День третий
Оказалось, Сурен Тимурович перед исчезновением продал завод какому-то заезжему питерцу. Высокий, полноватый, круглолицый, в сопровождении мордоворота-охранника, тот ходил по цехам, которых было всего два, и цепким взглядом обмерял площади.
До формовки труб, установки прокладок, нарезания резьбы и продувки ему не было никакого дела.
— Работайте-работайте, — говорил он оборачивающимся мужикам.
Не успевший уволиться Чемоданов видел его через два окна — заводоуправленческое и цеховое.
И успокаивающие жесты «работайте-работайте» при двигающейся челюсти видел тоже.
Вместо заводика в глазах нового хозяина уже поблескивали зеркальные стены торгового центра. Здесь ошибиться было невозможно.
Так и вышло.
Он вошел в кабинет к Чемоданову шумно, с ходу подав крепкую руку.
— Ты, значит, главбух?
— Я, — подтвердил Чемоданов.
Боль в стиснутой ладони была короткой, но запоминающейся.
— Значит, это… — Новый владелец оглянулся на вставшего в дверях охранника. — Площади у вас хорошие, а заводик, извини, полное дерьмо. Так бизнес не делается.
— А как?
— Что у тебя за еврейские подходцы? — Питерец нехорошо посмотрел на Чемоданова. — Каком кверху! Рассчитаешь всех к концу квартала, так и быть, возьму тебя к себе.
— Но люди…
— А что люди? Будут искать работу. Я не богадельня, содержать задаром не люблю. В трубах этих ваших не понимаю.
Он покопался в карманах.
На стол легла связка ключей с брелоком сигнализации, за ней мягко шлепнулся квадратик презерватива, покатилась мятая бумажка, звякнула скрепка, наконец, была извлечена упаковка мятной жвачки.
Вытряхнутая из упаковки подушечка поскакала через стол к Чемоданову.
— Бери-бери, — кивнул на подушечку новый владелец и достал себе новую. — Мне лень бухгалтера искать, а ты, мне сказали, честный.
Чемоданов отодвинулся.
— Мне нельзя.
— Брезгуешь, да? — скривился питерец. — Ладно. Можешь, значит, тоже, заявление… ну, на выход… по собственному желанию.
— Рабочих не надо бы.
— Тю! Трудовую книжку в зубы…
Чемоданов мотнул головой.
— А справедливость?
— Справедливость? — Питерец зло хохотнул. — Ты вообще кто такой, чтобы мне!.. Это мир такой! Мир, а не я!
Он поднялся и снова сел.
— Где ты был, когда меня пацаны из соседнего района на крышу загнали, а там уже или лети, или прыгай? Где ты был? А когда менты мне… — он стукнул себя по левому боку, — ребро сломали? Когда Генка-Папироса меня за непослушание… Где ты был со своей справедливостью, которой ты мне в нос тычешь?
Чемоданов молчал.
— Что? Нет ответа? — выкрикнул, наклоняясь к нему, питерец. Лицо его покраснело, на лбу, с края, запульсировала жилка. — И справедливости нет! Я всегда сам… Ни одна сука… Родители, те вовсе от жизни оторванные… Этого не может быть, о нас позаботятся, талдычили. Шиш! Их эти наши перемены… они так и не оправились… Похоронил обоих. Я!
Голос его прервался.
Чемоданов смотрел, как он с натугой дышит, как пальцы его тискают скрепку, а затем распрямляют в линию.
— И ты мне… Мне!
Питерец судорожно, порциями, заглотнул сухой кабинетный воздух.
— Извините, — сказал Чемоданов.
— Ты больной? Извинения мне твои, знаешь… — Новый владелец ООО «Пневмопластпром», кривя губы, вновь согнул скрепку. В глазах его застыла влага. — А я? Да пусть работают твои работники! Надо мне! У меня, может, и жизни-то такой, как у них…
Он уронил голову на стол, как-то совсем по-детски закрываясь руками. Плечи его вздрагивали. Уже не слова, что-то непонятное, горловое, обиженное говорил питерец кому-то в столешницу.
Чемоданов оглянулся — у дверей, сев, размазывал слезы по лицу мордоворот-охранник. Что ж они, подумалось Чемоданову, ревут-то?
На скамейке перед домом горбилась соседка.
Услышав чемодановские шаги, она боязливо повернула голову. Моргнула, ожидая, видимо, от него какой-то реплики. На сухом лице застыла гримаса, с какой обычно люди ждут про себя гадостей.
Но Чемоданов прошел молча, и тогда соседка пожаловалась ему в спину:
— Что ж это с людьми-то делается, Николай Иванович?
Чемоданов оглянулся по сторонам, не замечая фатальных изменений. Качались на качелях дети, кто-то ползал по гимнастической стенке. Мамаша катила сине-белую коляску по тротуару. В окне автостояночной будки маячил охранник. Прошел человек с пакетами, прижал магнитный ключ, скрылся в подъезде.
— А что с людьми?
Соседка поджала губы.
— А как с цепи! — сказала она. — Вот каждый норовит обхаять! Эта, носатая, из тринадцатой… — Она замолчала, ожидая, что Чемоданов догадается, про кого разговор, и махнула рукой. — Ой, да вы ее видели! Из тринадцатой. В лицо мне, что я — гадина, представляете?
Чемоданов не представлял.
— Извините, я вас плохо знаю.
— Татьяна я, Алексеевна. Вон мои окошки. — Соседка качнула кривым пальцем. — А потом из пятидесятой на меня тоже… Будто бы я ее свекрови нашептала!
Она опять умолкла, ожидая чемодановской реакции.
— А вы? — спросил он.
Она потупилась.
— Ну, я… Житейский же был разговор! А у меня фантазия! А она вечно идет с улыбочкой такой! От кого, скажите, Николай Иванович, ходят с такой улыбочкой?
Чемоданов вздохнул.
— Не стыдно?
— Вот! — вскрикнула соседка. — И вы туда же! И вы… А у меня никого…
Она говорила все тише и тише, ее некрасивое лицо теряло жесткость, мягчело, обвисало, делалось устало-несчастным.
— Я никому не нужна. А вы у меня и это отбираете…
— Бросьте! — раздраженно ответил Чемоданов.
— И как жить? — совсем тихо спросила соседка.
Она посмотрела на Чемоданова.
— Честно, — сказал Чемоданов. — Честно. Как с чистого листа.
Чемоданов вдруг открыл для себя: все вокруг говорят о честности, справедливости и совести.
В автобусе, на улице, на работе, наверное, даже дома, в семьях. Он слушал и удивлялся: много в людях всякого накопилось. Может, как и у него — через край хлынуло.
Подступило к горлу и…
Ну, когда-то же должно было, думалось ему. Иначе-то как? Мрак и ужас. Хоть Катьку спроси, хоть кого.
А так — честно.
