Глава 13

Беженцы, мигранты, перебежчики

С того на этот берег…

Одним из самых важных изменений, которые произошли в Северной Корее в 1990-е, стала массовая нелегальная миграция жителей северных районов страны в Китай. В период с начала 1990-х и до конца нулевых (точнее, до 2011–2012 годов) граница КНДР была фактически открыта. Конечно, она не была открыта в том смысле, в каком, скажем, открыта граница между Канадой и США или границы между государствами Евросоюза. Теоретически для ее пересечения всегда требовалось исполнение стандартных формальностей. Однако на протяжении этих трех десятилетий она была крайне «прозрачной», или, скажем так, дырявой. Этим она, кстати, отличалась от «демилитаризованной зоны», фактической границы между Северной и Южной Кореей, которая всегда тщательно охранялась и пересечь которую неподготовленному человеку невозможно.

Технически бежать в Китай не так сложно. Граница между двумя странами проходит по рекам Амноккан (по-китайски Ялуцзян) и Туманган (Тумэньцзян). Обе эти реки настолько мелководны в верхнем течении, что во многих местах их можно перейти вброд, и вдобавок каждую зиму они полностью замерзают. Этнический состав региона тоже благоприятствует движению через границу. В Китае живут 2 млн этнических корейцев, и большинство из них сконцентрировано в непосредственной близости от границы, в основном там, где сходятся границы России, Китая и Кореи и где находится автономный корейский округ Яньбянь. К тому же многие этнические корейцы, ныне проживающие в КНР, являются недавними переселенцами, сохраняющими связи с землей предков. Их семьи перебрались в Китай в первой половине XX века, и во многих случаях они и сейчас поддерживают контакты со своими родственниками в КНДР. Кроме того, граница с Китаем до 2010–2011 годов практически не охранялась. Летом 2007 года, например, я проехал вдоль границы около 150 км на машине и за все это время увидел только один китайский пограничный патруль. На северокорейском берегу, до которого было обычно от силы пара сотен метров, время от времени можно было заметить патрули, а местами даже появлялось какое-то заграждение. С китайской же стороны тогда не было не только оград, но даже обычно и предупредительных знаков (сейчас ситуация изменилась).

Тем не менее до начала 1990-х граждане КНДР в Китай особо не уходили – точнее, не уходили туда надолго. Правда, и в те времена местные жители могли рискнуть и нелегально сходить на несколько дней в гости к своим родственникам, но оставаться в Китае надолго они и не могли, и не хотели. Мои знакомые из семьи этнических корейцев в Китае рассказывали, как в 1960-е годы их дед мог внезапно пропасть куда-то на неделю, чтобы потом появиться с редкими для Китая тех времен подарками вроде ярких пластиковых тазиков или леденцов для детей. Все хорошо понимали, что старик втайне навестил родственников за границей, в Северной Корее, которая тогда казалась китайцам землей изобилия (ведь там в сельских магазинах можно было свободно купить настоящие пластиковые тазики!). Были времена, когда такие поездки совершались массово. В конце 1950-х и начале 1960-х годов великий голод, вызванный катастрофическим «Большим скачком» Мао Цзэдуна, привел к масштабной трансграничной миграции этнических корейцев. Иногда китайские власти пытались помешать китайским корейцам бежать в КНДР, но, учитывая те географические условия, что существуют на границе, равно как и ограниченные возможности Пекина, особого успеха они, предсказуемо, не добились. В результате десятки тысяч китайских корейцев – предположительно, около 50 000–60 000 – смогли добраться до Северной Кореи. Северокорейские власти тогда с готовностью принимали этих беженцев и оказывали им помощь, для чего даже было создано несколько специальных лагерей. Беженцы в кратчайшие сроки получали вид на жительство, работу и доступ к государственной системе распределения. Некоторые из них в конечном итоге вернулись в Китай, но большинство остались на Севере навсегда.

По уровню жизни Китай до начала 1980-х отставал от Северной Кореи, да вдобавок у беглеца там не было никакого будущего. Устроиться на работу без документов в те времена было невозможно, частного сектора практически не существовало, а китайская полиция проявляла бдительность, так что беглеца довольно быстро обнаруживали, задерживали и депортировали на родину, где его ждало несколько лет тюремного заключения. Рисковать никто не хотел. Однако в 1990-е годы перемены, произошедшие как в Китае, так и в Северной Корее, полностью изменили ситуацию. С одной стороны, голод 1996–1999 годов заставил множество северокорейцев покинуть родные места в поисках пропитания – а добывать пропитание в процветающем Китае было куда легче, чем в голодающей Северной Корее. С другой стороны, бурный рост китайской экономики, переход Китая к «капитализму в социалистической упаковке» создали множество возможностей для нелегальных иммигрантов. Владельцы небольших частных предприятий не слишком интересовались прошлым претендента на выполнение тяжелой и неблагодарной работы. Да и китайская полиция к тому времени тоже была уже не та, что во времена Мао Цзэдуна.

В результате в самом конце 1990-х годов приграничные районы Китая были буквально затоплены северокорейскими беженцами. Их число достигло пика в 1998–1999 годах, когда в Китае находилось около 150 000–200 000 северокорейских нелегалов. После того как голод был преодолен, их число стало быстро сокращаться. Этот процесс ускорился после 2010 года, когда Ким Чен Ын решил усилить пограничный контроль и всерьез занялся оборудованием границы. В результате в 2017–2018 годах количество находящихся в Китае корейских нелегалов снизилось до 5000–10 000 человек.

Миграция в Китай не носила никакого политического характера: практически все мигранты были отчасти экономическими беженцами, а отчасти – гастарбайтерами, в то время как число тех, кто покинул КНДР в основном по политическим причинам, было ничтожно малым. В Китае северокорейцы брались за малооплачиваемую и тяжелую работу, которую сами китайцы делать не хотели: они работали на лесоповале, мыли полы и посуду в забегаловках, батрачили на фермах, ухаживали за больными и стариками в состоятельных семьях.

Женщины составляли среди мигрантов заметное большинство, примерно 65–70 %, причем со временем их доля увеличивалась. Вызвано это было и тем, что в КНДР женщине проще добраться до приграничных районов, и тем, что миграция тесно связана с рыночной средой, в которой доминируют женщины. Однако главные причины преобладания женщин среди северокорейских нелегалов в Китае (вообще-то говоря, необычное для эмигрантских общин явление) связаны с внутрикитайской ситуацией. Во-первых, большинство мест, на которые в Китае может рассчитывать нелегал, являются «женскими» – работа в ресторанах, уход за больными, работа прислугой. Во-вторых и в-главных, у женщины есть возможность вступить в «гражданский брак» с местным жителем. Это будет означать, что беженка получит некоторые экономические гарантии и будет иметь крышу над головой, а также и то, что у нее снизятся шансы попасть в полицейскую облаву и быть депортированной в Северную Корею.

Потребность в таких браках очень велика и с китайской стороны: в деревнях Северо-Восточного Китая существует острейший дефицит молодых женщин. В последние 20–30 лет сельские девушки, окончив школу, отправляются из родных деревень в большие города. Мужчины же, напротив, по традиции должны оставаться на семейном хозяйстве. Результат предсказуем: если мужчине под 40 или за 40, если он при этом беден или же у него есть какие-нибудь личные проблемы (например, пристрастие к азартным играм или алкоголю), то у него не остается шансов в жесткой конкурентной борьбе за немногочисленных местных невест. Для такого бобыля едва ли не единственной надеждой становятся северокорейские нелегалки. По данным одного исследования, уже в 1998 году около 52 % всех находящихся в Китае северокорейских беженцев состояли в отношениях фактического брака с местными жителями. Учитывая соотношение мужчин и женщин среди беженцев, а также то, что мужчины очень редко вступают в такие союзы, это означает, что примерно три четверти находящихся в Китае нелегально северокореянок были в гражданском браке с местными жителями. Из последующих исследований ясно, что доля таких гражданских союзов оставалась примерно такой же и в последующие два десятилетия.

В некоторых случаях женщины вступают в подобный брак добровольно, но чаще всего жительницы КНДР вовсе не стремятся выходить замуж за китайцев, которые, как мы уже говорили, в своем большинстве отнюдь не кажутся завидными женихами. Обычно северокорейская беженка верит обещаниям брокера, который говорит, что в Китае ее ждет хорошая работа. Брокер заверяет женщину, что она, заработав в Китае денег, через какое-то время вернется домой. После этого брокер организует переход границы и доставляет женщину – к ее немалому удивлению – в ту китайскую семью, которой понадобилась северокорейская жена. Впрочем, это еще не самый худший вариант: бывает, что находящихся в Китае мигранток похищают, а потом продают в жены местные китайские бандиты. Оказавшиеся в подобном положении нелегалки, как правило, не решаются бежать. Они находятся в чужой стране, языка и уклада которой не знают. После исчезновения брокера им в прямом смысле слова некуда идти и негде прятаться. Они понимают, что побег, скорее всего, почти сразу же окончится задержанием и депортацией в КНДР, где за нелегальный переход границы их ждет тюремный срок.

Независимо от того, идет ли речь о добровольном браке или о похищении, посредники всегда получают свое вознаграждение, причем за последние 15–20 лет размер его сильно вырос. Около 2000 года в зависимости от внешности, возраста и образования девушки такая сделка могла стоить от 1000 до 10 000 юаней (примерно от 120 до 1200 долларов). Сейчас цена выросла раз в десять: около 2015 года стандартной платой брокеру стало 50 000 юаней (примерно 8000 долларов). Сумму выплачивает муж «по факту доставки». Вся эта сумма отходит посредникам: ни женщина, ни ее семья не получают ничего.

Конечно, будучи незаконными иммигрантками, северокорейские жены всегда находятся под угрозой депортации; возникают проблемы и с детьми, родившимися в таких союзах. Таких детей, как правило, невозможно официально зарегистрировать – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Власти, однако, в определенной степени учитывают реальное положение дел: если беженка подвергается депортации, ей часто разрешается выбирать, брать ли с собой детей или оставлять их в Китае. Деревенские власти, как правило, отлично знают о подозрительном происхождении проживающих в деревне мигранток, однако не задают лишних вопросов, а в некоторых случаях даже помогают беженкам скрываться от властей более высокого уровня. Как правило, местные власти и администрация китайских сельских школ готовы принять на обучение детей с проблемной регистрацией. Иногда беглянка может со временем легализоваться, так или иначе добыв себе (почти всегда с помощью мужа и его семьи) настоящие или поддельные китайские документы и превратившись с точки зрения бюрократии в гражданку КНР. Однако такая операция по добыче китайского удостоверения личности и легализации в стране стоит дорого (требуются немалые взятки), возможна не всегда и становится все более затруднительной по мере компьютеризации китайского бюрократического аппарата. Тем не менее в Китае есть немалое количество легализовавшихся таким образом кореянок, многие из которых уже успели там вырастить детей. С точки зрения закона они являются гражданками КНР корейской национальности, и даже их дети в некоторых случаях могут не знать о том, что мать когда-то нелегально прибыла в Китай из Северной Кореи: понятно, что слишком афишировать это обстоятельство никто не хочет.

На первый взгляд, картина выглядит мрачно, но в действительности все не так плохо: некоторые из этих браков в итоге оказываются вполне удачными. Обычны ситуации, когда женщины, арестованные китайской полицией и депортированные в КНДР, в конечном итоге, отбыв там положенный им по нынешним либеральным временам короткий срок заключения, сразу же по освобождении вновь уходят в Китай, чтобы воссоединиться с мужьями и детьми.

Мне лично не раз приходилось общаться с бывшими нелегалками, которые вполне довольны своей судьбой и, главное, своей новой семьей. Вот история одной такой мигрантки.

Г-жа Ли родилась недалеко от границы с Китаем в обычной рабочей семье. В школе недоучилась год: после того как в 1994–1995 годах в их регионе перестали отоваривать карточки и начался голод, она пошла торговать: продавала еду на железнодорожной станции. Потом подруга уговорила ее бежать в Китай на заработки. Китай ошеломил девушек своим богатством: в первый же день Ли объелась куриным мясом до поноса. Вскоре знакомые предложили ей найти гражданского мужа и порекомендовали бедного бобыля-корейца из соседней деревни. Она согласилась, и все получилось очень здорово: муж оказался замечательным человеком, жили они счастливо, много работали, появился ребенок. Муж, как часто делают местные этнические корейцы, уехал в Южную Корею на заработки, а г-жа Ли в его отсутствие налетела на полицейский патруль, причем взяли ее в Шэньяне, в районе южнокорейского консульства. Вместе с ребенком ее депортировали на Север.

В фильтрационном центре Ли били, хотя женщин там обычно не бьют вообще, так как по обстоятельствам ареста следователи подозревали, что она хотела бежать на Юг, и добивались признания. Она ни в чем не призналась, в результате чего осталась без зуба, но получила стандартный срок для таких ситуаций – шесть месяцев в таллёндэ (тюрьма облегченного режима). Ребенка сразу же отправили северокорейским бабушке с дедушкой, в родной дом г-жи Ли, куда и она сама вернулась после освобождения. К тому времени муж, узнав о ситуации, срочно вернулся в Китай, продал кое-что из хозяйства и развернул спасательную операцию. К моменту ее выхода на свободу был уже готов к действиям проводник-брокер, и госпожу Ли с ребенком тут же, дав только пару недель побыть дома с родителями, нелегально вывели обратно в Китай. Там они с мужем решили, что лучше будет перебраться в Южную Корею, ибо риск задержания и депортации будет присутствовать всегда. Так они и сделали: перебрались, получили южнокорейское гражданство. Он работает на заводе, она – в столовой; завели второго ребенка, довольны жизнью и не забывают посылать деньги родителям г-жи Ли в Северную Корею (переводы денег в Северную Кореи из Кореи Южной, хотя формально и являются незаконными в обоих государствах, на практике весьма распространены).

Любопытно, кстати, что далеко не все осевшие в Китае нелегалки хотят перебраться в Южную Корею. Нередко бывает (я сам знаю несколько таких случаев), когда женщина, состоящая в фактическом браке с гражданином КНР, отправляется в Южную Корею на короткий срок и с единственной целью: обзавестись там южнокорейским паспортом, который по возвращении в Китай даст ей некоторый юридический статус и гарантии против депортации (благо все лица, рожденные в гражданстве Северной Кореи, по южнокорейскому законодательству имеют право на автоматическое получение южнокорейского гражданства). Пройдя все формальности и получив паспорт гражданки Республики Корея, такая женщина возвращается в Китай, где ее ждет семья и хозяйство и где она теперь может чувствовать себя в безопасности.

Как к мигрантам из КНДР относятся в Китае? В конце 1990-х, когда большинство среди них составляли беженцы из голодавших деревень, они сталкивались с очень благожелательным отношением к себе. Местные жители в массовом порядке давали беженцам приют, помогали им найти работу, кормили и лечили. Многие китайцы в приграничных районах помнят, что в свое время, в годы «Большого скачка» и прочих безумных экспериментов Мао Цзэдуна, несколько десятков тысяч жителей Китая, спасаясь от голодной смерти, бежали в КНДР, где их тогда вполне официально приняли, разместили, обеспечили работой. С течением времени, однако, отношение китайцев к беженцам ухудшилось: понятно, что после окончания голода из КНДР в Китай идут не спасающиеся от смерти беженцы, а ищущие дополнительных источников дохода экономические мигранты. Тем не менее по мировым стандартам и сейчас отношение к беженцам в приграничных районах нельзя назвать плохим.

Помню, как летом 2008 года за пивом и шашлыком свою позицию по беженцам объяснял мне высокопоставленный китайский работник прокураторы в одном из приграничных районов, сам этнический кореец. Он сказал мне тогда: «Мы всё понимаем. Мы сами были в похожей ситуации при Мао, и мы стараемся нелегалов не замечать, пока они ведут себя спокойно. Иногда нам присылают указания из центра, или сами нелегалы что-нибудь учудят типа убийства или вооруженного ограбления, тогда мы проводим несколько рейдов. Но в целом высылаем мы максимум одного из пяти, а в тех случаях, когда у нас есть возможность не замечать присутствия северокорейцев на нашей территории, мы их и не замечаем». С тех пор позиция китайских властей стала несколько жестче, но в целом данное высказывание и поныне отражает отношение местных чиновников к происходящему.

Куда более интересным является изменение в позиции северокорейских властей по отношению к своим гражданам, депортированным из Китая или же попавшимся при попытке побега в Китай. До середины 1990-х годов им грозили длительный срок тюремного заключения и пожизненная дискриминация. Однако в середине 1990-х ситуация изменилась. Столкнувшись с массовым исходом населения, а также осознав, что большинство беженцев не имеет никаких политических мотивов, руководство КНДР около 1996 года решило переквалифицировать незаконное пересечение границы в относительно незначительное правонарушение. В настоящее время северокорейские власти отправляют выданных китайцами или пойманных при попытке перехода границы беженцев в проверочно-фильтрационные центры, где их на протяжении нескольких дней или недель допрашивают следователи из службы северокорейской безопасности. Допросы эти могут сопровождаться побоями, хотя мои информанты (многие из которых неоднократно бывали в таких центрах в качестве подследственных) сообщают, что «бьют там не очень сильно, а женщин обычно не трогают вообще».

Следователи стремятся получить от бывших беженцев признание в том, что те, находясь в Китае, вступали в контакты с иностранцами, южнокорейцами или христианскими миссионерами. Если такие показания удается получить, то судьба беженца незавидна. Его (или, скорее, ее, так как большинство беженцев составляют женщины) ожидает большой срок тюремного заключения и с большой долей вероятности – смерть в лагере. Однако такой поворот событий является исключением. В большинстве случаев никакого конкретного компромата на беженцев у следователей нет, признаваться в былых прегрешениях (реальных или нет) сами беженцы, разумеется, не рвутся и, как правило, достаточно стойко переносят побои. После окончания следствия не признавшихся ни в чем особо опасном бывших беженцев отправляют в тюрьму облегченного типа, таллёндэ, где они находятся несколько месяцев или – при особом невезении – около года. Именно это случилось с г-жой Ли, о злоключениях которой мы уже говорили в этой главе.

Конечно, на биографии мигрантов после этого останется несмываемое пятно, которое лишает их шансов на получение престижной работы. Однако в наши дни большинство перебежчиков – это простые люди, крестьяне и рабочие, которые никогда и не мечтали ни о какой карьере. Как уже говорилось, многие из них после освобождения снова пытаются пересечь границу и уйти в Китай. Возвращающиеся перебежчики стали первой статистически значимой группой северокорейцев, на собственном опыте испытавших, какова жизнь вне пределов КНДР. Они видели результаты (как хорошие, так и плохие) рыночных реформ в Китае, они осознают степень отсталости и бедности Северной Кореи, они имеют некоторое представление о процветании Южной Кореи. Именно это обстоятельство, по всей видимости, заставило Ким Чен Ына несколько отойти от либеральной политики своего отца и около 2010 года заняться восстановлением контроля над границей.