Легенда о министре

Я пытался выяснить у мудрецов прошлого, что они думают о Ефиме Павловиче Славском. Конечно, я разговаривал только с теми, кто не был его современником, – но если они мудрые, то обязаны были предположить, что именно такой человек появится, чтобы жизнь на Земле сделать совсем иной, ну хотя бы не на всей планете, а на шестой ее части!

У Пифагора я узнал: «В плавании по морю должно повиноваться кормчему, а в жизни – человеку более других рассудительному».

Конечно же, это о Славском…

«Нашего почитания заслуживает тот, кто господствует над умами силою правды, а не те, которые насилием делают рабов…» – пожалуй, Вольтер точно определил главную черту Славского: любил он пошуметь, обматерить мог, но истину ценил выше всего и умел признавать свои ошибки – такое случалось не единожды…

Белинский как деловой критик сразу же призвал писать о Славском, потому что «зрелище жизни великого человека есть всегда прекрасное зрелище: оно возвышает душу, возбуждает деятельность!»

Ну и точку поставил Карл Маркс, чью формулировки всегда резки и точны: «Если человек трудится только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать истинно совершенным и великим человеком».

Ефим Павлович Славский таким человеком стал.

Он был суперсекретным человеком, и мало кто знал, что у него три Звезды Героя и десять Орденов Ленина!.. Десять!.. Первую высшую награду Родины он получил 25 июля 1942 года, а десятый Орден Ленина – 25 ноября 1983 года, когда ему исполнилось 85 лет. Лишь однажды он надел все свои награды – надо было сделать официальный снимок, – да и сам удивился, сколь их много…

– Неужели вам секретность не мешала? – спросил я его однажды.

– Нет! – как всегда энергично ответил Славский. – Был такой случай, по-моему, в 63-м году. Американская газета напечатала большой материал обо мне под названием «Атомный министр». В общем-то, в нем все было правильно написано. Я пошел к Хрущеву, показал ему статью и сказал: мол, зачем секретить наше министерство, называть его каким-то «средним машиностроением» (что это такое – никто не знает!), может, раз уж они пишут – сказать правду?! Хрущев рассмеялся – нет, говорит, не будем подтверждать, что у них разведка хорошо работает… На том моя борьба с секретностью и закончилась!

…Его освободили от должности министра сразу после Чернобыля, по сути дела, приписав ему вину за эту катастрофу. Он не поехал в ЦК на заседание Политбюро: мол, решайте сами, – он прекрасно знал, что генеральный секретарь Горбачев его недолюбливал. Обидел его однажды Славский, а тот, как известно, такого не забывал никогда… На этот раз обиделся уже сам Ефим Павлович – не дали ему доработать всего несколько месяцев до круглой даты – тридцатилетия на посту министра.

Последние годы он жил одиноко, не знал, что и как делать. Гости приходили часто, он любил вспоминать прошлое, сетовал, что «силищи много, а приложить ее некуда», и чем-то напоминал мне льва, которого на склоне лет заперли в клетке, отняв у него волю и саванну, где он еще мог царствовать долго… Он хотел дожить до своего столетия, но случилась пневмония, она и остановила бег его жизни на 94-м году…

Эпоха поднимала Ефима Павловича Славского на вершину атомной пирамиды, но каждую ступень ее он строил своими руками. Это было восхождение, равного которому история не знает.

…Он приехал в Чернобыль лишь на 23-й день после аварии. Раньше его туда не звали: мол, станция относится к Минэнерго и делать там «атомному министру» нечего… Славский ждал: он знал, что его обязательно позовут, потому что без «средмашевцев» там делать нечего. Так и случилось в конце концов. Жаль, что ждать пришлось так долго – чьи-то амбиции стали выше дела. В общем-то, все прекрасно понимали, что Горбачеву будет неприятно, если и из Чернобыля он услышит фамилию Славского.

В середине мая все-таки позвали. Славский собрал свою «бригаду» быстро и уже поутру был в Чернобыле.

Я знал, что Ефим Павлович летит, а потому дежурил у штаба, точно определив, что министра обязательно привезут сюда, а уж потом он полетит к реактору.

Так и случилось. Мне показалось, что он обрадовался, увидев знакомого журналиста. Протянул руку, поздоровался, а потом сказал:

– К тебе претензий нет, пишешь нормально, а вот некоторые устроили вокруг Чернобыля «бузу» – страху нагоняют, а тут работать надо…

– Выскажете свое мнение?

– Я – секретный министр! – отрезал Ефим Павлович.

На станции он действовал привычно четко. Рядом оставил лишь несколько человек, другим приказал ждать у входа в машинный зал. Медленно пошел мимо первого блока, второго… Как и положено, дозиметрист чуть впереди. Он докладывал министру о том, как растут уровни радиации… Славский распорядился всем быть у второго блока, а сам пошел к третьему. Задержался у солдатика, который тряпкой протирал поручни (господи, и кто отдал такое распоряжение?!), что-то сказал ему, и тот пулей вылетел из машзала. Славский остановился. Его могучая фигура была видна всем – он стоял один и разглядывал завал у четвертого блока. Потом по-военному развернулся кругом и медленно пошел назад. «Будем работать!» – коротко бросил он.

Потом он вернется в Чернобыль вновь и вновь – ведь там будут работать его соратники и коллеги – все те, с кем он прошел великую атомную эпопею страны. Одним из близких ему людей был И. А. Беляев, которому он поручил возводить саркофаг.

Из воспоминаний И. Беляева:

«Когда последний раз мы были на площадке саркофага, он произнес исторические слова: „Я первый построил атомный блок и первый захоронил реактор“».

В этих словах преувеличения не было: рассказ о начале Атомного проекта нельзя вести без Ефима Павловича Славского.

Первый промышленный реактор… Он строился в глухомани, в крае непуганых косачей, среди болот и лесов. Ефим Павлович был там директором и главным инженером, а потом постоянно приезжал на свою «Десятку» – так именовали раньше нынешний «Маяк».

Эпопея строительства атомного комбината начинает понемногу описываться, появляются воспоминания старожилов Озерска. И это очень хорошо, потому что в истории нашей страны это, бесспорно, героические страницы, которыми мы и наши дети будем гордиться! Есть, правда, и недоброжелатели и злопыхатели, что стараются принизить подвиг народный, но им суждено забвение – тому нас учит опыт истории…

Это была жестокая битва за будущее. Иногда представляется, что основная тяжесть ее легла на заключенных: мол, именно они работали на самых опасных участках, им была уготована роль смертников при встрече с радиацией.

Это не так. Да, комбинат под Челябинском строили в основном военные и заключенные. Однако к работам на самом реакторе и на радиохимических заводах их не допускали, а там как раз и были самые высокие уровни радиоактивности. И именно на первом реакторе Курчатов, Славский и многие другие руководители Атомного проекта получили огромные дозы, которые в конце концов и привели к лучевым заболеваниям. Впрочем, Игорь Васильевич мог погибнуть уже тогда – в первые недели работы промышленного реактора, где начал нарабатываться первый плутоний.

К сожалению, «козлы» в реакторе случались часто. Это была плата атомщиков за незнание. А знание добывалось ценой здоровья…

Из воспоминаний Е. Славского:

«Потребовалось разгрузить весь реактор. Можете себе представить, в нем 100 с небольшим тонн урана! (У нас такого большого количества урана больше нет.) И наши люди переносили облученный уран снизу вверх для загрузки… Игорь Васильевич решил той ночью дежурить. Зал огромный. Посредине – реактор. Надо проверить, загрузить свежие блочки. И он тогда через лупу все их рассматривал, проверял – нет ли поврежденных?.. Но так как у нас „гадость“ была большая, то мы, конечно, вообще выключили звуковую сигнализацию и загрубили световую. А тут вдруг, понимаете, она загорелась! Игорь Васильевич сидел у стола. В одном ящике у него – эти облученные блочки. Он их осматривал и клал в другую сторону… Ионизационную камеру мгновенно доставили. И установили, что у Игоря Васильевича в этом самом ящике находятся мощно облученные блочки. Если бы он досидел, пока бы все отсортировал, – еще тогда бы он мог погибнуть! Вот какие самоотверженные дела у нас были…»

Природа наградила Славского богатырским здоровьем. Аварии случались часто, особенно в первое время. И всегда Ефим Павлович первым шел в опасную зону… Много позже врачи попытались определить, сколько именно он «набрал рентген». Мне называли цифру порядка полутора тысяч, то есть у Славского набралось три смертельных дозы!.. Но он выдюжил!

Вызывает как-то к себе Хрущев. Славский еще заместителем министра был. Приезжает. У Хрущева несколько членов Политбюро в кабинете. Славский входит – он впервые в кабинете генсека.

– Правда, что ты по 15 километров в день на лыжах бегаешь? – спрашивает Хрущев.

– Да, – отвечает Славский.

– Хорошо, иди, – сказал Хрущев. – Видишь, Анастас, – он уже обращался к Микояну, – есть люди, которые в три раза больше тебя ходят на лыжах, так что не зазнавайся!..

…Только через два года Славский понял, почему его вызывал Хрущев. До этого дня они не встречались, и генсек выбрал такой метод знакомства. Дело в том, что решалось, кого делать министром, и среди кандидатов был Славский. Но тогда его не назначили, это случилось лишь два года спустя…

Он пришел в новую отрасль уже сложившемся человеком и специалистом, за плечами которого было две войны, созданные и воссозданные из руин заводы, танки и самолеты, буйная юность и опыт зрелости. Казалось, что будущее столь же понятно и ясно, как и прожитое. Да и чего ждать особого, если тебе скоро пятьдесят? Тут впору лишь размышлять о сделанном, доказывать самому себе, что жизнь прошла не зря… И кто мог предположить, что предстоит начинать с чистого листа и прошлое уже не может служить гарантом успеха? Но в судьбе Славского именно так и произошло.

Не любил он встречаться с журналистами и рассказывать о своей жизни. Но однажды все-таки уступил директору Дома-музея И. В. Курчатова Раисе Кузнецовой. И тому было две причины: во-первых, он безмерно любил и уважал Игоря Васильевича, а во-вторых, уже чувствовал приближение смерти, хотя еще надеялся дожить до ста лет… Кузнецова захватила с собой магнитофон, она несколько часов провела у Ефима Павловича дома, и он разговорился. Но, видно, привычка «ничего секретного с посторонними не обсуждать» сказалась и в этом разговоре, а потому в нем, к сожалению, очень мало тех «деталей» создания оружия, о которых знал только Ефим Павлович Славский и несколько ближайших его коллег. Он мог бы, оставшись последним из них, рассказать о многих неизвестных эпизодах Атомного проекта, но этого не случилось. Однако о себе он говорил охотно… Крошечные фрагменты беседы с согласия Раи Кузнецовой я и попытаюсь воспроизвести.

Из рассказов Е. Славского:

«Родился я еще в прошлом веке, в 1898 году, на Украине, в области Войска Донского, в большом старинном казачьем селе Макеевка с двумя церквами и церковно-приходской школой…

Родился я в семье крестьян-украинцев Павла и Евдокии Славских… Семья у нас была немалая. В глинобитной хате вместе с дедом Янушем и бабушкой Параской, кроме отца с матерью, дружно жили еще трое сыновей со своими семьями. До пуска домны все занимались сельским хозяйством, растили хлеб, а потом ушли на завод…

Едва мне исполнилось пять лет, как умер от воспаления легких отец. На руках у матери нас осталось трое: я, брат Федор и сестра Марфа – оба младше меня…

Десяти лет от роду определился я в подпаски…

Тринадцати лет пошел на Макеевский завод…

Я же – настоящий пролетарий!..

В 1917 году завод национализировали. 14 апреля 1918 года вступил я в ряды большевистской партии. В начале Гражданской войны и после обращения В. И. Ленина спасать республику ушел добровольцем в Красную армию…

Влился в Буденновскую армию и около пяти лет воевал в Донбассе, на Северном Кавказе. Закончил воевать только осенью 1923-го комиссаром полка отдельной особой кавалерийской дивизии 1-й Конной армии…

Всего прослужил я в армии десять лет…

В 1928 году ЦК партии принял решение: отобрать квалифицированных рабочих на предприятиях и направить их на учебу, подготовить из них новых специалистов. В том числе и на армию выделили 20 мест. У нас была одна тысяча коммунистов. В число этих двадцати я попал как парттысячник на получение высшего образования. Однако сначала нас дообразовывали за среднюю школу…

Итак, был я студентом великовозрастным. В академии учился пять лет. Одновременно практиковался на заводах. В 1930 году защитил диплом по технологии производства свинца и отправился на Северный Кавказ в город Орджоникидзе на завод „Электроцинк“. Было мне тогда 32 года. Проработал там я восемь лет. Прошел все инженерные ступени от инженера до главного инженера и до директора…

За полтора года до войны, в 1939 году, назначили меня директором Днепровского алюминиевого завода в Запорожье…

И вот только восстановились после Первой мировой войны, как 1941 год. Буквально через два месяца немцы прикатили на Днепр. В тот год у нас прекрасный урожай поспел, особенно на Украине. Хлеб пропал. Собрать мы его не смогли. Сжигали, чтобы не попал немцам…

Буквально за неделю до войны я был утвержден заместителем наркома цветной металлургии. Я вернулся из Москвы, чтобы сдавать завод новому директору. Сдавать не пришлось, и я не вступил в новую должность, а, оставаясь директором, полтора месяца под артиллерийским огнем эвакуировал свой завод на Урал. Мы – на одной стороне Днепра, немцы – на другой. Причем они завод не бомбили, не разрушали. Он им был нужен, как самый большой в Европе. Много было тогда убито моих товарищей…

Прошли бои под Москвой, когда мы, наконец, эвакуировали свой завод. Эвакуировали хорошо, за что я получил первый орден Ленина…

Стал проситься на фронт, поскольку я – вояка бывалый… Ломако категорически потребовал: „Немедленно его ко мне заместителем, так как он утвержден ЦК замом по алюминиево-магниевой и электродной промышленности“. И я полетел в Свердловск…

Случилось так, что молодой директор завода, он же член Челябинского обкома партии, поехал на пленум и в машине умер от разрыва сердца. Износился, хоть и молодой. Я к Ломако: „Дай я сам поеду на завод и буду его достраивать“. И всю войну проработал директором уже этого Уральского алюминиевого завода. И с 20 тысяч тонн довел производство алюминия до 75. Получил за этот период еще два ордена Ленина…

После того как немцев стали гнать и наши близко подошли к Берлину, наркоматы вернулись на свои места. В том числе и мой – наркомат цветной металлургии. Вернулся и я – снова заместителем по алюминиево-магниевой промышленности к Ломако. Мое нынешнее министерство находится рядом с министерством цветной металлургии. Я всегда смотрел на него из окна своего кабинета…

Вскоре мне Ломако говорит: „Слушай, ты знаешь Бороду?“ – так величали Игоря Васильевича после того, как он отрастил себе бороду. „Нет, – отвечаю, – не знаю“. „Ты с ним, ради бога, поскорей познакомься. Мы должны сделать для него чистый графит. Этот Борода нас в гроб загонит!“… Я отправился на завод. Ознакомился со всем, что там делается, и каждое утро стал справляться, сколько сдано графита… Я записывал в книжечку: 10 кг, 20 кг – и каждый день докладывал в правительство, в Спецкомитет, что мы сдали столько-то. Там все возглавлял Берия. У него был генерал-майор Махнев, он был секретарем Спецкомитета. Махнев все записывал. И так я действовал, пока не встретил на заводе Гончарова. Он мне объяснил, что мы не сдали, оказывается, ни одного грамма. Все, что мы сделали, – не годится!.. Об этом доложили в Спецкомитет. А он ведь был контрольным органом над нами. Там, знаете, такой режим был… Я побежал к Ломако. „Слушай, – говорю, – положение такое, что мы, выходит, обманывали“. А по тем временам могли… Мы с Ломако – туда-сюда… Бросились на завод. Учинили там погром. А там тоже не умеют пока делать чистый графит для ядерной физики, в которой мы „ни уха ни рыла“. А тут Игорь Васильевич. Он веселый, молодой! Поставил вопрос, чтобы меня из цветной металлургии отправили работать в ПГУ – Первое главное управление…

Сначала меня вызвал насчет перевода А. П. Завенягин, работавший в МГБ замом у Берии и у Ванникова. Одновременно „сидел на двух стульях“. С Авраамием Павловичем мы друг друга знали хорошо, были знакомы еще до войны по горной академии… Вхожу в кабинет и думаю: попался с графитом. А он мне навстречу радостно: „А, старый атомщик, здравствуй!“ „О чем говоришь, – удивляюсь, – я ничего не понимаю“. Начал он мне рассказывать о вещах, о которых я действительно никакого понятия не имел. „Слушай, – говорит, – поручено тебя мобилизовать на работу в ПГУ. И никто не должен знать о нашем разговоре!“

Представить себе трудно, как я себя чувствовал! Смертельно перепугался. Что я там буду делать, я ж там абсолютно ничего не понимаю. А мне уже за сорок. А там все заново. Что я там делать буду? Я два дня переживал. Ходил буквально, как очумелый. Жене ничего не говорил. Ломако не говорил. Я не знал, что со мною происходит. Был перепуган. Там я три ордена Ленина получил, там я в почете, а тут что?.. А через день пришло решение Сталина…

А начинать пришлось с нуля. Научились мы делать чистый графит: всю массу мы с хлором замешивали, в аппаратной накаляли докрасна, посторонние примеси в соединении с хлором при высокой температуре становились летучими, вылетали. И мы стали получать чистый графит. Оказывается, в США тоже подобным образом поступали… Когда отмечали мое семидесятилетие в 1968 году, товарищи, которые сделали чистый графит, изготовили мне два бокала из чистого графита, в память о том, как мы за него бились…

С получением чистого графита у нас окрепли надежды на пуск опытного реактора в Москве. Когда я был уже у Ванникова, мне было поручено вести вопросы: атомные реакторы, радиохимия и уран, поскольку я все-таки металлург в какой-то степени…»

…С той поры не было ни единого случая – будь то пуск нового реактора, комбината или открытие исследовательской лаборатории, – чтобы на этом событии не присутствовал бы министр Ефим Павлович Славский. Кстати, и на этот пост его рекомендовал Игорь Васильевич Курчатов, который сразу же увидел в Славском крупного организатора, который был так необходим стремительно развивающей атомной промышленности. И если ее разумом был Курчатов, то сердцем – Славский.

Однажды звонит Курчатов:

– Приезжай, у нас очень интересные дела!

Это «пошел» первый реактор, и Игорь Васильевич продемонстрировал, как идет цепная реакция.

Потом говорит:

– Никому не говори!

Вместе доехали до ПГУ. Славский остался у себя в кабинете, а Курчатов побежал к Ванникову и Завенягину.

Вскоре они уехали, но Славского с собой не позвали, хотя он и был заместителем именно по реакторам.

Оказывается, они отправились на доклад к Берии, а тот сразу же позвонил Сталину, который тут же всех принял…

Вечером Курчатов предупредил Славского:

– Никому ничего не говори! Никому никаких сведений!..

Два месяца ни Ванников, ни Завенягин, ни Курчатов не проронили ни слова о реакторе в присутствии Славского – ему, оказывается, «не положено» было знать о том, что произошло.

– Режим был страшный! – как-то сказал Ефим Павлович.

– Можно подумать, что сейчас он у вас менее жесткий! – в сердцах заметил я.

– Без секретности у нас нельзя, но тогда она была возведена в абсолют, – заметил Славский. – Режим хорош, если не мешает делу, но помогает делу. Тогда же он был главнее всего…

Кстати, будучи министром, он старался, чтобы люди побольше узнали о тех работах, которые ведутся Средмашем. И разрешал все, что было в его силах. По крайней мере, я был свидетелем множества таких случаев.

Удалось побывать на шахте в Желтых Водах. Написал большой репортаж. Славский прочитал его, кое-что поправил.

– Может быть, не имеет смысла таить, что это Желтые Воды? – спросил я.

– Эх, нет на тебя Берии! – улыбнулся Славский. – Пиши – рудник в Желтых Водах!

Правда, не сразу удалось убедить цензуру, что следует открыть этот рудник, но оспаривать мнение министра Главлит не стал. Впрочем, позже вышла инструкция, в которой было написано, что «упоминать урановый рудник в Желтых Водах можно только в материалах В. Губарева». И несколько лет эта инструкция действовала четко – одному журналисту можно, а другим уже нельзя…

Однако были случаи, когда Ефим Павлович вынужден был отступать. Он разрешил мне бывать на промышленных ядерных взрывах. После гашения газового фонтана в Урта-Булаке (чем Славский очень гордился!) я написал большой материал. Привез его Ефиму Павловичу. Он забрал оттиски, распорядился подать мне кофе и ждать его возвращения.

– Еду на Политбюро, – сказал он, – попробую добиться разрешения на публикацию. Так что сиди тут…

Он вернулся часа через три.

– Долго спорили, но мнения разделились, – сказал он. – Пусть эти материалы полежат в твоем архиве – пока печатать не разрешили.

– Почему? – не выдержал я.

Ефим Павлович махнул рукой, выматерился. Что греха таить, он частенько употреблял «нелитературные выражения», но получалось у него это как-то естественно: мол, довели меня, другие слова все позабыл…

Репортаж о гашении газового фонтана в Урта-Булаке и нефтяного в Памуке удалось опубликовать лишь через несколько лет, и то лишь благодаря помощи Славского.

У меня с ним была договоренность: я участвую в экспериментах, связанных с использованием ядерных взрывов, пишу об этом и отдают материалы ему. Когда их можно будет печатать, он сообщает мне… К сожалению, многие репортажи так и не покинули сейф министра и были уничтожены, когда он передавал дела своему преемнику. А восстановить материалы уже невозможно, так как были они в единственном экземпляре – того требовал в те годы режим!

…Один из соратников и друзей Славского Борис Васильевич Брохович вспоминает о таком случае:

«Инженера из Кыштыма Н. В. Ерошкина обязали следить за поступлением на склад завода и с него на монтаж оборудования. ЛГС (проектный институт) перечень аппаратов сделал секретным. Н. В. Ерошкин переписал его в записную книжку и следил за этим скрупулезно, а книжку носил в кармане. Узнал об этом уполномоченный КГБ Бредихин, и Ерошкина арестовали. Не спас его и главный инженер завода Громов, так как формально перечень был секретным, но по сути был несекретным. Ерошкин был осужден и находился в заключении примерно полтора года. Дошло это и до Ефима Павловича. Он вмешался, рассекретил чертеж с перечнем оборудования, и Ерошкин был освобожден и работал затем до пенсии начальником азотной станции. За этот случай многое можно простить Ефиму Павловичу».

Помнят ветераны «Маяка» и тех, кого сажали, и тех, кто сажал, и, конечно же, тех, кто вызволял людей из беды.

Впрочем, в Атомном проекте память всегда была долгая… Иногда приходилось возвращаться к событиям давно минувших дней, которые, казалось бы, миновали, но так не бывает, если речь идет о ядерном оружии.

Эта история произошла в 1956 году.

В воскресенье на «Объект» (т. е. в Арзамас-16) пришло срочное указание подготовить к отправке немедленно одно «изделие»! Речь шла о «Татьяне» – так мило назывались ядерные бомбы. Самолет – носитель ядерного оружия – должен был приземлиться на аэродроме «Объекта».

Б. Г. Музруков потребовал найти одного из разработчиков «Татьяны». Тот был на рыбалке, за пределами «Зоны», но тем не менее через пару часов он уже был в кабинете начальника «Объекта».

– Никого не могу найти, – Музруков был очень возбужден, – а приказ из Москвы очень серьезный… Что мы можем сделать?

– «Изделий» нужного класса нет на хранении, однако можно попробовать собрать «Татьяну» из узлов и блоков ЗИПа…

– Действуйте! – распорядился Музруков.

…В сборочном цехе появилась еще одна «Татьяна». Опыт уже был, а потому участники работ выполнили приказ Музрукова четко и быстро. Но все недоумевали: почему такая спешка и зачем нужно это «изделие»?

Наконец, пришел приказ «Отбой!», и все вдохнули с облегчением…

Так до конца и не было ясно: почему приказ из Москвы был таким срочным. Оставалось только догадываться, что он шел лично от Н. С. Хрущева и связан с угрозами Египту со стороны Англии, Франции и Израиля. Очевидно, Хрущев решил «припугнуть» западные страны…

И на этот раз пронесло…

Однако Борис Глебович Музруков распорядился снять некоторые узлы с «изделия», перевести его в «среднюю стадию готовности» и положить на хранение.

Спустя десять лет на складе был обнаружен «лишний» ядерный боеприпас. Это вызвало панику в правительстве и ЦК: как могло существовать еще одно «изделие», которое не значилось в отчетных данных?

Славский срочно вызвал конструктора Ю. Хабарова – того самого рыбака, которого удалось в тот памятный день разыскать Музрукову.

Конструктор подробно рассказал о случившемся… Славский тут же погасил конфликт, который грозил крупными неприятностями всем его участникам…

А через пять лет Ефиму Павловичу пришлось вновь «спасать» того же Хабарова. На этот раз уже от гнева члена Политбюро А. Кириленко.

Кириленко решил посмотреть фильм о последнем взрыве водородной бомбы. У фильма был гриф «Особой важности». Хабаров (он привез этот фильм в ЦК) потребовал соответствующей расписки от помощника Кириленко. Тот сказал, что такого никогда не было и не будет! Хабаров фильм не отдавал… Вышел сам Кириленко. Узнал, в чем суть конфликта, хотел взять фильм, но Хабаров по-прежнему настаивал на своем, объясняя, что выполняет инструкции, утвержденные Советом министров и ЦК партии. Расписка была получена, но Кириленко позвонил Ефиму Павловичу и потребовал, чтобы строго наказали виновника происшествия.

Славский вызвал Хабарова, послушал его объяснения, а потом сказал:

– Молодец! Так и надо действовать!..

Времена Берии прошли давно, но «стукачи» были и в министерстве, а потому Кириленко вскоре уже был информирован о том, что Славский не только не наказал Хабарова, но и похвалил его…

«Тень Берии» лежала на Атомном проекте всегда, даже после того, как его самого не стало.

Из воспоминаний Е. Славского:

«Мы первую бомбу на полигон провожали. Вроде надо было радоваться, а в нас все дрожит: а ну как она не взорвется… Ведь было яснее ясного, что в этом случае с нами со всеми будет. Хоть Берия и называл меня „наш орел“, через „о“, но иллюзий насчет этого наркома не было… Все мы „ходили под страхом“. У меня был момент, когда думал, близок мой конец. Я был директором атомного комбината. Бомбу уже испытали, и началось производство оружия, так сказать, в запас. Существовал порядок, согласно которому один экземпляр расчетных материалов на каждую изготовленную бомбу направлялся в Москву, остальные хранились на месте. Отвозил эти материалы в столицу к Махневу, секретарю Берии, генерал из службы контроля. Кстати, на комбинате функционировали две самостоятельные службы контроля, независимые друг от друга. Все секретные материалы проходили через мой секретариат. И надо же так получиться, что контролеры подготовленный к отправке экземпляр вовремя не забрали, а секретарь на следующий день по ошибке подложила его к другим уничтожаемым документам и сожгла… Настоящее ЧП произошло, трагедия! Женщина хотела покончить жизнь самоубийством, но я ее удержал. Контролеры сразу „залезли под лавку“, чувствуя свою вину, боятся докладывать Берии. А я позвонил… Можно представить, какой „любезный“ разговор состоялся. „А ты чэго там делаешь? – спросил Берия и, перемешивая слова с нецензурной бранью, пообещал: – Я тэбе башку снесу!“ Конечно, после такой угрозы я ожидал, что так и случится. К счастью, вскоре состоялось очередное успешное испытание оружия, и Берия, приехав прямо с полигона в Кыштым, был в добром расположении духа. Увидев меня, обниматься стал, целовать. Вот так все обошлось…»

Столетие со дня рождения своего министра отмечали закрытые города и урановые комбинаты, атомные станции и научно-исследовательские институты, больницы и санатории, дворцы культуры и стадионы… И не только в России, но и в других странах, в особенности в бывших республиках Средней Азии и Казахстане – ведь именно там построены наисовременнейшие предприятия, и почти всегда они возникали по инициативе Славского. Он умел не только мечтать, но и осуществлять свои замыслы! Он превращал пустыню в цветущий сад – и это не литературный образ! Именно так и случилось, когда на карте появлялись Шевченко, Навои или Учкудук…

«Год Славского» позволил очень многим людям вернуться в собственное прошлое, вспомнить о прекрасных днях и о человеке, который так много сделал и для страны, и для каждого из нас.

Мозаика воспоминаний позволяет не только лучше понять Ефима Павловича Славского, но и достойнее оценить сделанное им. Слово тем, кому довелось работать вместе со Славским.

В. Шевченко (ветеран комбината «Маяк»):

«Проводилась плановая выгрузка продукции (блочков). При очередном подъеме загруженного кюбеля из шахты приема произошло его заклинивание. При усилии пять-семь тонн извлечь кюбель не удалось… Ситуация аварийная. Работать пришлось в зоне высокого ионизирующего излучения. К рабочему месту приходилось добираться по металлической лестнице, длина участка около сорока метров. Из-за неплотности задвижек на водоводах распыленными струйками лилась вода. Работать приходилось в брезентовом плаще. Привлекался только физически здоровый персонал, поскольку работающему приходилось несколько минут находиться в ливневом потоке воды, выходили оттуда продрогшие. Руководство дало распоряжение – каждому поднявшемуся наверх по его желанию преподносить граненый 75-граммовый стаканчик разведенного спирта.

Славскому, поднявшемуся наверх, „подающий“ также поднес этот стаканчик.

– За стаканчик – спасибо, но что у тебя, мать твою, нет больше посуды? – и Славский забросил стаканчик в дальний угол.

– Есть, Ефим Павлович, есть! – „Подающий“ достал граненый стакан емкостью уже 200 граммов, и наполнил его до краев.

– Молодец! Спасибо за догадливость! – Славский осушил стакан. Он накинул капюшон и вновь направился в аварийную зону.

Дозиметрист преградил ему путь:

– Вам больше нельзя. Вы уже получили разрешенную дозу!

Ефим Павлович отодвинул его в сторону:

– Как директор вам запрещаю, а себе даю разрешение на второй заход…

Шестнадцать дней продолжалась ликвидация этой аварии…»

А. Гуськова (член-корреспондент АМН России):

«В отличие от многих других своих „знакомств“ – с И. В. Курчатовым, Б. Л. Ванниковым, Б. Г. Музруковым, А. А. Бочваром – я никогда не была нужна Е. П. как врач. Иногда он был посредником между мной, молодым тогда врачом, и одним из этих „великих пациентов“, иногда о ком-то, обыкновенном труженике отрасли, конкретно меня спрашивал или просил помочь. Очень скупо говорил о своих болезнях и тогда, когда они уже посещали, но всегда интересовался моим мнением о состоянии физического и душевного здоровья профессионалов и населения, вовлеченных в орбиту атомной отрасли. Так было все годы – от первой встречи на Урале и до грустных и трудных дней – ухода с поста министра. В памяти моей остались очень разные этапы общения с Е. П. на комбинате – во время его приездов или работы там, сугубо официальные, но всегда неординарные по его манере держаться. Я видела его чаще в окружении соратников – достаточно ярких личностей. Он был крупным, богатырски сложенным, склонным к полноте человеком. Однако легко двигался, обладал громким голосом, очень выразительной речью, иногда гневной, иногда шутливо-грубоватой.

Государственный масштаб его личности неизменно впечатлял меня. Конечно, Е. П. был представителем власти той эпохи – авторитарной, не останавливающейся перед жесткими и нелегкими для людей решениями, но и к себе Е. П. был высоко требовательным, умеющим подчинять все интересам страны, как он их понимал. Удивительно охватывал Е. П. сложную панораму событий и объектов, размещенных в огромном пространстве страны и в их сегодняшнем облике, и в перспективах на будущее».

А. Бриш (главный конструктор ядерного оружия):

«Е. П. многократно демонстрировал уважительное, бережное отношение к ученым и науке, поддерживал ученых и оказывал им помощь, отвергая командный метод в науке, лично вмешивался, если возникал конфликт между руководством и учеными. Е. П. говорил: „Сейчас в моем министерстве своя академия наук: академиков – 24, докторов наук – 670 и кандидатов – 4500. Героев Социалистического Труда – 25. Грандиозное хозяйство! И основа всего – Игорь Васильевич Курчатов. Он – фундамент всему! Вот Харитон Юлий Борисович, он был главным в ‹конструкции›. Главные теоретические расчеты выполняли Зельдович и Сахаров…“ Ефим Павлович безгранично верил в науку…»

Б. Литвинов (академик, главный конструктор ядерного оружия):

«Последняя наша встреча – даже не встреча, а мое присутствие на прощании Ефима Павловича Славского с министерством. Меня поразила на этом прощании бесстрастность его констатации необходимости ухода с поста министра и то, что практически вся его прощальная речь была, по существу, воспоминанием об Игоре Васильевиче Курчатове. Как вдохновенно и ярко говорил он об этом великом человеке. Трогательным и печальным было это прощание с Ефимом Павловичем Славским. Казалось, что мы прощаемся не просто со Славским, а с целой эпохой в государстве „Минсредмаш“, и, как стало ясно позднее, так оно и было».

Что еще можно добавить к словам академика? Да и нужно ли?