ЮЛИАНА ЛЕБЕДИНСКАЯ
ЧТО СНИТСЯ БЛЭКУ?
Я болен. И болезнь моя почти неисцелима. Это «почти» манит надеждой. И меня, и Станиславу…
А начиналось все теплым летним вечером.
Станислава — моя Замечательная — устало хлопнула дверью и, сбросив с ног ерунду на каблуках, рухнула на диван. Снова целый день на работе маялась! Ох уж эти Замечательные…
Забираюсь на подушку. Трусь носом о свою любимицу, укладываюсь ей на живот. Что я пропустил? Туман опускается черным покрывалом, клубится вокруг усов, щекочет ноздри. Пчхи! Небось, с главарем повздорила? Так и есть! Ладно, сейчас исправим.
Мррр!
С головой окунаюсь в морок, разрываю когтями, отпугиваю урчаньем. А он и не особо сопротивляется. Скользит по водной глади, почти не задевая. Не такая моя Стася, чтобы за спасибо туману отдаться!
Мррр! Мррр!
Туман, мелькнув бурой густотой, отступил, упали на водную гладь жемчужные капли. Заблестели на солнце. Красота! Век бы любовался. Заворочалась на диване Стася, потянулась, прижала меня к груди.
— Котохвост мой черноухий!
«Вот вам и благодарность! Ой, задушишь сейчас!»
— Что бы я без тебя делала?!
«Представить боюсь…»
— Идем, покормлю тебя! — «Наконец-то! — со всех ног мчусь на кухню. — После твоего тумана совсем сил нет».
На пороге она еще раз потянулась. Того и гляди мяукнет! Хвост даю, что в прошлой жизни Стася была одной из нас.
— Вот! Ты ешь, — голос Стаськи разбивает мои думы на осколки, — а я скоро вернусь!
«Куда мы собрались на ночь глядя? Говорю же — кошка…»
Стукнула дверь.
Эх!
Обреченно глотаю паштет с запахом кролика и со всех ног бегу в комнату. Спать! Скорее спать.
Вок-зал. Прогудело огромное нечто. Экс-пресс, понял я. Как поезд, только лучше. Бурлит толпа повседневных человечишек. Ну и создания. Пищат хуже воробьев недодушенных, мечутся туда-сюда, будто туалет им три дня не меняли. И клубится над ними туман — серый, черный, бледно-синий… Лишь кое-где промелькнет огонек, лучик солнца, капля воды… О! А вот и Стаська под дождиком. Стоит возле экспресса. Замечательная моя! Как же она отличается от этой толпы.
— Здравствуй, мама… — Нахал-ветер взлохматил темные кудри, засияли глаза, Стаська обняла высокую смуглую женщину.
И полетели на землю крупные капли, превращая легкий дождик в настоящий ливень.
БАХ! Уронил что-то сосед. Повседневное создание! Сердито отряхиваю с себя остатки сна.
Что здесь матушке понадобилось, а, душа-Станислава? Два года нос воротила от дочери, а теперь вдруг примчалась. А Стаська довольна — досадной вражде конец пришел. Радуется. И застыла за гранью водная гладь. Ждет? Выжидает?
Пытаюсь задремать.
Мама. Поживет у нас. Какое-то время…
Крррхбрррр! Сосед, видимо, решил когти о стены поточить. Непонятно чьи. Чтоб его! Вместе с когтями…
Так значит, мы не в гости, а надолго. Что же так пахнет-то дурно?
Когти. Не кошачьи, нет. У нас не такие. Огромные клинки разрывают вязкую темень. Стася в такси, держит за руку мамашу Викторию. Смеется Ненаглядная. И совсем не замечает нависшей над ними когтистой угрозы. Эх, Стаська-Стаська, где твоя «кошачья» интуиция? А память куда подевалась?
Яркий свет, удирает за поворот нахальная иномарка, из ниоткуда возникшая, скользят колеса по мокрой дороге. Крутится мир перед глазами. Ликует невидимая лапа.
Дотянуться, успеть, перехватить…
Летит автомобиль на встречную полосу. Хлещет по стеклам разгулявшийся ливень. Тянутся кошачьи когти к другим — хищным, безжалостным. Скрипят тормоза. Мчится такси на свидание с другой машиной — мощной, огромной.
МИАУУУААААШ — Мой вопль сливается с криками Станиславы и матери и еще с чьим-то воем — жутким, незнакомым.
Дотянуться, еще чуток… Есть! Когти впиваются в хищную лапу с клинками, отбрасывают прочь. Шипит невидимый противник, но возвращаться не торопится. Отступает в ночь, поджав хвост. Крутит руль извозчик, в последний момент спасает свою машину.
Невидимая волна набрасывается на меня псом шелудивым, кубарем лечу с дивана, толком не успев проснуться. Ффрр! Кажется, лапу подвернул. Ничего, главное — Стася в безопасности. Вроде бы…
Да, она была в безопасности. Дом, Пахнущий Лекарством, вообще безобидное место по сравнению с человеческим миром в целом. Извозчик-то зверя своего железного обуздал, а Стаська не удержалась на сиденье — стукнулась головой о дверцу машины. Извозчик порядочный попался. Довез ее бесчувственную до лечебницы. Даже бумажек — так любимых двуногими — не взял.
Впрочем, очнувшаяся Стася принялась требовать, чтобы ее немедленно доставили домой. Потому как Капитан Блэк сидит голодный. Это она обо мне, если кто не понял! Но суровый двуногий в белом халате на все ее доводы привел единственный аргумент: «Сотрясение мозга средней тяжести». Не знаю, что это значит, но звучит жутко. Не только для меня, но и для Стаей — после загадочной фразы попытки удрать домой прекратились.
Я обо всем из своих снов узнал. Откуда же еще? Мамаше, этой Повседневности, даже в голову не пришло поговорить со мной. Ффррр! И зачем Стаська ее в квартиру пустила? Я понимаю, что мать, но от нее ведь беда одна! За три дня это создание умудрилось свести на нет все мои энергопосты, над которыми я два месяца трудился. Теперь по новой настраивать! А времени в обрез — Стаська в больнице.
Обреченно вздыхаю. Каждый уважающий себя кот должен заиметь в доме минимум один стабильный энергопост и хотя бы парочку переменчивых. Для того чтобы без снов с подопечным связываться. Сны — они сильнее, конечно, особенно если не посмотреть, а помочь надо. Но нельзя же дни напролет дрыхнуть?
Стабильных постов у меня три. Было.
Три дня. Всего лишь…
Три…
«Мяу! Не смей! Не смей выгонять меня из ванной! Это не я пол затоптал, это ты душем не умеешь пользоваться! Залила мой пост энергетический. Последний, между прочим. И хоть бы вытерла! Дай восстановлю, дверь открой, дверь, миаааууу!»
Два…
«Эй, существо повседневное! Куда фикус дела? Он должен стоять на ЭТОМ подоконнике! Он часть энергопоста! И не грыз я его, я энергетику выравнивал! Стаськину. Этот пост самый сложный был. Уффф!»
Один…
«И куда мы мостимся? Это моя кровать! Моя и Стаськина! А для твоей антихаризмы кресло раскладное имеется. Фи! — осторожно принюхиваюсь к мамаше. — Это и есть твое биополе? Даже не туман — болото какое-то. Да я через него к Стаське никогда не проберусь. Что значит «брысь»? Я вообще таких слов не знаю! Не смей пихаться! Я должен тут спать! С ней. Ах ты ж…»
Переменчивых постов у меня больше. Опять же — было. Тапочки, сумочки, наши общие со Стаськой игрушки — чем больше разумения с любимым двуногим, тем сильнее переменчивый энер-гопост. При условии, что некто не запихнет этот пост пес знает куда.
Ай! Мокрой тряпкой! Меня!!! Тоже мне, чис-тю-ля! Куда? Мявк! Куда меня тащишь? Не смей запирать на балконе! Я не путаюсь под ногами, я обхожу территории! В поисках поста хоть какого-нибудь. МЯУ! Тут же дождь! Уаррр!
В комнате запищала труба говорящая. Стася! Моя Замечательная на связи! Эй, ты, Повседневность ходячая, выпусти меня, ее голос — лучший проводник! Мяу! Оглохла, что ли?
— Привет, Стася! Как ты?
«Мяу!»
— А я твою квартиру убираю. Ужас, девушка, вам должно быть стыдно! Квартира, как у закоренелого холостяка — только бутылок из-под коньяка не хватает. Презерватив и тот нашла один. За шкафом. Нет, неиспользованный…
«Мур! Конечно, за шкафом. А нечего было лезть к моей Ненаглядной на третий день знакомства!»
— Ты же знаешь, у меня просто фанатичная чистоплотность…
«Чего?! Не смеши мой хвост! Ты хоть бы мои миски для смеха помыла! Фррр! Стаська, может, и не вылизывает через день зеркала, но зато при ней я не ел консервы с позавчерашней плесенью…»
— Блэк мявчит, кто ж еще. Нет, не голодный, я его на балконе закрыла. Убирать мешал… Что ему там сделается? Не намокнет! Не знаю, почему тебе не мешает… Хорошо-хорошо, сейчас выпущу, угомонись только.
«Наконец-то! Ррр-мяв! Спасибо, Стася».
Стася, Стася, когда ты уже вернешься и поставишь мамашу на место?
В который раз за последние дни прыгаю на кровать, впиваюсь когтями в плед Замечательной. Хоть один нетронутый энергопост остался, для Повседневности он слишком жаркий. Мррр! Туман на усах. Туман вокруг Станиславы. Вот она, моя драгоценная. Улыбается чему-то. Почти рядом. Белая кровать, запах лекарств, трубки от ка-пель-ни-цы… Муррр! И туман. Клубится вокруг головы. Мур! Мур! Муррр! Впиваются когти в зловещую темень, отступает морок от Стаськи, забирает с собой ненасытную боль.
— Брысь!!! Не смей портить плед!
«Дура повседневная! А еще мать!»
Потерян туман. Разорвана связь со Стасей. А эта лицо довольное сделала, плед — энергопост! последний! — разглаживает, как родной. От злости и отчаяния шерсть встает дыбом, а когти и зубы сами впиваются в руки обидчицы. Темень перед глазами, вкус крови на языке. Прочь от Ее пледа, бестолковая твоя голова! Ай! Она еще и дерется. Дрянь, дрянь, дрянь! Попадешь ты в беду — ни одна душа на помощь не придет! Я точно и усом не дерну.
В шкаф плед спрятала!
Сворачиваюсь клубком на кровати. А что остается — без единого поста-то? Хорошо хоть спать теперь можно спокойно — Повседневность сейчас ко мне и подходить боится. Раны зализывает на кухне…
Туман над болотом. Клубится черными вихрями. Окутывает утопающую в трясине кровать (откуда на болоте кровать? Откуда в Стаськином сне болото?). Моя Замечательная бредет сквозь туман. Чвакает под ногами трясина. Стася, не ходи туда, не надо! Это плохая кровать! Пожалуйста! Подошла… Присмотрелась. И застыла, не в силах оторвать взгляд от спящей Виктории. Беги, Стаська! Неужели не видишь? Нельзя к ней приближаться! Видит она. Видит то, чего в принципе не может быть. Безголовая лежит Виктория. Но живая. И будто ждет чего-то. Дождалась. Всколыхнулся туман. Забурлило болото. Захлестнуло обеих. А когда рассеялся морок, поднялась мать с кровати. И голова на месте. А Станислава…
Проснись же, Станислава! Проснись, пес тебя за ногу! Ты не должна остаться в этой кровати! ОЧНИСЬ!!!
От ее крика переполошилось полбольницы. «Голова. Это просто потому, что у меня болит голова», — уговаривала сама себя Станислава, вцепившись в одеяло.
«Вам приснился плохой сон, вот, выпейте… Сейчас все пройдет», — вторила девушка в белом халате. Да, Стася, дурной сон, сотрясение мозга средней тяжести, о другом — не думай. Вернешься — подумаем вместе. Спи, мой любимый человечек. Спи.
Протягиваю лапы, раздвигаю туман. Спи, Замечательная. Ты меня не видишь, но я здесь, рядом.
Мррр!
Спи.
И вот тогда я решился. Конечно, я должен был прощупать мамашу, как только она ступила на порог. Но… Вы когда-нибудь окунали лапку или хвост в болото? А теперь представьте, что нырнуть в эту гадость нужно целиком. Не хочется? То-то и оно!
В глубине души я жалел Стаськину мать — жить с такой грязью… Она, небось, только и делает, что притягивает неприятности. И к себе, и к близким. Интересно, что появилось раньше — грязь или Виктория? Вопрос на сотню куриных крылышек. И за ответом идти мне. Прямо сейчас.
Уфрр!
Вязкая жижа подступает к усам. Чавкает у самого носа. Пчхи! Вот она — мама Вика. Мечется по вонючей трясине, не замечая ее.
Люди, люди… Ненавижу людей. И не говорите мне, что все хорошо. Все плохо. Ничего не случилось, просто мне так легче. Хватит врать про свет в тоннеле. Неужели не понятно — я люблю, когда темно.
Смех. Не могу, не могу слышать ваш смех. Хочу туда, где его не слышно.
Чвакает болото, наступает, скрывает все живое.
Цветы. Кто придумал эту весну? Скорей бы осень. Осень. Она одна меня понимает.
Стася! Что за бред ты опять несешь? Какой концерт? Там же одни наркоманы! И на сцене, и в зале. Любовь? Где ты ее видела? Любви нет — только любовные привороты. И те не срабатывают. Удача? Она где угодно, только не с нами. Друзья? Дома надо сидеть, а не по друзьям бегать! Может, друзья тебе и жрать будут готовить?
Расслабиться? Я не алкоголик! А по-другому — не расслабляются.
Станислава! От тебя одни проблемы! Какой из тебя журналист, ты же на бухгалтера училась! Ах, не хочешь в конторе сидеть? Я сижу, а она не хочет! Королева! На панель тебе дорога, а не в журналистику!
Парк. Уйти. В глубь этого парка. Осеннего, промозглого. Там нет людей, нет проблем. Шаг-другой, прогнившие листья под ногами. Тишина. Осень впала в депрессию. Осень плачет выжатым облаком. Женщина смотрит на оголенную землю, мнет в руках пожухлый мокрый лист, улыбается. Одними глазами. Чему-то, понятному только ей.
А болото хрипло каркает, силясь засмеяться в ответ. И чавкает, булькает, поднимается все выше и выше.
Ффф!
Открываю глаза, боясь даже мяукнуть. Лапы кошачьи! За пять с половиной жизней я всякое видал, но ЭТО! Нет, в мире полно озлобленных, обиженных, вечно всем недовольных двуногих, но Виктория… Такое впечатление, что кто-то отщипнул от разных людишек по кусочку тумана, умножил на десять и впихнул в мамашу. А туман не выдержал и превратился в болото.
Слыхал я что-то о болотниках. В прошлых жизнях. Вспомнить бы… Но сначала Стаську вытащить. Уже семь дней в больнице.
— Ты откуда здесь взялась?
— А вам-то что?
— Тебе рассказать, в чьей ты квартире находишься? Станислава где?
«Мяу! Что за шум с утра пораньше?»
— Нет ее сейчас!
— Значит, я подожду.
«Ну вот, мало было мамы, пришла еще и бабушка. Впрочем, Римма Алексеевна мне как раз нравится… Стаська не в мать пошла, нет, а вот в эту пожилую Даму. С большой буквы «Д». Может, хоть она болотницу приструнит…»
— Долго ждать придется! — И противный же у мамаши голос, словно у двери несмазанной. — Она в больнице.
— Что случилось? — Тень пробежала по благородным морщинам, скользнуло незримое пламя по ледяному айсбергу. — В какой больнице? Почему мне не сообщили?
— Очень вы ей нужны! — взвизгнула Виктория. — Я ее мать, и я с ней! А вы…
— Знаешь что? — ни на полтона не повысила бабушка голоса, только невидимая свеча запылала сильнее. — Ты у меня сына украла, внучку я тебе не отдам! Говори, в какой больнице, или я…
— Ах, угрожать будете! — Виктория уже не визжит — каркает надрывно. — Карга старая! Да я…
Полыхает огонь, бьется о лед, вот-вот прорвется пожаром. Хлюпает где-то болото. Кричит мамаша. Стальным тоном отвечает ей бабушка.
А я за всем этим другую картину вижу. Римму Алексеевну Кшестанчик — столичную интеллигентку, на двадцать лет помолодевшую. Викторию Абамову — провинциальную первокурсницу, умудрившуюся забеременеть от гордости университета третьекурсника Алексея Кшестанчика. Самого Алексея — влюбленного по уши в заносчивую и вечно всем недовольную Вику, которую другие парни тридесятой дорогой обходят. Друзей Лешкиных, отчаянно отговаривающих приятеля от женитьбы: «Ты ослеп, что ли?» — «Вы ее плохо знаете! Когда мы вместе, она смеется! Ей просто нужен кто-то, кто бы ее понял и разбудил… Увидите, она изменится». Римму Кшестанчик с поджатыми губами: «Или эта селючка болотная, или я».
Стоп! От услышанного шерсть становится дыбом.
Селючка болотная… бо-лот-на-я… Неужели Римма Алексеевна знает? Вряд ли, она же — двуногая. Чувствует интуитивно? Внимательно всматриваюсь в Стаськину бабушку — сегодняшнюю. У Станиславы — водная гладь, у мамаши ее болото, а у Риммы Алексеевны — огонь, замурованный в лед. Или — лед, охраняющий огонь? Медленно возвращаюсь на двадцать лет назад.
«Или эта селючка болотная, или я!»
Поджатые губы, колючий взгляд… А за гранью — айсберг. Блестящий, величественный. И никакого огня внутри. Только лед. Не был ли он раньше водной гладью?
— Вот что, голодранка несчастная, — выдохнула наконец Римма Алексеевна, — можешь не говорить ничего. Если Станислава действительно в больнице, я ее по фамилии быстро найду. Благо не Абамовы мы какие-то!
И прежде чем Виктория успела каркнуть в ответ, вышла гордо из квартиры. Хорошо ей! Найдет Стаську — уж она-то найдет! — и в гости приедет. А ты сиди и жди, пока вернется Ненаглядная…
Она вернулась спустя еще неделю. Приехала на такси.
Вошла в квартиру с неизменной улыбкой. За ней вплелась мрачная мамаша. Впрочем, чихать на болото повседневное — Стася дома! Прыгаю Ей на руки, трусь мордой о щеку. Муррр. Наконец-то! Закрываю глаза, вдыхаю родной запах. Как же я соскучился! Никаких туманов, болот — тем более. Только вода. Гладкая поверхность. И мы со Станиславой танцуем на ней, как фигуристы на льду, летят из-под ног серебряные брызги.
С ней так всегда — скользит, не размениваясь на сомнения, не глядя вниз, не раздражаясь по пустякам. И даже если оступится, быстро выплывает на поверхность и, отряхнувшись, мчит дальше. А если встанет на пути что-то туманное, ему придется познакомиться со мной. И, уж поверьте, я не оплошаю!
Помню нашу первую встречу. Как она зашла в комнату, и сразу стало светлее. Как я выкарабкивался из тесной коробки и, путаясь в лапах, бежал к ней навстречу, опережая братьев и сестер. Как я обиженно пискнул, услышав растерянное: «Ой, вообще-то я рыжего хотела, но раз этот сам прибежал… Пусть будет черный!» Впрочем, я простил ей это. Разве можно что-то не простить Ей?
Бульк!
Возмущенно фыркаю. Кто посмел оборвать наш со Стаськой танец? Ах да, Повседневность болотная. Опять продымилась вся. М-ня, болото с запахом табака — это нечто!
— У тебя балкон не застеклен!
Стася пожала плечами, улыбнулась:
— Я в курсе!
— Мокро же, — процедила сквозь зубы.
«Что вы говорите?»
— Мамуль, я же совсем недавно переехала. Не все сразу.
— Твой кот меня исцарапал всю!
«Еще и ябеда!» — настороженно прижимаю уши.
— Блэк, как не стыдно?! Он переживал из-за меня… Они же чувствуют. Не сердись, мамочка. Идем завтракать лучше. У нас что-то съедобное есть?
— Да, я картошку поджарила.
Бегу на кухню. За тонким туманным шлейфом, нахально возникшим позади Стаськи.
— Так вот, насчет переезда — расскажи, в каких ты отношениях с Риммой? — проскрипела мамаша, едва за стол уселись.
— Э-э-э… В нормальных.
«Ага. А ты, болото повседневное, чуть все не испортило».
Виктория криво усмехнулась.
— Вот уж не думала, что у нее с кем-то могут быть нормальные отношения. А ты — молодец. За два года сделала то, что мне не удалось за двадцать. Теперь бы дожать старуху!
Да не старуха она. И… что значит «дожать»?
— Не притворяйся дурочкой! Она квартиру на тебя собирается отписывать?
«Так вот зачем мы пожаловали! Перья неощипанной вороны делить…»
— Мама, я не хочу об этом говорить сейчас. Голова болит!
Еще бы ей не заболеть. Устраиваюсь у ног Замечательной, мурчу. «Котохвост муркотливый», — говорит Стася и чешет за ухом. А я вовсе и не лащусь, я туман разгоняю. Не хочет уходить, мерзость такая. Цепляется за жемчужные капли. Что с тобой, Станислава? Раньше ты так просто мареву не давалась. Даже когда тебя увезли с этим… как его? Аппендицитом! Даже когда у нас еще не было своего жилища и мы ютились по временным. Ох и веселые были деньки!
Фух, разогнал вроде…
— Тьфу ты! Лук сгорел!
«Да неужели? И кто же его спалил?»
— Что? — вздрагивает Станислава. — Ай, не страшно!
— Нет ничего омерзительнее сгоревшего лука! — мамаша скривилась, будто ее пес лишайный в нос лизнул, и выскочила из кухни.
И прекрасно. Стася хоть поест спокойно.
— Мама, уже поздно, давай спать ложиться.
— Я же кино смотрю! И я не виновата, что здесь только одна комната!
— Телевизор можно перенести на кухню…
— Значит, я должна сидеть на кухне? Спасибо за гостеприимство, доченька!
Вздыхает Стаська. Хочет что-то ответить (ну же, Стася, я ведь знаю, как ты умеешь отвечать, если надо!), но осекается. Морщится от головной боли. Придется дело в свои лапы брать. Закрываю глаза, нащупываю невидимые нити — не туманные, и даже не человеческие, другие. Вообще-то не положено нам, кошачьим, в рукотворную технику лезть, но… Вот, вот, сейчас… Ай, колется! Уфффр! Получилось! Побежала серая рябь по голубому экрану. Прости, Стася, но ящик раздора придется в ремонт нести. Иного способа разрешить ваш спор я не вижу.
— Что за… Станислава, что это?! — Мамаша, едва не плача, прыгает вокруг телевизора, жмет кнопки — все подряд.
М-ня, бедный ящик — мадам Болото сейчас закончит начатое мною.
— Не знаю. Завтра разберемся, давай спать, — и к стенке отвернулась.
Молодец, Стаська!
Потухла рябь на экране. Не утихает другая — на водной глади. И клубится над ней туман.
Эх, выбил меня из сил ваш телевизор.
Ладно, сейчас посмотрим, что можно сделать.
Мур, мур, муррр!..
Заснули мама с дочкой, а мне не спится. Укладываюсь на полу между диваном и креслом, между Станиславой и Викторией. Мурк! Мать и дочь всегда связаны. Вот он, мост драгоценный, незаметный двуногим. Итак…
Уехал Алексей Кшестанчик с невестой в ее городок, так и недоучившись. Виктория ака-де-ми-че-ский отпуск взяла, потом восстановилась на. заочном, а Лешка работать пошел, дабы семью новую прокормить. Хорошо моим братьям-котам — поймал воробья, принес… Ой, отвлекся.
Любил Алексей дочку, а вот Виктории от нее радости немного.
— Орет! Ну чего она орет все время, господи, я же не могу над конспектом сосредоточиться!
— Прекрати ныть, не видишь, я с подругой разговариваю! Не так уж ты и замерзла. Не расклеишься под дождем.
— Что значит «не могу идти в школу»? Какая температура? У тебя же контрольная сегодня! Алексей, скажи что-нибудь. Что значит «пусть остается дома»?!
— Новые туфли купить? Ты еще те не доносила! Леша, запишись, ты ее слишком балуешь!
— Что ты опять разбила в школе, дрянь безрукая? Кто гнался? Об учебе думать надо, а не с мальчишками наперегонки бегать! Пусть отец идет с директором общаться…
— Это все из-за тебя! Из-за тебя умер отец! Ты его доводила своими выходками, пока у него сердце не сдало. Всю жизнь мне испортила!
— Что ты сделала? В какую газету? А доучиваться кто будет? Ну и ходи с бакалавром, недоучка!
— В столицу собралась? Мать бросаешь, значит? Что ж, едь-едь! Только с этой минуты — нет у тебя матери!
Собирает Станислава вещи, а над ней клубится туман, цепляется за водную гладь. Такой же шесть лет назад окутывал Алексея Кшестанчика. Такой же, только в разы гуще и темнее, не отступает ни на шаг от Виктории. Не отступает. Готовясь вот-вот превратиться в болото…
М-ня, и как Стаська после всего этого сохранила свое серебро, свою гладь водную? Почувствовала вовремя, что нельзя с мамочкой оставаться. А что до тумана — двуногие могут и самостоятельно его сбросить, но только очень сильно встряхнувшись. Переезд в чужой город, в никуда фактически — встряска еще та. Станислава рискнула и победила. Только мамаше все неймется…
— Мама, а давай по городу прогуляемся! Ты уже, небось, и забыла, как наша столица выглядит!
«Да-да, уведи эту Повседневность из дома хоть ненадолго. А лучше — потеряй ее в пути».
Ушли гулять. Фух! Можно спокойно квартиру почистить. Впрочем, недолго длилось мое одиночество. Едва закончил с уборкой, как… Настороженно прислушиваюсь к шагам в подъезде. Мяв, Римма Алексеевна пожаловала.
Клацнул замок в прихожей. Та-а-ак, кажется, бабушка и сама не знает, для чего пришла. Смотрит по сторонам озадаченно. Будто вспомнить что-то пытается. Что-то, что уже и забыть пора…
Не смогла Римма Алексеевна простить сына. Сильно на невестку взъелась, сама не поняв за что. Внучку — селючкино отродье — ни разу на руках не держала, ни на одно письмо Лешино не ответила, а он в итоге и писать перестал.
Игорек, младший Кшестанчик, — тот, пока за границу не перебрался, наведывался в гости. Подарки Стаське привозил. Тайком от родителей. То есть думал, что тайком…
Сама же Римма Алексеевна к сыну приезжала всего дважды. Первый раз — когда Стаське пять лет исполнилось. Зачем приехала — сама не поняла. Только с невесткой чуть ли не с порога поцапалась и сразу назад, на поезд.
Второй раз — к Алексею на похороны прибыла. На этот раз ни с кем не ругалась. Да и не разговаривала практически. Стаська шестнадцатилетняя при виде бабки вообще в угол забилась. Фыркнула гостья столичная — чего, мол, еще от дочери селючки ждать? Но внутри что-то кольнуло предательски… Обожгло огнем.
И содрогнулся невидимый айсберг.
Треньк!
Запиликал телефон у Риммы Алексеевны в сумочке. Отогнал видение.
— Да, я пришла, а тут нет никого… Не знаю… Сама запуталась. Ты же помнишь, я когда фамилию в газете увидела…
Ага. Я тоже помню. Как раз заснул в тот момент, когда ворвалась мадам Кшестанчик в редакцию.
(Стася моя — кор-ррреспон-ден-том в газете работает) и с гордым видом потребовала предъявить ей «журналистку, пишущую под псевдонимом Станиславы Кшестанчик». Мол, фамилию благородную посмели без спросу использовать. И сразу не поверила, не узнала внучку — как-никак восемь лет прошло с последней встречи. А когда поняла, кто перед ней, развернулась, поджав губы, и удалилась, ни слова не говоря.
Только огонь незримый полыхнул с новой силой.
— Я же тогда ушла, а у самой все в груди сжалось: вдруг больше не свидимся? Две недели маялась, прежде чем осмелилась позвонить в редакцию. Не знала, что ей скажу, не представляла, что она ответит…
М-ня. А еще ты не знала, чего стоило Стаське согласиться на вторую встречу.
— А как я жалела о потерянном времени. Наша ведь кровь — Кшестанчиков. Как я раньше этого не поняла? Я и квартиру готова ей отписать. Но только ей, а не этой лахудре.
Согласен! Лахудре здесь не место. А с квартирой история еще та была. Свиделись бабушка с внучкой, поговорили, потом еще раз, и наконец решилась Римма Алексеевна. Говорит: «Приходи в квартиру нашу жить однокомнатную. А со временем я тебе и вовсе ее отпишу. Все равно ведь пустует — покупали для Игоря, а он как за границу уехал, так там и остался. С квартирой, — говорит, — что хочешь, делай. А что мне с ней делать? — Вздох тяжелый. Приходи. Она хоть и без ремонта, но жить можно».
А Стаська еще и заупрямилась. Не надо, мол, нам подачек барских! Пришлось вмешаться. Нет, я, конечно, понимаю — гордость, достоинство и все такое, но у меня в глазах уже зарябило от бесконечных смен жилищ. За два года пять штук сменили. Только обживешься, энергопостов настроишь, территорию наметишь — и снова переезжать. Фррр! Надоело, пес их за горло! Одним словом, я в наших снах со Стаськой потолковал. Переубедил упрямицу. Согласилась. С условием, что не будет бабушка в жизнь ее вмешиваться. Ни при каких обстоятельствах.
А Римма Алексеевна на дерзость ничуть даже не обиделась — наша кровь, говорит!
Не обиделась.
Лишь засияло пламя подо льдом.
И вот, не прошло и двух месяцев после новоселья, как мамаша нагрянула.
Чвакпуло болото. Взялось дымкой. Воняет. А где-то журчит-переливается невидимый глазу ручей…
— Мама, что-то случилось?
— М-м-м?
— Ты уже полчаса меряешь шагами комнату.
— А что мне еще делать? У тебя телевизор поломан!
— Гм… Не знаю. Например, газету с вакансиями почитать. Если ты планируешь остаться в столице, тебе бы работу найти.
Молчит мамаша. Продолжает вышагивать из угла в угол.
— Ма-а-ама! Голова болит. Пожалуйста, хватит топать!
Бурлит болото. Настороженно притих ручеек. Не бойся, милый, я ведь рядом. Хвост трубой, когти — наготове, в обиду не дам! Журчит ручеек…
В понедельник Станислава собралась на работу. Впервые за три недели. Проснулась радостная. Запорхала птичкой по квартире. Любила она газету свою. Вообще, она у меня талант! Прирожденный журналист.
— Я же сплю! Можно тише?
— Извини, мамуль! Сумка упала.
Фыркнула Виктория, в одеяло укуталась.
А Стаська радостно к выходу поскакала. Ничего ей сейчас настроение не испортит. Ни мамашино бурчание, ни сон увиденный, да к утру позабытый — ею, но не мною. Все тот же сон — про кровать и болото. Только матери в этот раз не было, зато главарь Станиславы был. Ходил по кровати с надменным видом, брезгливо вниз поглядывая. Боялся ноги промочить.
Эх, Стаська, не вышел бы сон в руку…
Вышел.
Радостная прибежала Стася на работу, да нерадостная ушла.
— Простите, Станислава, не хотели вас беспокоить во время болезни… Нам урезали бюджет. Мы вынуждены сократить некоторых сотрудников, в их число попали и вы.
А в глаза-то главарь не смотрит. Обжечься боится. Только вместо огня лед застыл во взгляде Станиславы.
— Почему именно я? — В голосе — только сухой интерес.
— Станислава, как к специалисту к вам претензий нет, но…
ВЖЖЖЖ!
Вздрагиваю, просыпаясь.
Повседневность жужжалку кухонную включила, комбайн то есть. А у меня связь со Стаськой оборвалась. Впрочем, можно и не дослушивать. У них в редакции — стая, все свои. И только Станислава пришлая была.
Та-а-ак! Минуточку! А что это Повседневность на кухне затеяла? Раньше она интереса к комбайну не выказывала. Уф, опять в болото лезть. Глаз да глаз за мамашей нужен.
Чвакает болото, клубится туман, и робко пробивается сквозь топи тоненький одинокий ручеек. Чистый, прозрачный. Как остался незамаранным среди этого мрака? Стоит на меже Виктория. В ручей не решается окунуться, но и грязи сторонится.
Стоит у края, с ноги на ногу переминается.
— Что на меня нашло? Она же мне дочь, в конце концов, а я… Телевизор мне понадобился… Черти дернули! Пусть я тресну, если еще раз подойду к тому телевизору!
Звенит ручеек. Настороженно булькает болото.
Мяф!
Подозрительно все это.
— Привет! Я на ужин приготовила что-то особенное… — Кажется, Виктория и сама словам своим удивляется.
Стася недоуменно вскинула брови. Зашла в комнату, плюхнулась на диван.
— Спасибо, я не голодна. Голова болит.
Бедная моя! Прыгаю к ней на колени. Весь день по городу бродила. И ведь не ела ничего! Фррр! Не голодная она, как же.
— Что-то случилось? — Мамаша зашла в комнату с двумя стаканами сока в руках.
Подумав, Стася взяла один себе. Подумав еще немного, рассказала все, что я уже видел.
— Что ж! Будем вместе работу искать! — улыбнулась непонятно чему Виктория.
Трусь всем телом о Стаськин живот, спину. Впиваюсь когтями в туман — в том, что сегодня его будет много, я даже не сомневался. Кто угодно в такой ситуации затуманится. Мур-мур-мур! Окунаюсь с головой в дурманящую черноту, отгоняю коварный морок. С ошметками болотной тины…
Эх, Стаська, Стаська, боюсь, придется звать подмогу. Ты спи, драгоценная. А я пока поработаю. Та-а-ак, где-то здесь должно быть. На этом стуле сидели, помню. Эх, Повседневность со своими уборками! Все запахи уничтожила. Ага, унюхал. Выхожу на связь! Сложно влиять на малознакомых людей. Но, в принципе, реально. Особенно, когда от малознакомого зависит судьба тебе родного человека.
Мррр!
Кажется, получилось!
Теперь можно и самому поспать.
Он приехал ближе к полудню. Незадачливый владелец зашкафного презерватива.
— Ты мне снилась сегодня, — ответил на удивленный Стаськин взгляд. — Я заезжал к тебе на работу. Почему не сказала, что у тебя проблемы?
— Ты не звонил. — К моей Замечательной вернулся дар речи. — Я решила, что не хочешь меня видеть.
— Глупенькая! Я просто… боялся, что ты сердишься из-за того, что я тогда…
— Глупенький!
И славно. Идите, гуляйте. Вадик, он хороший. На фоне большинства двуногих. Вон светится весь, аж искрится! В прямом смысле. Нет, вам, людям, этого, конечно, не увидеть. Как не видите вы Стаськину водную гладь или мамашино болото. А у Вадьки — тоже вода, только блестит на ней не серебро, а свет. Живой, солнечный, вперемешку с неживым, электрическим. Чем счастливее Вадька, тем больше солнечного. Ударили лучи, разогнали туман Станиславы, заиграли на брызгах жемчужных. Красотища! Отлично — я хоть передохну немного. Давно не уставал так. Уффр!
Если это существо повседневное в ближайшее время никуда от нас не денется… Кстати, о существе. И чего мы опять раненым скунсом по квартире мечемся?
Болото. Ликует, бурлит. И еле-еле просматривается в трясине след от ручейка засохшего.
— Дрянь неблагодарная! Как уехала в столицу, так мать уже и не нужна! Сократили ее. Ах, бедняжка! Может, хоть теперь начнет мать ценить!
Плещется болото. Заляпывает след от ручья. Застыла посреди топей маленькая фигурка — улыбающаяся странной улыбкой темноволосая женщина.
Лапы кошачьи! Стаська! Кого же ты к нам в дом пустила?
Ответ на этот вопрос я искал весь следующий месяц. И чем больше наблюдал за матерью с дочкой, тем меньше нравилась одна из них.
Не взяли Стаську в журнал — журчит ручей на болоте у Виктории. Искренне — уж я-то знаю! — сочувствует она дочери, успокаивает, тортик купила. В утешение. Стаська же места себе не находит, на Вадьку из-за ерунды накричала. Опять поссорились. А ручей на болоте еще шире стал. И мамаша работу нашла — в рекламе молока снимается. Стараюсь я, мурлыкаю изо всех сил, отгоняю туман от Стасёньки. Туман-то уходит, но и воды все меньше становится…
Впрочем, так просто водную гладь не победишь, встрепенулось серебро, заблестело на солнце — недолго пробыла без работы Станислава. Теперь она корреспондент социально-политического ежедневника. Опасная работа, но я же рядом! От недовольных властителей Ненаглядную прикрыть — это вам не с Повседневностью болотной бороться. Вон опять ручей засох, трясиной покрылся.
— Я сегодня с Риммой… с бабушкой говорила. Ты почему ее ко мне в больницу не пускала?
— Донесла-таки, дрянь старая!
Смотрит с холодным упреком Станислава на мать. Смотрит Виктория с трусливым вызовом. Зеленые глаза против серых, почти бесцветных. И тогда я увидел. Даже шерсть дыбом встала. Увидел то, что чувствовал давно, но никак не мог уловить взглядом. В одной из первых жизней слышал я о со-об-ща-ю-щих-ся сосудах. С ученым мужем жил тогда. Так вот, смотрю на мать с дочерью, а вижу две вазы, связанные, слепленные родственными узами. В одной — вода, чистая, серебряная, в другой — грязь и болото.
Льется прозрачная вода в соседнюю вазу, вытесняет болото, а оно пытается освободившееся, чистое место занять, да только не пристанет грязь к серебру, возвращается трясина в родной сосуд, а у Стаськи — вместо водной глади островки пустоты сплошные. Словно после нашествия лангольеров. Так ведь, глядишь, и вовсе ничего от моей Замечательной не останется. Оболочка пустая. Это еще похлеще мамаши будет! Не потому ли не выдержало сердце Алексея Кшестанчика?
Мяу! Не бывать этому! Фыркаю брезгливо — не хочется снова в болото окунаться, да выбора нет, пропадает Стаська. Падаю в кресло, засыпаю в момент — мы, коты, это умеем. Заснуть за полминуты, в смысле.
Вот оно — болото. Разрослось за долгие годы. И уже не поможешь ничем. Туман еще можно разогнать, но если человек сам себя до болота довел… Каждый двуногий рождается с совсем крохотным, но озером, а дальше только от человека зависит — в болоте жить, тумане или серебре.
Булькает мамашина грязь, удивленно бурлит у прохода, в серебряную вазу просочиться не может, но и ручеек украденный назад не пускает. Бросаюсь вперед, туда, где трясина с водой встречаются. Всем телом наваливаюсь на чвакающую кашу, невидимую для спорщиц. Уррр!!! Разорвана связь. Сквозь сон слышу, как в комнате закашлялась Виктория. А здесь, на стыке двух стихий, всеми четырьмя лапами держусь за край… гм… трубы болотной, из которой это самое болото прорваться пытается. Зубами и когтями впиваюсь в трубу, сам не зная, что делать дальше. А впрочем, вижу — плавится край, запекается от моей ярости, застывает намертво, перекрывая путь трясине, останавливая ручей. Замерло все. Затихло. Лишь где-то за спиной шумит водопад. Шкурой чувствую его жемчужные брызги. И падаю, падаю…
…падаю с кресла. Мать с дочкой утихомирились. Виктория, откашлявшись, убралась на балкон курить. Стаська, успокоившись, удивленно оглядывается вокруг: «Что это на меня нашло?» Утих водопад, отшумелся, снова все спокойно на водной глади. А если и остался где кусок тумана, то это мы быстро поправим…
Окинув взглядом обстановку, начинаю лихорадочно вылизывать шерсть. Болото. Фу! На мне. Везде. За год теперь не отмоюсь! Хорошо хоть Стаська этого не видит. Бррр!
На следующий день молочные хозяева отказались с Викторией работать. Сказали, что их творожок и сметанку должно «более искреннее и живое лицо представлять». Уф! А до этого куда смотрели, интересно? Хотя знаю куда. На ручей ворованный, хоть и не видели его.
Впрочем, мамаша и не расстроилась особо. Не до того ей — увлечение новое у дамочки — в Интернете сидит днями напролет. Самца себе ищет столичного, что ли? Ну-ну!
А вечером мне стало дурно. Аукнулось болото коварное. Слишком часто я бросал ему вызов. Поплыла перед глазами комната, ускользнул ковер из-под лап. Сжалось горло в судоргах.
Мяу-у-у! ПОМОГИТЕ! Да кто ж поможет-то? Стаська на работе, а этой болотнице и дела нет. Сидит, нос в монитор уткнула.
Темнеет в глазах, саднит в горле. Болото не отпускает. Ни людей, ни котов.
Клацнул замок в прихожей!
Наконец-то!
— Там твой кот рыгает!
— Э-э-э… Что?
— МИАУУУ!!!
— Блэк? О господи! — увидела, замерла с ключами в руках. — Мама! Тут же вся кухня в крови!
— А я при чем?
— Но ты же дома! Неужели… А фиг с тобой! — метнулась в комнату за корзинкой.
— Мама, помоги мне! Надо к ветеринару. Такси вызови, пожалуйста! МАМА! Ты слышишь? Оторвись от монитора, у меня кот заболел!
— Да чтоб он сдох, твой кот!!!
Задохнулась от возмущения Стаська. Но ничего не сказала. Только глаза заблестели. У меня же в глазах потемнело окончательно. Смутно помню, как Стася положила меня в корзинку, как выбежала на улицу, села в такси.
Уже по дороге запищала трубка говорящая.
— Помоги мне, — прошептала ей Станислава.
Римма Алексеевна приехала в Дом, Пахнущий Лекарством (а также псиной и хомяками), почти одновременно с нами. Наклонилась надо мной, смотрит испуганно.
Горит огонь, под его теплом готов расплавиться ледяной айсберг, стать тем, кем был когда-то…
Когда-то…
Теряя остатки сил, проваливаюсь в сон. Возможно — последний в этой жизни. Цепляюсь за воспоминания Риммы Алексеевны. Пытается отмахнуться бабушка от них («Чего это сейчас такая ерунда лезет в голову?»), но не тут-то было. Смотрит на Станиславу, а видит себя…
Чуть младше Станиславы была Римма, когда полюбила. Искренне, беззаветно. Засияли глаза, заблестела серебром водная гладь. А друзья и родные только пальцем у виска покрутили: как ЕГО можно любить? Он же волк нелюдимый, а не человек. В его мире только одна краска — черная. Не слышит Римма, не видит тумана вязкого, готового в болото превратиться. А он подступает, клубится у края, чавкает трясиной, вот-вот сосуд сообщающийся откроется.
Сильно любила Римма. Настолько, что связь с любимым сравнялась с родственной. А избранник ее… тоже любил. Насколько вообще могут любить болотники.
Соединились две вазы, хлынул блестящий поток на болото, да только не такая Римма Кшестанчик, чтобы серебром разбрасываться. То ли сильнее она была своей будущей внучки, то ли любовная связь все же слабее родственной, но не допустила Римма пустоты на своем озере. Заморозила его, превратила в айсберг. Не прольется лед в сообщающийся сосуд, не пристанет болото к мерзлому серебру.
Прошла любовь, исчез «волк нелюдимый». Только лед и остался. Да ненависть к болотникам, вроде Вики…
Открываю глаза. Вот оно как бывает. Надо запомнить, может, пригодится. В следующих жизнях.
Встрепенулась Станислава — пора в лечебную комнату заходить.
— Его рвало. Кровью.
— Долго?
— Не знаю, я на работе…
Шприцы. Таблетки. Капельницы. Противные штуки. Они мне еще тогда, у Стаей, не понравились. А теперь тем более. Лечебница утром, лечебница вечером. И наконец результаты анализов.
Хотя я и без бумажек все знаю. Не выкарабкаться мне.
Люди называют эту болезнь — панлейкопения. Или просто — чумка.
А мы, коты, не называем ее никак. Смысл в умных словах, когда все сводится к единственному — неисцелимая.
Впрочем, дядька в голубом халате сказал, что попробует помочь. Что мы вовремя обратились, вирус только-только проявил себя, и на этой стадии еще есть шанс. Думаю, он просто побоялся огорчить Станиславу.
И снова уколы, капельницы…
Позавчера уехала мамаша. С вещами. После долгого разговора с Риммой Кшестанчик. Если можно назвать разговором карканье, разбивающееся об лед. Отстояла-таки бабушка внучку. Отомстила через двадцать лет за родную кровь! Удрало болото, поджав хвост. А бабушка с внучкой в тот день еще долго сидели обнявшись.
Полыхнул огонь. Последний раз. И рухнул айсберг, пролился серебром, заблестела водная гладь на солнце.
Вчера мне наконец удалось поесть. Впервые за неделю.
Легче не стало, но Стаська страшно обрадовалась, увидев почти пустую мисочку.
Стаська!
Ты самая замечательная из всех людей, которых я видел. В этой жизни, по крайней мере. А видел я многих — в своих снах, твоими же глазами. Только замечал чуть больше, чем ты. А Виктория из всех вас — самая повседневная. Две абсолютные крайности. И они не притягиваются, складываясь в единое целое, как вы, люди, почему-то привыкли считать, — они разрушают друг друга. Даже странно, что вы — мать и дочь.
Стаська, мне страшно. Не за себя — у меня-то еще три жизни впереди — за тебя. Хотя… Если рядом будет Римма Кшестанчик, я, пожалуй, могу уйти спокойно.
Я разрывал твой туман, а свой — не могу. Слишком уж отдает он болотным запахом. Слишком крепко меня опутал. Я вижу его, могу понюхать, лизнуть даже, а разорвать — нет.
Впрочем, что это?
Всколыхнулся туман. Удивленно всколыхнулся, обиженно даже, так уличный грабитель озирается, увидев, что к жертве неожиданно пришла подмога.
Подмога?
Откуда?
Не замечал я в нашей квартире других котов кроме себя. Или?.. Осторожно поднимаю голову. Стаська сидит рядом, Стаська гладит меня по потускневшей шерсти, Стаська… Стаська потревожила туман. Не разорвала, нет. Но всколыхнула, припугнула, заставила растянуться, отшатнуться. Это невозможно. Не видел я, чтобы двуногие были на такое способны! Хотя… Я ведь всегда считал, что Стася — почти кошка.
Замечательная моя!
Вряд ли у нее хватит сил, чтобы самой уничтожить туман. Она ведь его даже не видит. Но — теперь, я в этом уверен — чувствует. Интуитивно, на уровне подсознания. И даже этого хватит, чтобы к диагнозу «неисцелимая» добавилось робкое «почти».
И это «почти» дает надежду.
А значит, у нас есть шанс!
