Легенды и правда о плутонии

Легенд об этом странном, таинственном, необычном и очень страшном материале огромное количество. И это объяснимо: чем загадочней что-то, тем привлекательней для воображения… И вот уже на наши необразованные головы обрушиваются и невероятные приключения Джеймса Бонда, который разыскивает на дне океана боеголовки с плутонием, и мемуары разведчиков, каждый из которых добывает из тайников Лос-Аламоса и Пентагона корольки, слитки и даже контейнеры с плутонием, и воспоминания физиков-атомщиков, которые в собственных ладонях переносили первые крупицы этого металла…

Легенд много – правда всегда одна. И мне удалось встретиться с человеком, который не только все знает о появлении первого плутония в нашей стране (того самого, который сработал в первой атомной бомбе в августе 1949-го), но и всю жизнь занимался этим удивительным, поражающим воображение материалом, которого не существовало на Земле и который был создан сначала в физических лабораториях США, а потом и СССР.

Профессор, доктор технических наук Николай Иванович Иванов работает в Институте неорганических материалов имени академика Бочвара, известном в научных кругах как «Плутониевый институт». Название, конечно же, неофициальное, но тем не менее суть оно отражает, хотя в НИИ-9 занимаются не только плутонием, но и ураном, и всеми остальными материалами, которые имеют хотя бы отдаленное отношение к атомной проблеме. Но с профессором Ивановым мы говорили только о плутонии.

Я спросил его:

– Легенд много, и насколько они верны?

– Их объединяет общая ошибка. Обычно представляется так: два полушария соединяются, и происходит взрыв. Так принцип действия атомной бомбы объясняют не только в романах и фильмах, но и даже в учебниках. Однако это не имеет никакого отношения к заряду из плутония. Он не соединяется из «половинок», а «обжимается». В конструкции используется обычная взрывчатка, которая концентрированно – и в этом самая большая сложность! – подходит к шару из плутония и сжимает его. Причем шаровая форма должна сохраняться до сверхкритического состояния.

– А уран, значит, из половинок?

– Это было раньше, на заре атомного века, а сейчас схема подрыва более эффективная…

– И все-таки весть о плутонии пришла к нам из Америки?

– То, что американцы его «попробовали», было известно. Но в то, что плутоний – делящееся вещество, верил только Курчатов. Именно верил! Никто в нашей стране не знал об этом. А вдруг это блеф? И когда строили «Маяк», то твердой уверенности не было… Это экспериментальное строительство, оно шло в чем-то «на скорую руку», потому что, повторяю, в плутоний верил только Игорь Васильевич Курчатов.

– Но в «Девятке» уже знали о плутонии?

– Это случилось уже после того, как «Маяк» был практически построен… Но полной уверенности, что плутоний – делящийся материал, еще не было… На первом реакторе получили очень маленькие количества плутония, потом в «Девятке» сделали корольки, но пока никто не мог сказать точно: делится он или нет… То, что есть нейтронный фон, что это металл, – известно, но идет ли «размножение нейтронов», то есть возможна ли цепная реакция, еще экспериментально подтверждено не было…

Строка истории:

«Первый препарат плутония в количестве 73 микрограммов был получен глубокой ночью 18 декабря 1947 г. молодыми научными сотрудниками Р. Е. Картушевой, М. Е. Пожарской (Кривинской) и инженерами А. В. Елькиной и К. П. Луничкиной. Трехвалентный плутоний был светло-голубого цвета – это была голубая капелька в миллилитровой пробирке. На следующий день первый препарат плутония, полученный впервые в СССР в весовых количествах, по распоряжению И. В. Курчатова был передан в Лабораторию № 2 АН СССР В. И. Певзнеру для контрольных физических измерений. Передача состоялась в присутствии всех руководителей. Происходило все торжественно. Все были взволнованы этим большим событием – получением первого препарата. Однако не обошлось и без огорчений. К концу дня в лабораторию пришел взволнованный В. Б. Шевченко и объявил, что, как сообщили физики, препарат загрязнен. Мы здорово испугались. В. Д. Никольский начал выяснять, какие примеси попали в препарат. Он позвонил И. В. Курчатову, и тот сообщил ему, что в препарате обнаружена примесь в виде красной нитки. „Но, – весело добавил он, – препарат отличный, и физики довольны“.

Очень скоро удалось установить, что нитка принадлежит Раисе Евсеевне, которая в эти дни работала в красном шерстяном вязаном платье. После этого всем было запрещено появляться на работе в шерстяных вязаных вещах. Это распоряжение было очень легко выполнить, так как таких вещей тогда просто у многих не было».

– А как для вас, Николай Иванович, началась «плутониевая эпопея»?

– В определенной степени случайно. Я работал в Горьком. В ноябре 45-го приехал в Москву в командировку. Пошел на демонстрацию с факультетом МГУ, где раньше учился. Ко мне подошел профессор Сергей Тихонович Конобеевский и предложил поступить к нему в аспирантуру. Я сдал экзамены и меня приняли. Начал учиться, но очень скоро меня направили на «Базу № 10»…

– И вы сели в поезд и уехали на «Маяк»?

– О, это была целая эпопея! Меня вызвали и сказали, чтобы я пришел на Рязанский проспект, и номер дома назвали – сейчас уже забыл какой… Пришел. Спросили – женат ли? «Да», – отвечаю… Дети есть? «Есть»… Поезжай пока один, говорят, а попозже они к тебе присоединятся… И дали мне билет до Челябинска… Стоим с соседом у окошка, пейзажи смотрим… Вдруг появляется колючая проволока… Сосед мне тихо: «Тут атомную бомбу делают. Раньше тут дома отдыха были, санатории, а теперь всех выгнали и атомом занимаются…» Вот так я познакомился со своим будущим местом работы. Но сначала я доехал до Челябинска, пошел на конспиративную квартиру – небольшой домик, три койки стоят, а хозяйка женщина. Она меня приняла, купила билет до Кыштыма… Я приезжаю туда, но по-прежнему не ведаю, куда еду… Нахожу указанный барак. Там народу полно, есть и комендант. Меня тут же на «коломбину» – машина закрытая. Едем ночью, тряска жуткая… У контрольно-пропускного пункта останавливаемся, всех проверяют по списку…

– А почему ночью везли?

– И смотреть запрещали по сторонам! Это для того, чтобы никто не знал дороги до «Объекта»… Города еще не было. Нас привозят к бараку. Выдают постельные принадлежности, и жизнь начинается… Хоть и время позднее, но люди не спят – разговаривают… Кое-что проясняется. Говорят, что идти на заводы не надо, мол, детей потом не будет… И начинаю понимать о чем речь идет, а мне как раз туда и надо… А утром встречаю двух знакомых физиков. Они мне объясняют, что реактор уже работает, что начинают работать радиохимики – то есть идет выделение плутония, а у Бреховских будет металл, но завода еще нет… Попал я к Феодосию Максимовичу, который мне тут же объяснил, что на «хозяйстве» сейчас делать нечего и надо ехать в Москву на «Базу № 1», где проходят стажировку работники будущего завода «В».

– «База № 1» – это «Девятка»?

– Да. Название у института из-за особой секретности менялось несколько раз… Конобеевский сразу же повел меня к Андрею Анатольевичу Бочвару. Мы познакомились. Беседа была очень короткая. И трудно было тогда даже предположить, что теперь вся моя жизнь будет связана с этим выдающимся человеком… Бочвар назначил меня на должность начальника цеха № 4.

– Но ведь сам цех был на Урале?

– Да, но формирование его шло в «Девятке», и этот принцип, узаконенный Бочваром и Займовским, был абсолютно правильным! Они знакомились с людьми, внимательно изучали их и определяли им должности. Ведь Бочвар был ответственным за выпуск металлического плутония и самого «изделия», и ему нужна была полная уверенность в людях. В «Девятке» отрабатывалась модель будущего производства, и, мне кажется, именно «принцип Бочвара» и определил конечный успех. В институте стажировались многие сотрудники будущего цеха № 4. Впрочем, стажировались – это не совсем точно. Вместе шел поиск новых решений технических проблем изготовления деталей из плутония, вместе отрабатывали будущие технологии.

– А почему именно Бочвар?

– Это выбор Курчатова. Он знал его как выдающегося ученого, полностью доверял Андрею Анатольевичу. И Бочвар стал не только руководителем здесь, но и прежде всего научным руководителем цеха № 4.

– Но ведь раньше организаторские способности у Бочвара не замечали, не так ли?

– Он был крупным ученым и прекрасным педагогом. Последнее оказалось особенно важным при создании «Девятки». Его педагогические способности, умение поднять человека, заметить в нем «искру божью», а также создание творческой обстановки в институте, – все это и стало основой «Девятки», где удалось решить глобальные проблемы в атомной науке и технике…

Строка истории:

«Установка 5 начала выдавать продукцию в августе 1947 г. До 1 января 1948 г. в группу В. Д. Никольского поступило 93 микрограмма плутония, до 15 мая 1948 г. – 1207, а до 15 июня – 2649. Препараты плутония по мере их получения передавались в другие лаборатории и институты, что позволило начать изучение химических свойств этого элемента. Так, например, в первом полугодии было выдано плутония (в микрограммах):

Лаборатории № 2 АН СССР – 73;

РИАНу АН СССР – 34;

ИОНХу – 44;

Лаборатории № 5 – 944;

Лаборатории № 11 – 6;

Лаборатории № 9 – 1000.

При получении первых препаратов плутония одновременно проводился синтез некоторых его соединений и исследования его свойств».

– И сразу был найден верный путь?

– Что вы! Было несколько вариантов технологии, и все в той или иной мере предусматривались при строительстве завода… Шесть вариантов было!.. И какой из них пойдет, было неясно… Схемы были заложены в проект, но ни одной опробованной не было…

– Но ведь корольки плутония уже получали и исследовали?

– Это была чистая химия… Впрочем, многое уже стало известно об этом металле, в частности и то, что у него много фазовых превращений.

– И он начинает «убегать» от исследователя?

– При ста градусов с небольшим – первая фаза превращений, и далее до температуры плавления – аж пять штук! Все время он в новых фазах – происходит перекристаллизация. Одна структура, другая, третья, причем объем изменяется… И когда после плавления вы начинаете его охлаждать, то фазы идут в обратном порядке… И изменения, представьте, через каждые сто градусов!

– Нечто подобное есть у других материалов?

– Нет, в этом смысле это уникальнейший!.. Фазовые превращения, конечно же, были известны, но в таких количествах – нет… Причем объем мог увеличиваться на 20 процентов! Все это настолько поражало воображение, что ученые пришли в выводу, что из чистого плутония нельзя получить «изделие».

– То есть бомбу?

– Да. Причем получается хрупкая фаза на определенном этапе – плутоний «трещит», и мы это видели… В общем, нельзя из него делать конструкции – и точка!.. Потом-то мы доказали, что возможно использовать и чистый плутоний, но это было потом…

– Поначалу же он то «явится», то «растворится»?

– Образно говоря, конечно. Но я перескочил через ряд важнейших событий, а потому нужно вернуться к истокам… Прежде всего, надо сказать, что Бочвар первые три года находился на «Маяке» постоянно. Только после 53-го года он стал чаще выезжать в Москву, где был его институт. А с 57-го года он, к сожалению, стал у нас бывать совсем редко…

– Главное было сделано…

– Но получалось так, что наука нас оставила. Я уже был главным инженером. Почувствовал, что наука далеко, а проблем много… Приехал однажды к нам новый министр Первухин – он по всем комбинатам ездил, знакомился с делами. Мне было поручено сделать доклад о положении на нашем заводе «В». Я и сказал, что наука от нас «ушла» и это не может не сказаться на нашем производстве, так как мы «варимся в собственном соку». Первухин вернулся в Москву. Правда, его вскоре сняли, но он успел выпустить приказ о восстановлении всех связей между нами и наукой, и поручено это было Курчатову. Тут же был собран ученый совет комбината. Приехал и Бочвар. Мы шли с ним по тоннелю в цех, вдруг он говорит: «Тут до меня дошли слухи, что вы, Николай Иванович, на меня „накапали“ министру?» Я попытался оправдываться, а Андрей Анатольевич перебил: «Правильно все сделали, это моя вина…» Этот случай не привел ни к малейшему изменению в наших отношениях, что, мне кажется, говорит об удивительной черте в характере Бочвара – его высочайшем чувстве справедливости… Потом он начал частенько болеть, не мог приезжать к нам часто, да и дела в институте требовали особого внимания. Вот тут-то он мне и сказал, что всему начальству сообщил: мол, теперь его преемник и представитель на заводе «В» – я… Это было приятно и очень ответственно…

– Но, насколько я знаю, многие специалисты в это время начали уезжать с комбината – наконец-то появилась такая возможность у людей…

– И это было. Но самая главное: нельзя было никого нового допускать к производству плутония, у нас на заводе «В» секретность была просто сумасшедшая. Кстати, приказ Первухина о «возвращении науки на комбинат» позволил Бочвару оформить к нам новых людей…

– Мы с вами пока еще не открыли двери цеха № 4 и не вошли туда – бродим вокруг… Что же там происходило?

– Первые годы Бочвар и его бригада жили на «Маяке» безвыездно. Причем даже на Новый год – 1950-й – он не мог оттуда уехать. Музруков устраивал банкет для всех руководителей, но Андрей Анатольевич не пошел на него. Он не любил помпезности, знал, что будут поднимать разные тосты, в том числе и за него… Потому-то и остался в своем финском домике…

– Странно, ведь 49-й был удачным: провели испытания, Героев получили. Казалось бы, и отмечать это нужно вместе?!

– Не знаю причин, но Бочвар остался один… Я позвонил ему, пригласил к себе, мол, у меня собирается своя компания… Он согласился, сказал, что скоро придет… Впервые мы увидели Андрея Анатольевича в непривычной обстановке. Был он прост, весел. Потом стали играть в картишки – «веришь – не веришь». Посадили его между двумя симпатичными дамами, он увлекся, играл азартно – очень хотел обыграть своих соседок…

– А «духи» – охранники – где были?

– Я их не видел. Наверное, он от них сбежал…

– Даже в закрытом, совершенно секретном городе «духи» ходили рядом?

– И у него, и у Курчатова, и у Александрова, и у Харитона… Пожалуй, я впервые увидел Бочвара одного, обычно «духи» всегда были рядом – ведь Бочвар был одним из руководителей Атомного проекта… Кстати, ни Музрукова, ни Славского не охраняли. Только наука была постоянно под защитой… Бочвара начали охранять после того, как получили первый плутоний…

– Итак, отрываем дверь цеха № 4?

– Приоткрываем… Соседний завод «Б» получал раствор, содержащий плутоний. Он поступал в цех № 9, который располагался в соседнем бараке – это метров пятьдесят от нас. Он стоит и до сих пор… Там получали слитки, которые передавались нам… Кстати, тут и начиналась «главная секретность» – они не могли попасть к нам. Даже академик, знавший все и вся, не имел права придти к нам. Здесь была абсолютно закрытая зона.

– Почему именно здесь?

– Делались детали для бомбы. Принцип закрытости был столь строгим, что главный инженер или директор завода не имели права вмешиваться в технологию, более того, даже высшим руководителям комбината не положено было интересоваться деталями производства…

– Чуть раньше вы говорили о том, что не известно, делится плутоний или нет, однако на заводе «Б», где шли химические процессы его выделения, фон был страшный, и очень многие работники получали огромные дозы?

– Вы говорите о радиоактивности – она была высокой, а о делении плутония можно было получить четкий ответ лишь при достижении им критической массы…

– Но американцы взорвали плутониевую бомбу летом 45-го!

– Но мы-то не знали, что она именно из плутония! Разведка вроде бы сообщила, что американцы взорвали и плутониевую, и урановую бомбы, но полной уверенности не было – Берия считал, что нас могут обманывать… А потому все руководители, кроме Курчатова, не верили в плутониевую бомбу. До тех пор, конечно, пока она не взорвется… Впрочем, и до взрыва надо было показать, что мы имеем дело с делящимся материалом. И только когда мы начали получать большие слитки, то в лаборатории Русинова их начали изучать. Тут-то и обнаружили, что идет цепная реакция, то есть появляются новые нейтроны… Критмассу еще предстояло определить, но на душе стало легче, когда убедились: плутоний – делящийся материал…

– Тут и появилась легенда, мол, Сталину привезли шарик из плутония. Он спросил: «А как можно убедиться, что это тот самый материал?» Харитон сказал: «Пощупайте, он теплый…»

– Это выдумка!..

Строка истории (из воспоминаний М. Е. Пожарской):

«Однажды поздней осенью 1948 г. Андрей Анатольевич Бочвар поручил срочно изготовить различные соединения плутония. Его, В. Б. Шевченко и И. И. Черняева вызвали с отчетом в Кремль к Сталину, и нужно было продемонстрировать „живой“ плутоний. Работа была очень сложной и кропотливой. В течение трех суток были изготовлены образцы таких соединений, как гидроксиды трех- и четырехвалентного плутония, пероксиды, оксалаты, сульфаты. Эти препараты в количестве 1–3 мг вносили капилляром через крохотные воронки в кварцевые ампулы объемом 0,5–2,0 мл, виртуозно изготовленные нашими стеклодувами, и запаивали. Для упаковки ампул в институте была изготовлена синяя бархатная шкатулка, обтянутая внутри белым шелком. В нее положили поистине сокровища – ярко-синие, зеленые, розовые, желтые ампулы. Торжественно вручили шкатулку Бочвару, Шевченко и Черняеву и проводили их до машины».

– …Какие-то соединения из плутония, наверное, показывали Сталину – он ведь был в курсе дел по Атомному проекту… Ну а плутоний как материал, конечно же, теплый. И это стали ощущать, когда плутония накопилось много и начали изготовлять первую деталь. Кстати, это была сложная проблема: насколько нагреется? Помню, первую половинку сделали и начали думать, насколько же она нагреется в вакууме. Андрей Анатольевич этим занимался… Поставили изделие под колпак, ввели термопару и начали смотреть, как идет нагрев. К счастью, постепенно он начал стихать – тепло уходило, значит, можно работать… В общем, шел постоянный поиск. Для первой бомбы использовали данные разведки, но потом отошли от первоначальных конструкций, так как материал был жесткий – он «трещал»… Надо было понять природу плутония и научиться использовать его в тех фазах, которые были бы наиболее технологичны.

– Мы пока остановились на первом слиточке, полученном в цехе № 9…

– У нас еще не было ни хранилища плутония, ни даже отдельного помещения – цех № 4 еще строился… Получить и хранить первый слиток было поручено мне. Я получил его у Александра Сергеевича Никифорова и положил в сейф. Никаких инструкций по работе с плутонием, и в частности с какой точностью его надо взвешивать, не существовало. Было лишь одно требование – не должно быть утеряно ни одного миллиграмма… Плотность первого слиточка плутония определял я в полном одиночестве. Но уже на следующий день был установлен порядок, по которому все работы с плутонием должно вестись не менее чем двумя сотрудниками. Следующие два слитка, поступившие в цех, были оставлены на ночь в сейфе без какой бы то ни было защиты. Утром, вскрыв сейф, я увидел, что слитки покрыты слоем желто-зеленого порошка. Так мы впервые поняли, как легко коррозирует плутоний. Тут же Займовский поручил срочно изготовить герметичные контейнеры, в которых в дальнейшем в атмосфере аргона и хранили завернутые в фольгу слитки плутония.

– Рассказывают, что у вас были «боевые 100 граммов»?

– Опять-таки это из области легенд!.. Имеется в виду, что Ванников распорядился выделять на научные исследования не более 100 граммов плутония. Дело в том, что в реакторе было накоплено этого материала чуть-чуть больше, чем нужно для бомбы, а потому расходовать его нельзя было… А при изготовлении деталей обязательно будут отходы, вот Борис Львович Ванников и выделил «боевые сто граммов». Однако Бочвар и Займовский сумели убедить его, что нельзя экономить на исследованиях, и Ванников согласился с ними. Плутоний после изучения поступал вновь в цех № 9, а после регенерации возвращался к нам уже в слитках.

– Берегли каждый грамм?

– Контроль жесточайший! Ответственность лежала на начальниках подразделений. Они имели право работать с плутонием, или сотрудники, но обязательно в их присутствии. Оставлять плутоний в аппаратах или установках можно было только при технологической необходимости, да и то каждый раз надо было опечатывать личной печатью начальника.

– Опыт работы приобретался быстро?

– Никаких инструкций, как проводить операции с плутонием, не было и не могло быть, так как все делалось впервые. Поэтому установили, что любая операция с плутонием выполняется после детального обсуждения. Круг лиц, привлекаемых к такого рода «дискуссиям», был весьма ограничен. Все работавшие в цехе с плутонием, включая начальников лабораторий и отделений, должны были сообщать о результатах проводимых ими экспериментов только Бочвару и Займовскому, которые и определяли, кому еще нужно с ними ознакомиться.

– И даже начальство ничего не знало?

– Очень узкий круг людей – те, кому это было необходимо. Однажды к нам пришли ответственные работники ПГУ из Москвы, те, кому подчинялся комбинат. Они попросили Займовского показать им цех. Он извинился, сказал, что ему нужно разрешение на разговор с ними директора комбината. Музруков разрешил показать им только нережимные помещения цеха и ничего не рассказывать о технологии.

– Это касалось всех, не только гостей из Москвы?

– Конечно. Однажды в кабинете начальника цеха шло обсуждение какого-то процесса, точно уже не помню. Неожиданно в кабинет вошел директор завода «В» Захар Петрович Лысенко. Музруков спрашивает: «Тебе что здесь надо?», и директор сразу же вышел…

– Вы считаете, что такая секретность была оправдана?

– Она, конечно же, мешала делу… Но с другой стороны, мне кажется, в тот период она была нужна: любая информация о создании ядерного оружия в СССР имела стратегическое значение, да и нельзя было показывать, что мы «блуждаем в потемках»… К примеру, несмотря на все планы и отчаянные усилия, которые предпринимали ученые, инженеры и конструкторы, литейные печи и другое оборудование еще не были освоены, монтаж индукционной вакуумной печи не был закончен, технология изготовления тиглей из оксида магния была несовершенной: на донной утолщенной части тиглей при спекании появлялись трещины… Это я говорю только о тех работах, к которым имел отношение! А в целом по производству плутония и особенно на соседних заводах «А» и «Б» своих проблем было с избытком. Но тем не менее мы обязаны были изготовлять конструкции и детали первой атомной бомбы!

– Но прежде шли исследования?

– Постепенно изучали свойства плутония. Велись широкие лабораторные исследования, после каждой плавки корректировали температурно-временные режимы и приемы работы. Каждый слиток плутония – весом до 150 граммов – не только изучался, но и в обязательном порядке использовался для изготовления первых деталей бомбы.

Строка истории:

«К изучению свойств металлического плутония были привлечены физическая, рентгеновская и металлографическая лаборатория. Начальнику физической лаборатории В. Д. Бородич было дано задание провести дилатометрические исследования. Но дилатометра не было ни в цехе, ни на комбинате. В течение нескольких дней В. Д. Бородич сконструировала прибор и сделал его эскизные чертежи. По ее представлению прибор должен был обеспечить работу с плутонием в высоком вакууме и достаточную точность измерений. К изготовлению прибора были привлечены мастерские цеха, завода и снабженцы комбината. Через считанные дни все части прибора поступили в цех. Вскоре дилатометр был собран. Но для работы ей был нужен цилиндрический образец с плоскопараллельными торцами. Из литого стержня, предварительно обточенного на станке, его изготовил вручную на притирочной плите слесарь-лекальщик Геннадий Васильевич Симаков. У него был уникальный дар, как он говорил, „чувствовать микроны пальцами“. Первые же опыты, проведенные В. Д. Бородич, дали прекрасные результаты. Из полученных в разных опытах дилатометрических кривых рассчитывались и температуры начала и конца каждого фазового превращения, и величины объемных изменений при превращениях, и коэффициенты термического расширения каждой фазы. За ходом первых экспериментов следили А. А. Бочвар и А. С. Займовский. Андрей Анатольевич подолгу задерживался у прибора, наблюдая, как постепенно проявляется необычная природа плутония. Самое поразительное, что данные, полученные В. Д. Бородич в первых же экспериментах, как стало ясно в дальнейшем, практически совпали с результатами и зарубежных, и отечественных исследователей, которые проводили дилатометрические измерения позже на приборах высокого класса».

– Но неожиданности возникали?

– Постоянно! Идешь на работу и не знаешь, что тебя ожидает, – ведь плутоний вел себя весьма своенравно. К примеру, на отлитом образце плутония, имевшем форму полушара, через двое суток появились трещины. В общем, все экспериментальные данные свидетельствовали, что чистый плутоний весьма прихотлив, работать с ним необычайно сложно. И тогда Бочвар решил найти для него какие-то иные формы, то есть легировать плутоний. Были проверены металлы третьей группы периодической таблицы Менделеева. По требованию Харитона был исключен алюминий. Вскоре выяснилось, что лучший легирующий элемент – галлий, причем его дельта-фаза фиксируется. Таким образом, путь к использованию сплава в бомбе был открыт.

– И об этом сообщили Харитону?

– А он у нас был постоянно: ему сообщали результаты контроля каждого слитка. И именно он давал добро на изготовление из них деталей. Впрочем, еще не совсем было ясно, как именно их делать…

– Что вы имеете в виду?

– Есть разные способы изготовления деталей. Мы отрабатывали три из них… Первый – прессование из порошка. Однако вскоре это направление было забраковано: слишком опасно! Однажды порошок урана – он был имитатором плутония – рассеялся по помещению и загорелся. Игорь Васильевич Курчатов приказал немедленно прекратить подобные исследования как чрезвычайно опасные. Не удалось использовать для изготовления первых деталей и литье – оборудование удалось изготовить только осенью 49-го года… Осталась лишь технология сваривания кусков металла под давлением в вакууме. Разработка этой технологии началась в «Девятке», а продолжилась в цехе…

Строка истории:

«Проведенные в цехе опыты по диффузионной сварке кусков алюминия закончились неудачей. Куски не сваривались. Научный руководитель этих работ А. Г. Самойлов решил, что продолжать работу нельзя и нужно усовершенствовать пресс-инструмент. Когда доложили об этом А. А. Бочвару и потом Е. П. Славскому, реакция последнего была весьма бурной. В результате переговоров дело взял в свои руки Б. Г. Музруков. Он отвез А. Г. Самойлова и Ф. И. Мыськова в заводоуправление и поместил их в свою комнату отдыха с тем, чтобы они ничем не занимались, пока не сделают чертежи деталей, которые требуется заменить. В считанные дни чертежи были готовы. В. Г. Музруков направил чертежи с нарочным в самолете на один из оборонных заводов г. Горького. И уже спустя неделю все нужные детали были в цехе».

– Наверное, все, что происходило при изготовлении первой детали для бомбы, помните до мельчайших подробностей?

– Да разве такое можно забыть?! Сначала тщательная зачистка каждого кусочка плутония. Потом взвешивание и хранение в специальном контейнере. Ну а когда все слитки были подготовлены, начальник отделения громко, чтобы все слышали, считал каждый кусок и загружал его в матрицу, установленную в аппарате… После загрузки слитков опустили пуансон и аппарат установили под пресс. Началась операция сваривания. Физики подсчитали, что опасности возникновения цепной реакции нет, однако для контроля счетчик нейтронов был установлен. Поздно вечером было проведено прессование. К утру аппарат должен был остыть… Естественно, все высшее руководство комбината приехало в цех, когда из аппарата извлекали пуансон и матрицу. Матрицу освободили от обоймы и положили на металлический поддон. Попытались легкими ударами освободить деталь, но безрезультатно. Что же случилось? И тогда Ефим Павлович Славский сильно, с размаху ударил по зубилу. Одна половинка матрицы отпала. Ну а вторую уже удалось отделить легко… Деталь была цела. Все с облегчением вздохнули. Результаты измерений параметров ее были хорошие: наружный диаметр детали и без обработки соответствовал требованиям чертежа! Однако треволнения наши не закончились… Просвечивание детали проводил начальник лаборатории В. А. Коротков. Просматривали еще плохо просохшие рентгеновские пленки. И вдруг на изображении увидели темный треугольник. Дефект?! В цех немедленно приехали Курчатов и Ванников. Игорь Васильевич внимательно просмотрел пленки. Треугольник отчетливо виден… Тогда Коротков предположил, что дефект в свинцовом компенсаторе, а не в детали. Курчатов распорядился провести повторную гамма-дефектоскопию детали. Это было сделано ночью. Утром Курчатов и Ванников убедились, что дефект не в детали, а в компенсаторе. И тем не менее Игорь Васильевич потребовал «просветить» деталь еще раз… Только потом в Москву было сообщено (а это делалось ежедневно!), что можно приступать к дальнейшим исследованиям детали. И тут случилось совсем уж неожиданное…

– С деталью?

– Нет, с Борисом Львовичем Ванниковым… Когда деталь была установлена на стенде, где проводились нейтронные измерения, в лабораторию пришли Курчатов, Харитон и Ванников. При приближении грузного Ванникова к стенду счетчик нейтронов защелкал быстрее. Ванников то приближался к стенду, то удалялся, и каждый раз счетчик фиксировал изменение нейтронного фона. Это лишний раз свидетельствовало, что деталь сделана из делящегося материала.

– Казалось бы, теперь надо было бы и успокоиться?

– Совсем наоборот: чем больше трудностей преодолевали, тем более напряженной становилась обстановка… После нейтронных проверок первая плутониевая деталь бомбы поступила на механическую обработку. Выбор соответствующего станка, проектирование и установка на нем камеры, создание необходимой оснастки, приспособлений и нестандартного измерительного инструмента, выбор режимов резания и все другие работы проводились под руководством сотрудника института М. С. Пойдо. А обработка детали была поручена токарю высшей квалификации Александру Ивановичу Антонову. Порядок был такой: каждое очередное снятие стружки токарь мог проводить только по разрешению Пойдо, который в своей рабочей тетради после каждого прохода резца подсчитывал размеры детали… У станка стоял Завенягин, смотрел, как работает токарь. Неожиданно он остановил работу и заявил, что деталь запорота. Пойдо и Антонов заверяли его, что все в порядке, но Завенягин, возбужденный, настаивал на своем. Сделали внеочередную проверку – все размеры были в порядке…

– Конструкторы заряда были здесь же?

– Они ждали, когда мы изготовим вторую деталь заряда. И она вскоре появилась. Вот тут-то мы и передали комплект физикам. Они расположились в здании № 21, вход в которое был категорически запрещен. Как позже я узнал, там группа физиков во главе с Курчатовым и Харитоном проводили «критическую сборку», то есть устанавливали критическую массу заряда.

Строка истории:

«При покрытии второй детали произошло ЧП. На внутренней поверхности образовался высокий дендрит. Устранить его без нарушения покрытия было невозможно. Будет ли деталь после снятия покрытия годной? Как снять покрытие, не повредив деталь? Возникшая ситуация особенно серьезной была для научного руководителя цеха А. С. Займовского. Когда он сообщил о случившемся Б. Л. Ванникову, тот возбужденно заявил, что, если деталь будет забракована и ее придется изготавливать заново, он отдаст его под суд. Ответ Александра Семеновича, что он не боится советского суда, вызвал неожиданную реакцию Ванникова, который воскликнул: „А я вот боюсь!“… К счастью для всех, покрытие с детали сняли легко. Повторное покрытие детали было удачным».

– Вы знали, что скоро пройдут испытания?

– Нет. Просто однажды изготовленные детали «исчезли». Это случилось ночью, когда в цехе никого не было. Об успешном испытании я узнал случайно. Приехал в цех Славский, увидел Бочвара и радостно сообщил ему об успехе. Я понял, что речь идет об испытаниях… А потом было опубликовано сообщение ТАСС.

– А с Берией вы встречались?

– «Встречались» – это неточное слово: я был для него одним из многих тысяч… Ну а видеть «грозного министра» довелось. Кстати, вскоре после испытаний атомной бомбы стало известно, что Берия приедет на комбинат и посетит наш цех № 4. В день его приезда на рабочих местах были оставлены только ответственные исполнители. Мне поручили ждать его прихода у входа в хранилище плутония, которое мы уже к этому времени построили. Но Берия только остановился у входа, выслушал объяснения директора Музрукова и, не осматривая хранилища, пошел дальше. Его сопровождала большая свита генералов.

– И на этом можно было поставить финальную точку?

– Все только начиналось! После испытаний бомбы в цех поступил приказ Б. Л. Ванникова жестко закрепить разработанный технологический процесс в инструкциях. А в конце было сказано, что виновные в нарушении инструкции будут отдаваться под суд… А вскоре цех № 4 прекратил свое существование. Весной 1950 года закончилось строительство здания № 11. По решению директора комбината начался переход производства специзделий. Он шел медленно, поэтапно, так как существовал план производства деталей из плутония, и его необходимо было выполнять. Однако летом 1950 года цех № 4 прекратил свое существование.

– Вы с удовольствием вспоминаете то время?

– Да, жесткий был режим, огромная ответственность, пристальное внимание начальства, но атмосферы страха и скованности не было. Ученые и руководители, и особенно А. А. Бочвар, сумели создать и поддерживать в цехе особый психологический климат, исключающий расхлябанность, но стимулирующий творческий поиск. И это в значительной степени обеспечило успех.

– А ваша семья приехала к вам?

– Да, и достаточно быстро. Дело в том, что были специальные уполномоченные, которые привозили в «зону» людей…

– Почти как в лагеря?

– Нет, такое сравнение недопустимо! В зарытых городах все-таки были хорошие условия жизни, хотя и существовали определенные ограничения.

– Людей не выпускали за колючую проволоку?

– Тут была некоторая дискриминация… Если человек достигал определенной должности, то для него были сильные послабления. Как только я стал заместителем начальника цеха, то Музруков мне разрешал выезжать из «зоны» – уже в 1950 году я поехал отдыхать в Кисловодск. И каждый год я имел возможность поехать куда-то, но подавляющее большинство людей не выпускали. Это, конечно же, раздражало многих: мол, начальников выпускают, а нас держат за колючей проволокой…

– Как вы считаете, без такой секретности можно было обойтись?

– Надо представлять и чувствовать атмосферу тех лет. Мы были убеждены, что если информация от нас «выползет», то американцы могут и нанести ядерный удар. А потому «дух секретности» был потрясающий!.. Я вдруг вспомнил один случай. У нас был инженер Усанов. Уже два года прошло, как мы делаем «изделия». Я как начальник цеха принимаю у него экзамены по технике безопасности. Я спрашиваю: «Знаешь, с чем работаешь?» «Знаю, – отвечает, – с материалом 30-Е». Это был шифр нашего сплава. «Ну а что это за материал?» Он мне рассказывает о радиоактивности, о том, что и как надо делать, но что это именно плутоний – он и не догадывался! Два года прошло, а он не знает!.. Оказывается, он боится спросить… Он знает только то, что ему разрешено, и не более того!

– Слова «плутоний», «уран» не существовали?

– Конечно нет! Только шифры…

Строка истории (из воспоминаний М. Пожарской):

«Илья Ильич Черняев вернулся домой с работы поздней ночью, усталый и голодный, и попросил жену, которую разбудил, что-нибудь дать поесть.

– Ешь свой карбонад! – ответила жена.

Он опешил. В это время проверяли оксалатно-карбонатную схему, и первой его мыслью было, что, вероятно, кто-то разгласил данные с большим грифом, если его жене уже все известно. Он постарался взять себя в руки и робко приступил к следствию.

– А откуда ты знаешь? – спросил он.

– Что я знаю?

– Про карбонат?

– Господи! Откуда знаю? Сама покупала в магазине, возьми в холодильнике.

Илья Ильич рассказывал, что он никогда так не смеялся и никогда не ел с таким аппетитом. Утром Черняев рассказывал эту историю. А потом очень долго, если кто-нибудь в группе был голоден, предлагал ему меню из карбонатов, оксалатов, сульфатов…»

— Неужели американцы не знали, где мы делаем бомбу?

– Думаю, поначалу не знали… Потом «географические данные» у них появились, но деталей – а это самое главное! – они не ведают до сих пор… Сейчас разоружение, идут переговоры, и стало ясно (так считают наши некоторые специалисты), что американцы о нелегированном плутонии, который мы применяли, не знают, и они хотели бы понять, как мы это делали… Так что тотальная секретность какие-то препоны перед их разведкой ставила, хотя многое они, конечно же, знали и знают…

– Все-таки было трудно в самом начале или позже?

– Производство складывалось постепенно. После первого «изделия» начали наращивать мощности и объем, а площади оставались прежние…

– Это правда, что у вас не было социалистического соревнования?

– И не только его… Десять лет, пока я там работал, партийная организация не имела права знать, что мы делаем. Ситуация уникальная! Был, к примеру, парторг ЦК – он не мог пройти к нам в цех… Он просто собирал партийные взносы, но провести партийное собрание и обсуждать то, что мы делаем, он не мог… Но после смерти Сталина ситуация начала изменяться: появился горком партии, однако еще долгие годы его представители не могли появляться в нашем цехе…

– Связка «институт – цех» всегда действовала надежно?

– Иначе и быть не может… Впрочем, был случай, который показал, насколько это важно и необходимо. Я уже перешел в институт в Бочвара, и тут произошло ЧП. На комбинате привыкли, что именно они выпускают «изделия», а потому в некоторой степени «зазнались», мол, сможем и без науки… Они выпустили новое «изделие» фактически без ведома института. Через два года стало ясно, что допущена технологическая ошибка… И с тех пор любые изменения инструкций, технологии, любых деталей только с согласия «Девятки». И вот тогда Бочвар назначает меня координатором работ института и цеха… Ни одного шага предприятие не может сделать без института, и это правильное соединение науки и производства.