Вадим Арьков

Дичь

Трещала тревожная зима нового смутного перестроечного года. В конце февраля сопка нашего дивизиона, укутанная в белые покрывала заботливыми снегопадами, оказалась полностью отрезана от Большой земли.

Дивизион, стоящий на самой макушке, был совсем невелик: общим списочным составом человек на шестьдесят. Вся жизнь, как говорится на северах, была привозная. Свет добывали из дизель-генераторов, воду летом – из водовозок, а зимой – из снега. Из-за небольшого количества народа, удаленности, замкнутости и тяжелых условий дивизион был не совсем той Советской армией, которая известна большинству читателей. Мнения о нем имелись диаметрально противоположные. В полку, расположенном в городе, и у офицеров, и у солдат считалось попасть в дивизион тяжелейшим наказанием, каторгой и ужасом. Те же, кто обжился, притерся к изрядно специфичным дивизионным условиям жизни, считали себя баловнями судьбы. Социальный строй на сопке чем-то напоминал коммуну. Обитатели делились скорее не на начальников и подчиненных, а на более или менее опытных в вопросах выживания мужчин в погонах, женщин и детей. Дети росли, шкодили, и караул, несший охрану по периметру всего этого безобразия, защищал скорее не от проникновения супостата извне, а по большей части ловил молокососов при несанкционированных прогулках в тайгу за территорию части. Офицерские жены драли шалунов за уши и одновременно кормили прорву голодных мужиков, готовя на большой дровяной плите на общей кухне. На горькую мужскую долю выпадали совместные заготовки дров, акробатические этюды во время добычи угля из-под снега и ночные авралы по бесконечной заготовке снега для пополнения запасов питьевой воды и вечно текущей системы отопления. Почти все свободное время отнимала бравая защита воздушных рубежей. Но по вечерам, после ужина, уже отправив женщин спать, так как нет ничего более полезного для нежного цвета лица, как полноценный здоровый сон, в обеденной зале столовой мужчины всегда находили возможность для совместного камерно-струнного музицирования и проведения тонких литературных диспутов.

Когда же погодными условиями дивизион оказывался отрезанным от большого мира, и вовсе начиналось так называемое официальным языком разложение войск и братание, а неофициальным – обычная человеческая жизнь. Вся связь с цивилизацией прекращалась. Страна жила своей бурной перестроечной жизнью, а дивизион своей – автономной. Нет, связь, конечно же, была – и телефонная, и радиорелейная. Но по странному стечению обстоятельств, как только путь извне на дивизион оказывался перекрыт, полевой телефонный кабель связи с полком непостижимым образом рвался, а в эфире у связистов начинались такие помехи, что членораздельную речь было совершенно не понять. Доходчиво доносились из полка только краткие и емкие армейские команды, имеющие окончания на «-ать» и «-ять». Когда же по итогам срыва боеготовности прибывала проверка, связистам традиционно вкручивали фитиля, но, впрочем, неглубокого – проверяющих всегда поражала сцена отбытия на ремонт линии связиста с инструментами в каре из четырех хмурых бойцов, на лыжах и с автоматами на изготовку. На вопрос потрясенного паркетного офицера: «Зачем такой дикий хапарай, неужели из-за склонности мерзавца к дезертирству?» – его в ответ кошмарили рассказами о стаях голодных волков и медведях-шатунах, обожающих свежую солдачатину, и безуспешно предлагали лично в этом убедиться, прогулявшись вдоль телефонной линии в тайгу.

Должен извиниться, кое-что из написанного выше, естественно, байка и чушь несусветнейшая. Печально, но литературных диспутов, конечно же, не было, а был в наличии самый обычный армейский дивизион, ничем не хуже или не лучше всех остальных, коих было раскидано по самым глухим уголкам нашей страны просто тьма. Человеческие детеныши на них болели авитаминозом и диатезом, офицерские жены, костеря на чем свет стоит своих мужей, вывозили своих чахленьких чад греться под солнышко на юга, а офицеры, круглосуточно нянькая молоденьких вооруженных юношей, по странному недоразумению называемых солдатами, ежедневно пили.

Вот и в тот день, вызванный на дом к осиротевшему после отъезда жены с дочкой дивизионному замполиту, я застал его в глубоко философском настроении. По всей кухне живописным натюрмортом раскинулись следы вчерашнего бурного мальчишника, а к кухонному столу было прислонено стоящее на полу охотничье ружье.

– А знаете, коллега, – сказал замполит, переливая остатки коньяка из бутылок в плоскую металлическую походную фляжку, – я не вижу никаких препятствий, чтобы отправиться совместно с вами сегодня на охоту и удовлетворить клокочущую во мне низменную страсть – убить кого-нибудь.

Слегка озабоченный отсутствием грамотно составленного завещания, но тут же успокоенный замполитом тем, что убивать он сегодня будет исключительно невинных тварей, я согласился, и мы пошли на охоту.

Замполит был мужик замечательный, с великолепным сочетанием ума и изысканного чувства юмора. Иначе говоря, фраза братьев Стругацких из их «Града обреченного» была о нашем замполите: «Вы знаете, Кацман, – сказал однажды полковник, – я никогда не понимал, зачем в армии нужны комиссары. У меня никогда не было комиссара, но вас бы я, пожалуй, на такую должность взял…» В первый раз я попал под пристальное внимание его глаз после того, как по его просьбе написал на куске ватмана плакатными перьями объявление о предстоящем воскресном кроссе на десять километров с полной боевой выкладкой. Настроение после известия о беготне дурниной на дальность расстояния в законный выходной с сопки вниз, а потом вверх, было радостно-приподнятое. Повинуясь моему внезапному порыву, к скучному официальному тексту сама легла приписка о том, что кросс будет проходить под девизом: «Свободу узникам апартеида!» Пришедший забрать объявление замполит сперва в удивлении выгнул бровь и задумался, а затем, радостно заржав, умчался в казарму вешать творение на информационную доску. За искреннее сострадание узникам апартеида нам с замполитом прилетел капитальнейший разнос от начальника штаба. А сразу за разносом, собственно, и было составлено нами – и, вероятнее всего, все-таки больше от скуки, нежели чем от врожденного чувства фронды, для остро щекочущего нервы веселого бойкота режима, – то, что в Уголовно-процессуальном кодексе именуется преступным сообществом, а в народе – шайкой.

Буквально на следующий день у нас состоялся прелюбопытнейший разговор:

– Товарищ рядовой, является ли правдой ваше недавнее признание в тесном кругу своих товарищей о посещении вами в годы розового детства изостудии во Дворце пионеров?.. Так… правда. Фу, как вам не стыдно? Нет! Это не называется стукачеством, это называется информаторством. А будьте теперь любезны озвучить мне, с каких тонов вы бы начали наносить краску на объекты наглядной агитации? Так… правильно, со светлых. Тогда вот вам.

И он положил предо мной на стол открытку. На ней на фоне развевающегося красного знамени изображен был суроволикий солдат в каске, судорожно сжимающий в руках автомат. Поверх всего этого великолепия шла мудрая надпись: «Служи по уставу – завоюешь честь и славу!»

– Вот тебе идеологически грамотная парсуна. Ставлю боевую задачу: увеличить это безобразие до размера пять на три метра и повесить на торец казармы.

– Да не справлюсь я. Всю жизнь только чертил. Ну, буквы, пожалуй, смогу, но рисовать не умею совершенно!

– Поздравляю вас, произошло маленькое военное волшебство – уже умеешь. Только что мною в политотдел полка было рапортовано, что у нас стараниями нашего героического дивизионного руководства и лично моими методом сложнейшей армейской селекции в прекрасном коллективе, прямо средь свинарей и кочегаров, внезапно выращен художественный талант фактически мирового уровня. Более в услугах их халтурных полковых мазилок мы не нуждаемся. А посему – назад дороги нет, позади Москва. Приступайте, коллега!

Куда было деваться? Во избежание печального опыта Остапа Бендера, громадный щит и маленькая картинка были расчерчены на строго пропорциональные квадраты, и дело пошло. Правда, несколько озадачивала реакция замполита. Как только изображение было отрисовано карандашом, он уже без улыбки на процесс ваяния смотреть не мог. По мере продвижения процесса веселье его все нарастало, и к финалу работ он уже от смеха постанывал и похрюкивал.

– Заканчиваешь? Ну, давай, давай скорее, сил уже смотреть на эту порнографию никаких нет, – говорил он, просто укатываясь со смеху, глядя, как я ползаю по щиту в коленно-локтевой позе с кисточками и красками.

– Да что тут, в конце концов, смешного, тащ капитан? – уязвленно возмущался я, чувствуя в себе уже некое глубокое родство с Моне и даже немножечко с самим Рафаэлем и не находя ни в своих высокохудожественных страданиях, ни в облике сурового солдата на изображении ничего веселого.

– Цыц, воин! Не скажу, пока не закончишь и не повесишь плакат.

Плакат был закончен, и ребята из моего отделения водрузили его на стенку казармы. Счастливый замполит, потирая радостно руки, отвел меня в сторону и, тыча в воина на плакате пальцем, предложил:

– А теперь, дружище, извольте пересчитать ему пальцы на левой руке.

Я обмер. Поверх цевья автомата лежал большой палец, а остальные пять крепко сжимали цевье снизу.

– И вот только попробуй кому-нибудь об этом проболтаться или закрасить лишний палец. Убью! Я, может быть, теперь каждый день, идя на службу в этот дурдом, буду радоваться.

– Зато текст красиво получился!

– Текст – да-а-а… Хорош! Впечатляет. Только зачем ты слово «славу» написал с буквы «з»?

– Как! Где?

– Всё-всё. Расслабься, шучу я так.

Упомянутое уже чувство юмора у замполита было хорошее, но иногда несколько своеобразное. Именно он одним прекрасным утром ярко высветил передо мной древнюю тезу о том, что мальчики никогда не взрослеют.

– Так! Сегодня у нашего горячо любимого уставника, начальника штаба, день рождения. Вечером планируется тихое офицерское застолье, плавно перерастающее в лихую гусарскую попойку. Нужен подарок. А какой лучший подарок имениннику? Правильно! Подарок, сделанный своими руками. Ты прямо сейчас рисуешь и клеишь мне из картона точную копию пачки сигарет «Овальные». Только вместо названия «Овальные» пишешь слово «Кизяк», а вместо «Минздрав предупреждает…» ваяешь: «Министерство обороны майора имярек уже предупреждало».

Работа закипела. Я ваял, а замполит увлеченно потрошил заводскую пачку сигарет.

– Замполиты, политруки… Мы по-прежнему комиссары!.. – тихонько напевал он, вытрушивая до половины табак из каждой второй сигареты и, засунув в гильзу немного наструганной серы от спичек, забивал табак обратно.

Так мы и продолжали невинно развлекаться дальше. Возникший однажды у нас жаркий спор о том, что тексты скучной, набившей оскомину наглядной агитации никто не читает, был разрешен просто и элегантно. Я, уверявший, что не читают, готовя стенд под итоги XIX партконференции, прервал на середине текст статьи, отсчитал необходимое количество букв и вписал вместо них строчку стихов из носовского Незнайки: «Торопыжка был голодный, проглотил утюг холодный», а затем продолжил далее текст доклада. На первом же офицерском собрании замполит под гомерический хохот офицеров, прочитавших все-таки от скуки текст стенда, выглянул из Ленкомнаты в коридор и, увидев меня, с нетерпением ожидающего результатов, весело произнес:

– Корнет! Ваша карта бита.

Но апофеозом наших совместных забав стал мой «дембельский аккорд». Сверху была спущена реляция о полной переделке Ленкомнаты в свете последних политических моментов. На мое предложение и нам активнее включиться в бодрые процессы перестройки и, смело ломая вековые устои, стилизовать оформление Ленкомнаты под готический собор, замполит просто с демоническим блеском в глазах горячо согласился. Всего через месяц состоялась торжественная сдача объекта. Священное для каждого сознательного военного помещение выглядело торжественно и таинственно. Маленькие стекла окон с частыми переплетами, заклеенные разноцветными полупрозрачными пленками, напоминая старинные витражи, давали бесподобную игру света. Стенды были со стрельчатыми арками, шоколадно-коричневого цвета, с фанерными контрфорсами и аркбутанами по бокам, поверх стендов шли большие белые готические же пенопластовые буквы заголовков: «Боевой путь части», «Ленинский комсомол», «Дело Ленина живет и побеждает» и так далее. Дальняя торцевая стена, занятая ареопагом портретов членов ЦК КПСС, была оформлена под стройные высокие трубы церковного органа, и, казалось, строгие старики из Политбюро вот-вот запоют вприсядку величественные хоралы Иоганна Себастьяна Баха. Приехавший принимать работу начальник политотдела полка, войдя в Ленкомнату, сперва от такой красоты слегка остолбенел, потом, заворчав что-то одобрительное, обнажил голову, заложил назад руки и принялся расхаживать в глубочайшей задумчивости.

– Нет! Мне определенно нравится, – говорил наш серьезный искусствовед не в штатском. – А что? Свежо, солидно, серьезно. Смелые темные глубокие цвета. Белоснежные стройные буквы, навевающие мысли о чистоте партийных помыслов. Но!.. Что-то не так… Вот не так что-то…

Обеспокоенный непонятным, он то отбегал подальше и, складывая пальцы, как опытный фотограф, «рамочкой», рассматривал перспективу Ленкомнаты сквозь нее. Наглядевшись издалека, приближался совсем вплотную и жадно нюхал стенды, еще вкусно пахнущие свежей смолистой сосной реек, водоэмульсионной краской фона и медовой гуашью букв. Нанюхавшись, обходил все помещение тревожным дозором как по, так и против часовой стрелки. Мы с замполитом, сияя как медные чайники улыбками победителей, стоя рядом по стойке смирно, делали на него равнения головами то вправо, то влево. Через полчаса его озарило. Он просто весь как бы взорвался изнутри. Первую минуту, собирая себя в кучку, напрочь потеряв дар речи, он хватал молча как рыба ртом воздух, тряс над головой кулаками и топал ножкой, а потом его прорвало:

– И-и-и… идиоты, – кричал он. – С-с-с… суки! Э-э-э… это что за елупень? Я вас (нецензурное слово) конем до селезенок!..

Далее последовали уже совершенно непечатные, но замечательные в своей сложной виртуозности фразы, суть которых сводилась к твердому обещанию устроить нашей «шайке негодяев и идеологических диверсантов» целый комплекс захватывающих мероприятий в его, начальника политотдела, самом тщательном исполнении. Замполиту обещали турпоездку по красивейшим местам природных заповедников, где не бывал даже Макар, и гораздо далее, а вашему покорному слуге – вовсе не дисбат, нет, а тюрьму. Годков этак на десять, не менее.

Ну да пусть его… Вернемся к охоте. Было безветренно и морозно. Низкое северное солнце сияло, снег под ним сверкал разноцветной россыпью бриллиантов и хрустел под ногами. А белое безмолвие Джека Лондона звенело внутри нас. Куропаток было не счесть. Белоснежные, толстенькие и явно очень аппетитные, они, нахохленные, сидели на верхушках почти каждой ели. Выбрав, по его словам, самую наглую, замполит по колено в снегу стал подкрадываться к ней. Выстрел! Снежная шапка с верхушки ели вместе с куропаткой водопадом сорвалась вниз.

– Попал, попал! – радостно закричал торжествующий замполит.

Но! У самой земли куропатка внезапно захлопала крыльями, вырываясь из потока падающего снега, вышла из пике и низко-низко, просто стелясь по насту, полетела прочь. Ошарашенно проводив негодницу взглядом, замполит стал подкрадываться к следующей сосне с, казалось, нисколько не озабоченной стрельбой куропаткой на верхушке. На этот раз был дуплет. Бух-бух. И все повторилось. Увидев падающую вместе со снегом куропатку, замполит радостно кричал, а птичка точно так же перед самым настом расправила крылья и улетела.

– Знаешь, – сказал утомленный после пятой или шестой попытки замполит, вновь провожая взглядом улетающую куропатку. – Это просто мистика какая-то. С такого расстояния, да из двух стволов и не попасть? Все, хватит с меня! Домой.

По дороге, найдя высокий снежный заструг, мы нарисовали на нем мишень, замполит, отойдя совсем недалеко и тщательно прицелившись, выстрелил. Вся дробь кучно легла правее мишени на метр, не менее.

– Как пить дать – начальника штаба работа, – задумчиво разглядывая стволы, сказал замполит. – Это он после той самой пачки сигарет сперва пожелал мне ни пуха ни пера, а после одалживал на день мое ружье. Ла-а-адненько… Будем мстить.

Мы расстались. Замполит пошел к себе, а я, увидев ехидные рожи двух наших дизелистов, стоящих на крыше капонира электростанции и внимательно следящих за нашими развлечениями, завернул к ним в гости на чай. Дизелисты, оба как на подбор крупные хлопцы из глухой таежной деревни, как и полагается настоящим дизелистам, были чумазы, лохматы, веселы и в край циничны. В бетонных заглубленных в землю капонирах, в которых стояли кунги с дизель-генераторами, царила вечная мгла. Осветить капониры не было ни малейшей возможности – любая вкрученная лампочка тут же перегорала. На все недоуменные вопросы об этом горячие деревенские дизель-электрики, активно жестикулируя пудовыми ладонями, тут же принимались объяснять теорию блуждающих токов Фуко. На моей памяти только раз, во время какого-то большого ремонта, бульдозером разгребли снег, распахнули ворота и этот гадюшник осветили. Взору изумленного начальства предстала таинственная, вся заиндевелая карстовая пещера. Под металлическими мостками высились ряды могучих красивых, метра полтора в высоту и по полметра толщиной в основании, сталагмитов весьма странного вида. Они были по всей высоте поперечно-полосатые. Полоска темно-коричневая и рыхлая, полоска янтарно-желтая, полоска темная, полоска янтарная. Каждая сантиметра по два. И так – снизу доверху. Засранцы дизелисты бесконечно пили чай, заваривая его в трехлитровой стеклянной банке с помощью чудовищного устройства из четырех лезвий безопасной бритвы. А после, ленясь выбегать в мороз подальше, выкидывали спитую заварку прямо под мостки, а следом и чай начинал проситься из них наружу. За долгую зиму и наросло то, на что природе обычно требуются тысячелетия. Смелый и пытливый геолог, наш начальник штаба, пробормотав что-то вроде: «Потолок ледяной, дверь скрипучая, за шершавой стеной тьма колючая…» – стал осторожно исследовать столь любопытный природный феномен.

– Ну, это заварка, – говорил он, отколупывая ногтем и нюхая темную слоистую субстанцию. – Это понятно, а желтенькое – это что?

– Солярка накапала, тащ майор, – стыдливо потупясь, басили в ответ дизелисты.

– Солярка?.. Застывшая?.. – недоверчиво переспрашивал начштаба, яростно натирая желтый участок сталагмита, а после осторожно облизывая кончик пальца.

– Летняя, некондиционная. Замерзла, собака такая, – разводя руки, искренне сокрушались дизелисты.

Живя безвылазно у своих оглушительно грохочущих дизелей, давая народу круглосуточно свет, они фактически не появлялись в казарме. Разве что в баню – попытаться безуспешно оттереть с себя въевшийся мазут с копотью да постирать свою засаленную высококачественным военным маслом робу. Через призму такого своеобразного образа жизни они наблюдали наши армейские экзерсисы как бы со стороны, как дивный, длинный и интереснейший сериал.

– Ох и нашумели вы с замполитом, дикари городские! – веселились они. – Всю нашу прикормленную дичь распугали. Ладно, покажем тебе, как добывать куропатку без пыли и шума. Вечером идем на тихую охоту. Сушеная брусника у нас есть, бутылки из-под шампанского нет, но бутылку ты нам добудешь, а больше ничего и не надо.

– Ладно мне заливать, – сказал я, подозревая этих природных юмористов в каком-то хитром подвохе. – Бутылка им нужна, ягодки… Прямо как в том бородатом анекдоте – берем кирпич, на него кладем капустный лист, а поверх густо посыпаем перцем. Зайчик прибегает, начинает питаться капустой, а перец попадает ему в носик. Через что он начинает бурно чихать и убивается, ушибаясь носиком о кирпич.

– Не веришь – не надо. Вот вечером сам и посмотришь.

Бутылку я им добыл. Оказалось, они брали пустую бутылку из-под шампанского, наполняли ее кипятком и, обернув полотенцем, совали за пазуху, чтобы не остыла. В твердом, прибитом ветром и морозом насте горячей бутылкой проплавлялись на высоту бутылки лунки. Стенки и дно получались ледяные. На дно лунки насыпали с десяток красных ягод – брусники или рябины. Дура куропатка, видя на дне вкусненькое, ныряла туда вниз головой и попадала в ловушку. Лунка узкая, стенки прочные, сложенные крылья плотно прижаты. Наутро охотникам только и оставалось, что, идя вдоль лунок, выдергивать за лапки замороженные тушки, как морковку с грядок.