Наталья Резанова
Печальный остров
Печальный остров — берег дикой…
A.C. Пушкин
Вообще-то, говорят люди, изначально этот остров назывался Пищальным. Якобы в гарнизоне Итильгородского кремля, усиленного после Смутного времени, и столь же усиленно скучавшем, развлекались стрельбой из пищалей, в рассуждении, долетит ли пуля до острова или нет. Скорее всего, это вранье, как всякая народная этимология, потому что Волга в этом месте очень широка, а остров как раз посередине, так что туда пуля из снайперской винтовки не долетит, не то что из пищали.
Как известно, Петр I повелел сжечь в Итиль-городе все мосты и новых не строить — в целях развития судоходства. Этот указ в точности соблюдали лет сто. Потом решили, что совсем без мостов тоже не слава богу, тем более что город протянулся уже и за Волгу. Навели понтоны, а чтоб судоходству не мешали, в положенное время разводили. Но острова посреди Волги это не коснулось в прямом смысле слова. По понтонному мосту пустили извозчиков, позже — трамвай, и песчаный горб, щетинившийся леском, только мешал бы транспорту.
Наверное, тогда остров и назвали Печальным.
Шлепали по воде колесами и дымили пароходы, орали песни, проплывая в лодках, пьяные мастеровые с Костанжогловских заводов, гремели копыта по понтонному мосту — жизнь проходила мимо.
Настоящие мосты появились много позже. Без них стало никак нельзя. Количество заводов и фабрик, произраставших в Итиль-городе, обгоняло если не всю Европу, то всю Россию точно. И обе части города, Гора и Заречная, должны были сообщаться между собой, иначе бы производство встало. Но мосты опять пролегли в стороне от Печального острова — там, где река была поуже. Впрочем, со временем мост, опять-таки понтонный, к Печальному острову подвели — с одной стороны, с Заречной. Теперь уже название «печальный» звучало как насмешка. Остров стал излюбленным местом купаний и пикников. В летние дни сюда устремлялись изнемогающие от жары толпы, благо помимо песчаного пляжа там имелись и заросли, где можно укрыться в тени.
Лет двадцать, а может, и более длилось такое веселье, а потом прекратилось. Санитарные врачи прекратили. Производство-то развивается, напомнили они. И не абы какое, а тяжелое. Здесь вам не Иваново — город невест, с его ситцами. Автомобили у нас куют, самолеты, пароходы. Плюс химические заводы. Ну и — не принято об этом говорить, но вообще-то каждый горожанин старше трех лет в курсе — военные. И отходы от всего сливаются в Волгу. Рыба передохла давно, а народ здесь купается. Короче, надо строить очистные сооружения, а пока суд да дело — пляж следует закрыть.
Так или иначе происходил судьбоносный разговор санитарных врачей с городскими властями, никто уж не упомнит, давно это было. Важно то, что санитарные речи нашли путь к сердцам властей предержащих. То есть очистных сооружений строить не стали, да и кто их в те времена строил? А вот мост до Печального острова разобрали.
Народ, конечно, такой заботой о своем здоровье повозмущался. Летом в здешних краях очень жарко, а возможность смотаться за город есть не у всех. Но лишь маньяк стал бы утверждать, будто вода в великой русской реке чистая. После купанья там приходилось долго отмываться от грязи, а из чего состояла эта грязь, и говорить не хочется.
Но были и такие, кому на острове не загорать-купаться хотелось, а попить пива-водки. Непременно не на квартире, не в парке, а под сенью струй. И они упорно пытались добраться до привычного места отдохновения на лодках. Супротив таких отрядили речную милицию на катерах, а лодочную станцию закрыли. Конечно, никто не может усторожить сторожей, и милиционеры, возможно, сами проводили досуг на острове. Но роща и кустарник, прежде занимавшие часть острова, бесконтрольно разрослись, подобравшись к самой кромке воды, и пляж перестал существовать сам собой. Чтоб удобно разместиться, прежде надо было вырубить пространство среди зарослей — и кому нужны такие усилия?
Для любителей культурно выпивать среди зеленых насаждений вокруг города есть леса, и там можно расположиться, не напрягаясь.
И остров перестали посещать. С берегов казалось, что он покрыт шапкой, летом — зеленой, зимой — черной. В прежние времена, в пору весеннего паводка, Печальный остров полностью скрывался под водой. Но из-за множества плотин Волга сильно обмелела, и остров разве что подтапливало, не заливая целиком.
Так проходили годы и десятилетия. Рост промышленности, из-за которого остров отрезало от города, давно сменился спадом. Утверждали, будто в реке вновь появилась рыба. Но возвращать понтонный мост местные власти даже не думали. Не по злокозненной сущности своей. О Печальном острове просто забыли. У всех было полно забот, жизнь стала совсем иной, чем в те времена, когда вершиной удовольствия было растянуться на прогретом солнцем островном пляже. Все куда-то спешили, и разве что, застряв в пробках на мосту, кто-то из горожан поворачивал голову в сторону острова посреди Волги. Правда, его было плохо видно. Над островом вечно висело либо марево, либо туман. Наверное, виноваты были резкие колебания температур, особенно участившиеся в последние годы.
И было бы так пусть не до скончания времен, но весьма и весьма долго, если бы где-то там, в неведомых кабинетах, не подсчитали, что гидроэлектростанции в их нынешнем состоянии не снабжают в достаточной мере энергией приречные города. Слишком, слишком обмелела Волга, мощностей не хватает. Строить электростанции на других источниках энергии — долго, и в первую очередь — дорого. Да и зачем, когда проблема разрешается проще некуда. Нужно только поднять уровень воды за счет Алатырского водохранилища, что вверх по реке от Итиль-города, и все прекрасно заработает.
И решили — поднять. Недовольные, конечно, были. Но они всегда есть. И кто их нынче слушает, недовольных-то? Чай, не проклятые перестроечные времена. Ну, зальет пару-тройку деревень, сказали те, кому надо говорить, так население заблаговременно вывезут. Или вам АЭС в городской черте надобно? Так сами же протестовали — и нет ее, потому что вас тогда слушали.
Губернатор и мэр дружно утверждали: все будет хорошо, ничего страшного не случится. И хотя никто не верил, ясно было: изменить ничего не удастся, все уже решено.
И никто из них — властителей, и чиновников, и экологов, и вечно недовольных горожан, и охваченных паникой жителей деревень — не вспомнил о Печальном острове.
И все, что было раньше, растянувшись на века и десятилетия, — это присказка.
Остров ушел под воду. На это не обратили внимания. Слишком много было других проблем. В деревнях до последнего дня надеялись, что потоп отменят, и когда потоп все же пришел, к нему оказались не готовы. Конечно, вызывали спасателей со всей страны, тонущий народ вывозили на вертолетах и заселяли куда придется. И если для людей еще находился какой-то приют, то с домашней скотиной дело обстояло хуже. В городе, точнее, в тех его районах, что находились в низине, во многих домах залило подвалы, и откачивать стоячую воду, как тут же выяснилось, было некому и нечем.
Новое поколение санитарных врачей предрекало различные эпидемии — гепатита, дизентерии, а, памятуя о погибшей по деревням скотине, еще и чего похуже. Да мало ли какие скотомогильники там размыло!
И кто в такой обстановке будет вспоминать о поглощенном рекой острове? Мало ли таких микроатлантид кануло в небытие в русских реках?
И кого в эти дни взволнует сообщение, будто по стенам обычного строения ползало неведомое чудовище, напоминавшее разом кошку и летучую мышь, а некий гражданин, зашедший отлить в кусты, повстречал там такое страшное, что теперь страдает недержанием денно и нощно?
Однако же сообщения такие были. А людей нельзя потчевать одной чернухой, для разнообразия сгодится и другая чернуха. Даже если она той породы, что с крыльями и крякает.
— Есть мнение, что народ надо отвлечь от этих безобразий, — сказал редактор «Итильской недели» журналисту Славе Замятнину. — Инопланетян уже не хавают, светская хроника людей только злит. Стало быть, надо заняться этими монстрами.
— Какие монстры? Пить меньше надо, тогда и монстры мерещиться не будут.
— А то я без тебя не знаю. Конечно, лопают сограждане на нервной почве больше обычного. Но матерьяльчик из этого сварганить можно. Или тебе гонорар не нужен?
Гонорар Славе, разумеется, был нужен. Семья его не отличалась большими запросами, но все равно хотела есть, и желательно каждый день. Поэтому он не стал выпендриваться и согласился заняться журналистским расследованием. Тем более что, по его мнению, никуда для этого ходить не надо, равно как и разыскивать алкоголиков с мокрыми штанами. Залезть в сеть, откуда все равно черпается большая часть публикуемой информации, сходить на несколько знакомых форумов, исправно собирающих местные сплетни — и сенсация провинциального разлива готова для печати.
Ознакомившись с разговорами на этих форумах и в сообществах, Слава пожалел, что готовить надо заказанную сенсацию, а не серьезную работу на тему «Природа массовых психозов». Иначе пришлось бы признать, что значительная часть сограждан Славы сидит на тяжелых наркотиках, а до такой степени продвинутости в русской провинции, к счастью, еще не дошли. Вот слухи, приобретающие самые уродливые формы, — это да, этим Итиль-город всегда отличался. В Москве, говорят, в давние времена был обычай: когда лили очередной церковный колокол, запускать по городу слухи один нелепей другого — иначе колокол звонить не будет. А в Итиле и колоколов не нужно было, слухи пускали из любви к искусству. За несколько часов Слава узнал подробности про летучую кошку (да, уверяли многие, это была не мышь, а именно кошка, только с крыльями) и про мохнатую рептилию, напугавшую того пьяницу, а также получил сведения о других существах, не подпадающих ни под одну известную классификацию. Рыбаки на Нижней набережной (неизвестно, удавалось ли им хоть что-нибудь выловить, но сидели они там регулярно) заметили вылезавшее из воды нечто, напоминающее крокодила, «только не зеленого, а цвета в темноте не разобрали». Влюбленная парочка, обжимавшаяся в сквере Красных Матросов, в панике бежала, когда с памятника этим самым матросам на них упала трехголовая змея. Упоминались также жабы-альбиносы и лысые крысы. Но более всего произвело впечатление на Замятнина описание собаки с перепонками на лапах, сделанное персонажем под ником Bik_Tupogub. Оно выдавало человека с профессиональным знанием биологии. Криптоисториков нынче расплодилось немерено, даже в провинции, а вот криптозоологи, по мнению Славы, по-прежнему водились только в книжках. Так что скорее всего выступление Tupoguba тянуло на душевный, со. вкусом сделанный розыгрыш. Может, это он и начал «лить колокол», а впечатлительные сограждане, чью нервную систему всколебал потоп, подхватили. В других своих выступлениях Bik_Tupogub обращал внимание на то, что все новоявленные существа были замечены только в кварталах старого горда. И в самом деле, отметил про себя Слава, чудовища среди блочных строений — это не то. А вот в домах прошловековых — ничо так, готично. Или это попытка привлечь внимание городских властей к проблемам ветхого фонда?
Отмечалось также, что никому из видевших «итиль-городских монстров» не удалось их запечатлеть. И это в наше время, когда мобильники с фотофункциями если не у каждого, так через одного! Стало быть, люди были либо слишком напуганы, либо они все же пытались снимать, но изображения не получилось. Похоже, все неведомы зверушки попадались людям на глаза поздно вечером либо ночью. Из чего следует, что это животные ночные, а при свете дня предпочитают скрываться в тени.
Это не довод, мысленно отметил Слава. Чудовище Лох-Несское сколько столетий люди видят, а ни одного приличного снимка до сих пор нет. Хотя, конечно, столетия назад фотоаппаратов не было…
Однако теперь у него появился предлог, чтобы заговорить с криптозоологом. Слава написал, что при наличии хорошей фотокамеры, а не «мыльницы» или мобильника, возможно, удалось бы сделать снимок.
Собеседник живо заинтересовался этим соображением, и они договорились о встрече. Слава, кстати, не блефовал — цифровая камера у него имелась. Стрелку забили у пресловутого памятника Красным Матросам. Место было приметное, единственный окультуренный сквер вблизи Нижней набережной, этакий оазис посреди четырех оживленных трасс. Слава часто проезжал мимо, но не мог припомнить, когда приходил сюда целенаправленно или просто останавливался здесь. Приезжие постоянно восхищались, какие в Итиль-городе открываются виды, а местным некогда было этими видами любоваться. Следовало воспользоваться моментом.
Портовые здания отчасти заслоняли панораму реки, и все же Славе показалось, что Волга стала шире. Из-за того, что вода поднялась? Наверное, хотя из бетонного ложа все же не вырвалась. То ли дело позапрошый век, когда на том берегу волнорезов еще не понастроили и по весне Заречье могло успешно конкурировать с Венецией!
— Заслав? — обратились к нему, эдак деликатно.
Под этим ником Слава выходил в сеть. Он обернулся. У ног брутальных чугунных матросов стоял мужчина лет сорока (плюс-минус), в сером цивильном пиджаке, с редкой бородкой и необильной шевелюрой.
— Бык-Тупогуб, — представился он. — Фома Аркадьевич.
На шутника он определенно не был похож.
— Вы биолог? — спросил Слава.
— Совершенно верно, — ответствовал Бык-Тупогуб и уточнил: — Преподаю.
«Школьный учитель, — сделал для себя поправку Слава. — Торчит на этой работе, потому что там свободный и бесплатный выход в сеть».
— Замятнин Вячеслав.
— А чем вы занимаетесь, если не секрет?
Врать Слава не собирался.
— Работаю в газете. — Слово «журналист» не хотелось употреблять. Нынче это отдавало дешевыми понтами, хуже было только «писатель». Но, видимо собеседник был не в курсе таких тонкостей.
— Пресса, — задумчиво сказал он. — Пресса — это хорошо. Даже если вы всего лишь гоняетесь за жареным.
— Пока что ничего не догнал. Какие у вас соображения?
— Для начала исследуем окрестности. У меня есть сомнения, что мы найдем эту змею, но все же следует поискать.
— Думаете, уползла?
— Думаю, эти существа отлично мимикрируют.
— Какие существа?
Но Бык-Тупогуб не ответил. Он увлеченно шарил по кустам. Было бы неловко, если бы его замели за порчу зеленых насаждений, но, очевидно, у милиции были более важные занятия, чем следить, кто шастает по газонам. Впрочем, Бык-Тупогуб был довольно осторожен — то ли боялся змеи, то ли просто не хотел топтать траву. Она была высокой — Итиль-город не славился аккуратной стрижкой газонов.
Слава некоторое время походил за ним, для очистки совести щелкнул по монументу и заскучал.
— Вы сами-то видели кого-нибудь из этих? Кроме собаки с перепонками? — спросил он, предполагая ответ: «Я — нет, но вот один друг (знакомый, родственник, сослуживец)…»
— Конечно, видел! Как-бы-кошку. Кстати, не так далеко отсюда — у старого крепостного рва.
— Кошку, с которой все началось? С крыльями? Она и в самом деле летала?
— Не, прыгала с края обрыва на дерево. Как белка-летяга. У нее в самом деле крылья, но вряд ли они были пригодны для полета, скорее рудиментарные отростки.
Слава хмыкнул. А может, там и вправду белка была? Хороший заголовок: «Здравствуй, белочка…»
— Подобные явления — когда у животных развивались дополнительные части тела, вплоть до лишних голов, — отмечались в прошлом веке в Чернобылской зоне, — добавил Бык-Тупогуб.
— Да, но у нас тут ничего атомного не взрывалось!
— Вы уверены, что не взрывалось? На военных завода старались скрыть такие вещи, — сказал Бык-Тупогуб с интонацией опытного конспиролога.
— Ну… — Слава не нашелся, что ответить. И не успел.
Поблизости захрустели кусты и послышался женский голос. Точнее, девичий:
— Юра-а! Юрочка!
Пипец поискам, с грустью констатировал Замятнин. Стемнело, и к подножию Красных Матросов непременно притащится какая-нибудь парочка.
Он угадал. Парочка появилась. Но эротических намерений, по всяком случае явных, молодые люди не выказывали.
— Да посмотрел я уже, нет ее там, — пробасил Юрочка.
— Ищи, ищи, должна быть! Пакость какая… Может, в кусты заползла?
— Ты по траве в босоножках не шастай, Танька. Укусит еще.
Девица ойкнула во все девичье горло.
— Вы поняли, кто это? — шепотом спросил Бык-Тупогуб.
А чего тут не понять… Слава таких видел каждый день. Типаж «блондинка провинциальная», слава богу, знать не знающая про анорексию и бронзолексию, и ее приятель, стараниями отечественной рекламы к двадцати с чем-то годам заработавший пивное пузцо. Контингент канала MTV и шоу «Прасекс» Моти Лермонтовой.
Но Бык-Тупогуб имел в виду нечто иное, и Слава догадался что.
— Это те, которые видели трехглавую…
Однако глазастая молодежь теперь углядела и Славу с Тупогубом.
— Эй, мужики, вы тут случайно… — как можно более солидно начал юноша.
Его спутница проявила неожиданную смекалку:
— Юрочка, глянь, у него цифровик! Они на наше место пришли! Они сами сфотать хотят!
Юрочка заворочал выцветшими бровями — это действие, несомненно, сопровождало мыслительный процесс.
— Прикинь, да… — только и сумел он произнести.
— Мы первые, первые ее нашли! Это наше! — заявила Татьяна. — Вы не имеете права…
Но Бык-Тупогуб, по роду деятельности общавшийся с учащейся молодежью, не был смущен, а Слава тем более.
— Любая информация, размещенная в сети на сайтах открытого доступа, становится всеобщим достоянием, — спокойно провозгласил он.
Однако девицу тоже нелегко было сбить с толку.
— Все равно мы первые! И фоту мы должны сделать и продать! У нас права…
Слава встрепенулся.
— И кому продавать собрались?
— Так мы и сказали, — Юрочка проявил трезвость мысли, а девушка подхватила:
— Да у нас такую фоту любое агентство с руками оторвет! Хоть в Москве, хоть в Америке!
Все ясно. Ребятишки насмотрелись боевиков, где лихие репортеры получают за снимки бешеные бабки. Ни с одной конторой в реале дела не имели, волшебного слова «фотожаба» не слыхали. Оторвать-то у вас, может, что и оторвут… Руки, скорее всего.
— Ладно, бог в помощь, — сказал он, — ищите свою змеюку.
Молодые люди не ожидали такой уступчивости.
— А вы чего? — растерянно спросил Юра.
— А мы дальше пойдем. Правда, Фома Аркадьевич?
— Совершенно верно. Главное было — найти исходную точку.
Замятнин подхватил криптозоолога и повлек прочь — не дал рассыпать цветы красноречия перед посторонними. Однако Таня заподозрила подвох.
— Юрочка! — громко зашептала она. — Они что-то знают! Иначе б не ушли. Пойдем за ними!
Юра поковырял пальцем в ухе.
— А пошли.
Искать змею в кустах у него не было большого желания, даже за большие доллары.
— Итак, главное было — найти исходную точку, и сдается мне, она где-то здесь, — продолжал вещать Бык-Тупогуб. — Вернемся к тому, с чего начали. Все появления — на правобережье, все в старой части города. Я обозначил примерно на карте города все места, где видели монстров, и попытался понять, что их объединяет.
— Да тише вы! Эти папарацци доморощенные поперлись за нами.
— Ну и что? Наша задача — увидеть. Пара лишних наблюдателей не помешает.
Бык-Тупогуб то ли не страшился конкурентов, то ли ему и впрямь важнее всего был результат. С другой стороны, Слава тоже пришел не в погоне за сенсацией, а как бы наоборот. Если они что-то увидят — пусть будут дополнительные свидетели. Если не увидят ничего — тем более.
Они прошли сквер насквозь.
— Куда дальше? — спросил Слава.
Бык-Тупогуб остановился, раздумывая. Стемнело окончательно, и Нижняя набережная была пуста. Итиль-город все же оставался провинцией, даже летом. Хотя днем из-за обилия пробок в этом можно было усомниться. Однако ночная жизнь там не то чтобы не существовала, но в основном происходила за запертыми дверьми. Выплескивалась наружу она на Горе, где обычно проходили всяческие гулянья и уличные представления. А эта часть города спокон веку считалась деловой. После работы те, у кого были средства и желание, оттягивались по барам и ночным клубам. Движение замирало, можно было преспокойно разгуливать по проезжей полосе, которая пару часов назад была забита машинами, и ни один милиционер не сделал бы по этому поводу замечания. Милиционеров, впрочем, об эту пору тоже надо было поискать. Нет движения — нет штрафов, так зачем же париться?
От набережной, за старыми домами, узкие кривые улицы ползли вверх по склону. Ближайший холм скобкой охватывала трасса, проходившая по дну бывшего крепостного рва. Тень от горы, на которой стояла крепость, ложилась на весь прибрежный район, и на серо-свинцовых, тускло дрожащих волнах рисовались зубчатые отражения стен и башен.
Слава задал вопрос — но Бык-Тупогуб медлил с ответом. Он обводил взглядом склон — особняки с осыпающейся лепниной, новехонькие церкви в сусальном золоте куполов и краснокирпичные складские здания, словно стремясь угадать, на котором из них затаилась очередная химера. Поэтому он, как водится, не заметил того, что происходило поблизости.
Татьяна снова ойкнула — не то чтобы панически, скорее рефлекторно. По улице прокатил джип с затемненными окнами. Но девушка испугалась не этого. Не Москва, чай, даже не Чикаго, в прохожих из машин не палят. Но, приглядевшись, что происходит, Слава хмыкнул.
Ну конечно: единственный автомобиль на пустынной ночной улице — и обязательно должен был сбить собаку.
— Вот гад, и не остановился, — произнес Юра. — Чего уж там! Он и ради человека бы не притормозил. — Похоже, в парне проснулась классовая ненависть. Это чувство прекрасно уживается со стремлением срубить бабла. — А тут собака…
— Это не собака, — сказал Бык-Тупогуб.
Голос его был ровен, криптозоолог, казалось, сохранял полное спокойствие.
Твердым шагом он двинулся к поверженному животному. Первую помощь оказать решил? Значит, собака жива.
Слава собак любил, но будь он один, вряд ли бы кинулся помогать… тем более Бык-Тупогуб говорит, это и не собака вовсе… Немного помедлив, он пошел вслед за Тупогубом. Неловко как-то.
Юра с Таней, выдержав паузу, тоже приблизились к жертве дорожного происшествия.
И тут Таня завизжала. На сей раз по-настоящему, как визжат перепуганные вусмерть юные девушки.
Существо, лежавшее на асфальте, перепутать с собакой можно было лишь в темноте, на значительном расстоянии или проносясь на большой скорости. Ну, или человеку, вовсе лишенному зрения, — но такие редко появляются ночью на городских улицах.
Больше всего оно напоминало варана, да только варанов, покрытых густой жесткой шерстью, не бывает.
— Прежде всего нужно взять кровь на анализ, — произнес Бык-Тупогуб. Слава не понимал, исследовательский азарт придает тому хладнокровия или это всего лишь маска. В любом случае в руках Фомы Аркадьевича оказались пробирка и стеклянная трубочка, какую Слава не раз наблюдал при сдаче анализов, но не удосужился спросить, как она называется.
Неужели криптозоолог предвидел столкновение, раз приволок это хозяйство с собой? Или у него в кармане и скальпель есть?
Может, скальпель и был, но препарировать существо Бык-Тупогуб не успел. Существо распахнуло пасть и глаза одновременно. Неизвестно, где криптозоолог успел выработать мгновенную реакцию, но он отскочил в сторону, и вовремя. Пасть, усыпанная треугольными зубами, была такой величины, что Славу замутило — он представил себе, что произошло бы с рукой Фомы Аркадьевича, не прояви тот недюжинной прыти. Конечно же, это была не собачья пасть. И глаза тоже напоминали глаза рептилии.
— Крокодил, — сглотнув, диагностировал Бык-Тупогуб. — Более всего форма тела, в особенности челюсти, напоминает крокодила.
Он по-прежнему старался сохранять спокойствие, но у него не очень получалось.
— Какой крокодил? — со злостью выкрикнул Слава. — Где вы видали шерстистых крокодилов?
— Реактивная мутация. Существование шерстистых носорогов в ледниковый период научно доказано. Могли быть и шерстистые крокодилы. Так же, как многоголовые змеи. Между тем выдвигается обоснованная гипотеза, что так называемое глобальное потепление — всего лишь предвестие нового ледникового периода. Эволюционный зигзаг…
— Фома Аркадьевич, побойтесь бога. Перед вами Волга, видите? Не Нил. Откуда здесь крокодилы?
— Это Зона, — внезапно подал голос Юрочка.
— Что?
— Ну, как в этом… где атомный взрыв был… и развелись всяческие мутанты. — Неужто он своим умом дошел до того же, что и Бык-Тупогуб? Но следующая фраза прояснила источник знаний: — И сталкеры туда ходили, хабар брали, с мутантами махались. Еще игрушка такая была…
Исходный текст про сталкеров был ему явно не знаком.
— Еще того не легче. Еще скажи, что здесь инопланетяне приземлялись. Прикинь, пацан, — мы посередь города, какая Зона?
Слава прервал свои обличительные речи, потому что раненое существо (шерстистый крокодил, Canis psevdo-varanis, или как там его еще назвать) приподнялось. Таня отшатнулась и вцепилась в своего кавалера. Но монстр не сделал попытки напасть, а пополз прочь, через дорогу. Несмотря на то что его задние лапы волоклись по асфальту — очевидно, были перебиты, — передвигался он довольно быстро.
— За ним! — призвал Бык-Тупогуб. — Возможно, он выведет нас к своему… э-э-э… убежищу.
Слава и Юра подчинились.
— Я боюсь! — пискнула Татьяна, но дезертирства не предприняла — преследовать монстра было не так страшно, как оставаться на ночной улице в одиночестве.
Однако бежать им пришлось недолго. Несчастный монстр перебрался с проезжей части на набережную, прополз между лжеконструктивистским зданием пароходства и ближайшим причалом и, перевалившись через кромку пристани, устремился по бетонным плитам к черной воде.
Слава мысленно перебирал разные версии. Если это существо и вправду крокодил, то в реке ему самое и место. Может, у него там гнездо… звучит как в тупом анекдоте. А вдруг оно что-то соображает… не хочет, чтобы его потом препарировали… пытается утопиться?
В любом случае силы его оставляли. Он двигался все медленнее, рывками. Юра готов был полезть за ним, но его остановил свистящий шепот Татьяны:
— Смотрите!
Что-то черное спикировало с водосточной трубы пароходства. Слава видел летучих мышей только в кино и не мог сказать, похоже оно или нет. Но он инстинктивно пригнул голову, а когда поднял ее, то рядом с прежним, практически родным существом увидел другое. Нет, это была не мышь, а, наоборот, кошка. Та самая летучая кошка, о которой было столько разговоров. Самая настоящая кошка… если бы не крылья. То есть, как выразился Бык-Тупогуб, рудиментарные отростки, покрытые мехом. Летать на них было невозможно, а вот планировать — вполне. И эта летучая кошь, ухватив собаку-крокодила за шкирку зубами, словно котенка, хотя сама много уступала ему в разменах, пыталась тащить его вниз, к воде.
Может, тяжесть оказалась бы для нее неподъемна. Может, Юра все же набрался бы решимости и двинулся по бетонке вниз. Но его опередили.
Они ползли через парапет, посыпались с набережной к реке. В первый миг Славе показалось, что их очень много. Ему было так страшно, что он слышал, как стучат собственные зубы. Но он заставит себя успокоиться. Мужчина он или где? Даже Таня уже не визжит…
Не так много. Не больше дюжины. Сколько в точности — трудно разглядеть в темноте. Но они были здесь, наверное, все, о ком твердила молва. Стая зверей, изначально напоминавшая нечто знакомое и домашнее. Собак и кошек, да. Но все они были отмечены признаками, у нормальных животных отсутствующими. Крылья и перепонки, мех там, где его не должно быть, и голая кожа вместо шерсти.
Сказки дедушки Босха.
Надо было снимать, но Слава, захваченный зрелищем, забыл о камере. Что странно, Юра тоже не делал снимков, которые, по идее, должны были его обогатить. Возможно, из-за темноты.
Стая подхватила своего раненого собрата и повлекла его дальше, благо расстояние было невелико. Еще несколько минут — и все они плюхнулись в воду.
— Мама дорогая! — пробормотал Слава. — Что это? Типа лемминги? Ритуальное самоубийство?
— Нет, — отвечал Бык-Тупогуб. Он, несомненно, пришел в себя.
Звери плыли. Те, кто вряд ли мог удержаться на воде, сидели на плечах у более сильных сотоварищей. Змей многоглавых там вроде бы не имелось — да, может, их и не было вовсе…
Луна выглянула из-за туч, и в ее призрачном свете видно было направление заплыва.
— Остров, — тихо произнес Фома Аркадьевич. — Печальный остров.
— Так он же потонул! — возразила Таня.
— Вот именно. Много лет остров был местом отдыха. А народ у нас сентиментальный, любит брать на отдых домашних любимцев. Собак, кошек… А животные на природе имеют привычку убегать. В густом ивняке найти их трудно. Особенно если хозяева выпивши. Некоторых, возможно, просто забывали. Вероятно, по мосту туда же из города добирались крысы…
Слава нервно рассмеялся.
— Я вспомнил… в старых подшивках «Итильской недели» читал. На том берегу шапито каждый год ставят, у ярмарки. И зверинец. Так однажды у них крокодилица пропала! Решили, что сперли какие-то умельцы… на сапоги…
— А она уплыла и отложила яйца. Только климат у нас не африканский.
Хорошо, что у этих циркачей осьминог не пропал, подумал Слава. А то было бы сейчас пробуждение Ктулху на Волге…
— Ну, вы поняли меня. Остров оказался отрезан. Предоставлен сам себе. Замкнутая система. Впрочем, не совсем замкнутая. Химические отходы, радиоактивные отходы… все попадало на остров с каждым весенним паводком. Мутации пошли скачкообразно, создалась собственная биосфера. Разросшийся лес способствовал этому. Юра прав — это была Зона, Зона посреди города. Никаких взрывов и инопланетян не понадобилось. Все сделали мы сами. Остров даже сталкеры не тревожили! А потом остров затонул. Эх, какой уникальный эксперимент загублен!
Звери доплыли до середины реки и кружили по воде, точно стремясь отыскать свое безвозвратно утерянное обиталище.
— Остров не затонул, — сказал Слава. — Его затопили. И зверям стало негде жить.
— А они должны были уметь плавать… или летать… иначе бы не смогли прокормиться все эти годы! И они сумели добраться до берега! Вот почему их видели только в ближних кварталах. Дело вовсе не в старом городе. Они просто старались держаться ближе к реке!
— Да, — Слава смотрел на реку. Стая, бесцельно покружив, развернулась и поплыла назад. Отсюда не было видно, тащат ли они по-прежнему раненого или его отпустили, дабы он упокоился на дне. На острове. — Я думаю, что они этот заплыв совершают не в первый раз. Они ищут свой дом, а дома нет.
— Поэтому они устроят себе жилище здесь, — подхватил Бык-Тупогуб. — Станут размножаться… на них начнется охота… они будут уничтожать бродячих собак и кошек… займут их место… Какая интересная перспектива!
Юра снова прервал молчание.
— Мужики, — сказал он, — а человека… человека там забыть не могли? По пьяни-то?
Андрей Егоров
Мой персональный клоун
В детстве у меня был свой персональный клоун. Я нашел его на огороде. В цветастой одежде и смешных клоунских ботинках он лежал, раскинув ручки, и не шевелился. На белом лице выделялся красный нос картошкой. Рыжие лохмы и кустистые брови окончательно делали астронавта похожим на уморительного паяца. Его космический корабль развалился на две части. Одна, где помещалась кабина пилота, догорала под яблоней. Другая — технический и грузовой отсеки — уронила секцию забора и почти на метр ушла в землю.
— Что за черт?! — сказал папа, разглядывая место аварии.
— Может быть, это метеорит? — предположила мама. В отличие от папы-гуманитария она тяготела к точным наукам, училась в аспирантуре на физическом факультете ЛГУ и полагала, что отлично разбирается не только в физике, но и в астрономии.
Папа подобных амбиций был лишен, он считал маму очень сексуальной, поэтому нашел в себе силы смириться с таким серьезным недостатком для счастливого брака, как чрезмерная эрудированность супруги в области точных наук.
— Метеорит? — пробормотал он. — Тебе виднее, дорогая. Только вот эта штука, которая горит под яблоней… Может, ее потушить? Как ты думаешь?
— Ни в коем случае! — возразила мама. — К тому же чем ты собираешься ее тушить? Водой? Знаешь, как на воду может отреагировать раскаленный металл?
— Тебе виднее, дорогая. — Папа часто повторял эту фразу на протяжении десяти с лишним лет непростой семейной жизни. И когда мама, вконец устав от папиной гуманитарной бесхарактерности, однажды решила уйти к суровому американскому профессору, у которого проходила стажировку, папа снова сказал: «Тебе виднее…» — на слове «дорогая» он осекся. Сложно называть «дорогой» женщину, которая тебя предала.
Рыжеволосого астронавта родители не заметили, занятые разглядыванием круглой дыры в земле. Из нее валил едкий дым, остро пахло серой. Я схватил пришельца за пеструю курточку и сунул в карман на рубашке. Признаков жизни клоун из космоса не подавал.
— Наверное, надо кому-нибудь сообщить о нашей находке? — предположил папа.
— Разумеется. Я позвоню кому следует. Ты можешь не беспокоиться…
— В каком смысле?
— Этим займутся специалисты из нашего университета. Люди, которые разбираются в подобных вещах.
Мама скрылась в дачном домике, откуда через некоторое время послышался ее взволнованный голос: «Да, думаю, это метеорит. Прямо на нашем участке. Поверить не могу в такую удачу». А папа все продолжал стоять посреди огорода, напоминая путало — он был человеком астенического телосложения, одежда на нем висела, как на вешалке, а на голову он надевал старую фетровую шляпу прадедушки, думая, что она отлично защищает его лысеющую макушку от палящих солнечных лучей.
— Удивительно, правда? — сказал папа и потрепал меня по волосам. — Что только не случается во вселенной… Космос — поразительная штука. — И, помолчав, сделал неутешительный вывод: — Теперь придется чинить забор…
Сейчас, по прошествии многих лет, все, что случилось со мной тогда, кажется вымыслом, причудливой детской фантазией. О том, что я не выдумал клоуна, что он существовал на самом деле, говорят лишь моя жизнь да еще «сокровища» в старой конфетной коробке — рыжий волосок, выпавший из его крохотной головки, орех со следами маленьких челюстей и три белесых шрама — отметина острых коготков на безымянном пальце правой руки, прямо над обручальным кольцом.
Я лишь однажды сделал попытку поделиться этой историей со своей женой. Разумеется, она мне не поверила. «Вечно ты со своими выдумками…» Да я и сам уже не верю, что все случившееся правда.
Оказавшись в своей комнате, я сразу извлек пришельца из кармана и положил на стол. Пару секунд он не шевелился, потом ярко-красный рот, словно размалеванный помадой, жадно задышал. Я приблизил лицо и увидел, как затрепетали реснички и распахнулись глаза, круглые, как пара блюдец. «Живой», — с облегчением выдохнул я. Некоторое время мы смотрели друг на друга: я — завороженный его необычной внешностью, он — пребывая в шоке после крушения корабля и от того, что оказался пленником такой шестилетней громадины, как я. Первым очнулся пришелец, закричал, закрываясь от меня ручками. Я заметил, что у него по четыре пальца на каждой руке, все завершались острыми когтями, тонкими, как осиные жала.
Человечек вопил не переставая, но оставался на том же месте, куда я его положил, — должно быть, потерял способность двигаться от ужаса. Мне захотелось растормошить небесного гостя, и я протянул к нему руку. Как оказалось, поступил неосмотрительно. Пришелец изо всех сил полоснул коготками по указательному пальцу и стремглав кинулся прочь, выстукивая по столу дробь большими нелепыми ботинками.
Я поднес палец к глазам, из царапин сочилась кровь. Рыжеволосый оказался вовсе не так безобиден, как мне представлялось изначально.
— Ах, ты так! — выкрикнул я, подхватил его за воротник курточки и поднес к глазам. Бедняга болтался в воздухе, забавно вращая большими глазами, при этом он снова верещал от страха, взмахивая ручонками. Вид у него был таким забавным, что я рассмеялся. Он же, услышав мой смех, еще сильнее испугался, задергался и завопил на совсем уже высоких нотах. Тогда я снова опустил человечка на стол. Он попытался сбежать, но я воздвиг на его пути стену — коробку от компакт-диска. Астронавт налетел на преграду и опрокинулся. Тут же вскочил и кинулся в обратную сторону. Но и здесь его ожидала искусственная преграда. Так я играл с ним минут пятнадцать, пока клоун полностью не выбился из сил. Глядя на меня с немым ужасом, он уселся посреди стола и принялся кашлять и лупить себя кулачком в грудь. Дышал он сипло, как заядлый курильщик.
Я понял, что моей живой игрушке не очень хорошо. Мне вовсе не хотелось, чтобы пришелец умер. Поэтому я на некоторое время оставил его в покое. Присел на стул, подпер кулаком щеку и стал наблюдать за своим крохотным пленником. Он, в свою очередь, смотрел на меня. В его взгляде читался неподдельный ужас.
— Не бойся, — сказал я. — Я маленьких не обижаю. У меня раньше был хомяк. Ты не думай. Он не умер. Просто убежал.
Я поставил на стол картонную коробку из-под ботинок, в углу кинул тряпку, чтобы клоуну удобно было спать, наполнил крышку от пластиковой бутылки водой. Затем посадил астронавта в его новое жилище. Первым делом он обежал коробку по периметру, ощупывая стены. Попытался забраться на одну из них, но безрезультатно. Поскребся коготками в плотный картон и направился дальше. Обнаружил крышку, набрал воду в ладони и попробовал на вкус. Погрузил в емкость голову и в считаные мгновения ее осушил — никогда не видел, чтобы кто-нибудь пил столько воды. Человек бы не смог вылакать разом целое ведро. А космический пришелец смог. Он по-собачьи отряхнулся, помотал головой, стряхивая влагу с рыжей шевелюры. И наконец добрался до тряпки. Некоторое время изучал ее, затем сбросил ботинки, курточку, завернулся в ткань и тут же уснул.
Громкое сопение возвестило о том, что сон глубокий. Видимо, сказывалось нервное напряжение и усталость.
Пока пришелец спал, я осмотрел его одежду. Клоунские ботинки оказались очень тяжелыми, словно были отлиты из металла, к тому же они были холодными на ощупь. Материал внешне напоминал кожу, но когда я потыкал их булавкой, на гладкой поверхности не осталось ни единого следа. Я попробовал утопить ботинок в чашке чая. Даже наполненный жидкостью до краев, он и не думал тонуть, продолжая плавать на поверхности.
Отложив инопланетную обувь, я взялся за разноцветную курточку. Она словно была сшита из пестрого лоскутного одеяла. На ощупь ткань была прохладной. В чае курточка плавала, как и ботинки, но когда я извлек ее из чашки, оказалась сухой.
Как я уже говорил, у меня почти полгода жил вольнолюбивый хомяк. Пока не сбежал, предпочтя сомнительные радости свободы вольготному и сытому существованию в аквариуме с опилками. Благодаря опыту с хомяком я отлично знал, что живность требуется кормить, чистить место ее обитания и по возможности сделать побег невозможным. Я принес несколько миндальных орехов, пригоршню изюма и кусочек сыра. Провизию я сложил возле крышки с водой и задумался. Хомяк совершил побег, когда я на время пересадил его из аквариума в картонную коробку. Я и не подозревал, какие острые у зверька зубы и что он способен очень быстро прогрызть в коробке огромную дыру. Неизвестно, какие зубы у пришельца из космоса, но рисковать мне не хотелось. Я отправился в сарай, где нашел старый аквариум, склеенный из оргстекла. Мне пришлось изрядно повозиться, чтобы привести его в должный вид.
— Собираешься завести рыбок? — добродушно поинтересовался папа, когда увидел, что я тащу аквариум в дом.
— Может быть, — ответил я уклончиво. — Еще не решил.
Через несколько часов клоун обрел новое надежное жилище, откуда ему тяжело будет сбежать. Аквариум я поставил на стол возле окна, чтобы пришельцу было светлее.
Он проснулся ближе к вечеру, снова выпил полную крышку воды и с явным удовольствием принялся хрустеть орехом, взяв его двумя руками. Я наблюдал за крохотным человечком с чувством гордости. Ни у кого нет такого домашнего питомца, как у меня, даже у Димки Савина, его папа-биолог привез из экспедиции гигантского тарантула. Мой персональный клоун будет покруче любого лохматого паука…
Вечером на даче объявился гость — заведующий кафедрой физики твердого тела ЛГУ профессор Лейбович. Он долго бродил по огороду с каким-то прибором. Ворошил остатки корабля под яблоней палкой, разглядывал их в лупу и заявил наконец: «Невероятно!» Потом взрослые сели ужинать на террасе, и я подслушал их разговор.
— Это что угодно, только не метеорит, — услышал я. — Хочешь добрый совет, Танюша? Никому об этом рассказывай!
— Но почему? — удивилась мама.
— Захочешь поделиться этой находкой, через сутки здесь будет толпа журналистов, но это как раз не самое страшное. Вместе с журналистами приедут ученые никому не известных университетов, безумные уфологи со всей страны, любители мистики, колдуны, сектанты. Среди них нормальные люди не встречаются по определению. Я эту публику отлично знаю, сталкивался по работе, они очень любят приезжать всем гуртом на научные конференции, хотя их никто не приглашает, и устраивать там бардак. Покоя у вас больше не будет. Скорее всего, через пару недель задумаетесь о том, что назрела необходимость продать дачу.
— Пожалуй, в этом есть резон, — согласилась мама. — Но что же нам делать?
— Пока ничего. Завтра-послезавтра я приеду с группой аспирантов, мы заберем эту штуку… назовем ее, скажем, ННТ, то есть неопознанное небесное тело, протестируем в лаборатории. И тогда можно сделать выводы, с чем мы, собственно, имеем дело.
— Но обо мне вы не забудете?
— Ты меня знаешь, Татьяна, — обиделся заведующий кафедрой. — Все, что нам удастся извлечь из этой находки, будем развивать вместе. И плоды пожинать тоже вместе.
Забегая вперед, могу сказать, что впоследствии Лейбович стал всемирно известным ученым, получил несколько престижных премий за открытие материалов со сверхпроводимостью и вместе со всей лабораторией переехал в Соединенные Штаты. Мама же была почти сразу отстранена от научной работы. Полагаю, Лейбовичу совсем не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал, чем на самом деле обусловлен его успех.
Хотя я хорошо кормил и поил клоуна, он вел себя крайне беспокойно, периодически шипел и верещал, глядя на меня. Несколько раз пытался кидаться опилками. Больше всего его сердило, что я наблюдаю, как он справляет малую и большую нужду. В эти моменты он бывал особенно раздражителен. И вопил особенно громко. Я понял, что ему неприятен мой интерес, и постарался проявить деликатность в этом вопросе, насколько понимает деликатность шестилетний ребенок.
— Что тут такого? — говорил я. — Я, к примеру, тоже писаю.
Временами он сидел, понурив голову, и раскачивался из стороны в сторону. Вся его поза выдавала горечь и страдание. Я изо всех сил старался его развеселить. Иногда устраивал душ, поливая Клоуна из лейки. Он бегал от искусственного дождя зигзагами и смешно подпрыгивал. Порой я раскачивал аквариум, изображая землетрясение. Он катался кубарем и потом долго дрожал от страха. А однажды я подсунул ему одного из своих игрушечных солдатиков. Увидев ковбоя с парой пистолетов в дальнем углу аквариума, клоун поначалу кинулся к нему, громко выкрикивая какие-то слова на незнакомом языке, затем остановился как вкопанный и принялся ругаться. То, что это нецензурная брань, я узнал много позже, поскольку слышал затем эти слова множество раз. Чаще всего когда у клоуна что-то не получалось. Он не слишком следил за языком, будучи старым космическим волком, если верить его рассказам. Сейчас я уверен, все они были правдой…
Однажды, когда я вернулся в свою комнату после прогулки, на подоконнике я увидел прелестную бабочку-махаона. Я побежал на кухню, принес стакан и, перевернув его вверх дном, накрыл бабочку. Она попробовала взлететь, ударилась в стекло и села на поверхность стола, больше не предпринимая попыток сбежать. Теперь я мог любоваться ее красотой все время.
Но на следующее утро я увидел, что бабочка умерла. Она лежала, сложив крылья, а на подоконнике остались лимонные следы осыпавшейся пыльцы.
Не знаю, что мною двигало в этот миг, но я убрал стакан, достал из аквариума клоуна и перенес к мертвой бабочке. Они были чем-то схожи — радужной пестротой раскраски, крохотными размерами и еще чем-то неуловимым, словно были чужими в этом мире. Пришелец коснулся цветастого крыла, вздрогнул, глянул на меня. Я сразу понял, что он испугался.
— Я не нарочно. Я думал, ей будет хорошо под стаканом, — сказал я и горько заплакал. Я вовсе не желал причинить бабочке вред и вдруг понял, что то же самое может случиться с моим рыжеволосым клоуном из космоса. А вдруг и он тоже умрет от того, что я посадил его в аквариум?
Я плакал минут десять без остановки, рыдал навзрыд, ощущая, что мое горе вселенских масштабов, так могут горевать только дети. А потом произошло что-то странное. Клоун приблизился к бабочке и запустил руки ей прямо в брюшко. Сам он при этом затрясся, запрокинул голову и закричал высоким голосом. Пару секунд ничего не происходило. Потом крылья махаона дрогнули, развернулись, и он взвился вверх, словно секунду назад не был мертвым. Я едва успел подхватить клоуна, он чуть не упал с подоконника. С ним что-то случилось, он с трудом держался на ногах, глаза у него закатывались, и я испугался, что он умирает. Когда я опустил его на тряпку постели, клоун затих. Лишь по едва слышному шелестящему дыханию я заключил, что он жив.
Трое суток пришелец провел в постели. Его била дрожь, все тело было мокрым от пота. Периодически он подползал к крышке и жадно пил воду — я постоянно обновлял ее и пытался угостить его орехами, но он упорно отказывался есть. На третий день клоун пошел на поправку, перекусил изюмом и кусочком сыра, пожевал грецкий орех и вдруг заявил:
— Мне нужна информация.
— Ты можешь говорить?! — опешил я.
— Немного. Ваш язык… как это будет правильно сказать… примитивный. Я пока не могу говорить на нем сносно. Мне не хватает лексики. Не мог бы ты принести сюда ту штуку, которая иногда говорит в соседней комнате?
— Телевизор? — удивился я. — Он довольно большой. Я могу, наверное, отнести тебя к телевизору.
— Сделай это. Мне нужна информация.
— Там мама и папа. — Я задумался. — Что, если я посажу тебя в тумбу под телевизором?
— Мне это подойдет.
— Но ты тоже должен кое-что для меня сделать.
— Что ты хочешь? — пришелец насторожился.
— Не мог бы ты станцевать? — попросил я.
— Станцевать танец? — уточнил клоун.
— Ага, — подтвердил я энергичными кивками. — Будет весело…
— Кому как, — пробормотал он. — Что ж, я, так и быть, станцую танец, но я хотел бы тоже попросить тебя об одолжении. Мне нужно, чтобы ты больше не убивал живых существ. Никогда.
— Ты говоришь о бабочке? — Я почувствовал острый укол совести. — Я не хотел убивать ее. Я не знал, что она умрет, если накрыть ее стаканом.
— Верю. Но я потратил слишком много жизненной энергии, чтобы оживить это существо. Пойми меня правильно. Возвращение к жизни — очень непростой процесс. Он может отнять слишком много сил. Мне бы не хотелось, чтобы я потерял слишком много сил.
— Я никогда не буду убивать живых существ, — пообещал я.
— Это хорошо.
Клоун улыбнулся и закружился по столу, отбивая носками ботинок чечетку. Затем он прошелся колесом, сделал сальто назад и сел на шпагат.
— Ты доволен? — поинтересовался он весьма хмуро.
Я захлопал в ладоши.
— Здорово! А можешь еще?
— Я постараюсь, — пообещал клоун. — Если, конечно, ты поможешь мне вернуться обратно, на мою планету…
Он здорово удивил меня этой просьбой.
— Я? Помогу тебе?
— Конечно, — ответил он. И напомнил: — Телевизор. И не забывай кормить меня. И давать воду. Мне нужно много воды. Она содержит энергию. Я не игрушка. И я могу умереть. Как эта бабочка. Только меня некому будет оживить. Ты понимаешь?
Я медленно кивнул, сполна ощутив значимость момента.
Мне разрешалось смотреть телевизор только пару часов в день, но, к счастью, этим летом к нам приехала погостить бабушка. Она сидела перед телевизором безотрывно и смотрела все подряд — очень кстати для космического пришельца, которому нужно выучить язык и понять привычки аборигенов.
Через неделю клоун отлично изъяснялся по-русски, во всяком случае, ничуть не хуже, чем шестилетний ребенок. Мы могли теперь говорить обо всем, и я воспользовался этой возможностью, засыпав астронавта вопросами.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Можешь звать меня Рыжим.
— Это твое имя?
— У меня другое имя. Но ты все равно не сможешь его воспроизвести.
— А может, смогу, — заупрямился я.
— Ну, хорошо, — и клоун разразился тирадой минут на пять, помимо переливчатых звуков я уловил пощелкивания, треск и птичий свист. — Можешь повторить? — поинтересовался пришелец насмешливо.
— Не смогу. — Я погрустнел.
— Я тоже так думаю. Поэтому «Рыжий» в самый раз.
— А меня зовут Вадим. То есть Вадик. Так меня мама и папа называют. — Я смутился.
— Отличное имя — Вадик, — одобрил клоун. — Что оно означает?
На моем лице отразилось недоумение.
— Мое настоящее имя, — последовала та же пятиминутная тирада со щелчками и свистом, — к примеру, означает «крепкий телом и разумом, способный на высокие чувства», а земное имя Рыжий попроще, оно означает, что у меня рыжие волосы, как ты успел заметить. А что означает имя Вадик?
— Наверное, ничего не означает, — сконфузился я.
— Может быть, ты просто не знаешь, — успокоил меня Рыжий. — Как-нибудь спросишь у родителей.
Имя Вадик означает «Отстань от мамы и дай ей поработать», поведала мне в тот же день мама. Я подверг сомнению ее компетентность в этом вопросе. Папина версия звучала куда более правдоподобно.
— Лучший ребенок в мире, — сказал он и чмокнул меня в макушку. — Именно так переводится имя Вадик на все известные мне языки финно-угорской группы.
Этот ответ меня удовлетворил.
Проведя под телевизором еще неделю, Рыжий полностью освоил язык и привычки землян. В некоторых вопросах он еще плохо разбирался, но схватывал прямо на лету. Я снова перенес его в свою комнату, притащил ему портативный приемник, и он принялся путешествовать по радиоволнам. Колесико клоун вращал сам. Настройка волн давалась ему нелегко, но он говорил, что физические упражнения хорошо влияют на мышцы, а настоящий мужчина просто обязан поддерживать хорошую физическую форму.
С того момента, как мы стали общаться вербально, наши отношения претерпели коренные изменения. Если раньше все решения принимал я, определяя его судьбу, то теперь, после того, как он заговорил со мной и вдруг оказался на порядок мудрее и опытнее, я снова стал ребенком, и рядом со мной находился крошечный воспитатель. Могу сказать, что на всей Земле не было наставника лучше, чем мой персональный клоун. Мне казалось, он знает ответы на все вопросы. И я был недалек от истины в этой слепой вере в абсолютный разум пришельца. Ведь даже тайны мироздания, пока еще скрытые от научного сообщества Земли, были ему ведомы. Он делился со мной любыми знаниями, был абсолютно откровенен и без обиняков поведал о катастрофе, приведшей его на Землю.
— Меня подставили, — клоун насупился, — пожалуй, я даже знаю, кто это сделал. Мой маршрут рассчитали неверно. Отправили меня в кривую кротовую нору — межпространственный тоннель. Вот меня и вышвырнуло черт знает где, то есть в вашей вселенной. Я летел один, на корабле-разведчике. И, честно говоря, думал, мне конец. У меня оставалось совсем мало топлива, когда я наткнулся на Солнечную систему. Я сразу понял, что третья планета от солнца обитаема и пригодна для жизни. Только я никак не рассчитывал, что наткнусь здесь на разумную жизнь. Все шло хорошо. Я должен был совершить аварийную посадку, починить корабль, набрать топливо. Но на самой орбите в меня влетело нечто с надписью NASA, похожее на сумку с инструментами. Так что приземление больше напоминало падение. Мне повезло, что корабль развалился у самой земли. Кабина пилота, где находился я, загорелась. Но я успел выбраться из нее после падения. Что касается технического и грузового отсека, они были очень тяжелыми и рухнули вниз с таким ускорением, что пробили дыру. Странно, что я остался жив… Должно быть, на то есть какие-то причины, и я оказался здесь не случайно. Возможно, меня ищут. Но вряд ли они найдут меня здесь. Я должен сам собрать корабль и улететь. И ты мне в этом поможешь.
— Я?
— Именно ты, Вадик. Больше некому. Ты достанешь детали, из которых я сделаю звездолет. К счастью, моя первая специальность — конструктор звездных судов. Так что я справлюсь с задачей. Главное, чтобы нашлись нужные компоненты.
Клоун отлично разбирался в технике. Первое, что он разобрал, — родительская кофеварка. Из ее недр Рыжий извлек кучу мелких деталей.
— Остальное можешь выбросить, — разрешил он.
— Лучше поставлю на место, — возразил я.
На следующий день меня ожидал грандиозный скандал. Лишенная утреннего кофе мама потрясала окончательно испорченной кофеваркой — клоун не удосужился даже как следует ее закрутить — и недоумевала, как мне пришло в голову забраться в ее внутренности.
— Может, у мальчика технический склад ума? — предположил папа. Кофе он не пил, предпочитая зеленый чай. Поэтому утрата кофеварки его не сильно взволновала.
Зря он это сказал. Мамин гнев переключился на папу. Крик стоял такой, что я предпочел ретироваться. Мне очень не нравились их скандалы.
После этого случая я понял, что бытовые приборы лучше не трогать. Во всяком случае, те, что еще работают. И отнес клоуна в сарай — там валялось множество старых сломанных агрегатов. Больше всего его заинтересовали микроволновка и электробритва. Он копался с ними почти неделю. Все отобранные детали, пригодные для строительства звездолета, я складывал в специальный пакет. Он хранился в сарае, во избежание ненужных объяснений с родителями.
В качестве благодарности клоун устраивал для меня ежедневные представления. У него был талант акробата и жонглера, и в выдумывании новых реприз Рыжему не было равных. Каждый день мой персональный клоун изобретал что-нибудь новенькое, добавляя свежие номера в развлекательную программу. Он умел меня насмешить. Я хохотал так, что у отца возникли подозрения — нет ли у сына истерического расстройства. Такое иногда случается у детей, если родители не сильно ладят.
— Давай поговорим, сынок, — папа усадил меня на диван, а сам устроился рядом. — Скажи, пожалуйста, что тебя так веселит, когда ты сидишь запершись у себя в комнате совсем один?
— Ну-у, — я действительно не знал, что ответить, ведь рассказать о том, что у меня есть персональный клоун из космоса, я не мог. — Придумываю всякое…
— Например?
— Фантазирую. Представляю, что было бы, если бы электрички могли летать…
— А что было бы?
— Они бы, наверное, могли столкнуться в воздухе.
— И тебе это кажется смешным?
— Ну да. — Я пожал плечами. — А еще вот… — Я извлек из кармана старую электробритву и протянул папе. — Я ее починил.
— Откуда она? Ах да. Из сарая, — папа улыбнулся. — Опять фантазируешь? Она сломалась в прошлом году. И я относил ее в мастерскую. Эту бритву нельзя починить.
— А я починил.
Папа хмыкнул, подошел к розетке и воткнул в нее вилку. Когда он нажал на кнопку и старая бритва загудела, на лице папы отразилось глубокое недоумение.
— Как это? — проговорил он. — Как ты это сделал?
— Разобрал ее, починил и опять собрал, — сказал я.
— Знаешь что, — папа потряс в воздухе указательным пальцем, — сталкивающиеся электрички — это не смешно. Могут погибнуть люди. Это совсем не смешно, да…
Позже он пытался обсудить мой технический гений с мамой, но она, как обычно, не восприняла его слова всерьез.
— Вечно ты городишь чепуху, — отмахнулась мама.
Я сделал выводы из разговора с отцом — теперь представления клоун давал только в сарае или на лесной поляне по дороге к речке. Там мой смех никому не казался странным.
— А почему ты так выглядишь? — спросил я как-то раз своего маленького друга.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Рыжий, продолжая резать вольфрамовую нить из лампы накаливания на аккуратные металлические кусочки по паре миллиметров каждый.
— Ты очень похож на клоуна. На клоуна из цирка, как на картинках.
— Мимикрия. — Он коротко глянул на меня. — Своего рода защитная реакция. У моего народа нет внешнего облика в привычном представлении землян. Мы считываем образ, вызывающий положительную реакцию индивидуума, находящегося с нами в контакте, и принимаем соответствующую форму и цвет. Скажи, если ты подумаешь хорошенько, разве ты меня не вспомнишь?
Я замотал головой.
— Возможно, ты был в цирке с родителями, смотрел представление, и тебе больше всех понравились клоуны…
И я вдруг вспомнил. Как только я мог забыть? Пару лет назад я действительно ходил с отцом в цирк. Клоун в рыжем парике на залитой ярким светом арене. Он жонглировал бутылками и смешно падал в партер.
— Да! — выдохнул я. — Мы были в цирке с папой… Но это было очень давно. — Детский год совсем не то же, что год взрослого человека. Год ребенка — это почти целая жизнь, насыщенная множеством событий, обо всем и упомнить сложно, так много всего произошло за какой-то год. Потом время бежит все быстрее и быстрее. Год зрелого человека пролетает мимо, оставив за собой лишь недоумение — как, уже прошел целый год? Но ведь почти ничего не произошло в этом году, всё лишь шло своим чередом, как и годом ранее…
— Вот видишь, это мимикрия.
— Мимикрия, — повторил я незнакомое слово. — А я так могу?
— У людей мимикрия тоже есть, хотя она и не столь явно выражена. Представь, что ты понравился кому-то. В этом случае твоя внешность для него удивительным образом меняется. При первой встрече этот кто-то, питающий к тебе теплые чувства, воспринимал тебя совсем иначе, чем через месяц после знакомства. Влюбленные не видят друг в друге недостатков, хотя эти недостатки, разумеется, есть. Эмоциональная привязанность вызывает и внешние изменения. Хотя вы, люди, обязаны этим по большей части собственному восприятию. Это весьма тонкий психологический фокус. И вы можете развить в себе умение мимикрировать, чтобы понравиться тому или иному человеку. Кажется, у вас это умение зовется обаянием.
— Я не совсем понял…
— Неудивительно. Тебе только шесть лет. Поймешь когда-нибудь потом, — пообещал Клоун.
— А сколько тебе лет? — спросил я.
— Даже по нашим меркам я уже весьма пожилой мужчина, мне девяносто пять.
— Девяносто пять?! — ужаснулся я. — Ты же старше дедушки!
— Стареет только оболочка, но не душа. Душа всегда остается молодой. Даже в дряхлом теле. Так что ты в некотором роде ровесник своего дедушки. Помни об этом, когда увидишь его в следующий раз.
Большую часть дня я был предоставлен сам себе. Родителям хватало дел на работе и выяснения отношений друг с другом. Скандалила по большей части мама, отец же чаще всего отмалчивался. Тем не менее ссоры случались почти каждый день. Маме хотелось вывести отца из себя, заставить хоть как-то проявить свое мужское начало. Некоторым женщинам необходимо чувствовать твердую руку. Но он был просто не способен противостоять ее напору, хотя был сильным и волевым человеком. Теперь я понимаю, что его делала слабым и уязвимым любовь.
Если бы родители уделяли мне больше внимания, думаю, они заметили бы, как изменились мои привычки. Я совсем не общался со своими прежними друзьями, болтался по местным свалкам с набором отверток, разговаривая с кем-то, кто сидел у меня на плече, — пришелец говорил мне, что именно нужно искать, безошибочно вычисляя, где сможет найти ту или иную деталь для своего корабля.
Соседка однажды застала меня за раскручиванием старого системного блока возле кучи разнообразного хлама, который свозила сюда вся округа. При этом я вел непринужденную беседу с кем-то, неразличимым издалека. Казалось, будто я громко говорю сам с собой. Она, конечно же, решила, что соседский мальчик имеет серьезные отклонения в психике. Во всяком случае, при встрече соседка старательно отводила взгляд, делая вид, что меня не замечает.
Прошел июль, а за ним и август. Настало время переезда с дачи в городскую квартиру. Аквариум я отнес в сарай — Рыжий сказал, он больше не понадобится, — и посадил своего крохотного спутника в коробку из-под мятных конфет. Клоун сильно волновался, что в пути может что-нибудь себе сломать. Я пообещал, что буду аккуратен. И сдержал обещание. Всю дорогу я держал коробку в руках, стараясь не трясти и не переворачивать. И все равно когда я открыл ее и выпустил Рыжего, он был едва жив от усталости, сказал, что все время упирался ногами и руками в стенки, попил воды и завалился спать, завернувшись в чистый носовой платок.
Через неделю в магазине я выпросил для своего питомца кукольный домик. Папа был очень удивлен, что я, прежде любивший солдатиков и модели машин, вдруг до фанатизма захотел игрушку для девочек. Это был добротный дом из крепкого пластика. В дверь центрального подъезда Рыжий мог пройти не наклоняясь. Внутри имелось несколько комнат, кровать, шкаф, зеркало — в общем, кукольные апартаменты представляли собой вполне цивилизованное жилище, очень подходящее для моего инопланетного приятеля. Правда, водные процедуры ему по-прежнему приходилось принимать в старой мыльнице, а туалетом пришельцу служил навес и настил из бумажных салфеток.
Хотя я считал, что кукольный домик — отличная идея, поначалу клоун подарку совсем не обрадовался.
— Подумать только, — сказал он сердито, — до чего может дойти военный разведчик. Ты всерьез полагаешь, что я буду жить в домике для кукол?
— Да он как будто специально сделан для тебя…
— Что ж, утешает только одно: мои братья по оружию не смогут увидеть, как низко я пал. — Он ударом ноги распахнул дверцу и скрылся в своем новом игрушечном жилище.
Думаю, одна из самых больших загадок — как между двумя людьми… я сказал «людьми»?., между двумя разумными существами возникает эмоциональная привязанность. Вряд ли можно назвать другом того, кто намного старше тебя, умнее, кто больше подходит в качестве наставника, нежели приятеля по играм. И все же мы стали настоящими друзьями. У клоуна было столько душевной теплоты и нерастраченных чувств, сколько редко встретишь у взрослого человека. Полагаю, он был из тех взрослых, которые навсегда остаются детьми. Его улыбка была озорной и в то же время грустной. Словно он знал о нас что-то такое, что было недоступно для моего понимания, и это знание печалило его. Большие знания — большие печали, сказал кто-то. Очень точные слова. Они о моем друге — Рыжем клоуне.
Несколько дней клоун не покидал свой кукольный домик, окно, куда тянулся провод удлинителя, все время светилось яркими сполохами. Наконец он с торжественным видом появился на пороге, сжимая в руках какой-то предмет.
— Возьми эту вещь и как следует спрячь где-нибудь, где ее никто не найдет, — велел Рыжий. — Главное, чтобы она была подальше от нас с тобой. Довольно опасная вещица.
Это была крохотная необычная штуковина не больше пуговицы, мерцающая ядовито-зеленым. От ее прикосновения ладошке стало щекотно, кожу закололо иголочками.
Я собирался положить «пуговицу» на полку между книг, но потом увидел, как она светится в темноте, и сунул к себе в карман. Втайне от Рыжего я часто доставал и разглядывал мерцающий талисман. Мне казалось, в его глубинах я вижу космос и далекую планету, откуда ко мне прилетел клоун.
Так продолжалось почти месяц… а потом я внезапно заболел. Помню, как ночью я проснулся от боли. Под подбородок словно воткнули две иглы — слева и справа от языка. А когда я коснулся того места, где сосредоточилась боль, то по-настоящему испугался. Под пальцами я ощутил что-то твердое, похожее на наросты. Впоследствии я узнал, что так выглядят воспаленные лимфатические узлы.
Клоун сидел на подоконнике, разглядывая в крошечный телескоп — он соорудил его на днях — звездное небо.
— Что со мной? — простонал я. — Мне больно…
— Где у тебя болит? — забеспокоился Рыжий.
— Здесь и здесь, — я коснулся шишек под подбородком.
— Включи-ка свет, приятель, — попросил Клоун, — мне нужно тебя осмотреть…
Никогда раньше я не видел его настолько обеспокоенным.
— Неужели он мог так повлиять за такое короткое время? — пробормотал Рыжий. — Послушай, Вадик, где та светящаяся штуковина, которую я тебе дал около месяца назад?
— Пуговица? — переспросил я.
— Да, двигатель, он похож на пуговицу. Я просил тебя спрятать его куда-нибудь подальше. Его не стоит держать при себе ни мне, ни тебе. Я же сказал, что он опасен.
— Эта пуговица всегда со мной… — выдавил я. — Она мне нравится.
— Вот черт! — выкрикнул клоун. — Но почему?! Почему ты меня совсем не слушаешь?
— Она такая приятная на ощупь… От нее ладошке щекотно…
— А где она сейчас?
Я полез в карман пижамы и протянул клоуну «пуговицу».
— Иди к родителям, — проговорил Рыжий упавшим голосом. — Покажи им, где у тебя болит. И попроси вызвать врача, немедленно.
Отлично помню, что я испугался еще больше, услышав этот подавленный тон. В эту секунду я понял, что совершил, большую ошибку и теперь из-за своего непослушания заболел и, возможно, умру.
Клоун медленно сложил телескоп, взял светящуюся пуговицу и, не оборачиваясь, прошел в свой кукольный домик. Дверь за его спиной закрылась, но в дверной щели оставалось ядовито-зеленое мерцание. Я кинулся в комнату родителей, будучи вне себя от ужаса, из глаз градом катились слезы, в голове пульсировало страхом: «Я заболел… заболел… заболел…»
Мало кто знакомится со смертью в шесть лет. В этом возрасте неизбежный финал воспринимается как нечто далекое и нереальное. В отличие от обессиленного старика ребенок полон жизненной энергии. Наверное, поэтому настолько неестественной и страшной выглядит детская смерть. Для всех остальных, но не для ребенка. Вряд ли тогда я по-настоящему осознавал, что умираю.
Наше восприятие всегда настроено на самые яркие события и связанные с ними переживания, навсегда сохраняя их в памяти. Насыщенный красками оттиск из детства — моя мама, отвернувшись, рыдает в ладони. Отец застыл в неуклюжей позе, склонив голову, он обнимает ее за плечи. Впоследствии я никогда не видел материнских слез. Но ее лицо часто сохраняло их следы, выдавая незаживающую душевную рану, которую она неумело пыталась скрыть. Они делали все возможное, чтобы, доживая свою земную жизнь, я был счастлив.
Разрастающуюся во мне опухоль я совсем не ощущал. Мне давали обезболивающее, и физических страданий я не испытывал. В больнице было скучно, и я фантазировал, представляя себя то солдатом, лежащим в госпитале после ранения, то путешественником, оказавшимся в плену у кровожадных дикарей. Дикари носили белые халаты и откармливали меня, чтобы когда-нибудь зажарить на вертеле над костром и съесть. Несмотря на тошноту, я старался съедать все до крошки — мне нужны были силы, чтобы при случае сбежать, украв у жестоких аборигенов с медицинским образованием лодку.
Мой рыжеволосый клоун развлекал меня каждый день — ходил на руках, жонглировал таблетками, делал сальто на одеяле, смешно раздувал щеки и показывал забавные сценки. А по вечерам, подползая к самому уху, шептал причудливые истории. Они казались мне сказками, но теперь я понимаю: все, что он успел мне поведать, было правдой. Рыжий рассказывал о своей жизни на далекой планете, о том, как там живут такие, как он, существа, способные к эмоциональной мимикрии и потому умеющие расположить к себе любого. Он говорил, что они тоже способны чувствовать и любить, испытывают сердечную привязанность и страдания, когда теряют близких.
Из-за химиотерапии зимой у меня начали выпадать волосы. Оставшиеся росли клоками, что выглядело кошмарно, поэтому голову обрили. Родители старались проводить со мной как можно больше времени, но было видно, как они измотаны. Я лежал в больнице уже почти полгода, без надежды на выздоровление. Мне не становилось хуже, но и лучше мне тоже не становилось.
А в один из обычных дней я неожиданно умер. Организм устал бороться с болезнью. Утром поднялась температура. Днем перехватило дыхание. И меня не стало. На целый час…
Когда я пришел в себя, было темно. И очень холодно. Я пошевелился и понял, что накрыт простыней. Несмотря на то что меня знобило, я вдруг ясно осознал, что впервые за долгие месяцы чувствую себя хорошо. Боль ушла, как после впрыскивания лекарства. Только голова была ясной, а значит, отсутствию боли я был обязан не лекарствам.
Я скинул простыню, сел и огляделся. В полумраке скудного освещения — горела всего одна лампа дневного света — место, где я оказался, выглядело зловещим. Это было весьма просторное помещение, стены его покрывал серый кафель. На каталках лежало несколько тел, накрытых простынями. Я спустился на пол — голые ступни обожгло холодом, — подошел к одному из тел и откинул покров. На каталке лежала девочка лет четырех, глядела в пустоту застывшим, спокойным взглядом, какой бывает только у мертвых. Голова ее была так же обрита, как и моя. Значит, она умерла от той же болезни, что и я, и проходила перед смертью химиотерапию.
Разумеется, все эти выводы я смог сделать много позже. А тогда я пребывал в растерянности, я и предположить не мог, что умер и оказался в больничном морге. От страха я закричал что было сил:
— Рыжий! Рыжий, где ты?!
Я так привык к тому, что клоун все время рядом, что мне казалось — он никогда не покинет меня, будет всегда моим спутником, способным подсказать правильное решение, дать нужный совет, рассмешить, когда грустно, и успокоить, когда страшно. Но никто не откликнулся на зов.
Я обернулся и вдруг увидел его — на простыне, которая недавно служила мне саваном. Рыжий лежал в позе, выдающей страдания, скрючившись от боли. Сведенные судорогой руки обнимали колени. Я сразу понял, что мой клоун умер. А вместе с ним важная часть меня. Я понял, что уже никогда не смогу улыбаться, как раньше, осознал, что мир жесток и часто несправедлив. И самое страшное знание — он может быть жесток к тем, кого мы любим…
Мое чудесное воскрешение вызвало массовый переполох в больнице. Вокруг меня воцарилась суета, а я был словно во сне. Проявления внешнего мира — крики и беготня — воспринимались мной через плотную пелену глубоких переживаний. Помню, как орал на подчиненных, угрожая им увольнением, главврач, как возмущалась мама, говорила, что этого так не оставит, как извинялись передо мной по очереди местные доктора, как затем в больнице объявились сектанты, прослышавшие о моем чудесном выздоровлении, и как они же пытались меня похитить. А потом все по очереди расспрашивали меня о том, что со мной случилось. Я повторял одно и то же: «Не помню, помню только, как очнулся там, где все умерли».
Они держали меня в больнице еще несколько месяцев. Все это время крошечное безжизненное тельце клоуна лежало в коробке из-под мятных конфет. Я заклеил ее скотчем и никогда больше в нее не заглядывал. Что бы там ни было, оно уже не было Рыжим. Осталась только пустая оболочка, срисованный из моего сознания положительный образ — клоуна из цирка.
Эту же коробку весной я сунул в цветной рюкзачок, подаренный мне родителями пару недель назад. Из больницы меня повезли на дачу. Несмотря на заверения врачей, что я полностью излечился, родители опасались, что болезнь отступила лишь на время, и полагали, что мне нужен свежий воздух…
Был дождливый апрель. Я сидел на заднем сиденье, слушал, как дождь барабанит по крыше автомобиля, и смотрел, как стекают по стеклу крупные капли. Мне было удивительно спокойно. Вдохнув в меня жизнь, клоун словно внушил мне уверенность, что теперь все будет в порядке. Не помню, ощущал ли я тогда боль утраты. Скорее всего, я почувствовал эту болезненную пустоту, какая остается, когда уходит кто-то близкий, много позже, став на несколько лет взрослее. И только тогда я по-настоящему осознал, что сделал для меня рыжеволосый пришелец в пестром наряде и нелепых ботинках. Он подарил мне не только жизнь, но и важное понимание — есть нечто намного дороже жизни.
Это возможность отдать ее за того, кого любишь.
Артем Белоглазов
Береги себя
Мысль приходит в голову вдруг. Она немного сумбурна, эта мысль, она удивляет. Трудно кого-то удивить в наше время, я-то знаю.
Я думаю: лучше убираться. Я говорю: убирайся, парень, к дьяволу, на хрен из города. Ноги-в-руки-быстро-твою-мать.
Я спрашиваю: понял?
От роду не был альтруистом. Никогда не любил людей. За что их любить? Пошел вон из города! Живо! В городе Настя, и Мишка, и родители. Ты не обязан заботиться обо всех на свете, но…
В который раз убеждаюсь: «вдруг» — очень емкое слово. Очень правильное и точное. Слово «вдруг» уместно в любой ситуации. В десять лопат не разгребешь в такой куче самых разных ситуаций.
Я бы сказал, что обстоятельства мои весьма затруднительны. Дела просто швах, как выражался незабвенный приятель отца Филипп Карлович. Он громко сморкался в платок и заявлял, дескать, дорогие Алексей Петрович и Гузель… э-э… Рашидовна, здоровье, считай, уже не то. Дети разъехались, жена померла, остался, мол, с хозяйством, сил держать нету, бросить — жалко. Захиреет, стало быть, он, дядя Филипп, — слышь, малой? — зачахнет, ты вот герань не поливаешь? ну? не ври старшим, вижу — не поливаешь, так вот и он, Филипп, как несчастная герань без воды зачахнет, лишенный радостей жизни, а дальше — известное дело: два кубометра земли с кособоким крестом наверху, и навестить-то некому.
Дядя Филипп путался в именах, датах и родственниках. Кажется, он был давним коллегой отца — еще при Союзе — по замшело-нудной работе то ли в НИИХИМ-ПРОМ, то ли НИИ-ТЕПЛОПРИБОР, но почему-то считал отца свояком. Это забавляло, ведь жена Филиппа Карловича была русской, в отличие от моей матери «Гуели… э-э… Рашидовны» — папиному приятелю никак не давалось столь «сложное» отчество.
Воспоминания будто процежены сквозь марлю: иссякающая мутная струйка. Это мое детство. Далекое-далекое, в редкой дымке тумана, весенне-осеннего, стоящего над полями молочным киселем; озаренное лучами яркого, до рези в глазах, солнца — пошли купаться? — пойдем! — брызги сверкают крохотными радугами, негромко матерится пожилой рыбак с рыжими усами, шумят тополя; детство, припорошенное белым знобким снегом, в ноябре уже катались на лыжах, сугробы в начале ноября наметало — ого! не сравнить с нынешними зимами.
Оно никуда не делось, вот и все, что можно сказать о детстве.
Юность принесла свои проблемы, наверняка одинаковые для многих парней и девушек, но довольно конкретные и важные для тебя. Впрочем, те проблемы — смех да и только по сравнению с теперешними, И впрямь — что тебе сейчас любовь кудрявой третьекурсницы Евы? или вражда с дворовыми пацанами? — семья переехала, а новенькому нелегко найти общий язык с устоявшейся компанией. Или вечная нехватка денег, случайные подработки, купленный на первую получку телефон — какими же топорными они были. А помнишь? — кинотеатр, глупая мелодрама, Ева тайком плачет, ты целуешь ее, и вот вы стоите у подъезда, в потных руках бутылка мерло, на языке вертится дурацкий вопрос, хорошо, что промолчал, и Ева приглашает тебя, малолетку, — для нее ты малолетка — в гости, и там…
Учеба, каникулы, общаги, гулянки, экзамены, незаметно — серой мышкой — мелькает последний курс; диплом, выпускной, работа — АО, ЗАО, госучреждения, долгожданный отпуск, море, горы, пляжный роман, ах, не бросай меня! — бросил. Работа, новый год, командировки, отпуск в Турции, привези чего-нибудь, а, сынок? — привез дубленку, радовалась; новый год, цены растут, внезапное повышение — зам, ха-ха! надо же! Молодец, сын. Спасибо, папа. Цены растут, зарплата прежняя, я вам тут за копейки пахать не нанимался! новая работа, у матери юбилей, поднимаю бокал за… Олежка, у тебя волосы седеют. Знаю, мама. Работа, новый год, отпуск; привет, Настька! да тебя не узнать, как ты, где? Мама, это Настя. Очередной юбилей. Олег, давай поженимся, сколько можно? Свадебное платье, рюши, банты, Дворец бракосочетаний, на фронтоне — символические кольца. Я люблю тебя. Я тоже. Согласен. Согласна…
Дура-память, дырявое проржавевшее ведро. Сочится воспоминаниями. Я не хочу — по капле. Наклоняю ведро: хлещет через край — принимаю как дар, блаженствую, пропускаю сквозь душу вновь и — изгоняю. Прошлое не должно тревожить настоящее. Льется все меньше, тише, наконец лишь струйкой. Детство… Ручка ведра скребет в проушинах. Хватит. Ставлю ведро в чулан. Закрываю. Пусть.
Что-то должно остаться.
«Сегодня солнце зашло за тучи», — с хрипотцой надрывается радио; динамик барахлит, сменить бы. Крутят старый добрый «Чайф». Я мысленно соглашаюсь: перспективы не радуют. Погода? — как обычно: дождь. Есть ли у меня нормальный, не прохудившийся зонт? Я драпаю за город, к черту на рога, в область белых географических пятен на карте неведомого. Вокзал, кассы, электричка, блестящие мокрые куртки попутчиков. Маршрут в никуда.
Я твердо намерен свалить. Осень, слякоть, голодный паек. Я не жалею себя…
Врезать дуба мне не дадут.
Музыку обрывает экстренный выпуск новостей, диктор не верит в бред, который несет: на севере Москвы зарегистрированы подземные толчки, магнитуда землетрясения порядка пяти баллов. Граждан просят не волноваться, опасность есть, но небольшая.
Ну да, конечно, здесь очуметь какие высотки, не рассчитанные на разрушительные землетрясения. «Московский район сейсмоустойчив». Фраза из учебника истории.
В последнее время плохие новости идут косяком. Авария на химическом производстве, взрыв армейского склада, зараза, обнаруженная в водопроводе. Вся дрянь сосредотачивается на севере. Кто-то навскидку лупит по площадям.
Мой дом — на севере.
Я, как и диктор, не верю в творящийся бред.
Однако землетрясение — это чересчур. Я тревожусь не за себя: меня берегут.
Будьте вы прокляты, невинные люди, говорю я. Ненавижу альтруизм. Сволочи. Меня ждет осень, слякоть и голодный паек. Вперед, гуманист, твоя хата оказалась с краю.
У меня припасена древняя брезентовая палатка, вместительный рюкзак и спальник. В школе я занимался в туристическом кружке. Наверное, года три. Около того. Мы и в соревнованиях выступали, и в походы на неделю ездили, и вообще. Надеюсь, навыки не потеряны. Буду жить в палатке, в лесу, варить еду и чай в котелке, греться у костра. На улице не так чтобы холодно: плюс пять, плюс восемь. До снега далеко. Перебьюсь, не сахарный.
«Вообще» не менее емкое слово, чем «вдруг». Когда — вдруг — что-то случается, а обозначить произошедшее можно только ненормативной лексикой, ты понимаешь, что вообще-то достаточно знаешь и умеешь. Ты тертый калач. Битый. Взрослый. И выпутаешься из скользкой ситуации.
Хотя бы попытаешься.
Ты ведь упрямый. «Сука, какой ты упрямый, Олег!» — слышал ты не раз, не два и не тысячу. Они правы. Не сильный, не смелый, не ловкий, не герой-тельняшку-на-груди-в-клочья. Но когда мордой по ухабам, упираешься. Не нравится тебе — мордой.
Гораздо хуже, если сопротивление заведомо обречено. «Я вам ваш гребаный фатализм в зад засуну! Рав-няйсь, на! Смир-рна!» Это память о том, чего не было. Память у меня со странностями.
Достаю палатку, спальный мешок и рюкзак. Собираю вещи. За окном на голых ветках осины сидят, нахохлившись, вороны. Наблюдают. Повезло, что развелся, думаю невпопад. Одному легче. Если это дерьмо наконец закончится, и закончится хорошо, пойду мириться. Мишке нужен отец.
Обстоятельства, в которые попадаешь вдруг, против желания, — всегда скользкие. Или как правило скользкие. Это закон. Апофеоз подлости. Слово «всегда» — неотъемлемая часть закона.
Судьба скрутила кукиш полтора месяца назад. Хохоча, ткнула в лицо. Для начала громом грянул развод, из-за пустяка, ерунды, выеденного яйца. Олег задерживается на работе, у Олега молоденькие сотрудницы, он терпеть не может, когда ревнуют настолько, что нанимают детектива для слежки. Детектив получил по ребрам в темном переулке, ему подпортили зубы и сломали нос; плачущий детектив признался Олегу — кто. Олег пришел в ярость. Они с Настькой орали друг на друга всю ночь. Жена восприняла драку как явное доказательство вины. Значит, развод, сказал Олег. Настька рыдала. Звонила маме, звонила папе, звонила друзьям Олега. Друзья, мама и папа уговаривали, как могли. Олег был непреклонен.
Детектив оказался той еще мразью: получив немалые отступные за вред здоровью, он накатал заяву в милицию. Милиция занялась предварительным следствием. Побои детектив зафиксировал сразу же, а расписку с него Олег не взял. До расписки ли? Ч-черт…
Дело принимало скверный оборот, и Олег давил на все связи, какие мог. Вскоре состоялся суд. Дали год условно, обязав возместить потерпевшему моральный и материальный ущерб. По-божески, сказал отец, разливая водку. Олег чокнулся с ним и с лысым дряхлым дядей Филиппом, который в свои семьдесят шесть исправно коптил небо. Из компании Олега уволили, без огласки, по собственному.
Выплатив компенсацию, он крепко сел на мель. С работой не ладилось. На собеседование подобает являться бодрым, подтянутым, в чистом отглаженном костюме. А он? Разговаривая с мамой, Олег шутил, что подзабыл, как управляться с утюгом и стиралкой. Он отвык без жены, не мог, скучал. Глаза у него запали, волосы потускнели. Как там Настя? — спрашивал у матери. Мать огорченно качала головой. Помиритесь, настаивал отец. Пускай приезжает. Мы развелись, говорил Олег. Кстати, добавлял затем, предлагают выгодный бизнес. Помнишь одноклассника моего, Вадима? Надо вложиться. Услышав сумму, отец замахал руками. Кинут, Олег! Нет, это же Вадим. Ну и что? Кинут…
Ссуду взять не удалось. Олег впал в депрессию, ходил вялый, его всецело поглотила мысль о том, где бы раздобыть деньги. Выручила жена: пришла как-то, молча положила на стол значительную сумму. В долг? — спросил Олег. Дурак, сказала Настя. Олег пересчитал для порядка и сказал, что отдаст. В следующий же месяц отдаст. И вручил расписку. Настя обозвала мужа упрямым ослом.
Бизнес, как водится, прогорел. Олега кинули. Мало того, за фирмой-банкротом числились недоимки. Он позвонил отцу, голос дрожал от обиды и усталости. Я предупреждал, вздохнул отец. Олег зашвырнул трубку в стену и вышел на балкон, внизу по мокрому черному асфальту спешили туда и сюда люди. Черная-черная полоса невезения. Оборвать ее просто. Олег сплюнул и вернулся в комнату.
Он запил, пил страшно, с неделю; очнувшись в полубреду, посмотрел на бардак вокруг и решил, что сходить с ума будет потом. Отвращение омыло ледяной крошкой. Ночью, небритый, всклокоченный, брякая пустыми бутылками в пакете, спустился к мусорке. Долго курил, глядя на звезды.
За что? — спросил, отнюдь не рассчитывая на ответ.
Но ответ был дан.
Я удираю из города, бегу от людей, от цивилизации, в глушь. Найдут? Найдут.
Мне не по себе. Землетрясение — убийственный аргумент. Но у меня есть отличное заклинание: я не загнусь. Наверно, не загнусь… Скорее нет, чем да. Да хер его знает! Никто ж не обещал!..
Воображение, воспаленное, больное, нашептывает: разразятся мор, глад и стихийные бедствия. Ха! Я буду непоколебим. Передохнут миллионы белок, полчища зайцев и стаи волков. Я останусь. Сука, я останусь!
Меня сберегут.
А если загнусь, что ж… тем лучше. Надоело, слышите? Хватит!
Вещи сложены. Одеваюсь и выхожу. Я обвешан снаряжением, как елка гирляндами. На спине рюкзак с широкими лямками и дополнительными креплениями на поясе и груди, поверх рюкзака — спальник и полипропиленовый коврик; также к рюкзаку прицеплены топорик, котелок, ножовка и аптечка. Палатку я несу в чехле.
Я давлю лужи резиновыми сапогами. Бравый-золь-дат-на-тропе-войны. «Проблюйся, сынок. Полегчает», — советует не моя память.
Я удираю вечером, потому что они приходили днем и теперь придут завтра. У них четкий распорядок. Валяйте. Меня уже нет, некому ездить по ушам. Я подсознательно жду осечки, ну?
…Рык мотора, удар… Из дежурной части прибывают на вызов. Да, да, человека сбили. Нет, не дышит.
Ловлю взглядом дворовую гопоту. Эти не церемонятся.
…Э-э-э-эй… куда, на? Бита пробивает висок. Оперативники спешат на вызов. Господи, человека убили! Нет, не дышит.
Иду мимо стройки.
…Башенный кран заваливается набок. Полдома — вдребезги. Корчусь под обломками железобетонных плит, арматура протыкает висок. Прибывает бригада спасателей, милиция, пожарные…
Осечки нет. Кто-то — вернее, нечто — забраковал точечные воздействия. Относительно точечные, разумеется. Они не удались. Это не повод для восторгов: в меня целят из крупного калибра.
Показываю фак кодле, тусующейся у ларька. Мудак! — кричат мне и отворачиваются. Наглость всегда настораживает.
Осечки нет…
Мелкий осенний дождь косо падает в свете фонарей, и невидимые в сумерках капли стекают по курткам и плащам, зонтам и капюшонам, щелкают по стволам деревьев и припаркованным у обочины машинам, шуршат в кустах. По дорогам и тротуарам разлились темные бесформенные лужи — я в сапогах, мне не страшно. Дождь льет и льет, иногда прерываясь и вновь усиливаясь.
Вода натекает под палые листья, образуя болотца на неровностях асфальта, и сырость готова прокрасться в ботинки. Я вспоминаю, что я в сапогах.
Я уверяю себя — мне не страшно.
Сапоги грязные, грязь отваливается жирными комками. На «КамАЗах» здесь, что ли, ездят?!
Они придут завтра и удивятся: ну, ловкач! Худой скажет: ищи. Борец кивнет.
Страх поднимается к горлу, спирая дыхание. Погода просто отвратительная.
…В детстве у меня ничего не было. Ни красивых игрушек, ни добротный одежды, ни полноценного питания, ни поездок на курорты и здравницы. Тогда я не осознавал этого, не обращал внимания. Детство и так удалось, самые мои приятные и живые воспоминания связаны с детством.
Семья наша жила бедно. Отец, сотрудник НИИ, зарабатывал даже меньше матери, которая и высшее-то не получила. Отец встретил ее в командировке в каком-то колхозе, на задворках необъятного СССР таких колхозов пруд пруди. Влюбился, увез. С милой рай и в коммуналке. Жили не ахти, но дружно.
Отец уходил рано и возвращался поздно: время съедала дорога — из области пока доедешь… Мать где только ни работала. Я, предоставленный самому себе, умудрялся и сносно учиться, и шляться дотемна на улице.
Повзрослев, я понял: у кого-то есть все, и сверх того — есть, и было раньше, когда я в порванной майке сигал вместе с пацанвой с обрыва над невеликой речушкой, мешая хмурым мужикам ловить рыбу. И тогда я принялся добиваться всего. Упрямство помогало. Наверное, часть моего упрямства передалась отцу с матерью: в девяностые капиталы сколачивались чуть ли не из воздуха, и родители, подавшись в торговлю, потели и кряхтели и с минуты на минуты рисковали вылететь в трубу, однако сорвали банк.
Мы переехали в столицу. На родителях висел кредит, квартира нуждалась в срочном ремонте, торговлю поприжали, у матери сильно сдало зрение, а у отца — нервы, но мы радовались, как дети.
Я подал документы в МГУ.
Вероятно, именно то, что у меня ни шиша не было, заставило карабкаться вверх, достигать результата. И я благодарил судьбу. Возносил хвалебные молитвы. Благодарил за новую, более доходную и престижную работу, за новую отдельную квартиру, за Настьку, за сына.
Меня прижимало, и я, выпрыгивая из штанов, творил чудеса. Теряя, я каждый раз приобретал больше.
Удачливость, она строго до поры, пояснил Худой. Так бывает, поддакнул Борец. Бывает и по-другому, продолжил Худой. Кончилась твоя удача, сказал Борец.
Береги себя, подытожил Худой.
Над мусоркой сияли звезды, хрипло мяукал кот, в ночном клубе за углом играла музыка, в баке копошилась тень с горящими глазами — бездомная собака. Я обернулся. Они стояли совсем рядом.
Ты спросил — «за что?», сказал Худой. Ты неправильно спросил. Надо спрашивать: почему?
Их двое. Один высокий, плотный, похож на борца. Второй ниже ростом, он невероятно, чудовищно худ, у него гибкие пальцы, а глаза будто затянуты пленкой. Они спокойны, слегка медлительны, что не помешало Худому вмиг расправиться с собакой, которая вылезла из мусорного бака и, зарычав, бросилась, метя в горло — твое, Олег] — незащищенное горло. Худой разорвал ее голыми руками. Борец пожевал губу и длинно выругался.
Его напарник, ободряя, похлопал тебя по плечу. Позже ты проверял куртку сантиметр за сантиметром: крови не было. Как не было ее и на руках незнакомца. Увидимся, попрощались они и ушли.
Я кое-как добрел до лифта, поднялся в квартиру, запер на все три замка и забаррикадировал дверь. Спал не раздеваясь. Утром выглянул в окно на кухне: люди обходили мусорку стороной, возле баков лежали останки псины. Я прекрасно различал детали, словно пользовался оптикой.
Там мог бы лежать я.
Спускаясь в магазин за кефиром, я столкнулся со вчерашними визитерами повторно. Добрый день, поприветствовал меня Борец. Добрый, выдавил я. От расстройства купил вместо кефира молоко. Перепутал. Сварив кашу, занялся уборкой: запой превратил квартиру в хлев.
От уборки меня оторвал вой сирены: к соседу, Bениамину Фадеевичу, приехала «Скорая». Я тихонько спросил внучку соседа: что случилось? У дедушки острое отравление, сказала внучка. Его тошнило, мы вызвали врача.
Вениамин Фадеевич стоял в очереди передо мной, он покупал кефир.
Я живу затворником третий день, хожу по дому с тесаком, жру макароны. Кроме макарон, еды нет. Когда верещит звонок, я не реагирую. Я прибавляю звук у телевизора. Идите в задницу, думаю я.
Раздается хруст, я вскакиваю: они сидят в креслах. Борец ломает спички. Он ломает их пучками, на полу целая гора сломанных спичек.
Я бледнею и замахиваюсь тесаком…
Бережешь себя? — смеется Худой. Неправильно бережешь. Дай. Отнимает тесак.
Я привыкаю к их визитам. Завтра я наберусь мужества и спрошу: что вам надо?
Главный в кошмарной парочке — Худой, говорит преимущественно он. Высокий бурчит, хмыкает и норовит прикинуться шлангом. Это не так. Они ничего мне не сделали. Пока.
Наступает завтра, я спрашиваю. Худой складывает брови домиком и не отвечает. Я, запинаясь, излагаю смутные догадки — если судьба решила покуражиться, то кто исполняет ее волю? Марает руки о смертных? Не сама ведь? Где слуги? Ну, или прислуга.
Реакция странная: Худой оскорбился, Борец, наоборот, ржет как лошадь.
Значит, сглатываю я, вы не имеете отношения к…
Нет, сказал Худой. Нет, пробурчал Борец. Перестань задавать идиотские вопросы! — рявкнули оба. Мы бережем тебя.
Я боюсь их до рези в печенке.
Они подчас заглядывают на огонек, сидят, пялятся невозмутимо, молчат. Борец украдкой грызет ногти, лицо у него в шрамах. Проверяют — все ли в порядке.
Меня неоднократно пытались зарезать в подворотне, сбить грузовиком, взорвать банальной утечкой газа; я, как магнит, притягиваю алкашей и наркоманов; меня постоянно останавливают менты, якобы я в розыске; из поднебесья на мою злосчастную голову валятся кирпичи, стекло и различные острые предметы; я заболеваю гриппом, и в больнице меня по ошибке накачивают убойной дозой снотворного. Но я храню спокойствие.
Меня берегут.
Вопрос «почему?» уже не интересен, Худой как-то обмолвился: слишком громкое «спасибо» влетело не в те уши. Благодарить судьбу надо вполголоса. Мол, есть завистники. Чувство зависти — первейшее у людей. И у нелюдей. И у совсем-совсем нелюдей, кого и живыми-то назвать мудрено. И они, нелюди то бишь, не успокоятся.
А вы?
А мы тебя бережем, улыбается Худой. Не ссы, прорвемся, подмигивает Борец.
Для чего меня берегут?
Мне обрыдло так жить, обрыдло ловить сладкий кайф отложенной смерти. Вернулся страх, и он час от часу усиливается. Я непрерывно думаю: успеют ли меня уберечь? Смогут ли? Вдруг сегодняшний день последний? Снятся гробы и кресты. И траурные процессии.
И снова дядя Филипп укоряет меня, говорит глухо — прижимая ко рту платок. Скрюченной артритом клешней он прижимает платок к губам, харкает кровью и с удивлением смотрит на пятно. Известное дело — читается в его выцветших подслеповатых глазах: два кубометра земли, косая оградка, и навестить-то некому. Да, Олежка?
Я слетаю с нарезки. Один-дома-взаперти-в-обнимку-с-тесаком-жру-макароны-телевизор-не-фурычит-я-раз-бил-его-в-припадде-злобы-радио-не-разбилось-падла-и-я-ему-подпеваю. Пою, растягивая гласные на манер кого-то там известного, и отбиваю ритм кулаком. На холодильнике вмятины.
Пою:
Я снулая рыба в камышах,
рыба с мягким брюхом.
Чья-то вкусная добыча.
В доме кавардак, гаже, чем после запоя. Мне жутко.
Очнись, Олег.
Не выдержав, я прыгаю с балкона. Отрезвляет.
Я прыгнул с балкона и грохнулся на самортизировавший тент, а с него — на груду мусора. Какое-то чмо расставило торговую палатку прямо под окнами. Я не заметил. Чмо квохтало над россыпью мандаринов, а я, потирая ушибленное бедро — елки, четвертый этаж… — озирался по сторонам. Возле коробок с товаром сидел на корточках Худой, лицо у него было восковое, точно испугался за меня, гад.
Я проковылял мимо с независимо-гордым видом. Выкуси! — словно бы говорил весь мой облик. Не уследил, поганец. Недоглядел. Почему?
Затем ничего не происходило, то есть происходило по мелочи, и меня, конечно, спасали. И вдруг как-то резко произошло: авария на химзаводе с выбросом хлора и аммиака, взрыв боеприпасов на складе, загрязнение водопровода… Но — обошлось.
Для меня. Не для других.
Я решаю бежать, когда мозги закорачивает в дым безумная мысль: пусть что-то случится. Что-то невообразимое. Глобальное. Катастрофическое.
И я узнаю — насколько меня берегут.
Мысль пугает. В ней, барахтаясь, тонут остатки человечности. Я командую себе: на хрен из города. Ноги-в-руки-быстро-я-сказал. Возможность побега я обдумываю до того, как диктор сообщает: на севере Москвы зарегистрированы подземные толчки, магнитуда землетрясения порядка пяти баллов. Но через полчаса по радио звучит экстренный выпуск новостей.
Бред. Диктор, иди проспись. Будь ты проклят, ты и все остальные. Потому что расхлебывать — мне.
Закипевшие мозги выдают «на ура» безумную идею. Допустим, удачу стянули с меня как теплое одеяло со спящего. Мало того, я ходячая копилка несчастий, меня пичкают несчастьями до отвала. Это жирный куш.
И кто-то этим пользуется. Худой и Борец, вот кто. Я еще не сдох только потому, что прорву негативной энергии отводят на сторону, забирают себе. Выгодная затея, на чужом-то горе…
Они нагнетают обстановку, дразнят неведомую грозную силу, которая тщится раздавить надоедливую мошку и никак не может. Мерзавцы. От силы исходит дармовая энергия, сила швыряется ею направо и налево. Умеешь? — нагнись и подними. Разбогатей.
Вот для чего меня берегут.
Спасибо-ублюдки-вашу-мать.
Вы берете без устали, берете и берете. Загребаете жадными ручищами. Ссыпаете в закрома. Но вам мало, вы мечтаете хапнуть действительно много. Вы ждете катастрофы. Когда вы хапнете столько, что не сможете переварить и отрыгнете, вот тогда я сдохну.
Со мной сдохнут десятки, а может, сотни тысяч людей. Или больше. Потрясающий расклад.
Хрен вам.
Я догадываюсь, отчего Худой вдруг побледнел лицом, напоминая восковую фигуру. Я выпал с балкона сам. Меня никто не хотел проводить на тот свет: досадная случайность, братцы. Осторожнее надо.
Я давлю лужи резиновыми сапогами: упрямый-осел-на-тропе-войны. В горле булькает страх. Я уже проблевался, мне не полегчало. С чего ты взял, что отсидишься в лесу? В лесу омерзительно сыро, подхватишь ревматизм. Это дерьмо не закончится хорошо. Оно вообще не закончится.
Но. Его можно прекратить.
«Вообще» — очень емкое слово. Как и «вдруг».
О моей жизни, как и о моем детстве, можно сказать, что они были и никуда не делись. Они тут, в памяти. Память я беру с собой. Ведь что-то должно у меня остаться?
Настька, я с тобой помирюсь — хотя бы мысленно. Видишь? — тяну руку. Коснись пальцев, солнышко. Я люблю тебя. Мишка, я обещал весной махнуть на Байкал? Извини, сын, не срослось. В другой раз обязательно. Ну, если ты веришь в карму. Или я что-то путаю? Мама, папа, простите бога ради. Не плачьте, вам еще Мишку воспитывать, уши сорванцу драть.
Прощайте.
Берегите себя.
