианрод, словно последний лист на осеннем ветру, но смелы и суровы были ее слова:
– Женщинам ты не даришь любовь, это верно. Всем ведь известно, как обратили брата нашего Гилфайтви в олениху, свинью и волчицу и родил он от тебя олененка, поросенка и волчонка!
С усмешкой отвечал Гвидион сестре, не давая бежать:
– Что с того, что родил он трех могучих оборотней! Тебе ли не знать, как превращал нас обоих Мат, сын Матонви, в зверей. По весне жажда плоти гонит зверя, по весне самец покрывает самку. Молчит сердце и спит душа в том, кто обращен в зверя. Разве мог я любить брата нашего Гилфайтви? Тебе одной принадлежу я.
Ласточкой, быстрой, как ветер, оборотилась Арианрод, спасаясь от любви брата. Ястребом, могучим, как ураган, настиг ее Гвидион, не давая бежать.
Лаской, проворной, как вода, оборотилась Арианрод, спасаясь от любви брата. Горностаем, юрким, как ртуть, настиг ее Гвидион, не давая бежать.
Оленихой, белой, как первый снег, оборотилась Арианрод, спасаясь от любви брата. Волком, седым, как метель, настиг ее Гвидион, не давая бежать.
– Не от меня хочешь спастись ты, сестра моя, – от себя! Только никогда не убежать тебе от своей любви! Не лги себе: сладко тебе прикосновение крыльев моих, и когтей, и зубов. Ждешь ты меня и жаждешь. Так будь же моей!
Светлой зарею обернулась Арианрод. Темными тучами стал Гвидион, настигнув ее.
Человеческий облик приняла Арианрод. Ночным ветром стал Гвидион, лаская грудь ее, бедра, лоно…
– Отчего страшишься ты любви моей, сестра? – спрашивал он, тише вздоха шепча ей. – Отчего страшишься ты быть счастливой с тем, кто любит тебя лишь одну?
Не могла противиться его ласкам Арианрод, но меж стонами любви выдохнула:
– Никогда не родится твой сын, Гвидион!..
Слушая песню Рифмача, две ели подошли поближе. Раньше Эссилт испугалась бы этого, но сейчас даже не удивилась. Ну, ели. Ну, ходят. Обычное дело в Муррее.
Ель-мужчина был массивнее и кряжистее, его кора – грубее, а хвоя – темнее. Ель-леди оказалась стройной, ее хвоя ниспадала точь-в-точь как распущенные волосы, каждая прядь которых была затейливо украшена. Приглядевшись, Эссилт поняла, что это зеленеют молодые побеги, – словно искрящиеся подвески на концах волос.
– А дальше? – спросила Эссилт. – Что было дальше?
Рифмач покачал головой: эта песнь кончилась, а новую он мог начать лишь завтра.
Он поклонился королеве и ушел в лес. Туда, где ждала его Рианнон.
А вот и «завтра». Из лесу выходит Рифмач, неся за плечом арфу.
– Ты расскажешь мне о Гвидионе и Арианрод? – спрашивает Эссилт.
Рифмач ответил жестом, которого она не поняла, снял арфу и начал петь.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Дважды лишил Гвидион силы дядю своего, короля Мата. Отныне быть Мату лишь беспомощным стариком. Власть над Гвинеддом ныне у Гвидиона.
Двух невыношенных сыновей родила Арианрод. В море, в темные бездны скользнул один. Ввысь соколом взлетел другой.
Не желает мать признать детей своих. Ненавидит Арианрод брата своего Гвидиона, стократ ненавистнее он ей как отец сыновей ее.
Славно плавать в море Дилану, Сыну Волны. Незачем диву морскому знать имена отца и матери.
Тяжко летать оборотню в небесах. Тесен простор неба для человека, имени человеческого лишенного.
Исхитрился Гвидион: заставил Арианрод увидеть птицу-оборотня. «Светлый!» – воскликнула та, и стало имя ему Ллеу.
Впервые за долгие века был смех Гвидиона не злобным, но радостным:
– Ты дала имя сыну своему, Арианрод!
Гневом отвечала та:
– Ни от кого, кроме меня, не принять ему оружия! А я никогда не дам его сыну Гвидиона!
Смеялся брат и муж ее:
– Пугала ты меня: не родятся сыновья наши. Пугала ты меня: не дашь ты имя. Так испугайся ныне сама: несметное войско осаждает твою крепость!
…И поспешила Арианрод дать оружие бойцам.
Так принял Ллеу Лау Гифс меч и доспех от матери. А морок, насланный Гвидионом, рассеялся, и поняла Арианрод, что снова обманул ее брат и муж.
Эссилт проснулась рано и привычно взялась за шитье, еще прежде, чем истома сна оставила ее. Ведь для вышивки не нужны ясный разум и бодрое тело.
День обещал быть солнечным, теплым, малыши-фэйри порхали над цветами, устраивали в воздухе то ли шумные танцы, то ли сложные игры; несколько, усевшись на широких листьях, играли на флейтах.
Королеве было радостно от этой возни, и она подумывала, а не вышить ли ей на ковре и хоровод крылатых шалунов.
Вдруг фэйри как ветром сдуло.
Рифмач? Нет, с чего бы им бояться его? Да и не приходит певец так рано.
Эссилт огляделась, ища угрозу, – и невольно почтительно поднялась.
На краю поляны стоял Араун.
Он кивнул ей – милостиво? приветливо? – и не спеша подошел. Травы клонились перед ним, деревья зашумели как-то иначе, слаженнее, словно приветствуя Хозяина.
– Сядь, маленькая Эссилт, – улыбнулся он. – Я не хочу мешать твоей работе.
– Ш-што тебе угодно, Владыка? – она робела перед Королем.
Он рассмеялся – негромко, не разжимая губ:
– Вообрази самое невероятное: Араун пришел просто поболтать. Ответить на вопросы, которых у тебя слишком много, а?
Он чуть наклонил голову, и Эссилт вздрогнула от движения его огромных рогов.
– Ты боишься? – приподнял бровь Король.
– Н-нет… просто… твои рога – они шире, чем у лося, и больше, чем у оленя…
– Это наследство от моего отца.
– Отца?
– Когда он пришел сюда, иных оленей и не было. Рога нынешних сохатых тогда сгодились бы лишь молодняку.
– У тебя был отец?
– А что тебя так удивляет?
– Я думала: ты вечен…
Он снова рассмеялся сомкнутыми губами, закидывая рогатую голову назад.
– Ты удивишься еще больше: моя мать была из людей.
– Как?!
– Что ж, слушай.
Кромка бытия: Араун
Вы, люди, тогда не умели отмерять время, и я не знаю, как давно это было.
Тогда не было этого острова… то есть земля была – но частью огромной суши. Вода не отделяла ее от бескрайних земель, тех, что сейчас за проливом.
Земли были едины… ни Прайдена, ни Эрина. Ни Аннуина.
Единая твердь – и более того: единый мир. Не было границы между нашим миром и миром людей. Они переплетались, как нити в полотне. Люди видели нас так ясно, как ты сейчас видишь меня, а мы… то есть те Древние, кто был тогда, приходили к ним так легко, как я пришел к тебе. В их мир, в мир людей.
Впрочем, границ тогда не было.
И меня тогда не было.
Тогда здесь властвовал мой отец. На всей огромной земле. Его называют Рогатым Королем… мои рога – жалкие отростки перед его короной. Он прискакал сюда по суше – и избрал одну из мудрых человеческих женщин. Да, я забыл тебе рассказать: в Прайден пришли люди. Они бежали… я не знаю, от кого. Их потомков вы называете круитни. Круитни сохранили многое из той, древней, мудрости.
Такой была и моя мать. Я ее почти не помню. Низкорослая смуглая женщина, красиво разрисованная вайдой.
Я родился с рогами. Меня вырастили в святилище, а потом… Потом сменилось время.
Как младенцу перерезают пуповину, так перервалась суша, связывавшая Прайден с большой землей. Мой отец – там, за водами. Нам никогда не встретиться.
И так же прервалась связь между миром людей и Аннуином. Именно тогда Аннуин и возник.
Когда большинство людей перестало видеть нас.
Что еще, маленькая Эссилт?
Риэнис? Седой? Нет, они старше меня. Гораздо старше. У них нет ни отца, ни матери, ни народа. Они были вместе, когда я еще и на свет не появился.
Ты спрашиваешь, почему Риэнис стала моей женой? Это проще понять, чем найти слова для этого. Она – земля Прайдена, я – Аннуин; мы одно, как едины Прайден и Аннуин.
– А можно… – тихонько спросила Эссилт, трепеща от собственной дерзости, – можно мне…
– Что? – улыбнулся Араун.
– Потрогать твои рога.
– Зачем? – расхохотался он, но по-прежнему беззвучно, не разжимая губ.
– Просто… ты во всем похож на человека, если бы не они.
– Ну, потрогай.
Эссилт встала, подошла к Королю, насмешливо глядящему на нее, и осторожно провела пальчиками по изгибам его рогов.
– Ну, как?
– Они солнечные… от них тепло…
– Это верно.
Он встал.
– Что ж, маленькая Эссилт, я приду, когда у тебя будут новые вопросы. Задавай их смелее. Не обязательно вслух. Я услышу.
– Спасибо тебе, Король.
– Быть может, тебе удастся отблагодарить меня делом.
– Каким?
– Не сейчас, малышка. Позже, – улыбнулся Араун.
Рифмач появился ближе к вечеру.
Ни говоря ничего, он…
То есть, он и так ничего не говорил, но обычно он приветствовал маленькую королеву улыбкой, жестами, ласковым кивком. А сейчас – ничего. Словно что-то терзало его душу, и он пришел не порадовать Эссилт песней, а – выговориться.
Сказать ей то, о чем во всем Аннуине ему не с кем поделиться.
И он запел, и непохожа была его песня на прежние.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
По силам ли мне поймать призрак?
Белая всадница, ты едешь шагом – но и самый быстрый посланец не догонит тебя.
Мчаться ли вскачь за тобою? – лишь чтобы убедиться, что ты всё так же далека.
Каким порывом смогу я настичь мечту?
Последовать совету бардов – и пустить моего коня шагом?
Я приближаюсь к тебе… неужели так просто?
Сердце говорит мне: нет. Пусть и согласна ты стать моею женой, но свадебного пира мало, чтобы ты осталась рядом.
Какие загадки приготовила мне судьба? На какой ждет меня роковая ошибка? На последней? На первой же?
Ты – прядь тумана поутру. Ты – лунный блик на воде. Ты – перезвон колокольцев вдали. Как удержать тебя смертному?
Накрыт свадебный пир для нас, но – вот уже другой назван твоим женихом, и должен я прислуживать ему.
…не верю своим ушам. Ты, ты сама шепчешь мне о том, как одолеть этот морок!
Значит, ты меня хоть немного любишь?
– О ком это? – спросила Эссилт. И тотчас прикусила язык: – Ой, прости. Я забыла.
Она перебирала в памяти древние сказания… свадебный пир… женихом назван другой…
– Это о Рианнон и Пуйле, да?
Рифмач кивнул – резко, несколько раз.
Словно хотел уверить маленькую королеву, что это именно о Пуйле. А не о ком-то другом.
Летние дни не жарки, да только сладкая истома сморит сильнее солнца.
И надо спешить с шитьем – но не хочется.
Всё медленнее движется игла в пальцах, всё реже поднимается над вышивкой… и в песне Рифмача – та же дрема, та же греза, и покой накатывает, будто волны на морской берег.
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
Шепотом приговаривал прибой:
– Пойте, птицы Рианнон, пойте. Не придти смертному сну, не яриться жаркой жизни… пойте, птицы, допьяна поите пением поспешных путников. Пусть тоска их отпустит, пусть радость рядом пройдет.
Пой, прибой. Перебирай струны волн.
Пойте, птицы. Беде не случиться, горю забыться, пророчеству не сбыться.
…Так пели птицы Рианнон тем семи воинам, что спаслись из Ирландии. Семеро спасшихся, и с ними Бранвен.
Битва была позади, и побоище, и горечь потери.
Прикрыты веки Бендигейда Врана. Дремлет отрубленная голова государя Британии. Если уж мертвый не спешит – живым ли торопиться?
Доверчиво дремлет Бранвен, чародейным сном сраженная. Во сне жив ее сын, во сне любит ее муж, во сне не идут бритты войной на Эрин.
Семеро смелых, семеро спасшихся, семеро спящих.
Высок чертог в Гуэлсе, и три Двери в нем. Первую открой – туманы там, там великая власть Авалона. Вторую отвори – уйди в леса Аннуина. А третью не трожь – запретна дверь в Корнуолл.
Пируют семеро не пробуждаясь, веселятся в неведенье, невредимы и невидящи.
Спокоен могучий Вран, и забыл Манавидан, как обещал брату отнести его голову в Каэр Ллуд.
Поют птицы Рианнон, предвещая приход повелительницы.
Пир беспечальный – свадебным становится. Быть Рианнон женою Манавидана, морской с морским на земле соединить судьбу, ибо поют и поют ее птицы, и не хочет Манавидан открывать ни первые две двери, ни запретную.
Двадцать лет миновало в дремотной неге. И другие двадцать миновали. И третьи.
На исходе ж четвертых сказала Рианнон мужу: «Отвори дверь в Аннуин».
Дурной ли друг дрёма? Верный ли враг?
Ошибся Манавидан, не в Аннуин открыл дверь – в Думнонию. Ворвался в чертог ветер из Корнуолла, разогнал туманы дремы, разорвал гирлянды грез.
Очнулась Бранвен. Мертв ее сын, и муж мертв, и истреблены мужи Эрина и Прайдена из-за нее.
Горько вздохнула Бранвен – и разбилось ее сердце от горя.
Очнулся Бендигейд Вран. «Манавидан, брат мой, просил я тебя отнести мою голову в Каэр Ллуд. Отчего медлишь ты?»
С плачем умчались птицы Рианнон, ибо неподвластны были более семеро их чарам.
– Откуда ты знаешь? – прошептала Эссилт. – Тебе рассказали, кто я?
Рифмач покачал головой.
– Тогда отчего ты поешь мне о ветре из Корнуолла?
В ответ певец улыбнулся, и это можно было понимать как угодно.
Он уходит, а королева берется за вышивку – и никакой истоме лета больше не сморить ее. Словно и впрямь посвежело. Словно пронесся по лесу Муррей ветер – не колыхнувший ни листка на деревья, но разорвавший паутину чар.
Кромка любви: Рианнон
Мой Рифмач, ты оказался мудрее, чем я думала. Мудрее и сильнее.
Я ничего не говорила тебе об Эссилт, а ты сам распознал в ней мою соперницу. И ты помогаешь ей покинуть наше царство.
Как мне наградить тебя за это, Рифмач? Ты самый неучтивый из моих возлюбленных, ты хочешь уйти от меня на исходе семи дней… ты свято хранишь обет молчания, чтобы не потерять дорогу в мир людей.
Мне бы гневаться на тебя – но твоя гордость мне по душе.
И я сделаю тебе подарок. Но – я тоже умею молчать. Я не скажу тебе о моем даре ни сейчас, ни потом.
Награда будет простой: когда срок твоей человеческой жизни придет к концу, я дам тебе возможность вернуться сюда.
…Ты ошибся, певец: мой подарок Пуйлу не был даром любви.
Ты прав, певец: кажется, я всё-таки люблю тебя.
С каждым днем всё больше обитателей леса Муррей собиралось у шалаша Эссилт, чтобы послушать Рифмача.
В теньке устраивались девушки-лягушки, с зеленой кожей и красивым узором на толстых ляжках. Окрестные деревья обрастали десятком новых сучков – у каждого из которых, если приглядеться, можно было разглядеть хитрое личико и тонкие пальцы на руках и ногах, которыми они накрепко держались за ствол. Садясь на неизвестно откуда взявшийся пень (вчера точно не было, а выглядит обломком векового дерева!), стоило проверить, не плюхнешься ли ты ему прямо на нос.
И если внимательно приглядеться, то и прошлогодние листики оказывались одежкой какого-то эльфенка, и гриб – не совсем грибом, и…
Но Эссилт не приглядывалась, торопясь с вышивкой, а Рифмач был слишком погружен в свои песни, чтобы разглядывать мелкую лесную нелюдь.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Прежде спали спутники Манавидана, ныне спали чары Рианнон.
Сказал ей сын Ллира: «Ты морская и я морской. Вся гладь Корины будет нам брачным ложем!»
Отвечала Рианнон: «Сын мой – король людей, и не по волнам, а по холмам ныне пролегает мой путь. Хочешь быть со мной – пойдем вместе».
Кто устоит, если позовет Белая Королева? Оставил Манавидан подводные чертоги, живет он у Придери в Дифеде, будто король людей.
Говорит ему Рианнон: «Велика мудрость твоя, сын Ллира. Много сокровищ тайных лежит на дне морском, но дороже их всех те искусства, которыми владеешь ты. Сделай мне свадебный подарок: отдай людям свои знания».
Гневно рассмеялся Манавидан: «Опомнись, женщина, о чем говоришь ты?! Рыбацким ведром не вычерпать море! Не опущусь я до того, чтобы учить жалких смертных!»
Ничего не отвечала Рианнон. Ничего не сказал и Придери, король Дифеда. Но только назавтра неведомый чародей похитил их замок – как вор крадет кубок со стола. Нет ни дворца, ни слуг, ни конюшен, ни амбаров…
Плачет Рианнон: «Что делать нам, лишенным крова? Поистине, нет нам другого пути, кроме как идти в Ллогр, ремеслом там прокормиться».
Утешает ее Придери: «Не оставлю я тебя, матушка. Любой работы не погнушаюсь, пусть и грязной».
Видит слезы Рианнон Манавидан, говорит он ей: «Не стоит вам тревожиться: никто искуснее меня не умеет работать по коже, никто не владеет лучше искусством золотильщика, и трудно найти мастера доспеха, равного мне. Если нет вам иного пути, кроме как в города Ллогра, – иду я с вами, и будете вы жить не хуже, чем прежде в Дифеде».
Слезы горя Рианнон сменились слезами радости. И пошли они в Ллогр, и выделывал Манавидан кожи в первом городе, и золотил украшения в другом, и мастерил доспехи в третьем.
И сказала однажды Рианнон Придери: «Поистине, хитростью легко мы добились того, чего не добивались уговором: передал свое искусство людям Манавидан, и множится ныне число его учеников».
Но случилось так, что услышал ее сын Ллира. И страшно разгневался он, и не могла любовь к Рианнон одолеть его ярость. И ушел Манавидан в бездны морские, в бурях вымещая ненависть свою к земле людей.
Кромка ночи: Эссилт
Давно уже стемнело, и надо спать, чтобы завтра с рассветом браться за работу.
Надо, но… не хочется.
Звезды между башен-елей. Кажется, я готова смотреть и смотреть на них. Почему? Они были, есть и будут всегда, я видела их с детства…
…и с детства боялась.
Выглянуть августовской ночью из дому – не помню ничего страшнее. Звездных искр так много, а я – мельче пылинки перед ними.
А сейчас – ужас прошел. Вон, почти в зените – Каэр Арианрод, Северная Корона. И сверкающие дали за ней…
Надо выйти на луг! Ведь должен же где-то здесь быть путь на простор – сейчас, когда он так нужен мне. По тропке, по тропке, вот лес редеет, чудесно, всё получилось…
Ой.
Там небо.
Страшно.
Там – они. Зажмуриться – сколько их там!
Не пойду. Краешком глаза глянула – и хватит.
Хотя… чего я боюсь? Они же прекрасны, я так хотела посмотреть на них. Ведь со мною там ничего не случится.
Открыть глаза. Ничего, я сейчас привыкну. Никогда не видела столько звезд разом. Даже рисунок знакомых созвездий не разглядеть.
Каэр Гвидион в вышине. Странно, Гвидион ведь не сделал в жизни ничего доброго – а замок его чудеснее всего, что только можно вообразить.
Вперед. Вперед, ничего страшного. На луг. Ночная трава – такая мягкая…
Какое это чудо – полнозвездное небо!
Кромка любви и песнь седьмая
Мое время выходит, маленькая королева. Скоро я покину лес Муррей. Я не знаю… даже если бы мог говорить, мне не найти слов.
Я просто чувствую: скоро мне вернуться к людям.
Мне очень хочется спеть о том, для кого ты шьешь, не поднимая глаз от работы. Но слова распадаются… как бусины ожерелья, из которого выдернули нить.
Может быть, так? Попробую, на прощание.
Черной ночью черный ворон залетел в сад Девы Неба,
И хотя никто из смертных в том саду ни разу не был,
Всем доподлинно известно, что не вишня, не черешня —
Звезды гроздьями на ветках за оградой тьмы кромешной.
На беду прельстился ворон звездным пламенем неярким,
Золотинки звезд клевал он, пил холодный звездный сок.
Стали звезды жечь нещадно – ни крылом взмахнуть, ни каркнуть.
Даже просто шевельнуться ворон черный уж не мог.
Так вот, к ветке призвезденный, гость незваный бы и сгинул —
Как могло случиться с каждым, кто забрался в сад тайком,
Но, на счастье иль несчастье, шла хозяйка сада мимо
И несла ведро с холодным, пенным, лунным молоком.
В нем от всех болезней средство, в нем живительная сила.
Молоком Луны рогатой Дева птицу окропила.
Звездный Феникс встрепенулся, потянулся меж ветвей,
Каркнуть думал, клюв разинул… и запел как соловей.
С той поры в саду небесном распевает чудо-птица,
И поет про ясный полдень, про рассвет и про закат,
И про то, как бы хотелось ей на землю возвратиться…
Но вкусившему бессмертья нет уже пути назад.
Прощай, маленькая человеческая королева. Мне – уйти. Тебе – оставаться.
И вряд ли мы встретимся в мире людей.
Я – смертен. Я – ухожу.
Прости. Прощай.
* * *
…но эти слова не были сказаны, и Эссилт, занятая шитьем, их не услышала.
Отсутствия Рифмача она не заметила.
