Ночной «козел»

В феврале 1948 года Курчатов подготовил «Доклад об основных научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии, выполненных в 1947 году». Документ обсуждался на заседании Специального комитета, а затем был представлен Сталину.

В докладе, в частности, Игорь Васильевич рассказал о тех экспериментах, которые проводились на физическом котле, уже работавшем в Лаборатории № 2. В частности, Курчатов отмечал:

«В физическом котле при его строительстве были оставлены пустыми так называемые экспериментальные каналы. Закладывая в каналы блоки урана, алюминия, висмута, графита и других материалов и исследуя, как после вкладывания этих материалов изменяется работа котла, можно оценить пригодность материалов по чистоте для использования в атомном котле. В течение 1947 года через экспериментальные каналы котла были пропущены 60 000 урановых блоков, изготовленных заводом № 12 ПГУ для закладки в атомный котел. Результаты получились очень хорошими…»

К сожалению, за этот оптимизм пришлось чуть позже заплатить очень высокую цену…

Сразу же после пуска большого промышленного котла начали происходить события, о которых ни Курчатов, ни его соратники и не догадывались ранее: блочки начали быстро «распухать»! В стержнях появлялись «козлы», и, чтобы избавиться от них, реактор приходилось останавливать.

Ефим Павлович Славский однажды пригласил к себе домой директора дома-музея И. В. Курчатова Раису Кузнецову. Вместе с ней приехал и муж ее – Николай, который записал на видеопленку беседу своей жены с великим советским атомщиком. Насколько мне известно, это единственный довольно полный рассказ Ефима Павловича о становлении атомной промышленности. Вполне естественно, в нем главное внимание уделяется Игорю Васильевичу Курчатову, с которым Славский не только был дружен, но и которого он боготворил.

О первых «козлах» в стержнях промышленного реактора Славский рассказал так:

«У нас случилась тогда первая неудача из-за конструкции реактора. Он канальный, каналы алюминиевые стали быстро корродировать и выходить из строя. И мы никак не могли понять, в чем же дело. Потом выяснили. Поняли, что надо изменить систему влагосигнализации. Чтобы изменить эту систему, потребовалось разгрузить весь реактор…»

Это была чудовищная эпопея! О ней обязательно рассказывают не только все, кто работал тогда на реакторе, но и все жители Озерска, которые приехали сюда позже. Ведь, что греха таить, немало случалось аварий на промышленных реакторах, но никогда – подчеркиваю, никогда! – не было нужды полностью разгружать котел. В реакторе было около 100 тонн урана. Все блочки нужно было перенести снизу вверх, где его вновь загрузить в каналы.

В ту ночь в реакторном зале дежурил сам Курчатов.

«Посередине – реактор. Надо проверить, загрузить свежие блочки, – продолжает свой рассказ Ефим Павлович Славский. – И он тогда через лупу все их рассматривал: проверял – нет ли поврежденных? У нас была сигнализация устроена так, что если бы радиоактивность больше положенной нормы стала бы, то звонки зазвонили бы. Кроме того, звуковая сигнализация была дублирована световой – разные лампочки загорались. Но так как „гадость“ была большая, то мы, конечно, выключали эти самые звонки и загрубили световую сигнализацию. А тут вдруг, понимаете, она загорелась, Игорь Васильевич сидел у стола. В одном ящике у него – эти облученные блочки. Он их осматривал и клал в другую сторону… Ионизационную камеру мгновенно доставили. И установили, что у Игоря Васильевича в этом самом месте находятся мощно облученные блочки. Если бы он досидел, пока бы все отсортировал, – еще тогда бы он мог погибнуть! Вот такие самоотверженные дела у нас были!..»

Несколько раз Берия получал от своих сотрудников информацию о том, что Курчатов и Славский игнорируют правила радиационной безопасности, бывают там, где находиться персоналу запрещено. Одна из жалоб дошла до самого Сталина, и тот приказал строго следить за обоими, и особенно за Курчатовым. Теперь охрана действовала решительно, да и сам ученый начал вести себя осторожнее – он уже почувствовал недомогание: симптомы лучевой болезни уже начали проявляться…

Опаленные ядерным пламенем

Радиация не разбирала, где академик и где рабочий, – она расстреливала всех.

24 июня 1948 года в «Особой папке» появляется письмо уполномоченного при СМ СССР на комбинате № 817 И. М. Ткаченко (экз. № 1). В нем говорится:

«В настоящее время после пробного пуска объекта „А“ ряд помещений в процессе наладки механизмов и аппаратуры периодически подвергается высокой активности.

Академик Курчатов И. В. игнорирует иногда все правила безопасности и предосторожности (особенно когда что-либо не ладится) и лично заходит в помещения, где активность значительно выше допустимых норм. Товарищ Славский Е. П. ведет себя еще более неосмотрительно.

Так, 21 июня товарищ Курчатов спустился на лифте на отметку минус 21 метр в помещение влагосигнализаторов в то время, когда активность в нем была выше 150 допустимых доз.

Прикрепленные к нему работники охраны МГБ, не будучи на сей счет проинструктированными, а сотрудники радиометрической службы – преклоняясь перед его авторитетом, не препятствовали тов. Курчатову заходить в места, пораженные активностью.

Во избежание могущих иметь место серьезных последствий я обязал тов. Славского и начальника радиометрической службы объекта тов. Розмана не пропускать тов. Курчатова в помещения, где активность превышает допустимые нормы. В таком же направлении проинструктированы и прикрепленные к нему работники МГБ…»

Игорь Васильевич начал было протестовать, мол, никто не имеет права его ограничивать. Однако у него состоялся серьезный разговор с Берией, после которого Курчатов некоторое время строго следовал инструкциям.

Очередная авария на объекте «А» заставила Курчатова и Славского забыть и о дозах, и о распоряжениях Берии…

Радиация действовала на каждого человека по-своему: одним она укорачивала жизнь, иногда сокращала ее до нескольких дней и месяцев, к другим была «благосклоннее».

История комбината «Маяк» свидетельствует: за незнание приходилось расплачиваться очень дорогой ценой. Но иного пути не было – новые технологии рождались из ошибок, и за каждой из них стоит человеческая судьба. Некоторые погибали, но не знали, что от «лучевки» – об этой болезни нельзя было упоминать.

Только спустя полвека «лучевиков» комбината «Маяк» приравняли к «чернобыльцам». Облучение везде остается облучением, дозы – дозами… А здесь у некоторых они приближаются к тысяче рентген. Напоминаю: смертельной считается доза в пределах четырехсот… Но это случается тогда, если рентгены получены сразу, за короткий промежуток времени. Пожарные и операторы в Чернобыле, которые вскоре погибли, именно так «набрали» свою смертельную дозу. А на «Маяке» в самом начале атомной эпопеи люди накапливали по две-три такие дозы, будто каждому из них выпало прожить три жизни.

Мы встретились в музее «Маяка». Было такое ощущение, что они появились из небытия.

Я попросил их представиться.

– Бородин Владимир Алексеевич. На «Маяке» с 1951 года. Был главным прибористом комбината.

– Константинов Владимир Михайлович. С 53-го года здесь. Ушел на пенсию с заместителя главного инженера завода 20, то есть плутониевого завода. А до этого был на заводе 235. Это радиохимическое производство.

– Апенов Эдуард Григорьевич. На «Маяке» с 1952 года. На реакторном производстве все время, от первых реакторов.

Три человека, три судьбы. Спрашиваю у них:

– Как вы попали сюда?

Бородин: При распределении в институте мне сказали, что еду в распоряжение министерства высшего образования. Я учился в Свердловске. Догадывался, что творится в Кыштыме. Меня направили на завод. Я не знал, что именно там делается. Но, переступив порог цеха, понял, что нахожусь на радиохимическом производстве. Ну и занялся я ремонтом приборов и средств механизации.

– Боялись?

– Нет. Понимаете, энтузиазм у нас был. Работали с восьми утра и, как правило, до восьми вечера. Все было внове. По образованию я электрик, но мне приходилось осваивать новую профессию – быть прибористом. Первое время у нас были приборы, предназначенные для обычной химии. И они не очень годились для нас… Жесткое излучение, к примеру, выводило из строя изоляцию. И самое главное – тяжелое очень обслуживание всей техники. Как правило, датчики стояли на аппаратах, где обрабатывались облученные блочки. Понятно, что поля там были огромные. Часто случались аварии. За одну смену мы «имели право» взять пять бэр. Сейчас это годовая норма!.. Половина прибористов через год уходила с завода, точнее, их «выводили в чистую зону», то есть этим людям запрещалось работать с активностью.

– И сколько набирали?

– За год – сто, сто пятьдесят рентген, а некоторые и двести.

– Извините, но в 51-м году уже были случаи облучения со смертельным исходом, вы знали о них?

– Знали. Но мы не думали, что это может коснуться каждого из нас.

Апенов: Мы знали обо всем! Еще в 49-м году в МГУ академик Спицын читал нам химию урана. А брат ректора Несмеянова вел радиохимию. Да и литература была открытая! Тогда много американских книг переводили. Каждому студенту было ясно, что мы имеем дело не с игрушками и что последствия могут быть для человека очень серьезные. Но тем не менее… Диплом мне пришлось делать у академика Фрумкина, и связан он был с газодиффузионным разделением урана. Тогда мы уже знали, что будем работать на радиохимическом заводе, однако конкретных условий не знали. Я имею в виду: какие будут поля, какие ограничения, какие допуски на предприятии. Но, как солдаты, призванные в армию, мы понимали, что идем в бой, где могут убить или ранить. Но мы не считали, что обречены на гибель. И о безопасности думали. Если положено 30 или 50 рентген в год, то легко подсчитать, сколько я должен брать за смену, и не больше! Так зачем я полезу туда, где не нужен и где поля большие?!

– А аварии?

– Потекли трубы, начала замачиваться кладка, пошло зависание и распухание блочков… И тут наступал час ответа: как быстрее ликвидировать аварию и запустить реактор на мощность. Да, старались работать быстро и грамотно. Повторных ошибок уже не допускали. Ну а «тельняшку на груди не рвали», записок «считайте меня коммунистом» не писали – работали и учились. Чувство долга? Было. И примером для нас старшие товарищи… Они вернулись с войны… Генерал-лейтенант Музруков, начальник нашего объекта, сидит в центре зала – ему стул специально поставили! – и наблюдает, как ликвидируют аварию, как блочки вынимают… А ты побежишь, что ли?.. У тебя сварщик работает, течь ликвидирует. Разве ты уйдешь домой, хотя смена давно кончилась?.. Нравственность была высокая. Нами руководили люди, которые за чужие спины не прятались. А мы разве хуже?

– Музруков всегда приходил, если было тяжело?

– Непременно! Его дозиметристы выгоняли, но он всегда оставался. Интеллигентно что-то скажет им, те молчок… Ефим Павлович Славский был другого нрава, он и отматерить мог. Но и сам получал в ответ… Попробовал он однажды что-то сказать нашей крановщице, та его так послала, мол, учитель нашелся, что потом Славский ее лет двадцать вспоминал. По-доброму, конечно. Он профессионалов знал и любил… Пример тех, кто прошел войну и для которых авария на реакторе считалась «мелочью», был для нас заразителен. Они не боялись ничего, потому что оторвали Гитлеру голову… И патриотизм наш от них.

Константинов: Тут о Берии часто говорят. Мы не чувствовали его давления. Как будто его и не было! Старшие наши – директора, начальники, – наверное, боялись его, но нами владели иные чувства – стремление быстрее и лучше делать свое дело. Такое настроение было даже у заключенных – мне приходилось с ними работать.

– На плутониевом заводе?

– Да. Их привлекали к ремонтным работам, то есть использовали в самых тяжелых условиях. Однако не думайте, что именно мы их посылали на верную смерть. Рядом с ними находились и мы, и директор завода… Пожалуй, наиболее сильное впечатление – не страх, не боязнь, а необычность ситуации.

Бородин: Я заканчивал физико-технический факультет Уральского политехнического института. Я знал, куда еду. Я знал производство. Если реакторщики в основном расчетным путем определяли количество плутония, то на радиохимическом производстве мы имели дело со вполне конкретным продуктом – отделяли сначала «осколки», потом уран и плутоний. В конце концов получали раствор, который затем передавали на следующее производство. Мы знали, сколько в этом ведре миллиграммов плутония или граммов урана… Технология начинается с микрограммов, а тут конечный продукт можно «потрогать руками» и посмотреть на него. Но с плутонием лучше всего обращаться через стекло… На 25-м заводе мы получали раствор плутония с небольшим количеством «осколков», а вот 35-й завод – новый – значительно более совершенный. Уже механизация и автоматизация была, ошибки учтены – тут мы получали двуокись плутония. Это уже килограммы материала, и мы передавали его дальше «по цепочке».

– Я снова спрошу об авариях, потому что именно в эти минуты люди получали огромные дозы…

– На радиохимическом заводе, насколько я знаю, была всего одна самопроизвольная цепная реакция. Пострадал очень серьезно один инженер… К сожалению, такие цепные реакции случались на 20-м заводе, там, где идет работа с металлическим плутонием.

Апенов: Не надо путать самопроизвольную цепную реакцию и ядерную аварию. Последних, к сожалению, было много. К примеру, по проекту все должно быть герметично. Но поначалу вентили стояли с сальниковыми уплотнителями, стеклянные линзы для контроля и так далее. И вдруг сальники не выдерживают, стекла лопаются… Дело в том, что аппаратура работает в условиях сильного облучения, и свойства материалов от этого сильно изменяются. И радиоактивные растворы выбрасывало из аппаратов. При таких ядерных авариях по воздуху были загрязнения, в сотни тысяч раз превышающие нормы, и вся эта «грязь» поступала в легкие людей. Защита была, но она несовершенна… Особенно страдали работники 25-го и 20-го заводов.

Бородин: Плутоний концентрируется в легких. При 40 нанокюри облучение организма в год составляет 15 бэр. Отсюда и раковые заболевания. У нас многие погибли как раз от них…

Константинов: Я получил лучевую болезнь через год после начала работы. Но других не было, а потому я продолжал заниматься своими приборами и аппаратурой. На какое-то время нас выводили на «чистое производство», но затем мы возвращались.

Апенов: Все-таки медицинский контроль был регулярным. Постоянно брали кровь. Если ее формула менялась, то работника сразу выводили с производства… Формула крови восстанавливалась, и мы снова возвращались на прежнее место. Надо различать внешнее и внутреннее облучение. Если источник снаружи, то это ты на пляже лежишь и на солнышке греешься… И совсем иное, если надышался пылью, если источники попадают в легкие. Наконец, заключительная стадия: плутоний находится внутри тебя, в тканях, в костях. Нанокюри – это слабое излучение, но источник находится внутри организма и «работает» непрерывно. Медики установили сейчас порог – 20 нанокюри. И человека сразу же выводят с «грязного» производства. Раньше норма была 40 нанокюри. Ну а у тех, кто работал на первом этапе, естественно, гораздо больше…

Бородин: До 54-го года по признакам лучевой болезни у нас на комбинате было порядка 10 тысяч человек. В 90-м году – две с половиной тысячи «лучевиков»…

…Игорь Васильевич Курчатов сгорел в ядерном пламени в 57 лет. Ефим Павлович Славский прожил 93 года…