7

О молодых и зрелых ученых

Молодость при всей присущей ей дерзости страдает от ряда недостатков, и никакое исследование нашей темы не может обойтись без их перечисления и обсуждения.

Избыток самоуверенности

Успех порой оказывает скверное воздействие на молодых ученых. Совершенно внезапно выясняется, что работа других – либо малоинтересная и вторичная, либо выполняется некомпетентно, и молодой ученый начинает требовать, чтобы ему «позволили проверить все самому». Разумеется, на следующем собрании группы он представит подробный доклад. Да, он уже выступал с докладом на прошлом заседании, но многое успело измениться и огромному количеству людей наверняка не терпится узнать о последних подвижках в проекте.

Старомодный способ избавить кого-либо от излишней самоуверенности заключался в том, чтобы как следует огреть нахала по голове надутым мочевым пузырем свиньи; нечто подобное необходимо сделать и сегодня, административными мерами, прежде чем молодой ученый испортит впечатление о себе в глазах тех, кому он нравится и кто желает ему добра.

Блестящие молодые ученые

Пока ученый молод – и демонстрирует вдобавок несомненный дар к исследованиям, – коллеги стараются проявлять терпимость и могут даже гордиться тем, как бесподобно он обрабатывает данные, как его бритвенно-острый интеллект отыскивает связи и устанавливает соответствия между фактами, зафиксированными разве что в «Трудах Национальной академии наук» какой-нибудь банановой республики или в давнишнем выпуске «Гросер энд фишмонгер».

Амбиции

Их принято считать мотивирующей силой, благодаря которой и делаются дела, так что амбиции и амбициозность далеко не всегда представляют собой смертный грех, но избыток амбициозности еще никому пользы не приносил. Амбициозный молодой ученый отличается тем, что у него нет свободного времени ни на кого и ни на что, не связанное напрямую с его собственной работой. Семинары и лекции, не относящиеся напрямую к этой работе, попросту игнорируются, а от людей, желающих обсудить услышанное на этих лекциях, такой ученый отмахивается как от надоедливых зануд. Амбиции же заставляют его проявлять вежливость на грани подобострастия по отношению к тем, кто, как он считает, может ему помочь, – и вести себя крайне грубо с теми, от кого «нет никакого толка». Один молодой оксфордский специалист однажды сказал мне: «Надеюсь, нам не придется с ним возиться»; он имел в виду милого и любезного старичка с любительским интересом к науке, обедавшего с нами в тот день в столовой колледжа. Что ж, надежда этого специалиста оправдалась; такие истории происходят повсеместно, и они показательны, как характеристики конкретного умственного состояния.

Когда становишься старше

Подобно всем прочим человеческим существам, молодой ученый со временем обретает зрелость и, быть может, думает так по истечении очередной прожитой декады лет: «Что ж, вот мне и стукнуло столько-то. Было забавно, согласен, а теперь остается лишь с достоинством прожить отведенный мне срок и надеяться, что хоть какие-то мои свершения меня переживут».

Этакие мрачные мысли, нужно отметить, посещают ученых чаще, нежели большинство обычных людей. Ни один дееспособный ученый не считает себя дряхлым старцем и, если позволяют здоровье, пенсионное законодательство и удача, продолжает наслаждаться главной привилегией молодых ученых – то есть чувствует себя заново родившимся каждое утро. Эта заразительная бодрость духа была присуща целому поколению американских биологов, чьими стараниями, казалось, были временно опровергнуты законы мироздания, утверждающие неизбежность старения: речь о Пейтоне Роусе (1879–1970), Дж. Г. Паркере (1864–1955), Россе Д. Харрисоне (1870–1959), Э. Дж. Конклине (1863–1952) и Чарльзе Б. Хаггинсе (1901–1997).

Вопрос о том, какие именно мыслительные функции приходят в упадок быстрее всего с возрастом, по-прежнему остается открытым. Само собой напрашивается предположение, что первым страдает творчество. Обычно в пример обратного приводят престарелого Верди, сочинившего «Фальстафа» в восемьдесят лет, да и картины зрелого Тициана опровергают данное мнение. Ошибочно заявлять, будто «исследования – удел молодых», и не стоит думать, что награды достаются преимущественно молодым. В своей работе «Научная элита», посвященной американским нобелевским лауреатам, Гарриет Цукерман показала, что применительно к поколению, «подверженному риску», как говорят страховщики (в данном случае – риску внести вклад в науку), будущие лауреаты делали свои открытия, обеспечившие им награду, обыкновенно в ранней зрелости.

Мне стыдно признаваться в этом, но, когда я слышу о пожилых ученых, перед моим мысленным взором встает следующая картина: собрание седовласых старцев, непоколебимо уверенных в своей правоте и изрекающих непреложные пророчества относительно будущего науки, причем с идеями, как выражаются философы, «внутренне ложными».

В зрелом возрасте я крепко сдружился с сэром Говардом Флори, моим первым начальником, который прославился открытием пенициллина (извлечение активного компонента из плесени). Сэр Говард с неизменной досадой вспоминал, сколько времени и сил ему пришлось потратить на поиски средств на продолжение исследований. Он обращался за поддержкой в том числе к умудренным старцам, на чью помощь рассчитывал; но эти седовласые «сморчки» лишь отрицательно качали головами («или у них просто был старческий тик», добавлял Флори) и все твердили, что будущее антибактериальной терапии – за синтетическими химическими препаратами по образу и подобию сульфаниламида Герхарда Домагка, а вовсе не за органическими грибковыми компонентами, которые больше соответствуют фармакопее «Макбета» (акт IV, сцена I). Как поведал мне в частной беседе историк этого коллектива ученых старцев, мнение, которого они придерживались, казалось вполне обоснованным в ту эпоху, – но вряд ли это их оправдывает. Пускай Флори в свои деятельные годы был склонен к чрезмерному самомнению и чрезмерной агрессивности, это тоже не оправдание (хотя на практике поведение заявителя, как все мы знаем, нередко определяет судьбу его заявки). В общем, вина упомянутого комитета старцев состоит в том, что они сформировали твердую точку зрения в контексте, где были возможны лишь чрезвычайно осторожные допущения.

Сам я нахожу непростительным тот факт, что указанная точка зрения на сульфаниламид и синтетические препараты демонстрировала полное отсутствие воображения и очевидное отсутствие дерзости, необходимой для научной мысли. Безусловно, законы о государственной тайне не позволяют заглянуть на «кухню» тогдашних обсуждений, но нетрудно представить, как члены этого комитета с умным видом убеждают друг друга в справедливости банального тезиса: мол, однажды (не забудем, что как раз шла война) синтетические химические препараты вытеснят все снадобья, над которыми корпят биологи. Впрочем, насколько мне известно, по-настоящему мудрые члены комитета считали, что к идеям Флори и Флеминга стоит присмотреться, однако верх взяли те, кто был настойчивее и говорил громче, кто заставил этих «отступников» устыдиться собственной «недальновидности», кто упрямо придерживался старомодных взглядов.

Избыточную убежденность в собственной правоте можно охарактеризовать как старческую самоуверенность, и последняя для старших ученых ничуть не полезнее чрезмерного юношеского задора молодых.

Пожалуй, приведенные выше рассуждения сочтут необоснованными те, кто полагает, что объем средств на исследования ограничен и необходимо всякий раз делать выбор между проектами и заявками на финансирование. Конечно, средств на науку вечно не хватает, и обиженные будут всегда, но в данном случае враждебность молодых ученых была вызвана не ошибочностью суждений другой группы, а ее притязаниями на владение истиной в последней инстанции; и в конце концов, профессиональных пророков и предсказателей тоже винят не в ошибочности прогнозов, а в том, что они уверяли, будто эти прогнозы непременно сбудутся. Ученый в возрасте, занимающий какой-либо ответственный пост, должен прислушиваться к голосам тех, кто, подобно древнеримским советникам на триумфах императоров, напоминал бы, что все мы смертны, к голосам, побуждающим вспомнить, что все люди без исключения склонны ошибаться и нередко действительно ошибаются. Когда я проработал несколько лет в его лаборатории, профессор Флори пожаловался, что, похоже, он тратил бо`льшую часть своего времени на добывание возможностей исследования для других; правда, отдаю должное его добросердечности и ворчливому здравомыслию – он на самом деле верил, что обязанность старшего ученого заключается в обеспечении благополучия молодых.

В общении со старшими учеными молодой исследователь не должен думать, будто эти ученые запомнили его имя или облик, сколь бы дружелюбными ни были беседы на заседаниях в Атлантик-Сити всего год назад.

Не нужно также обхаживать, как говорится, старших ученых и втираться к ним в доверие; подобные усилия обычно бесплодны, поэтому лучше их избегать.

Старшему ученому куда больше польстит, если он выяснит, что его гипотезы подвергаются суровой критике, а вот лизоблюдство, порой очевидно корыстное, пользы не принесет. Но ни к чему и стараться привлечь внимание потенциального покровителя яростной публичной критикой его воззрений. От молодых старшие ученые ждут всего-навсего подобающей вежливости. Коббет высказывался предельно откровенно о пороке угодничества: «Не стремитесь к успеху через покровительство, сопричастность, дружбу или, как принято говорить, общий интерес; запомните крепко-накрепко, что вам надлежит полагаться исключительно на собственные заслуги и собственные усилия».

При этом самим старшим ученым нужно помнить – увы, я постоянно о том забываю, – что даже наиболее талантливым из нынешних молодых уже не понять ту шумиху, которую вызвало заявление О. Т. Эвери, что генетическая информация передается при посредстве ДНК. Большинство сегодняшних выпускников и аспирантов родилось после 1944 года, а события такой давности для них – все равно что докембрийская эпоха. Кроме того, молодым рано или поздно попросту надоедает слушать о том, каким чудесным парнем был старина Дейл, какой занозой оказался Астбери и как безжалостно гонял молодежь Дж. Д. Томсон. Но молодому ученому предстоит узнать (и здесь пригодился бы совет лорда Честерфилда), что, проявляя вежливый интерес к таким историям, он вполне может искренне заинтересоваться прошлым – и даже почерпнуть кое-что полезное для себя.

Пусть человеком движет стремление подчеркнуть собственную значимость, мы все одобрительно киваем, когда какой-нибудь ученый старец заявляет: «Я страшно обрадовался, узнав, что Имяреку присудили премию этого года по химии. Он ведь мой ученик, вы знаете (если и не знали, то теперь знаем), и уже в те годы было видно, что он далеко пойдет». Такая душевная щедрость вовсе не является общепринятой; наоборот, известно, что отдельные наставники и контролеры так и норовят «сожрать» своих подопечных.

Глядя на взаимоотношения старшего и младшего поколений, я, будучи уже в пожилом возрасте, прихожу к мысли, что молодым подобает проявлять по отношению к старшим дружеское уважение. Недопустимо, чтобы от молодых летели фразы вроде следующей: «Я слыхал, что старый Имярек умер; жаль, конечно, однако от него все равно не было толку». Лорда Честерфилда, несомненно, подобные заявления потрясли бы до глубины души. По-хорошему, такие мысли, даже если они справедливы, лучше оставлять при себе.

Наука и администрирование

Молодые ученые, желающие казаться еще моложе и неопытнее, чем на самом деле, не должны упускать ни единой возможности посмеяться над администрацией, какой бы та ни была, и принизить ее заслуги. А вот вырасти, так сказать, им поможет осознание того, что научные администраторы тоже решают проблемы, как и остальные ученые, и зачастую трудятся на благо пополнения знаний человечества. В некоторых отношениях – и молодому ученому стоит о том помнить – задачи администраторов даже сложнее задач ученых, поскольку хорошо известные законы мироздания, например, избавляют молодого ученого от неуклюжих попыток обойти второй закон термодинамики, но никакие аналогичные регулирующие правила не сообщают администраторам, что невозможно втиснуть кварту в пинту или добыть деньги из воздуха (и потому многие администраторы занимаются этим ежедневно). А еще от них требуют, помимо всего прочего, чтобы они за ночь превратили бесплодные пустоши в оборудованные по последнему писку моды лаборатории.

Молодые ученые рискуют ошибиться и разочароваться, предполагая, будто те научные администраторы, которые сами ранее занимались наукой, окажутся более внимательными к их нуждам: дескать, знакомые с наукой и искусством добывать средства на исследования не понаслышке, эти администраторы освоили все необходимые уловки – а в особенности на них, мол, подействует довод, что, если продлить текущее исследование еще на несколько лет, мы значительно приблизимся к пониманию этиологии рака или механизма клеточного деления.

Старший ученый обыкновенно начинает заниматься администрированием в убеждении, что именно таким образом он может поспособствовать распространению знаний (последнее, напомню, является / должно являться побудительным мотивом труда молодого ученого). Такое решение подразумевает некую личную жертву; очень часто это означает отказ от самостоятельной исследовательской работы, поскольку важные административные должности отнимают слишком много времени и уже не получается предаваться той сравнимой с одержимостью деятельности, которая представляет собой науку; вдобавок всякое дело, включая администрирование, для успешного выполнения требует сосредоточенности и почти не допускает отвлечений.

Ни в коем случае молодым ученым не стоит жаловаться, что им не дают права голоса, а затем прилюдно сетовать, что их зовут на заседания комитетов, где как раз предполагается выслушать мнение молодых ученых. Комитетская деятельность, что рано или поздно узнает любой ученый, отнимает прорву времени, которое ученые предпочли бы потратить на лабораторные исследования, несмотря на все жалобы на назойливость администраторов. Вследствие растущей значимости науки сегодня научное администрирование сделалось не менее важным и ответственным, чем управление медицинскими клиниками, где никакому терапевту или хирургу не взбредет в голову отложить стетоскоп или скальпель и подменить уборщика или техника – последними руководят администраторы. Молодой ученый должен развивать в себе аналогичное отношение; если он ставит администрирование невысоко, пусть радуется, что эта участь пока обходит его стороной.

Работу в комитетах и прочие административные обязанности никогда не следует использовать как оправдание за заминки в исследованиях, ибо первейший долг ученого состоит именно в выполнении исследований. Лично я не знаю толковых ученых, склонных к таким оправданиям (мне известны лишь скверные ученые, их выдвигающие). Зов лабораторий настолько громок и непреодолим, что административную нагрузку на ученых обыкновенно сильно недооценивают. У меня был талантливый молодой коллега, который бросил знаменитый университет и занял коммерческую должность в фармацевтической лаборатории. При встрече я спросил, по нраву ли ему эти перемены в жизни, и он ответил, что чрезвычайно доволен – поскольку раньше университетская администрация с него, как говорится, не слезала. Не ведая, возложены ли на него какие-либо административные обязанности, я поинтересовался, как теперь обстоят дела с управленческими функциями. «Знаете, – ответил он с видом страстотерпца и мученика за веру, – меня заманили в состав винного комитета». Ничего не скажешь, хорошая должность.

Сам тон и содержание моих рассуждений об администрировании в науке могут навести на мысль, что я веду себя подобно бывшему пьянице, который преследует бывших собутыльников рассказами насчет прелестей трезвого образа жизни. Что ж, так тому и быть, если угодно. Что касается самих научных администраторов, никто из них ни на миг не забывает о «законе Хаддоу»: дело администратора – добывать деньги, а дело ученого – эти деньги тратить.

Хотя считается само собой разумеющимся (далее я вольно цитирую комическую пародию на стиль Д. Г. Лоуренса в романе Стеллы Гиббонс «Ферма Колд-Комфорт»), будто всегда была и должна быть некая темная, горькая, до колик и судорог, напряженность в отношениях между учеными и администраторами, одно из преимуществ зрелого возраста и опыта заключается в осознании того, что всем вокруг лучше, когда в коллективе сохраняется приятельская атмосфера.

Время на размышления

Помню, мои старшие коллеги в свое время говаривали, удрученно шагая на заседания комитетов, в состав которых вынужденно входили: «Теперь у меня вовсе не остается времени на раздумья». Тогда я терялся в догадках по поводу того, что бы это значило, поскольку мне казалось, что на размышления отдельное время не требуется, в отличие от игры в сквош, еды или посещения бара.

На самом деле они имели в виду, что их лишают возможности изучить полезную, но не относящую впрямую к теме исследований научную литературу, отрывают от неспешного обдумывания результатов экспериментов – своих собственных и чужих, не позволяют провести вдумчивый поиск ошибок и не дают поразмышлять над новыми направлениями исследований. Ученый, глубоко поглощенный решением какой-либо научной задачи, обнаружит, что не то чтобы выделяет отдельный промежуток времени на размышления над этой задачей; нет, для него такие размышления становятся чем-то вроде состояния равновесия или нулевой точки, к которой его мозг возвращается автоматически, когда исчезают досадные отвлечения. Вообще, когда ученый, не имеющий административных обязанностей, погружается с головой в свои исследования, проблема не столько в том, чтобы найти время на размышления, сколько в том, чтобы отыскать время на прочие повседневные дела и заботы, которых, разумеется, хватает у примерных родителей, супругов, домовладельцев и граждан – и которыми тоже необходимо заниматься.