Глава 23
Эвери Стаффорд
 Огаста, Южная Каролина
Наши дни

Мы с Трентом с удивлением смотрим на изъеденные временем колонны, установленные по периметру фундамента из ветхого камня и бетона. Они стоят, словно часовые с отменной выправкой: их ноги теряются в плюще и буйной траве, а головы украшены ордером с резным орнаментом и заросшими мхом херувимами. Высоко над нашими головами, опутывая колонны, словно выцветшие нити золотого кружева, тускло поблескивают ржавые перила второго этажа.

Проходит несколько минут, и только теперь мы осознаем, что Иона уже карабкается по ступеням, намереваясь исследовать фундамент, бывший когда-то многоуровневой верандой.

— Эй, приятель, вернись сюда,— зовет Трент. Камни кажутся прочными, но никто не знает, насколько хорошо они держатся.

Когда-то здесь, недалеко от Огасты, стоял старинный дом, возведенный на пологом холме над рекой Саванной. Кто здесь жил? Рядом виден заброшенный ледник и другие хозяйственные постройки; их красные черепичные крыши медленно рушатся, сломанные балки торчат наружу, словно перерубленные кости.

— Что моей бабушке могло здесь понадобиться? — представить в- этом месте бабушку Джуди, мою утонченную бабушку, которая ругалась, если я приходила из конюшни с конским волосом на бриджах и совершала страшную ошибку — осмеливалась сесть на кресло или диван в таком виде, — невозможно. Но она здесь бывала. Каждый четверг, на протяжении многих лет. Что привлекало ее в этом месте?

— Например, возможность уединения. Я сомневаюсь, что кто-нибудь знает об этих руинах, — Трент идет к ступеням и протягивает руку Ионе, мальчик радостно прыгает вниз.— Оставайся рядом с папой, приятель. Я знаю — это место выглядит потрясающе, но там могут быть змеи.

Иона вытягивает шею, разглядывая фундамент.

— Хдежмеи?

— Я сказал — могут быть.

— Нуво-от...

Я смотрю на них во все глаза: оба мужчины, большой и маленький, словно сошли с обложки журнала — яркое полуденное солнце льется сквозь листву старых деревьев и озаряет их лица, подсвечивает песочные волосы, подчеркивает сходство поз.

Налюбовавшись, я поворачиваюсь к развалинам дома. Должно быть, в свое время это была величественная постройка.

— Ну, судя по тому, что твоя бабушка пользовалась такси, а не собственной машиной с водителем, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, куда она направляется.

Трент прав, но меня занимает вопрос: почему она стремилась скрыть свои поездки сюда? Истина может оказаться не такой уж невинной. Слишком много совпадений: Мэй Крэндалл упоминала об Огасте, а бабушка регулярно приезжала. Каким-то образом это место связано с ними обеими. Где-то здесь стоит дом Мэй. Ее отношения с бабушкой гораздо глубже, чем совместная работа над повестью о вынужденном сиротстве и трагическом удочерении.

— Похоже, тропинка здесь не кончается, она ведет вон туда,— Трент машет в сторону ворот. И в самом деле, если приглядеться, в траве обнаруживается изрядно заросшая дорога. Листья и стебли травы низко склоняются над ее колеями. Сейчас их сложно отыскать, но очевидно, что еще в прошлом сезоне тут ездили, даже подстригали по обочинам траву. Еще совсем недавно кто-то содержал это место в порядке.

— Думаю, надо посмотреть, куда она ведет,— решительно говорю я, хотя мне отчаянно хочется выбежать за ворота, к машинам: меня пугает затаившаяся в конце пути тайна.

Мы начинаем свое путешествие по заросшей дороге, пересекая широкий луг, когда-то бывший газоном. Иона, пробираясь через некошеную траву, высоко поднимает ноги, словно идет по полосе прибоя на пляже. Когда трава становится еще выше, Трент берет его на руки, а потом тропинка уводит нас за деревья.

Иона показывает на птиц, белок и цветы, из-за чего наш поход выглядит вполне невинно — прогулка с друзьями на лоне природы. Мальчик хочет, чтобы мы с его папой дружно комментировали все находки. Я стараюсь как могу, но мысли у меня несутся со скоростью света. За деревьями я вижу воду. Она отражает солнце и покрыта легкой рябью от ветра. Это река.

Иона называет меня Э-бе-уи. Отец поправляет его и говорит:

— Это мисс Стаффорд,— он искоса смотрит на меня и улыбается.— Старое правило нашей семьи — не называть взрослых по имени.

— Здорово,— меня тоже так воспитывали. Пчелка заперла бы меня в спальне, если бы я ошиблась при использовании обращений «мистер» и «миссис» в разговоре с взрослыми. Правило действовало до тех пор, пока я не закончила колледж и не перешла в разряд взрослых сама.

За лесом тропинка принимается огибать остатки ржавой проволочной изгороди, которую мы не замечаем, пока практически не натыкаемся на нее, — так она обросла лианами. А за оградой среди красных вьющихся роз и снежно-белых лагерстремий стоит аккуратный маленький коттедж. Выстроенный на пологом холме над рекой, он похож на зачарованный домик из детской сказки, ожидающий гостей: переодетую принцессу или мудрого старого отшельника, который когда-то был королем. От обращенных к реке ворот дощатый настил ведет к нависшему над водой причалу.

Сад вокруг дома порядком зарос, но видно, что его взращивали с любовью. Аккуратно вымощенные камнем дорожки ведут к беседке и скамейкам; поилки для птиц ждут пернатых гостей. Домик стоит на невысоких сваях, и потому его обитателям не приходится опасаться наводнения. Если судить по деревянным переплетам окон и крытой оловом крыше, построен этот коттедж был несколько десятилетий назад.

Так вот куда приезжала моя бабушка! Легко представить, что ей тут было хорошо. Здесь она могла оставить в стороне все свои обязанности, заботы, соглашения, репутацию семьи, постоянное внимание публики — всё, что наполняло ее исписанные аккуратным почерком ежедневники.

— Никогда не догадаешься, что он тут стоит, — восхищается Трент. Мы направляемся к затянутому сеткой широкому крыльцу — оно виднеется между деревьями за покосившимися воротами. Окна коттеджа закрывают

кружевные занавески. Ветер играет сладкую, нежную музыку летнего полдня. Сухие ветки и листья на дорожках и ступеньках намекают, что никто не подметал их со времени последней бури.

— Да, догадаться трудно,— соглашаюсь я. Неужели это тот самый дом Мэй Крэндалл, где ее нашли рядом с телом сестры?

Трент ведет нас через ворота. Они скребут по дорожке, мощенной камнем, протестуя против вторжения,

— Как тут тихо! Давай посмотрим, есть ли кто-нибудь дома.

Под скрип затянутой сеткой наружной двери мы поднимаемся по ступеням, Трент сажает Иону на крыльцо и стучится в дом. Мы ждем, потом принимаемся заглядывать в окна. Внутри, за кружевными занавесками, обнаруживаются диванчик, обитый едва ли не шелком с цветочным орнаментом, столики в стиле королевы Анны и лампы от Тиффани, что удивительно для скромного коттеджа у реки. Стены небольшой гостиной увешаны фотографиями и картинами, но снаружи разглядеть их никак не удается. В дальнем конце домика виднеется кухня. Двери из гостиной, похоже, ведут в спальни и на заднее закрытое крыльцо.

Я иду к другому окну, чтобы рассмотреть интерьер получше, и слышу, что Трент пробует повернуть дверную ручку.

— Что ты делаешь? — глядя через плечо, я ожидаю услышать вой сирены или, что еще хуже, грохот выстрела.

Замок щелкает, Трент подмигивает мне с озорным огоньком в глазах.

— Проверяю потенциальный объект сделки. Мне накануне кое-кто позвонил и попросил оценить стоимость дома.

Пока я подбираю возражения, он уже оказывается внутри коттеджа. Наверное, мне стоило бы остановить его, но я не могу уехать, пока не узнаю больше, чем сейчас, пока не пойму, что тут происходит. Мне трудно понять, как Мэй, в ее весьма преклонные годы, могла жить так далеко от цивилизации.

— Иона, оставайся на крыльце. Не выходи за дверь с сеткой,— Трент через плечо посылает сыну строгий взгляд.

— Адно, — Иона занят, он собирает желуди, которые, похоже, сюда натащили белки через оторванный уголок сетки. Когда я вхожу вслед за Трентом в дом, малыш как раз начинает их считать: — Один, два, тли... семь... восемь... солок четыле...

Я оглядываю комнату, стоя на небольшом тряпичном коврике у двери, и забываю обо всем на свете. Я такого не ожидала. Нет ни слоя пыли, ни дохлых мух на подоконниках. Чистота и порядок. Чувствуется, что дом обитаем, но единственные звуки, которые здесь слышны, — свист ветра, пение птиц, шорох листьев, шепот Ионы и крик речной птицы.

Трент проводит пальцами по конверту, лежащему на кухонной стойке, и переворачивает его.

— Мэй Крэндалл,— имя владельца коттеджа установлено, но я только краем глаза замечаю конверт.

Я сосредоточенно смотрю на картину над камином. Светлые шляпы от солнца, безукоризненно выглаженные сарафаны в стиле шестидесятых годов, улыбки, золотые локоны, которые развевает соленый бриз, и смех — его можно увидеть, но не услышать...

Четыре женщины смотрят друг на друга и смеются. Я узнаю эту сцену, пусть позы здесь и другие. Фотография, которую я нашла в мастерской Трента Тернера, была черно-белой, и женщины на ней улыбались на камеру. Снимок, который вдохновил художника, был, похоже, сделан за мгновение до или после того снимка. Но живописец убрал лишнее — на фоне больше нет копающихся в песке мальчишек — и насытил яркими красками. Нет цвета, которым можно было бы передать смех, но картина излучает радость. Женщины замерли с запрокинутыми головами, они держат друг друга под локти. Одна пальцами ноги брызжет на фотографа морской водой.

Я подхожу к картине и читаю подпись в нижнем углу. Там написано «Ферн».

На медной табличке на рамке есть название работы: «День сестер».

С левого края моя бабушка. Другие три женщины, судя по тому, что мы услышали в доме престарелых,— Мэй, Ларк и Ферн.

Они запрокидывают головы, их лица освещены солнцем, а не прячутся в тени — и сейчас они действительно выглядят как сестры.

Даже моя бабушка.

— Она не единственная,— Трент поворачивается, оглядывая комнату. По всем стенам развешаны фотографии. Разные годы, разные места, рамки всех видов и размеров, но на всех — те же четыре женщины.

На причале у реки, с закатанными джинсами и с удочками в руках; пьют чай среди вьющихся роз за этим маленьким домом; сидят в красном каноэ с веслами наперевес.

Трент опирается на столик, открывает потрепанный черный фотоальбом и листает страницы.

— А они проводили здесь много времени.

Я делаю шаг к нему.

Внезапно снаружи раздается собачий лай. Мы застываем на месте, а звук все приближается. Когти скребут по крыльцу. В четыре быстрых прыжка Трент пересекает комнату, и вот он уже на крыльце. Я бегу за ним. С другой стороны сетчатой двери скалит зубы большой черный пес, Иона замер от страха.

— Полегче, приятель...— Трент шагает вперед, берет Иону за руку и уводит себе за спину, ко мне.

Собака поднимает голову и гавкает, затем скребет дверь, пытаясь просунуть нос в угол с оторванной сеткой.

Слышен шум двигателя. Похоже на газонокосилку. Звук приближается, и нам с Трентом остается только ждать. Я даже не решаюсь закрыть входную дверь коттеджа, ведь если собака прорвется, нам нужно будет успеть спрятаться.

Мы замерли, словно преступники, пойманные с поличным. Хотя вообще-то мы и есть преступники, пойманные с поличным...

Только Иона, невинная душа, в полном восторге. Я держу его за плечо, а он подпрыгивает, пытаясь разглядеть, что там за машина.

— Ой... это же тлактол! Тлактол! — малыш ликует, когда в поле зрения появляется человек в спецовке и соломенной шляпе на рычащем красно-сером тракторе неизвестного года выпуска. Трактор тащит двухколесную тележку с газонокосилкой и несколькими ветками. Солнце мягко бликует на глянцево-коричневой коже мужчины. Он подъезжает к воротам и глушит мотор.

Вблизи выясняется, что он гораздо моложе, чем кажется с первого взгляда. Наверное, ровесник моих родителей, чуть старше пятидесяти лет.

— Сэмми! — он слезает с трактора и низким, властным голосом отзывает собаку.— Фу! Брось! Ну-ка иди сюда!

У Сэмми другие соображения. Он ждет, когда человек оказывается почти у крыльца, и только тогда подчиняется команде.

Незнакомец начинает подниматься по ступенькам и останавливается на пол пути, но он такой высокий, что смотрит нам почти прямо в глаза.

— Чем могу вам помочь, ребята? — спрашивает он,

Мы с Трентом переглядываемся. Никто из нас не был к этому готов.

— Мы говорили с Мэй в доме престарелых,— Трент говорит гладко, как прирожденный торговец. Его фраза звучит как объяснение, хотя по сути ничего не объясняет.

— Это... это ее... ее дом? — выдавливаю я, из-за чего мы кажемся еще более виноватыми.

— У вас есть тлактол! — из нас троих Иона выдает самую разумную реплику.

— Да, сэр. Это моя машина, приятель,— мужчина упирает руки в колени и наклоняется к Ионе.— Трактор принадлежал моему папе. Он купил эту малышку совсем новенькой в 1958 году. Я завожу ее, когда у меня есть время. Подстригаю траву вокруг фермы, собираю ветки и присматриваю за мамой. Внуки обожают на ней кататься. Сейчас один из внуков со мной, он примерно твоего возраста.

— О...— Иона впечатлен.— Мне тли,— он е трудом выпрямляет три пальца на одной руке, прижимая большой палец и мизинец к ладони.

— Да, Барт и правда почти твоего возраста,— соглашается мужчина.— Ему три с половиной. Его назвали в честь дедушки. То есть меня.

Большой Барт выпрямляется и изучающе смотрит на нас с Трентом.

— Вы родственники Мэй? Как она поживает? Мама сказала, что ее сестра умерла и родным пришлось поместить ее в дом престарелых. Говорит, внуки отправили ее в заведение аж в Айкене — думали, будет лучше, если она окажется подальше от дома. Грустно-то как. Она обожала это место.

— Она чувствует себя неплохо,— вновь вступаю в разговор я.— Но в доме престарелых ей не очень нравится. И после того как я увидела ее дом, я понимаю почему.

— Вы ее племянница или внучка? — он сосредотачивается на мне. Я почти вижу, как он роется в памяти, пытаясь понять, кем я могу ей приходиться.

Я боюсь соврать ему, ведь мне неизвестно, есть ли у Мэй внучки. Кто знает, может, он проверяет меня?

Да ложь и не решит мою проблему.

— Я... не знаю, сказать по правде. Вы говорите, ваша мать живет неподалеку? Интересно, может ли она что-нибудь рассказать о...— о секрете, что хранила моя бабушка, — О фотографиях в доме и о картине над камином? Одна из женщин на них — моя бабушка.

Барт бросает на коттедж задумчивый взгляд.

— Даже не знаю. Не был внутри уже несколько лет. О порядке в нем заботится мама. С тех самых пор, как главный дом сгорел от удара молнии в 1982 году.

— А можем мы... с ней поговорить? Это ей не будет в тягость?

Он сдвигает шляпу на затылок и улыбается.

— Да что вы! Нисколько. Она обожает гостей. Главное, чтобы у вас было в запасе свободное время. Мама любит поговорить,— он отклоняется назад и заглядывает за угол.— Вы что, пришли сюда пешком от старого дома? Есть более простой путь. Небольшой проулок, ведущий к ферме. Мэй держала машину в гараже рядом с маминым домом.

— Ой, а мы и не догадались! — это многое объясняет, например заросшие главные ворота и еле заметную колею, которая привела нас сюда.— Мы пришли пешком от старых железных ворот.

— Бог мой, да вы же там травяных клещей нахватались. Напомните мне, чтобы я дал вам мамино мыло от клещей. Она сама его варит.

Я сразу чувствую зуд на коже.

— Забирайтесь в кузов, я прокачу вас до маминого дома. Или вы лучше пройдетесь пешком?

Я смотрю на дорогу и представляю миллиарды клещиков, которые изготовились присосаться ко мне, чтобы я чесалась всю оставшуюся жизнь.

Иона нетерпеливо подпрыгивает на месте, дергает отца за штанину и показывает на трактор.

— Думаю, мы прокатимся,— решает Трент.

Иона хлопает в ладоши, радостно кричит и снова хлопает.

— Тогда забирайся, паренек,— Барт открывает сетчатую дверь, и Иона бежит к нему, будто к старому другу. Тот поднимает его в воздух и спускается с ним по ступенькам: сразу видно — в обращении с детьми Барт не новичок. Он просто первоклассный дедушка.

Иона на седьмом небе от радости, когда мы забираемся в маленькую двухколесную деревянную тележку, напоминающую мне вагончик для навоза, которым работники конюшни пользуются в Дрейден Хилле. Я даже подозреваю, что и эту тележку используют по тому же назначению. Под грудой веток на полу подпрыгивают подозрительные бурые ошметки. Но Иона счастлив, как утенок в луже. Мы проезжаем через знакомый уже подлесок, поворачиваем и далее бодро движемся по хорошо укатанной дорожке, возможно, устроенной для квадроциклов или машинок для гольфа. Еще один поворот в сторону от реки выводит нас на проселочную дорогу, с которой мы практически сразу съезжаем и устремляемся к свежевыкрашенному голубой краской дому. Сэмми с лаем мчится вперед, сообщая о нашем прибытии.

Наверное, в таком месте могла бы жить старая фермерша. В тени дерева отдыхает пятнистая дойная корова. На веревках для сушки белья лениво хлопают простыни. Заслышав шум, на крыльце появляется пожилая дама — мать Барта. Она одета в домашнее платье яркой расцветки, тапочки и ярко-желтый шарф. Пестрый цветок из шелка украшает серый пучок у нее на голове. Когда она замечает нас в тракторной тележке, то отступает на шаг и прикладывает ладонь к глазам.

— Кто там у тебя, Бартоломью?

Я жду, пока Барт ей объяснит, потому что у меня самой нет подходящих слов.

— Они были в доме миссис Крэндалл. Сказали, что навещали ее в доме престарелых.

Подбородок старухи исчезает в кожистых складках шеи цвета корицы.

— Как вы сказали, кто вы такие?

Я стараюсь как можно быстрее — пока она не решила выставить нас вон — выбраться из тележки.

— Эвери,— на ее крыльце всего две ступеньки, я взлетаю по ним и торопливо протягиваю ей руку. — Я спрашивала вашего сына про фотографии и картины на стенах в доме Мэй. На них есть моя бабушка.

Старуха переводит взгляд с меня на Трента, который стоит внизу и наблюдает, как Иона с Бартом- старшим исследуют трактор. Из-за ближайшего сарая выскакивает мальчик ростом примерно с Иону и бежит по двору к деду. Он не нуждается в представлениях, но все же следует краткая церемония знакомства. Это маленький Барт.

Старуха снова поворачивается ко мне. Она наклоняется вперед и долго пристально смотрит на меня, будто изучает самые мелкие черты моего лица и с чем-то их сравнивает. Мне кажется, или в ее взгляде мелькает узнавание?

— Еще раз — как вы сказали?

— Эвери, — на этот раз я повторяю громче.

— Эвери — кто?

— Стаффорд,— я специально не говорила этого раньше.

Но я не хочу уходить, не узнав ответы на все вопросы, и если для этого нужно сообщить свою фамилию — пусть будет так.

— Вы дочка мисс Джуди?

Сердце начинает биться так гулко, что я чувствую, как пульсируют барабанные перепонки.

— Внучка.

Время будто замедляется. Я больше не обращаю внимания на болтовню малышей, разговоры о тракторе, на большого Барта, на кудахтанье кур, корову, которая звучно хлопает хвостом, и на бесконечную песнь пересмешника.

— Вы хотите узнать о том доме по соседству. Почему она туда приезжала,— это не вопрос, а утверждение, будто женщина ждала долгие годы, зная, что рано или поздно кто-то придет и спросит.

— Да, мэм. Я спрашивала бабушку, но, сказать по правде, она уже не может ничего вспомнить.

Женщина медленно качает головой, сочувственно цокая языком. Потом она снова сосредотачивается на мне и говорит:

— Что разум не помнит, знает сердце. Любовь — самая сильная штука на свете. Сильнее, чем все остальные. Вы хотите узнать о сестрах?

— Пожалуйста,— шепотом прошу я.— Пожалуйста. Расскажите.

— Это не мой секрет, — она поворачивается и идет в сторону дома, шаркая ногами. На мгновение мне кажется, что меня отправили восвояси, но ее быстрый взгляд через плечо говорит, что я ошибаюсь. Меня просят пройти за ней в дом.

Точнее, мне приказывают.

Я останавливаюсь сразу за порогом и смотрю, как она открывает покатую крышку секретера и вытаскивает погнутое оловянное распятие. Из-под него она берет три мятых листка бумаги, когда-то вырванных из желтого блокнота. Даже несмотря на то что листки сминали, а затем расправили, они точно не настолько старые, как распятие.

— Я забрала их только на хранение, — говорит женщина. Она протягивает мне сначала оловянный крест, а потом бумаги.— Распятие давным-давно принадлежало Куини. На листах — записи мисс Джуди. Это ее история, но она ее не закончила. Думаю, сестры решили забрать свои секреты с собой в могилу. Но я знала, что рано или поздно кто-нибудь придет и спросит. Секреты — нездоровая вещь. Совсем нездоровая, и неважно, сколько им лет. Порой самые древние секреты хуже всех остальных. Привези свою бабушку повидаться с мисс Мэй. Сердце помнит. Оно все еще знает, кого любит.

Я смотрю на распятие, верчу его в руке, затем переворачиваю пожелтевшие страницы и узнаю бабушкин почерк.

Я перечитала достаточно ее дневников, чтобы не сомневаться.

— Садись, дитя,— мать Барта указывает мне на кресло с подголовником. Я падаю в него — ноги меня не держат. В самом верху страницы написано:

Моя история начинается душным августовским вечером, в месте, которое я никогда не увижу, — оно оживает только в моем воображении. Чаще всего я представляю себе большую комнату. Стены белые и чистые, постельное белье накрахмалено так сильно, что хрустит, как сухой лист. Это отдельная палата, все в ней самого лучшего качества...

Я переношусь во времени на годы и десятилетия назад, перемещаюсь в пространстве в больничную палату в августе 1939 года, к маленькому созданию, что пришло на свет и покинуло его в тот же миг, к крови, горю и обессиленной юной матери, которая погружается в милосердный сон.

Тихие разговоры о могущественном человеке. О дедушке, который, несмотря на высокое положение в обществе и все свое богатство, не сумел спасти своего внука.

Он значительная персона... возможно, конгрессмен?

Он не может спасти свою дочь. Или может?

Я знаю одну женщину в Мемфисе...

Принимается отчаянное решение.

На этом написанная история заканчивается.

И начинается новая. История светловолосой малютки, которую, если судить по омерзительным делам Джорджии Танн, отобрали у родной матери сразу после рождения. Мать подписала поддельные бумаги, ну или, возможно, ей, измученной родами, просто сказали, что ребенок родился мертвым. Младенца уносят руки Джорджии Танн. Его тайно доставляют в приемную семью, которая объявляет ребенка своим и глубоко прячет страшный секрет его появления на свет.

Малышка становится Джуди Майерс Стаффорд.

Вот тайна, которую так жаждало узнать мое сердце с того самого дня, как я увидела выцветшую фотографию на ночном столике Мэй!

На фотографии в доме престарелых — Куини и Брини. Они не просто люди из воспоминаний Мэй Крэндалл. Они — мои прадедушка и прабабушка. Речные бродяги.

Я могла бы тоже скитаться по реке, если бы судьба не сделала неожиданный поворот.

Мать Барта садится рядом со мной. Она протягивает руку, гладит меня по спине и подает мне носовой платок, чтобы я могла утереть льющиеся рекой слезы.

— Ну, милая. Ну хватит, дочка. Лучше всего знать правду.

Я им всегда это говорила — нужно быть тем, кто ты есть. Кто ты глубоко внутри. Иначе счастливой жизни не будет. Но не мне решать.

Не знаю, сколько я так сижу; старуха гладит меня по спине и успокаивает, а я думаю о всех препятствиях, которые разделили сестричек с «Аркадии». Я думаю о том, как Мэй объяснила их выбор: «Когда мы нашли друг друга, у каждой уже была своя жизнь, мужья и дети. Мы решили не мешать друг другу. Каждой из нас было достаточно знать, что у других все хорошо...»

Но на самом деле этого недостаточно. Даже бастионы репутации, амбиций и социального положения не могут уничтожить единение родных душ, разорвать их связь, уничтожить любовь. Неожиданно все условности, из-за которых сестры вынуждены были вести тайную жизнь и искать секретные места для встреч, кажутся почти такими же жестокими, как и продажа детей на усыновление, насильственное разлучение их с родителями и подделка документов.

— Привези бабушку, пусть повидается с сестрой, — дрожащая ладонь сжимает мою руку. — Их всего две осталось. Только две сестры. Передай им — Хутси говорит: пора вспомнить о том, кто они такие.