Эхо «голубого сияния»

Казалось бы, что такого рода трагедии принадлежат прошлому, и им не суждено случаться в нашей действительности. Однако «голубое сияние» нежданно вспыхивает в лаборатории, высвечивая все несовершенство нашего разума и хрупкость человеческого существа. И вот уже молча склоняем головы перед памятью тех, кто уходит от нас, став навсегда еще одной жертвой «атомного века».

Гибель физика Александра Захарова, который работал в Федеральном ядерном центре «Арзамас-16», вновь заставила иначе взглянуть на происходящее и, в частности, на положение в ядерном комплексе России.

Наш разговор с начальником департамента проектирования и испытания ядерных боеприпасов Николаем Павловичем Волошиным начался с анализа этого «чрезвычайного происшествия», которое и привело к гибели Захарова. Столь высокий пост в Минатоме России Волошин занял осенью 1996 года, а потому я и спросил его:

– Вы «в начальстве» не очень давно, но тем не менее случай с Захаровым самый тяжелый за это время?

– Да. И не за последний год, а за весьма долгое время… Двадцать лет назад на полигоне погиб мой сотрудник. Я был руководителем группы физических измерений, и один из старших техников попал под фургон – и он погиб…

– Но речь идет о радиационной трагедии…

– Для нас любой случай, связанный с гибелью сотрудника, всегда «чрезвычайное происшествие», и всегда проходит тщательное расследование… Однако в нынешней ситуации катастрофа в Арзамасе-16 привлекла внимание высшего руководства страны – ежедневно приходилось готовить материалы для докладов президенту и премьер-министру. Так что если бы не поседел на нашей работе раньше, то это случилось бы на той неделе…

– А почему такой интерес?

– Я объясняю это изменившимся отношением к нашему министерству и к нашим делам. На мой взгляд, это предвзятое отношение! В Воронежской области погибли четыре девочки, сгорели заживо, и никакой реакции… А у нас раз в двадцать или тридцать лет случилось такое происшествие, и сразу же «надо менять всю систему безопасности» – так начинают утверждать и депутаты, и средства массовой информации.

– Потому-то и интерес особый, что такое случается очень редко… Кстати, а когда было предыдущее?

– В 67-м году в том же Арзамасе-16. Причем примерно на таком же «котле». Стрельников Юрий Владимирович работал еще очень долго после того случая, правда, стал плохо видеть… В 68-м году произошла авария в Снежинске, два человека погибли – один на третий день, второй – через три месяца… Они облучились также при работе с «критсборкой».

– Расшифруйте, пожалуйста, это понятие. Зачем нужна «критическая сборка»?

– Для исследования так называемого «коэффициента умножения» собирается такое устройство, которое как бы похоже на «бомбу при сближении». Как пишут в учебниках: есть одна половина атомного заряда и есть вторая – когда их сближаешь, то возникает критическая масса, резко увеличивается выход нейтронов, которые и осуществляют цепную реакцию. Для расчетов «изделий» или активной зоны реактора АЭС нужно точно знать нейтронные сечения… Но чтобы иметь возможность подсчитывать нейтроны, и нужны специальные установки… Ну, будем считать, что пришла в систему тысяча нейтронов, а родился тысяча один… И мы узнаем коэффициент умножения, а затем уточняем сечения взаимодействия нейтронов. «Главный инструмент» для работы – «критическая сборка». Она может собираться по-разному, а не обязательно из двух половинок. Конфигурация ее может быть и сферической, и цилиндрической. «Критсборка», конечно же, собирается в таком состоянии, чтобы никакой критической массы, вызывающей цепную реакцию, не было. Затем к ней приближают, например, отражатель, который возвращает вылетевшие нейтроны, и таким образом можно определить тот самый «коэффициент умножения». Вся работа, как понимаете, ведется дистанционно…

– Проще говоря, собирается своеобразная модель ядерного заряда?

– Можно сказать так… Это так называемые «критмассовые измерения», и они начались еще до создания первого атомного заряда. Они проводятся давно и регулярно. Но несколько лет назад по программе совместных работ с ядерными лабораториями США возникла идея уточнить эти «нейтронные константы». Когда-то они были измерены, опубликованы – есть даже специальный сборник, но все же некоторые уточнения нужны. Благо и случай удобный: испытаний оружия нет, но о надежности его беспокоиться следует. Да это и забота о безопасности атомных реакторов. В общем, уточнениями этих нейтронных констант и занялись физики ядерных центров России и США. Ежегодно ученые встречаются на международных конференциях и докладывают о проделанной работе, обмениваются полученными результатами. Они рассказывают о своей «критсборке» и дают по ней уточненные цифры. Специальная комиссия оценивает эксперимент и дает заключение о полученных константах.

– Можно сказать, чисто теоретический интерес?

– Нет. Эти измерения по-прежнему нужны для исследований безопасности оружия и АЭС. Но есть в такой работе и конверсионное направление, и поэтому мы начали этим заниматься вместе с лабораториями США. Александр Захаров через месяц собирался ехать в Лос-Аламос и, по-видимому, что-то хотел уточнить по своим измерениям. Хотя по записям видно, что именно эта «сборка» много раз обмерялась. Очевидно, Захаров хотел проверить самого себя… Более того, эта «сборка» была опубликована в открытой литературе, так что ошибаются те, кто пытался доказывать, что речь идет о каком-то новом «изделии»…

– Значит, ситуация была привычной для ученого?

– Да. Есть установка, допустим, на четырех ходовых винтах, а наверху стоит «сатурник» – плита с вырезом внутри. На «сатурнике» устанавливается верхний отражатель нейтронов. А на нижнем «сатурнике» собирается «сборка» без верхнего отражателя… Не буду вдаваться в излишние подробности, скажу только, что в нижней части укладывается несколько полусфер делящегося материала, в центр кладется «затравочный источник нейтронов» – не будешь же ждать их из космоса, тем более что все это делается в мощных бетонных бункерах – обычно это калифорниевый источник, затем закрывается верхняя часть «сборки», и люди сразу же удаляются из помещения. Автоматика начинает медленно приближать к верхней части эту «сборку», скорость движения очень маленькая. Экспериментаторы внимательно следят за изменением потока нейтронов – в системе стоят детекторы. Если вдруг по каким-то причинам поток неожиданно вырастет, то автоматика тут же сбросит систему… Если же все идет нормально, то «сатурники» сближаются медленно…

– Не знаете, кому принадлежит это название?

– Народное творчество…

– Действительно чем-то напоминает эту планету?

– Какое-то сходство есть… Итак, получаем какие-то новые данные, сравниваем их с предыдущими. Затем опыт повторяется… Все операции, их последовательность и длительность тщательно расписаны – ведь эти инструкции написаны буквально кровью, каждый шаг давался на первом этапе очень тяжело… А потому все отработано до мелочей: выдается наряд на работу, «сборку» получаешь на специальном складе, готовишь ее, а рядом стоит наблюдающий, который контролирует каждое твое движение и сверяет его с инструкцией… В пультовой обязательно находятся люди, которые также контролируют твою работу. Потом уходишь из бункера, закрываешь двери и из пультовой через специальный перископ – он сделан так, чтобы нейтрон тебе в глаз не попал! – наблюдаешь за экспериментом. Результаты записываешь или они автоматически вводятся в ЭВМ. А потом проходит сброс «сатурника», и через некоторое время можешь зайти в бункер, чтобы разобрать «сборку» и сдать на спецсклад все материалы… Такова технология работы, она устоявшаяся и выверенная до деталей.

– И она была нарушена?

– В этот раз Александр Николаевич решил как-то по-иному построить эту работу, а система контроля и административной ответственности не сработала. Два человека были в пультовой. С Захаровым тоже был сотрудник, когда они начали собирать «сборку»… В это время помощника Захарова кто-то вызвал, и он ушел из зала. Во всяком случае, Захаров собрал «критсборку» и вознамерился положить тонкий слой отражателя на нее сверху, а потом уйти и из пультовой уже дистанционно наращивать слой верхнего отражателя… Тонкий слой отражателя – это такая медная «тюбетейка». Захаров был в хирургических перчатках. Он взял эту «тюбетейку» и начал подносить ее к «сборке», но она выскользнула… К сожалению, и сама «сборка» была собрана не точно – в нее Захаров ошибочно положил урановую деталь большой массы…

– И это сам Захаров сказал?

– В больнице с ним разговаривал его начальник за день до смерти. Но у него уже было очень плохое самочувствие, руки почернели – их потом пришлось ампутировать, то есть боль была ужасная… А потому Захаров только сказал, что он где-то ошибся со «сборкой», но вспомнить точно уже не мог… Так что, как именно он собрал ту «критсборку», сказать трудно… Позже комиссия подтвердила факт закладки в «сборку» более массивных урановых деталей… Как только он поднес «тюбетейку» и выронил ее, то сразу же увидел вспышку. Он понял, что внезапно выделилось много нейтронов. Воздух засветился…

– Началась цепная реакция?

– Да. Он тут же все понял и вышел из бункера. Позвонил руководству, доложил о случившемся. Сразу же приехали врачи, и его забрали в больницу.

– Другие не пострадали?

– Нет, но «сборка» перешла в режим постоянной работы «на мощности». И в прессе появились утверждения, что Захаров сделал какое-то крупное открытие во время своего опыта… Кстати, чуть отвлекусь в сторону, но не могу не сказать о том, что некоторые газетчики и телерепортеры вели себя неприлично… На экране они обсуждали болезнь Захарова, возможность его гибели…

– И делали это, чуть ли не «смакуя», что первыми сообщают об этом!

– Вот именно!.. И они не задумывались о том, что Захаров со своей женой в больнице смотрят эти передачи… Мне кажется, проповедуя нравственность, надо самим быть безупречными…

– К сожалению, погоня за сенсацией и попытка из трагедии сделать сенсацию обязательно приносят боль людям или человеку. Мне кажется, что обсуждение состояния здоровья Захарова публично очень травмировало его…

– Да, это так… Но вернемся к тем событиям и в тот бункер, где произошла катастрофа. Нам известно, как такая «сборка» должна работать. Если произошла вспышка, то мгновенно разогреваются все детали – физика такая… «Сборка» как бы «вспухает». Как только это происходит, то большая часть нейтронов пролетает мимо ядер – реакция деления затухает, и «сборка» начинает остывать естественным образом. Ее объем уменьшается, и тут происходит новая вспышка… Это первый режим поведения «сборки». Второй – при большом превышении критичности. В этом случае температура идет вверх, продолжается распухание, но нейтроны все-таки «работают», а в итоге «сборка» полностью расплавляется. «Грязи» вокруг, конечно, много, но цепная реакция прекращается… Третий вариант – руки оказались близко и сыграли роль отражателя. Он их убрал, и реакция прекратилась…

– В одном американском романе описана такая ситуация: физик разбросал полушария из плутония руками и тем самым предотвратил катастрофу…

– К сожалению, такие случаи – не выдумки романиста…

– Извините, что перебил. Итак, три варианта?

– Но в данном случае получился четвертый вариант! «Сборка» случайно вышла на стационарный режим и целую неделю работала как постоянный источник тепла и нейтронов.

Из заключения комиссии о причинах аварии в РФЯЦ-ВНИИЭФ:

«Комиссия провела расследование причин ядерной аварии, происшедшей 17 июня 1997 г. в 10 часов 50 минут на установке ФКБН-2М РФЯЦ-ВНИИЭФ (г. Саров), в результате которой старший научный сотрудник Захаров А. Н. получил по показаниям дозиметра суммарную дозу гамма-нейтронного излучения около 5000 рад, вследствие чего скончался 20 июня 1997 г. в 3 часа…

17 июня 1997 г. в 8 часов 00 минут ответственный научный руководитель работ старший научный сотрудник, старший инженер управления А. Н. Захаров, начальник группы эксплуатации, начальник установки В. П. Егоров и лаборант А. А. Петров, после оценки радиационной обстановки в помещениях здания дежурным дозиметристом П. С. Мельниковым, приступили к выполнению работ по подготовке к сборке неизвестной (этот термин означает, что у РС неизвестна степень критичности. – Авт.) РС в зале стенда. Кроме них в пультовой находился инженер по электронике. После того как В. П. Егоров включил пульт управления, в 9 часов А. Н. Захаров приступил к сборке РС без участия ответственного контролера. В 10 часов 20 минут В. П. Егоров покинул здание.

Работа проводилась со сборкой, состоящей из урана 90 %-ного обогащения с медным отражателем.

Из беседы с и. о. начальника отдела Воронцова С. В. с Захаровым А. Н. в больнице в Москве стало известно, что Захаров А. Н. по личной инициативе начал собирать известную, по его мнению, РС в виде уранового шара с медным отражателем. Геометрические размеры составных частей РС он взял из журнала измерений 1972 г. и, как выяснилось впоследствии, допустил ошибку: при выборе размера отражателя вместо размера 167–205 мм он записал размер 167–265 мм. Используя ошибочные данные о размерах РС, Захаров А. Н. собрал нижнюю часть РС (нижний отражатель полностью, урановый шар полностью) и при установке первой верхней медной полусферической оболочки наружным диаметром 183 мм уронил ее на сборку, в результате чего произошла вспышка СЦР, произошел аварийный сброс стола в нижнее положение и сработала аварийная сигнализация.

Увидев вспышку, он через 5–10 секунд покинул помещение стенда, закрыл шибер дверного проема в помещение стенда и сообщил об инциденте находившимся в помещении пультовой специалистам и начальнику лаборатории…»

– Технические аспекты аварии описаны подробно, и теперь многое стало понятным… Но, почему такое могло случиться сейчас, когда все известно и когда понятно, насколько опасна такая работа?

– Повторяю: все правила в нашей области стоили человеческих жизней, а потому их нужно соблюдать неукоснительно всем участникам работ, иначе вновь трагедии… Но если нарушения еще как-то можно было оправдать в самом начале незнанием, то сейчас нет… И в 68-м году, и сейчас пострадали самые высокие профессионалы! Кандидаты наук, защитившие диссертации именно по «критсборкам». Они знали больше, чем все авторы инструкций… Мне кажется, что это «эффект привыкания». Человек все знает, все представляет… Он понимает, что до «критики» далеко – ведь не хочет же погибать… Он уверен «на 120 процентов», что соберет известную ему «сборку» и никакой «критмассы» не будет, а потом он завершит работу из пультовой… Подводит именно такая убежденность… Тридцать лет назад было именно так: для того чтобы ускорить работу, подвинули нижнюю часть к верхней на недопустимо малую величину – подвижка обычно идет очень медленно, конструкция сделана таким образом, чтобы «шаг» был маленьким… Сидишь и ждешь – час, два, а она потихоньку приближается. Так и задумано, чтобы детекторы могли сообщить, что система находится близко к «критике», рядом с ней, а значит, надо быть еще осторожнее… Но тогда была пятница, все торопились, ну и договорились: подвинем поближе, а потом минут через десять и получим нужную реакцию… И за это поплатились… Думаю, и Захаров был уверен, что до «критики» далеко… Тем более что он делал это много-много раз! Но случилась нештатная ситуация, и уже исправить ничего невозможно… А сложность ситуации в том, что с низкой квалификацией мы пускать на «критсборку» не можем, а если человек профессионал высокого класса, то возникает «эффект привыкания». Не случайно академик Харитон требовал от сотрудников педантичности, он считал это первым признаком высокой квалификации.

– Значит, на очень опасных ядерных установках нужна не только «защита от дураков», но и защита от профессионалов?

– Как ни парадоксально это звучит, но мы такие системы начинаем вводить. Речь идет о компьютеризованных системах, которые будут четко следить за исполнением необходимых инструкций. Ушел второй человек из бункера, как это случилось сейчас, – система тут же вводит запрет на работу. Организуем разные «мышеловки» – в одну дверь зашел, код неправильно набрал – дальше уже не пройдешь, тебя не пустят. Теперь будем не только пропуска проверять, но и по рисунку ладони осуществлять контроль – в те или иные лаборатории доступ ограничен… Кстати, и на той площадке, где работал Захаров, такая система внедряется. К сожалению, она еще не действовала в полном объеме…

– Раньше ведь обходились, и весьма неплохо, обычными способами, не так ли?

– Надо полностью исключить так называемый «человеческий фактор».

– Это и безопасность, и нераспространение?

– Раньше как было: проверили тебя, прошел медицинскую комиссию – приняли на работу… Медкомиссия раз в квартал, а на спецработах – каждый день… «Органы» тебя проверили – родственники нормальные, психических расстройств нет, советской власти предан, значит, работать будешь надежно… А теперь мы спасаемся и от «внешних» врагов, и от «внутренних». Вдруг внутри персонала – по сговору или за деньги – найдется человек, способный принести вред?!

– Нельзя ли поподробнее об этой проблеме, которая, как мне кажется, возникла именно сейчас?

– «Внешний враг» – понятие привычное и знакомое. И защита от него – это колючая проволока, охрана, закрытая зона и так далее. А «внутренний враг» – это особое понятие. Обратите внимание: в последние годы нам уже «вбили» в голову, что если зарплату не платят, то такого человека легко можно совратить, мол, за деньги он может и секреты государственные продать. И такое представление постепенно становится привычным, более того, оно оправдывается некоторыми политиками… И постепенно психология человека меняется, она отличается от той, что была при социализме, а потому мы должны вводить системы автоматического контроля.

– Неужели такой перелом происходит и вы его реально ощущаете?

– К сожалению, это реальность. И мы обязаны ее учитывать.

– А когда вы начали работать в отрасли?

– В 62-м году, и сразу же попал на воздушные испытания. Это была последняя воздушная «сессия», тогда на Новой Земле испытывали самые мощные заряды. Я приехал туда – в октябре были последние воздушные взрывы. Потом я уже перешел «под землю»… Так что есть возможность сравнивать. В те времена мы полагались на человека, на его сознательность, но теперь это проблематично, а потому начинаем внедрять всевозможные автоматические системы контроля. Кстати, в Лос-Аламосе и Ливерморе, где мне довелось побывать, это существует давно, с самого начала: там такие понятия, как «совесть», «сознательность», не очень-то учитывались. Да, я понимаю, все верят в Бога, но тем не менее системы контроля очень жесткие, проверки и перепроверки и так далее. Я так бы сказал: полное недоверие к человеку! При входе покажи, что ничего на объект не заносишь, идешь назад – ничего не выносишь, металла нет, активности тоже, – и все записывается в компьютер. Даже если охранник чего-то не заметит, компьютер запишет, и если что-то произойдет, вам обязательно напомнят об этом нарушении: мол, охранника мы уволим за невнимательность, но и вы обязаны понести наказание…

– Такое впечатление, что вы осуждаете подобную систему?

– Мы привыкли к иному, но перестраиваться надо… Наши сотрудники поездили к американцам, посмотрели на их систему «полного недоверия к человеку» и поняли, что ее нужно перенимать. И теперь в научно-исследовательских работах появилась и такая строка: «мера борьбы с внутренним врагом». А это и забывчивость, и халатность, и сговор, и прямой подкуп, – в общем, все, что может привести к утечке секретной информации и материалов.

– Как все-таки вы попали на Новую Землю? И почему сразу после приема на работу – ведь такое случается редко!

– Я закончил радиотехнический факультет Уральского политехнического института… Мой старший брат еще из Арзамаса-16 был переведен в Челябинск-70, мы с ним списались, и он прислал мне анкету. Взяли и сразу же подключили к работе – делался спецрадиодальномер. Во время взрыва надо было измерить расстояние от бомбы до самолета. Работа кипела, не считались ни со временем, ни со своими личными заботами – всего себя отдавали делу. Тем более холостым был… И уже в октябре поехал с макетом на полигон, где участвовал в испытаниях. В 63-м году воздушные испытания были прекращены, но работы по дальномеру продолжались… На полигоне под Керчью однажды я пробыл девять месяцев. А ведь только что женился, но такая уж судьба у испытателей – полигоны, командировки и снова полигоны… А в 65-м году переключился на работы, связанные с измерениями при подземных ядерных взрывах. И с тех пор – тридцать лет! – на испытаниях. В том числе и на полигоне в Неваде. Был там три раза, дважды – во время испытаний. Это был совместный эксперимент в 88-м году, а потом контроль за предельной мощностью – это 91–92-й годы.

– Что-нибудь поразило при воздушном взрыве тогда на Новой Земле?

– Я был довольно-таки далеко, а потому увидел гигантское зарево. Чем-то оно напоминало северное сияние… При нем обычно бегут полосы по небу, будто занавес Большого театра закрывается… Но при ядерном взрыве все небо высветилось, и яркие облака на нем… А потом уже подземные взрывы – физически чувствуешь огромную мощь… Кстати, на полигоне в Неваде совсем иные ощущения. Их командный пункт очень далеко от места взрыва, и порода мягкая, а потому ощущения землетрясения после взрыва нет. Кнопку нажали, по телевизору увидели, как поднялась земля, и все! Ощущений сейсмичности никаких нет… А через месяц приехали в Семипалатинск. И были очень близко от эпицентра. Даже я, проработав там тридцать лет, так близко никогда не был… А тут земля поднялась куполом, по ушам ударил звук – все это рядом с тобой… Тут уж не только разумом понимаешь, но и физически чувствуешь, какая энергия выделилась!

– Вы только боевыми «изделиями» занимались?

– Не только… Начиная с 68-го года – и мирными ядерными взрывами. Мы с вами впервые встретились как раз на Памуке во время гашения нефтяного фонтана. Просто вы об этом не помните…

– Мне было запрещено общаться с «издельщиками», уж очень вы секретными были тогда людьми!

– Это верно… Да, жарко там было, все плавилось. Помню, суп даже готовили там, где «фонтанчики» газа из земли выходили… И очень тяжело было проводить измерения, так как пленки не выдерживали, а потому приходилось заряжать аппаратуру ночью, рано утром проводить измерения и тут же пленку обрабатывать. Чуть задержишься – и измерения уже не проведешь…

– А еще что помнится?

– Как буровики эксперимент по выживанию черепах ставили. Было много тампонажных машин, чтобы бетонировать скважину. Невдалеке была емкость для раствора. Давление в ней можно создавать до 30 атмосфер. Они туда черепаху помещают и секунд через тридцать после подачи давления вытаскивают. Бросают на землю, а черепаха ползет!.. Но, конечно же, главное – запомнился сам эксперимент – он для нашего института был первый и удачный! А потом еще в четырех-пяти экспериментах участвовал, в частности, на Кольском полуострове по дроблению апатитовой руды. В 72-м году и в 84-м… Дробили куб – 60 × 60 × 60 метров – ядерным взрывом, а затем снизу по технологической штольне породу вынимали, на фабрике перерабатывали и этим удобрением специальные поля удобряли, выращивали на них пшеницу, убирали и делали муку. И всю цепочку тщательно проверяли, чтобы ответить на главный вопрос: чисто или нет? Первый опыт дал положительные результаты, а потому спустя двенадцать лет провели новый эксперимент, уже с двумя взрывами. Это не только увеличение объема, но и более мелкое дробление, так как взрывы шли почти одновременно… Но потом программу эту быстро свернули, а чуть позже – в 89-м году – ее полностью закрыли. Был я и на мирных взрывах сейсмозондирования. Это очень интересная и нужная для страны программа – перспективная разведка полезных ископаемых… Да, еще я принимал участие в гашении фонтана на Печоре в 82-м году. За участие в этой работе я получил Государственную премию. Ну а сотрудники из нашего отдела, конечно же, были на всех экспериментах, которые осуществлял наш институт, будь то военные или мирные взрывы.

– Как вы оцениваете программу мирных ядерных взрывов и согласны ли вы с тем, что ее закрыли?

– Там, где связано в работами на выброс, – озера, каналы, плотины и так далее, – на мой взгляд, правильно, что закрыли. Мы, конечно, старались делать «чистые заряды», но все равно «грязь» есть, да и развороченная земля – зрелище малоприятное. А если камуфлетные взрывы, то тут ситуация особая. Я считаю, что если есть остекловывание стенок, то есть геологическое захоронение, то использовать такие подземные взрывы полезно и нужно. Это гораздо лучше, чем просто закапывать отходы, а потому никакого вреда от таких взрывов нет… Сейчас мы продолжаем вести очень важную работу: проводим тщательный анализ – достоинства и недостатки – всех ядерных взрывов, которые были осуществлены в Советском Союзе. Это будет оценка по всем направлениям – от экономики до экологии. Думаю, что некоторые эксперименты все же будут продолжаться, международное сообщество поймет их целесообразность… Ну, к примеру, захоронение отходов химических комбинатов. Мы сделали одну полость и туда сливаем уже много лет отходы содового комбината. К сожалению, емкость скоро заполнится полностью и будет запечатана… А что дальше? Неужели создавать рядом с Камой искусственные водоемы, заполненные содовыми отходами?! Убежден, что первыми нас должны поддерживать именно «зеленые», они должны требовать, чтобы мы сделали новую полость для отходов именно с помощью ядерного взрыва… Поверьте, как ни странно это звучит, хочется верить, что так и будет!.. Кстати, эта работа выдвигалась на премию правительства России, но ее забаллотировали здесь…

– Не понял: где?

– В министерстве, потому что есть не менее достойные другие претенденты… Это весьма любопытная ситуация. Дело в том, что в министерство среднего машиностроения всегда отбирались лучшие из лучших из выпускников вузов. К примеру, пришло две тысячи человек. Но из них уже на предприятиях тоже отбирали лучших – нельзя ведь всех сделать начальниками!.. Лет двадцать-тридцать поработали, и получилось, что из двух тысяч десять-двадцать человек «выбрались», то есть стали докторами наук, кто-то и в академики попал. Ну а остальные? Это ведь прекрасные талантливые ребята, но в этой среде пробиться не смогли, «выпали в осадок». В то же время где-то в другом месте, в том же сельском хозяйстве, они были бы в лидерах… Минсредмаш по-своему отразился в человеческих судьбах, многих он поднял, но гораздо больше талантливых людей так и «исчезли» в его недрах. Если бы этих людей грамотно рассредоточить по другим отраслям, то везде было бы хорошо… Почему у нас комбайны плохие и ходят один сезон? Да потому, что туда и сталь и людей отдавали «по остаточному принципу» – все лучшее забирали в «оборонку». Конечно, можно и нужно лучше распоряжаться тем богатством, что есть в стране.

– Будем надеяться, что ошибки прошлого будут исправлены… А что вы думаете о состоянии современного оружия?

– Российского или вообще?

– Начнем с «супостатов»…

– К сверхточному оружию я отношусь двояко… Сейчас есть такое представление: зачем доставлять куда-то к врагу большой заряд и подвергать воздействию там большую территорию, если можно с точностью до одного метра попасть прямо в бункер? Заряд малой мощности, вплоть до простой взрывчатки… Попадешь в командный пункт, в какой-то спецзавод, в ту же атомную электростанцию, если она под землей, и ты обычной ракетой наделаешь больше беды, чем ядерным зарядом большой мощности… За рубежом уже начали создавать такое оружие.

– Но ведь это очень дорогое удовольствие!

– Конечно! Это суперкомпьютер, установленный внутрь ракеты. И не только он, но и сложнейшие датчиковые системы… Поэтому я считаю, что это оружие слишком дорогое. Конечно, это интересно. И есть ученые, которые этим хотят заниматься, но это возможно лишь при богатой экономике. Но если государство не обладает такими возможностями, как этим заниматься?

– А наше ядерное оружие? Что с ним?

– Наделали его много. Даже для «нанесения непоправимого ущерба противнику» столько его не нужно. Понятно, что необходимо сокращение. И этой дорогой мы идем. Но никто не предлагает запретить оружие.

– Кроме Горбачева…

– Он поторопился немного… «Закрыть» и «открыть» всегда очень трудно, да и необходимо ядерное оружие. Другое дело – количество его и безопасность. Это забота и специалистов, и политиков, и военных. В том, что оружие нужно, у меня сомнений нет. Сокращать его надо. И повышать безопасность тех «изделий», что находятся в эксплуатации. Но для этого тоже нужны деньги… Допустим, мы сокращаем число предприятий, производящих ядерное оружие. Будем выпускать «изделия» только для замены стоящих на вооружении. Однако консервация производств, хранение материалов, создание новых рабочих мест и новых предприятий, – все это требует больших денег. Тем более что многое происходит в закрытых городах… В Москве все гораздо проще. Был институт, где работало две с половиной тысячи человек, а теперь осталось чуть более тысячи, а остальные устроились в коммерческих структурах, в банках, в компаниях – высокого класса специалисты не пропадут. Но в закрытых городах такое невозможно… Когда-то государство пригласило их в такие города, во многом ограничило их права, а теперь что же – вы не нужны?! Нет, так нельзя… Конверсия – долгий и сложный процесс. И постепенно он идет в отрасли. По-моему, в прошлом году единственная отрасль в стране – наш Минатом – дала прибавку в четыре процента. И это не за счет оборонного заказа – его доля снижается, – а за счет сугубо мирной продукции. Думаю, особого секрета не выдам, если скажу, что «оборонка» в министерстве занимает всего шесть-семь процентов.

– Не может быть!

– Это реальность. Но средств, к сожалению, не хватает. Сейчас испытания запрещены, нужны эксперименты с макетами, с обычными взрывчатыми веществами и так далее. Подтверждение безопасности боеприпаса – это комплекс разных мероприятий, и они требуют финансирования. Так что процесс разоружения нельзя рассматривать как «экономию денег» – это неверное представление. И гонка вооружений, и гонка разоружений – это весьма дорогое удовольствие, но иного пути нет.

– И в этой области мы сотрудничаем с американцами?

– Идеология очень проста: «мы делаем ядерный боеприпас для того, чтобы он был, но не применялся». В этом смысл ядерного сдерживания… Значит, боеприпас должен быть безопасен, работоспособен и надежен. В части безопасности и сохранности лаборатории США готовы с нами сотрудничать. И мы обмениваемся информацией, на несекретном уровне. «Сохранность» – это чтобы никто не украл. А «безопасность» – чтобы без команды не взорвался. Но что касается надежности, выполнения боевых задач – то тут полное молчание, обмена такой информацией быть не может… В договоре о прекращении испытаний сказано, что они могут быть возобновлены при необходимости, а следовательно, российский полигон на Новой Земле нужно поддерживать, но там сейчас обстановка очень сложная.

– Представим на секунду, что мы закрываем всю атомную промышленность разом. Но у нас остается какое-то количество ядерного оружия. Может быть, нам хватит его лет на тридцать?

– Нет, не получится. Есть срок годности у оружия. Ядерный боеприпас – это не винтовка Мосина, которую смазал и храни десятки лет. Ядерное оружие – «живое»… Приведу такой пример. В США закрыли завод по производству трития, который используется в термоядерном оружии. Пока хватает ранее наработанного. Но сейчас уже планируют строительство нового завода, иначе они не смогут поддерживать на должном уровне свой ядерный потенциал. Этим я хочу сказать, что по отношению к ядерному оружию стереотипные и привычные решения не всегда подходят, потому что в нашей области очень многое весьма специфично. Хоть период полураспада плутония 24 тысячи лет, но он постоянно «живет» – может переходить из одной фазы в другую, взрывчатка и другие материалы стареют, влияет газовая среда и так далее и тому подобное. Я перечисляю эти процессы просто для напоминания: когда принимается политическое решение, нельзя забывать о законах физики – они ведь на лозунги и призывы не очень реагируют…