Село возникает неожиданно. На лунной белизне длинной, пологой балки появляется ряд белых мазанок с изгородями, плетнями, зарослями вишенника на межах. Местами мирно светятся окна, на улице — урчание машин и голоса. В селе свои. Правда, меня немного удивляет такая идиллия под носом у немцев. Но ведь это тылы. Полки наступают неплохо, впереди танки, артиллерия, чего им бояться?

Дорога катится вниз; дребезжит, грохочет повозка; Бога и всех чертей поминает бедолага раненый. Даже второй, что поспокойнее, и тот поднимается на локте под шинелью. На его белом, неестественно ощетинившемся лице отчетливо проступает гримаса страдания. Катя на передке заикающимся от тряски голосом успокаивает:

— Счас, счас, родненькие… Счас…

Мы быстро спускаемся по отлогому склону и, проехав короткую, обсаженную вербами греблю, сворачиваем в улицу. Но по улице не проедешь. Впереди, перегородив дорогу, урчит многосильный «студебекер». Из приоткрытой дверцы кабины высовывается шофер, привычным движением руля он помаленьку сдает назад. У плетня спиной к нам кто-то в полушубке командует нервным осипшим голосом:

— Лево руля! Лево! Еще лево! Давай, давай!..

«Студебекер» пролезает в непомерно узкие для него ворота, тяжелыми скатами вминает снег, и вдруг обмазанный глиной плетень с хрустом кладется на землю. Человек в полушубке вскидывает кулаки:

— Куда даешь?! Куда даешь, собачий ты сын? Где у тебя глаза? Где глаза у тебя, я спрашиваю?

Он почти в бешенстве подскакивает к кабине, кажется, вот-вот набросится на шофера. Но не набрасывается, и шофер неожиданно спокойно басит:

— Во лбу глаза, товарищ капитан.

— Во лбу? — удивляется капитан. — Разве они у тебя во лбу? В другом месте они у тебя! Давай вперед!

— Стой, — говорю я.

Ездовой придерживает коней. Катя соскакивает с передка.

— Товарищ капитан!

Капитан не слышит или не хочет слышать. Отступив на шаг, он снова кричит шоферу:

— Вперед и право руля! Еще, еще право! Давай, давай!

— Капитан! В степи танки! Кому доложить?

Катя вплотную подступает к командиру. Я слезаю с повозки и на одной ноге тоже скачу к нему.

— Товарищ капитан! Там немецкие танки! — надеюсь я удивить его этим сообщением. Но капитан будто не слышит.

— Право, еще право! Так, так! — Он приседает, заглядывая под кузов машины.

«Студебекер», урча, как рассерженный мамонт, начинает въезжать во двор.

— Что, танки? Много? — И сразу же к шоферу: — Давай, давай! Прошло! — с облегчением объявляет он и будто впервые замечает рядом меня с Катей. — Танки! Немецкие! Вы слышите? — кричит Катя. — Вот турнут, будет вам тогда «давай, давай».

— Что? — удивляется капитан, и осипший голос его снова становится сварливым. — А что вы на меня кричите? Что я — ИПТД? Идите в артполк и докладывайте. Мне приказано, я ДОП разгружаю.

Он разгружает ДОП! Эта его неуязвимость просто бесит. Я хочу разъяснить капитану, что нависло над его ДОПом, но Катя, меньше церемонясь в обращении, обрывает меня:

— Какой, к черту, ДОП! Вот стукнут по селу — будет тогда и ДОП и поп.

— Товарищ капитан!..

Катя машет рукой:

— Да ну его, младшой! Он чокнутый.

— Ага, чокнешься! Мне к двадцати четырем ноль-ноль надо шесть «студеров» разгрузить. Понимаете? Плевать мне на ваши танки.

— Ладно. Дурака кусок, — бросает Катя. — Давай дальше.

Она вскакивает в передок, я заваливаюсь в повозку. Ездовой огревает коней, и, объехав «студебекер», мы мчимся по улице. А в селе так по-вечернему уютно и мирно, что мне даже становится страшно. С все возрастающей тревогой я предчувствую, чем может кончиться такая идиллия. Нет, во что бы то ни стало надо найти какой-нибудь штаб, пусть что-нибудь сделают.

В одном дворе, аккуратно «притертый» к стене, стоит «виллис». Возле него молча копаются двое — кажется, выгружают имущество. Где «виллис», там, конечно, начальство, и Катя, завидев машину, сразу останавливает повозку.

— Сиди, младшой, я сама.

Я остаюсь на подводе, а она бежит во двор и что-то встревоженно там объясняет. Вскоре все вместе они выходят на улицу.

— Вот младшой лейтенант наткнулся. Командира роты убило, — говорит девушка и умолкает, с надеждой поглядывая на впереди стоящего человека.

Я также всматриваюсь в него. Это — высокий, поверх шинели затянутый ремнями мужчина, на его плечах широкие с двойным просветом погоны. Других знаков не видно. Но он в ушанке, и я определяю: майор или подполковник.

— Вы где видели танки? — спокойно обращается он ко мне.

— В степи, товарищ подполковник. (На всякий случай беру с запасом, за это не обидится.) Километрах в трех отсюда. Штук двенадцать стоят стволами сюда.

— Вы думаете, это немецкие?

— Немецкие, — говорю я. — Нас обстреляли. Командира роты убили. Мы вот едва выскочили с пленным.

Подполковник молча оглядывает меня, затем немца, который в терпеливом ожидании стоит возле подводы, подрагивая от стужи.

— Так. Хорошо. Можете ехать, — помедлив, говорит командир.

Мало что понимая из этого разрешения, я спрашиваю:

— А куда пленного сдать?

— Пленного в Ивановку. Согласно распоряжению командующего, сборный пункт для военнопленных в Ивановке.

— Да тут все ранены, — говорит Катя. — Возьмите вы немца.

— Нет. Отправляйте в Ивановку, — спокойно, с непоколебимой твердостью говорит командир. — И попутно сообщите там о танках. Скажите, подполковник Волох послал, — неожиданно приказывает он.

Вот тебе и раз. Мы — им, а они — нам. Договорились! Получили приказ! Подполковник с тем, что в телогрейке, отходят к хате и закуривают. Мы стоим на месте и удивленно переглядываемся. Слышно, как тот, второй, тихо предлагает начальнику:

— Видно, надо смываться… Ну их к дьяволу, эти танки…

Я не слышу, что отвечает подполковник, скоро они вдвоем скрываются во дворе, и что-то во мне надрывается. Выдержка моя на том кончилась, и я готов ругаться — что же это делается? На повозке стонут раненые.

Катя вспыхивает:

— Тыловики проклятые! Концентратов отъелись — не прошибешь! Хоть караул кричи!

— Гони! — кричу я ездовому. — Гони дальше!

Я целиком во власти нетерпения. Черт с ними, поедем в Ивановку. Только где она, эта Ивановка? Легко ли ее найти ночью, и сколько на это понадобится времени? А тут еще два человека на подводе!.. И немец, что трусит сзади. И моя мокрая от крови нога, которая уже омертвела и дико болит от раны и мороза…

На повороте улицы мы чуть не сбиваем нескольких бойцов. Спасаясь от коней, они с руганью вскакивают на завалинку хаты. Один прижимается к плетню, и по новой цигейковой шапке на голове, а скорее по сумке на боку я узнаю в нем командира. Неожиданная надежда вспыхивает во мне. Я хочу остановить подводу, но он останавливает ее сам — в ярости хватает за уздечки коней и заворачивает их поперек улицы.

— Стой!

Голос его злой, властно-нетерпеливый, пожалуй, некстати такая встреча. А впрочем, к черту этикет, если в тылы прорвались танки! Но прежде чем я успеваю раскрыть рот, чтобы сообщить ему об этом, человек строго спрашивает:

— Кто такие?

— Да раненые! Не видите разве? Из батальона Шаронина, — отвечает Катя.

— Товарищ командир, — говорю я. — Надо как-нибудь передать в штаб, в разведотдел… Комдиву. В степи недалеко отсюда танки. Немецкая засада.

Командир выслушивает это с мрачной затаенностью. Потом подходит к повозке, заглядывает в нее и, будто не слыша моих слов, тоном, исключающим возражения, приказывает:

— Слезть всем!

— Да вы что? — вскакивает на передке Катя. — Вы что: тут тяжелораненые.

— Санинструктор, да? Ко мне, санинструктор! Вы, раненый, тоже! — не принимая во внимание ее слов, кивает он мне.

Откуда-то возле него появляется автоматчик, теперь их уже двое. Командир стоит в двух шагах от нас, грозный и неумолимый, как генерал. Я всматриваюсь в его плечи, стараясь определить воинское звание, но там ничего не поймешь. Вверху сияет месяц, и мне не видно лица командира, затененного шапкой. Но я чувствую, что лицо это не предвещает добра.

— Повторяю: санинструктор, вы, с забинтованной головой, повозочный и вы, — кивает он в сторону немца, — следуйте за мной.

Ничего не поделаешь. Тихо выругавшись, Катя первая соскакивает с передка, неохотно покидает свое место ездовой. Держась за края повозки, слезаю и я. Командир ступает вперед.

— Марш в помещение.

Я думаю, что это — не более чем недоразумение. Куда он нас поведет, и что плохого мы ему сделали? И я хочу объяснить:

— Вы понимаете: танки. Мы спешили доложить. Через час-другой они могут быть тут.

Командир оглядывается:

— Попрошу помолчать. Пока вас не спрашивают.

— Ну пошли, подумаешь! — со злой решимостью говорит Катя и шагает во двор.

За ней идет ездовой, потом немец. Я, хватаясь за изгородь, на одной ноге прыгаю следом за ними. Возле повозки с двумя ранеными остается автоматчик.

Командир ведет всех через двор, затем в темные сени и открывает дверь в хату. На оконном косяке тускло горит коптилка, окна завешены каким-то тряпьем. Несколько малышей пугливо бросаются на печь, и вскоре из-за каминка появляются их любопытные личики.

— Прошу документы! — говорит начальник, подходя к коптилке, и оборачивается.

Я оглядываю его плечи — вот тебе и на. Всего лишь капитан, а держит себя как генерал, не меньше. Столько напускной строгости!

— Пожалуйста! — с готовностью, но и с подспудным вызовом говорит Катя и лезет за пазуху.

Сдерживая в себе неуместный тут гнев, я нащупываю под шинелью нагрудный карман и достаю удостоверение. Ездовой наш, довольно пожилой, с крестьянским лицом дядька, неторопливо распоясывается и долго копается в складках одежды, пока находит аккуратно завернутую в бумагу красноармейскую книжку. Минуту капитан молча изучает наши документы. На его чернявом лице непреклонная строгость службиста. Но вот наконец он поднимает лицо, обводит всех придирчивым взглядом и останавливается на четвертом — немце, который сутулится в полумраке у самого порога.

— А вы что?

— Это пленный, — говорю я. — На сборный пункт ведем. В Ивановку.

Я думаю, что он сразу прицепится ко мне и пленному, документов на которого у меня никаких нет, а его остались в батальоне. Видно, в том виноват я. Только кто предполагал, что мое конвоирование обернется таким образом! Но капитан, кажется, не намерен излишне придираться к пленному и складывает вместе наши документы.

— Где вы видели танки? — спрашивает он у меня, стоя под самой коптилкой.

— В кукурузе. Километра за три отсюда.

— Кому вы о том доложили?

— Кому тут доложишь! — запальчиво опережает меня Катя. — Тут у вас все как пыльным мешком побитые.

Она так вольно и независимо держит себя перед этим придирой капитаном, будто он и вовсе никакой не начальник. Я, к сожалению, так не могу и покорно стою, прислонясь к скамье и поджав свою простреленную ногу.

— Двум человекам докладывали, — говорю я. — Капитану из ДОПа и одному подполковнику.

— Так вот, зарубите себе на носу! — строго говорит капитан. — Чтоб больше ни слова. Поняли? А то панику мне развели! Как в сорок первом. Я вам покажу танки! — заканчивает он нелепой угрозой.

— При чем тут паника! — дерзко бросает Катя. — Мы докладываем. Что мы, на всю улицу кричим, что ли? Да тут у вас хоть голоси — никого не проймешь.

Капитан выслушивает ее слова и оставляет их без ответа. Обращается он ко мне одному:

— Вы поняли, младший лейтенант? А теперь марш отсюда! — строго приказывает командир и добавляет чуть мягче: — В третьей от церкви хате сбор раненых.

Потом отдает наши документы и засовывает руки в карманы шинели.

— А пленного? — спрашиваю я. — Возьмите у нас пленного. У меня вот нога…

— Я не конвоир! — отвечает капитан.

Я растерянно стою, начиная понимать, что и от этого больше ничего не добьешься.

Помолчав, мы нерешительно направляемся к порогу и, ощупывая холодные стены в темных сенях, выбираемся на двор. Морозный снег поскрипывает под ногами.

— Ну и черт с ним! Поехали. О тех надо подумать, а то поокочурятся, — говорит Катя и направляется к повозке.