Эпилог
Санкт-Петербург, октябрь 1901 года
В квартире на Большой Морской пахло лекарствами, бинтами и смертью.
Чулицкий подошел к двери и с помощью горничной стал надевать пальто. Рядом стоял доктор.
– Неужели ни одного шанса? – тихо спросил начальник сыскного отделения.
– Какое там! Я удивляюсь, как он до сих пор жив с такими ранениями. День, максимум два и… – Врач поднял глаза в потолок.
Горничная закрыла лицо руками и быстро убежала.
– Кто в него стрелял, известно? – полюбопытствовал эскулап.
– Он много врагов себе за десять с лишним лет службы нажил… Ищем. Ну, до свидания. Как… когда это случится, телефонируйте, не сочтите за труд.
– Всенепременно.
– К вам дама, ваше превосходительство, – доложил Давыдову лакей и протянул визитную карточку с золотым обрезом.
«М-ль Елизавета Бельская. Актриса», – прочитал шталмейстер на куске картона. Никаких иных сведений на карточке указано не было.
– Бельская… Бельская, – задумался генерал, – что-то не припоминаю. Впрочем, проси.
В кабинет вошла изящно одетая барышня лет двадцати пяти, лицо которой скрывала черная вуалетка.
– Чем обязан, мадемуазель? – спросил Василий Ильич, поднимаясь.
– Я – Елизавета Павловна Бельская, близкая знакомая Мечислава Николаевича Кунцевича, – сказала дама, поднимая вуаль. – Вы же изволите его знать?
– Да, да, конечно… Читал в газетах… Такое несчастье, мадемуазель. Как здоровье Мечислава Николаевича?
Госпожа Бельская без приглашения села на кушетку и зарыдала.
Генерал растерялся:
– Ну, ну, голубушка, что вы, что вы? Успокойтесь! Капитон, – позвал он лакея, – принеси воды!
Барышню удалось успокоить только минут через десять. Наконец она перестала плакать, высморкалась в шелковый платочек и им же стала вытирать растекшуюся под глазами тушь.
– Никакой надежды, ваше превосходительство. Смерть может наступить в любую минуту. Может быть, даже сейчас, когда я здесь. – Из глаз дамы опять полились слезы. – Он просил, он очень просил вас приехать к нему. Не откажите, ваше превосходительство, умоляю вас, умоляю!
– Мне приехать? Но я едва знаком с Мечиславом Николаевичем… Мы виделись всего пару раз, да и то по служебным делам. Зачем я ему понадобился? – недоумевал шталмейстер.
– Не знаю, ах, не знаю, но он очень просил. Исполните последнюю волю умирающего, ваше превосходительство, прошу вас, ради всего святого!
Бельская бухнулась на колени.
– Вы что, встаньте, немедленно встаньте. – Генерал стал поднимать артистку. – Хорошо, хорошо, я приеду.
– Я прошу вас ехать немедленно, каждая секунда дорога!
Кунцевич лежал, укрытый до подбородка одеялом. Голова у него была перебинтована, поэтому генерал мог увидеть только глаза, нос и усы умирающего. Когда шталмейстер вошел, кончики усов дернулись.
– Пришли, не побрезговали, – едва слышно проговорил коллежский секретарь. – Прошу садиться, – скосил он глаза на стоявший у кровати табурет.
Генерал расправил фалды сюртука и сел.
– Вот так вот, ваше превосходительство, помираю.
– Кто это вас?
– А бог весть, врагов-то у меня много. Коллеги сыщут, если повезет. Не по вашему указанию часом?
– Что вы сказали? – напрягся Василий Ильич.
– Я говорю, не вы ль это попросили меня ухандокать?
– Я? Я понимаю ваше состояние, милостивый государь, но слушать всякий бред не намерен. – Генерал поднялся.
– Не обижайтесь, ваше превосходительство, не обижайтесь, и меня, умирающего, не обижайте. Я ж не так просто говорю, я на то основания имею. Там, на тумбочке, папка лежит, не сочтите за труд, прочтите там один документик, он небольшой.
– Никаких ваших документов я читать не намерен! – сказал Давыдов, возвысив голос.
– Очень прошу, ваше превосходительство, тем более документ этот как до вас, так и до вашего погибшего сына прямое касательство имеет.
Шталмейстер покачал головой, но взял с тумбочки папку и вытащил из нее несколько листов бумаги. На верхнем было написано: «Procès-verbal d’interrogatoire».
– Что это? – спросил генерал, доставая очки.
– Это допрос некоего Георга Гуттентага, убийцы вашего сына, ваше превосходительство. Он утверждает, что убил его по вашему указанию.
– Я слышал про этого проходимца. Понятия не имею, кто он.
– Прочтите, господин генерал, не сочтите за труд.
Шталмейстер водрузил на нос очки и стал читать, шевеля губами, – видимо, с трудом разбирал французский:
«…Поссорившись с отцом и оставшись без крова над головой, я решил уехать из Бреславля. Один из моих однокашников неплохо устроился в Петербурге и звал меня к себе, обещая место. В общем, я направился в Россию. На поездку я потратил почти все свои деньги. Прямо с вокзала я поспешил к знакомому, но, к моему великому ужасу, узнал, что этот молодой, цветущий человек недавно умер от какой-то скоротечной болезни! Я очутился в чужом далеком городе безо всяких средств и знакомых… Я стал обходить различные учреждения, обращался в конторы и магазины, если видел на них вывески на немецком. Но как я ни старался, службу мне найти не удалось – везде требовалась протекция, которой у меня не было, к тому же я абсолютно не знал русского языка… Вскоре я истратил последнюю копейку… Я несколько дней не ел, хозяин пригрозил выселить меня из комнаты с полицией… Из одежды у меня было только легкое пальто, а в Петербурге уже наступили холода… Я бесцельно бродил по улицам и от безвыходного своего положения решил совершить преступление – украсть где-нибудь еды. Я зашел в магазин на Гороховой, попросил приказчика завернуть мне фунт колбасы, хотел схватить ее и убежать, но в последний момент не решился. Я выскочил из магазина и побежал по улице так, как будто и правда что-то украл. Бежал я долго и остановился в каком-то переулке, около строящегося дома. Там я увидел, что у забора, ограждавшего стройку, стоит какой-то господин в богатой шубе и справляет нужду. „Или я сейчас его ограблю, или умру с голоду, – подумал я. – Даже если поймают, хуже мне не будет – отведут в тюрьму, а там по крайней мере накормят“. Я подобрал валявшуюся у забора палку, подошел к этому господину, замахнулся и закричал по-немецки: „Жизнь или кошелек!…“».
Санкт-Петербург, ноябрь 1901 года
Господин в шубе повернулся, заулыбался, и сказал заплетающимся языком, по-видимому ничуть не пугаясь:
– Вот это да! Дожили, в Петербурге немцы стали грабежами заниматься, как будто своих мазуриков не хватает! – Говоря это, господин, оказавшийся представительным пожилым мужчиной, застегивал гульфик на белых панталонах своего свитского мундира. Правда, о том, что сюртук с золотым шитьем на воротнике является принадлежностью члена свиты его величества, нападавший не знал.
Гуттентаг так и стоял с занесенной палкой.
Закончив исправлять свой туалет, несостоявшаяся жертва грабежа улыбаться прекратила.
– Вы бы, молодой человек, вместо того чтобы людей грабить, трудиться бы шли! – говорил мужчина на неплохом немецком.
Гуттентаг бросил палку и, закрыв лицом руками, разрыдался.
– Ну-ну-ну! – Человек в шубе похлопал его по плечу. – Видимо, не от хорошей жизни вы чуть грех-то не сделали? А? Давайте-ка вот как поступим: у меня рядом извозчик, сейчас мы поедем в какой-нибудь трактир, там вы мне про свои несчастья и поведаете. А я вас и ужином угощу, и водочкой. Тем более мне самому выпить захотелось…
«Генерал проникся ко мне участием и тут же, в трактире написал записку инспектору столичного врачебного управления, а также дал мне свою визитную карточку и велел обращаться, коли будет нужда. На следующий день я поступил на службу. Прошло несколько месяцев. Службой я не был доволен – мне платили только 15 рублей в месяц, чаевых я почти не получал – из-за незнания языка я не мог надлежащим образом услужить посетителям, поэтому жить мне приходилось в угловой квартире у Московской заставы и каждый день тратить полтора часа на дорогу до службы…
Я выучил русский и мог, как мне казалось, рассчитывать на более высокооплачиваемую должность. Я решил навестить своего благодетеля и попросить у него новой протекции. Я справился, когда у господина шталмейстера приемные часы, и явился к нему. Он долго не мог вспомнить, кто я таков, а когда узнал меня, сказал, что поможет мне со службой и что по этому вопросу нам надобно переговорить с глазу на глаз, и назначил встречу вечером в том же трактире, где мы с ним встречались в первый раз.
Вопрос господина следователя к обвиняемому:
– Вы так до сих пор и не назвали имя этого генерала. Кто он?
– Это Василий Ильич Давыдов, очень важный русский генерал, он входит в свиту русского царя.
– Вы уверены в этом?
– Абсолютно.
– На чем основывается ваша уверенность?
– Он сам дал мне свою визитную карточку, я был у него на службе и у него в особняке.
– В России вы жили по своему настоящему паспорту, во Франции же проживали по паспорту на имя Себастьяна Гесслера. Где вы взяли этот документ?
– Этот паспорт попал ко мне случайно. Я нашел его в купе поезда, когда ехал в Петербург. Сначала я хотел отдать его кондуктору, но потом оставил себе, решив, что он может пригодиться.
– Хорошо, продолжайте рассказ. Давыдов сразу предложил убить своего сына?
– Нет, что вы, что вы! Сначала об этом не было и речи. Сначала он предложил мне службу…»
– Мой сын из-за болезни пропустил много занятий в университете и не смог сдать сессии. А вы, как сами рассказывали, – дипломированный юрист. Я хочу определить вас репетитором к своему сыну. Я положу вам 50 рублей в месяц и буду оплачивать все расходы, связанные с исполнением этого поручения. Вы согласны на это?
– Я даже не знаю, как вас благодарить, герр генерал! Конечно же, я согласен! Когда нужно приступать?
– Сын уедет за границу в конце марта. Вы будете его сопровождать. Занятия начнете сразу же, как сядете в поезд. Приходите сюда завтра в три часа, я привезу сына и представлю вас друг другу. И вот, возьмите, – генерал вытащил из кармана бумажник, а из него – пятидесятирублевую купюру, – купите себе приличный костюм и белье. На службу ко мне больше не ходите.
«Дня за три до нашей поездки генерал через посыльного вызвал меня в „наш“ трактир. Там от него поступило первое задание, показавшееся мне странным. Господин Давыдов потребовал, чтобы я завтра пришел к нему домой. „Я уезжаю в командировку и перед отъездом, в 11 часов, телефонирую сыну с вокзала. Я скажу ему, что забыл дома важные документы, которые срочно понадобились на службе, и пришлю за ними вас. Когда придете, вы скажете, что я не передал вам ключ от стола, где лежит связка с ключом от сейфа, и предложите Илье пригласить слесаря, чтобы он аккуратно взломал замок. Когда слесарь выполнит свою работу, вы откроете сейф, заберете оттуда голубую папку, которая лежит на верхней полке, и уйдете. Папку сожгите в печке, а 29-го езжайте с сыном во Францию. Если он спросит про документы, скажете, что доставили их ко мне на службу в лучшем виде. Вот и все поручение. За его выполнение вы получите 100 рублей, 25 я даю вам сейчас, в качестве аванса. Остальные отдам позже, мы с вами скоро встретимся. Если вы сейчас зададите мне хотя бы один вопрос, не получите ни денег, не службы. То же самое случится, если вы расскажете о сегодняшнем нашем разговоре кому-либо. Так есть ли у вас вопросы?“ У меня на языке крутилось множество вопросов, но, помня предупреждение генерала, я их задавать не стал, а сказал, что мне все понятно…»
Генерал отложил протокол, снял очки и внимательно поглядел на Кунцевича:
– Один из сотрудников нашей парижской миссии, мой добрый приятель, прислал мне письмо, где подробно изложил ход следствия по этому делу. Как вам удалось склонить Гуттентага к признанию? Вообще как вы догадались?
– Во всем виновата ваша торопливость, ваше превосходительство. Поспешили вы с продажей. Ювелир сказал, что ваша знакомая принесла ему бриллианты 12 апреля. А это – 30 марта по-нашему. Сын ваш уехал из Петербурга 29-го и в Париж мог прибыть только 31-го, раньше ну никак невозможно, даже на курьерском поезде!
– Вот оно что! – Шталмейстер ухмыльнулся. – Нет, это ничего не доказывает. Илья мог передать драгоценности своему сообщнику непосредственно в день кражи – 27-го, и тот, если бы выехал незамедлительно, поспел бы в Париж 29-го.
– Все правильно, ваше превосходительство, все правильно. Вот поэтому эта нестыковка в датах зародила у меня только сомнение, уверенности в вашей вине еще не было. Напротив, я долго не мог поверить, что у отца поднимется рука на родного сына!
Лицо генерала побагровело и перекосилось:
– Он мне не сын! Он ублюдок! Эта тварь нагуляла его от одного из своих многочисленных любовников. Она сама мне в этом призналась! – Давыдов перешел на шепот: – К тому же он ни на меня, ни на нее абсолютно не похож. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Я и раньше сомневался… Убив Илью, я избавился от позора и получил деньги! А мне очень нужны были эти деньги…
– Я знаю. Ваши дела были настолько расстроены, что вы собирались продавать свой фамильный особняк.
– Откуда… Впрочем, о чем я говорю.
– Действительно, разговаривать не о чем. За десять лет в сыскной я приобрел достаточное количество источников, из которых можно черпать самые разные сведения…
Кунцевич закашлялся и приложил к губам платок. Когда он его отнял, шталмейстер увидел, что платок окрасился красным.
– Давайте устроим исповедь наоборот, – сказал коллежский секретарь. – Всегда исповедуется умирающий, а мы сделаем по-другому – вы исповедуетесь умирающему.
– Зачем вам моя исповедь? – Давыдов горько усмехнулся.
– Чтобы я умер спокойно. Хочется знать, правильно ли я все угадал, профессионалист я или нет… Побалуйте человека, стоящего у врат ада, ваше превосходительство! Я уже исповедовался и соборовался и все распоряжения необходимые сделал, одно только ваше дело недоделанным осталось. Явите божескую милость!
– Однако и самообладание у вас! – похвалил генерал Мечислава Николаевича.
Несколько секунд шталмейстер думал. Потом подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату, плотно притворил дверь, вернулся к кровати умирающего, придвинул табурет поближе и наклонился к самому его уху:
– Ну что ж, извольте, потешу я ваше самолюбие. Был я в тот день у одного знакомого, он как раз из командировки из-за границы вернулся, ну и пива немецкого привез несколько дюжин. А я, знаете ли, пиво немецкое очень люблю. Да-с, умеют германцы его делать, не то что наши. Наши, наверное, так никогда и не научатся…
– Ну почему, «Калинкинское» весьма неплохое, – вступился умирающий за отечественного производителя.
– О чем вы говорите, Мечислав Николаевич? Если бы я вас не знал, я бы подумал, что вы сроду настоящего немецкого пива не пивали-с. Ну да ладно, о вкусах не спорят. В общем, засиделся я у дружка, напился пива, а как домой поехал, так мне приспичило – сил нет, думаю – еще минутка, и штаны испорчу. А надо вам сказать, что ехал я не в своей карете, жена в тот вечер на ней в театр ездила, а на простом «ваньке». Проезжали мы мимо какой-то стройки, я извозчику приказал остановиться, вылез, велел саженей на пятьдесят отъехать и меня подождать. Рассупонился я, достал свои причиндалы, стою, облегчаюсь, а тут бац – хенде хох. Обернулся – смотрю: оборванец какой-то, в пальтишке летнем, весь синий от мороза, каким-то сучком мне грозит. Так мне смешно стало… В общем, правильно все Гуттентаг написал – разговорились мы, в трактир я его пригласил, ужином угостил, водкой, карточку дал по пьяни и записку господину Качевскому написал. Одним словом, облагодетельствовал немчуру да и забыл про него напрочь. До тех пор не вспоминал, пока он сам о себе не напомнил… О горе моем вы знаете. После того как Илья застал благоверную мою с любовничком, после ссоры нашей, после признаний ее в том, что Илюшка не мой сынок, зол я был на все свое «святое» семейство, ох как зол! А тут еще долги. Один вражина скупил мои векселя и предъявил их все, скопом, ко взысканию. А платить по ним было нечем. Я уж, как вы верно заметили, и дом собрался продавать, чтобы позора избежать. Тогда-то мне в голову и стали мысли приходить – воспользоваться драгоценностями моей благоверной. Но я не решался – когда-никогда она бы их потребовала и вместо одного позора я получил бы другой, еще худший. Всю голову я сломал, думая, как бы денег раздобыть, да так, чтобы ничего мне за это не было. И вот, в один прекрасный день, сижу я на службе, грущу, думы свои горькие думаю, а тут является ко мне мой давешний немец и просит найти ему место. Тут меня будто обухом по голове ударило: вот, думаю, и решенье всех моих проблем! В общем, придумал я комбинацию, как деньжат достать и как чистым остаться, переложив вину на ублюдочка своего, которого мамаша никогда бы не привлекла к законной ответственности. После того как мы с Ильей упаковали драгоценности, я с этим пакетом, прежде чем в банк ехать, завернул в одну гостиницу. Там вытащил все наиболее ценное и спрятал в надежном месте. Вместо командировки в Вильно я поехал в Париж, перед этим поручив немцу разыграть спектакль с якобы забытыми мною бумагами. Мне это было нужно для того, чтобы потом свалить все на Илью. С вокзала я телефонировал к себе домой. Я знал, что трубку непременно снимет сын, ведь аппарат установлен в его комнате и прислуга строго предупреждена к телефону не соваться – одна из барышень сына очень стеснялась разговаривать с посторонними. Я попросил его передать документы мне на службу с его новым репетитором. Чтобы выполнить мое поручение, Илья, не имевший ключа, должен был аккуратно открыть стол, для чего пригласил слесаря, которого вы потом не преминули найти. Я же в это время с драгоценностями мчался в Париж.
– А что это за дама их продавала? – едва слышно поинтересовался Кунцевич.
– Что-с? Дама? А вот этого, милостивый государь, я вам не скажу! Хотя я и обязан ей большинством своих долгов, но имя ее называть не буду. Пусть в этом деле для вас хоть что-то останется не открытым.
– Признаюсь, я пытался ее отыскать среди ваших петербургских знакомых, но так и не нашел…
Шталмейстер усмехнулся:
– Она не питерская. Мы с ней в других местах кутили, благо командировки мне это позволяли.
– Да бог с ней, – умирающий закашлялся, – продолжайте, прошу вас, а то мне что-то совсем худо.
– Слушаюсь, – снова усмехнулся генерал и продолжил: – Итак, я удачно провез бриллианты через все границы, скажу вам по секрету, нас, шталмейстеров, не особо-то и досматривают, удачно сбыл драгоценности, рассчитался с кредитором, и у меня даже немного осталось. Казалось, я должен был быть снова весел и счастлив, но… Встретив Илью, супруга бы его внимательно выслушала и наверняка поверила его рассказу! Она бы возобновила розыски бриллиантов, и неизвестно, к чему бы они привели. Начатое дело надо было довести до конца…
– Так значит, намерение убить сына возникло у вас еще в Петербурге?
– Он мне не сын! – крикнул генерал. Потом закашлялся и закачался на табурете. – А что мне еще оставалось делать? Ждать, когда он встретится со своей мамашей? Да, намерение лишить Илью жизни возникло у меня одновременно с намерением свалить на него вину за кражу драгоценностей. Прежде всего я поручил Гуттентагу под благовидным предлогом увезти сына из Парижа, чтобы прекратить любое сношение между ним и Софьей Порфирьевной. Немец должен был держать под контролем и всю переписку Ильи, отправляя письма исключительно посредством агентства «Азур». Таким образом, Илья мог переписываться только со мной. Контролировать Илью немцу было легко – сын с удовольствием возложил на него обязанности своего лакея, к тому же они пьянствовали целыми днями. Потом я сам приехал в Лион и уговорил немца совершить убийство. Он долго не соглашался, но пачка стофранковых купюр, которую я засунул ему в карман сюртука, сломила его сопротивление. Подробности убийства и сокрытия трупа меня не интересовали…
«Сначала я подготовился – нашел в лесу подходящее место, вырыл яму, спрятал рядом лопату. Потом выманил Илью Давыдова на прогулку и там ударил по голове заранее припасенной гирей. Он скончался сразу. Я закопал его в том месте, которое добровольно показал чинам полиции. В содеянном раскаиваюсь и готов сотрудничать с судебной властью. Георг Гуттентаг, 20 сентября 1901 года, подпись».
– Ну что, довольны? – спросил шталмейстер, вставая. – А вы знаете, я и себе этим рассказом душу облегчил, будто и впрямь исповедался. Ну, пора и честь знать, не смею больше навязывать вам свое общество.
Сказав это, Давыдов протянул Кунцевичу руку. Тот вытащил из-под одеяла свою и неожиданно крепко ответил на рукопожатие. В глазах генерала промелькнула тревога. В это время двери стоявшего в комнате шкафа распахнулись, и оттуда вывалился краснолицый господин в жилетке и рубашке с засученными рукавами. Вслед за ним из шкафа вышел еще один полуодетый субъект, державший в руке карандаш и блокнот.
– Однако я щуть не умер от недостаток фоздух, – сказал он, убирая карандаш в карман жилета.
– Вы все слышали, господа? – спросил Кунцевич, садясь на кровати.
– Все было прекрасно слышно, ваша затея со стетоскопом полностью себя оправдала, – ответил поднявшийся с пола краснолицый, демонстрируя докторскую слуховую трубку.
Кунцевич меж тем тоже встал.
– Разрешите я представлю вам этих господ, ваше превосходительство. Тот, что выпал из шкафа первым, – репортер столичной «Петербургской газеты», господин Чижиков. Второй – месье Доро, представитель парижской «La Croix». Вы исповедовались в присутствии трех свидетелей. Надо ли говорить, что я абсолютно здоров и покушение на меня было инсценировкой, частью расставленной вам ловушки. За десять лет сыскной службы я нажил много врагов, но приобрел не меньшее количество друзей, которые помогли вывести вас на чистую воду. Итак. Я – должностное лицо полиции, двое других присутствующих в этой комнате господ – представители свободной прессы. И если на нас с господином Чижиковым вы еще каким-то образом можете надавить, то господин Доро вне вашей власти.
– Я сегодня же буду передавать матерьяль в мой журналь, – с достоинством произнес француз.
Генерал молчал, сжав кулаки и поигрывая желваками.
– Я арестован? – спросил он.
– Нет, – сказал Кунцевич. – Арестовывать я вас не имею права – убийство совершено на территории Франции, а власти Республики не присылали нам никакого официального запроса. Что касается кражи, то, как вам известно, дело прекращено по заявлению потерпевшей.
– Тогда к чему весь этот спектакль? – побагровел шталмейстер.
– Я просто хотел воззвать к вашей совести. Да и общество должно узнать, какие-такие бывают шталмейстеры. Впрочем, последнее необязательно.
– Деньги? – спросил Давыдов с явным облегчением.
– Ага, видал я денег от вашей семейки! Все свои сбережения на вас извел.
– Я компенсирую.
– Заманчиво, но нет, не могу-с. Коли с вас сейчас мзду возьму, то потом спать плохо буду.
– Так чего же вы хотите?
– Я, как и вы, дворянин, ваше превосходительство. А у нашего сословия издавна существует выход из подобного положения… Ну а про покойника, как известно, или хорошо, или ничего.
Давыдов молча посмотрел на Кунцевича и вышел, хлопнув дверью.
– Постой, ты что, обещал ему ничего не публиковать, если он застрелится? – спросил Чижиков. – Это что ж, все мои труды – коту под хвост? Зачем я тогда столько времени в шкафу просидел? Я до сих пор до конца разогнуться не могу! Нет, Мечислав Николаевич, уволь, я от такого репортажа отказываться не намерен!
– Можно подумать, твой редактор опубликовал бы этот репортаж. Не смеши меня, Витюша.
– Но…
– Никаких «но». Ты со мной хочешь дальше работать? Если да, то в случае смерти его превосходительства должен обо всем, что сегодня услышал, забыть.
– Да, но месье Гуттентаг его полностью изобличает! И об этом пишут все европейские газеты! – подал реплику француз, который вдруг стал говорить по-русски безо всякого акцента.
– Что за дело русскому генералу до европейских газет и слов какого-то пруссака? – усмехнулся Кунцевич. – Мало ли о чем они врут, стремясь дискредитировать русского офицера? А вот собственное чистосердечное признание, да еще в присутствии иностранного журналиста – дело совсем другое! Поэтому и ты, Савелий, – обратился Кунцевич к французу, – должен будешь обо всем забыть.
– Да, но мой долг журналиста! – возмутился человек со столь необычным для француза именем.
– Сава! Не зли меня! Да и себя побереги. Ты хоть и для французской газеты пишешь, а подданство пока не поменял, так что добраться до тебя им, – здесь Кунцевич поднял глаза вверх, – будет несложно.
Вечером этого же дня Давыдов застрелился. О его признании так больше никто и не узнал.
Кунцевич пошел на поправку и через три недели уже вышел на службу. Покушавшегося на него так и не нашли. Чулицкий пытался было задавать по этому поводу своему подчиненному разные каверзные вопросы, но после разговора с представителем Императорской Главной квартиры быстро успокоился.
