12

Весеннее солнце 1942 года ярким светом озарило поля сражений – огромное пространство в сто пятьдесят тысяч квадратных километров, где только что отгремели кровопролитные зимние битвы, в которых одни лишь сухопутные войска Германии потеряли четыреста тысяч человек.

Трупы немецких солдат и офицеров, сбитые самолеты, обгоревшие танки, искореженные орудия чернели на обнажившейся из-под снега земле.

О, если бы здесь пролилась только вражеская кровь, была разбита только вражеская военная техника!

Нет, десятки тысяч советских людей – бойцов, командиров, партизан – тоже полегли на этой родной для них земле, во имя освобождения которой от врага они и отдали свои жизни. Врезались в землю и советские самолеты, горели и советские танки, превращались в лом, в железное месиво и советские артиллерийские орудия.

Но не было такой цены, которую наши люди считали бы слишком высокой, когда решалась судьба их Родины, их государства, их социального строя.

Уже целиком были очищены от врага Московская, Тульская и Рязанская области, вновь стали советскими многие районы Ленинградской, Калининской, Смоленской, Орловской, Курской, Харьковской и Донецкой областей, Керченский полуостров.

Как действовать дальше, чтобы добиться максимального успеха? Этот вопрос стоял перед Ставкой Верховного главнокомандования, и в первую очередь перед Сталиным.

Теперь он еще более уверенно смотрел в будущее. Свыше пяти миллионов человек находились в действующей армии. К маю 1942 года она располагала почти сорока пятью тысячами орудий и минометов, почти четырьмя тысячами танков и более чем двумя тысячами боевых самолетов. Была создана авиация дальнего действия. Началось формирование воздушных армий.

Не только эта обретенная нечеловеческими усилиями всего советского народа военная мощь вселяла уверенность в душу Сталина. Не менее важным для него было и другое. Ощущение, что он оказался прав, утверждая, что непобедимость немецкой армии является мифом и что рано или поздно Красная Армия докажет это на деле.

Не возродилось ли у Сталина благодаря успехам зимнего контрнаступления ощущение, что он, несмотря ни на что, видит лучше всех и дальше всех?

Об этом сейчас судить трудно. Известно лишь, что, когда Генеральный штаб доложил Сталину план военных действий на весенне-летние месяцы, главный упор в котором делался на стратегическую оборону, Верховный внес в него коррективы.

Он предложил положить в основу плана сочетание обороны с активными наступательными действиями, в частности под Ленинградом, в районе Демянска, на Смоленском и Льговско-Курском направлениях, а также в районе Харькова и в Крыму.

Внося в план эти изменения, Сталин исходил из желаемого, не до конца учитывая реальные возможности Красной Армии в данный момент.

Но Гитлер после разгрома под Москвой предпринял экстренные меры: тридцать девять дивизий и шесть бригад были переброшены в течение зимы на Восточный фронт с фронта Западного; в Германии была проведена тотальная мобилизация, что дало возможность послать на советско-германский фронт еще почти восемьсот тысяч человек.

К маю 1942 года Германия и ее союзники имели на Восточном фронте почти шесть с четвертью миллионов солдат и офицеров, свыше сорока пяти тысяч орудий и минометов, свыше четырех тысяч танков и штурмовых орудий и более четырех тысяч боевых самолетов.

Могла ли Красная Армия в этих условиях быть одинаково сильна на всех направлениях?..

Сталин исходил из того, что немцы вновь попытаются овладеть Москвой. Отсюда он делал вывод: необходимо всемерно укрепить Западный и Брянский фронты.

Но, укрепляя их, невозможно было не ослабить Юго-Западный и Южный фронты. И тем не менее Сталин планировал именно там – на юге и юго-западе – начать наступление.

В стремлении вести активные боевые действия повсюду заключалась уязвимость принятого Сталиным решения.

И это оказалось тем более опасным, что Гитлер, вопреки ожиданиям Сталина, в это время не собирался наносить удар на Центральном направлении.

Его план был совершенно иным…

Этот план созревал медленно.

Когда в декабре 1941 года Гитлер объявил, что принимает на себя верховное командование сухопутными войсками, это было жестом отчаяния.

В сущности, верховным главнокомандующим вермахта он был и раньше. Теперь же он решил подчеркнуть, что отныне будет непосредственно руководить своими солдатами, офицерами и генералами. Ему казалось, что это известие вольет в отступающие под натиском Красной Армии войска свежие силы. Посылая после разговора с Гудерианом телеграмму войскам с требованием прекратить отступление, кардинально изменить ситуацию, он мечтал, что уже через несколько дней сможет отдать новый приказ, в котором выразит благодарность солдатам и офицерам за то, что они не только сорвали контрнаступление противника, но и снова продвинулись к Москве.

Но ничего подобного не произошло. Следующий приказ, который пришлось подписать Гитлеру, был приказом об отступлении.

…Когда Гальдер принес проект этого приказа на подпись, был уже поздний вечер. Страдающий бессонницей Гитлер, как всегда, старался продлить «вечерний чай» до бесконечности. Он точно не замечал, что и его адъютанты, и Йодль, и Кейтель, и даже Гиммлер едва сдерживают зевоту.

С тех пор как на Гитлера обрушились поражения, он подсознательно стремился ни при каких условиях не менять своего распорядка дня, точнее, суток. Под натиском советских войск отползали, оставляя кровавый след на снегу, солдаты, еще совсем недавно собиравшиеся пройти церемониальным маршем по Красной площади. Но ни стоны этих солдат, ни грохот советских орудий не доносились сюда, в Растенбургский лес. Здесь все было как прежде.

Рабочий день Гитлера начинался с чтения очередного доклада штаба Люфтваффе. Потом приезжал из своего расположенного неподалеку «командного пункта» Геринг, приезжал, чтобы рассказать об очередных подвигах летчиков. В этих рассказах, как правило, не упоминались ни сбитые немецкие самолеты, ни рейды советской авиации.

Иногда Геринг делал фюреру подарок – привозил фотоснимки разбитых немецкой авиацией городов. Особенно любил Гитлер рассматривать снятый с воздуха блокадный Ленинград. На снимках было видно, что город завален сугробами снега, на снегу чернели точки, Гитлер знал, что это трупы, трупы жителей, умерших от голода. Эти фотоснимки были фюреру дороже, чем шедевры живописи, украшавшие стены Бергхофа или новой имперской канцелярии…

Потом появлялся Йодль, чтобы коротко информировать фюрера о ходе военных действий на фронтах за истекшие сутки.

Затем приходил Гальдер с докладом уже специально по Восточному фронту.

А в полдень, как обычно, начиналось оперативное совещание.

Сначала обсуждалось положение на Восточном фронте. Карта – три или четыре склеенных листа, каждый в полтора квадратных метра – расстилалась на столе. Гитлер требовал, чтобы эти карты были крупномасштабными. Не потому, что он был близорук. На крупномасштабных картах можно было отмечать не только куда отошли дивизии, но и куда продвинулись отдельные подразделения или даже разведывательные группы, Таким образом создавалась иллюзия равновесия.

Пояснения давал Гальдер. В ходе его доклада карту медленно передвигали с тем, чтобы перед глазами Гитлера находился тот участок фронта, о котором шла речь.

Время от времени Гитлер прерывал Гальдера. Водя пальцем по карте, указывал, куда следует переместить те или иные дивизии или даже полки, отдавал распоряжения о снятии или назначении командиров. Это была странная, очевидная в своем бесплодии игра фюрера в бога войны.

Присутствующие охотно поддерживали эту игру, понимая, что другого выхода нет. Кейтель, Гальдер, Йодль ловили каждое слово, каждое движение указательного пальца фюрера, чтобы немедленно отразить их на карте…

Далеко на востоке советские войска громили ударную группировку вермахта, отбрасывая ее все дальше от Москвы. А здесь, в «Вольфшанце», верховный главнокомандующий вооруженными силами Германии величественно имитировал полководческую деятельность…

Так протекал день фюрера. А вечером начиналось традиционное чаепитие, чтобы закончиться далеко за полночь… Но на этот раз чаепитие прервалось раньше обычного. Появившийся в гостиной Гальдер почтительно, но твердо попросил у, фюрера личной аудиенции.

Гитлер шел в свой кабинет неохотно. Он знал, чего хочет от него начальник генерального штаба. Несколько раз Гитлер уже отмахивался от настойчивых просьб Гальдера подписать соответствующий приказ. В глубине души фюрер ждал, что положение на Центральном фронте чудесным образом изменится, и тогда… тогда ему не надо будет подсказывать, какой приказ следует издать…

Но положение не менялось. И наступил день, когда после оперативного совещания Гальдер сказал Гитлеру, что ждать больше нельзя…

Войдя в кабинет, Гитлер сел за стол, зажег лампу и обреченно сказал:

– Давайте.

Гальдер открыл свою папку и, положив на стол листок с отпечатанным на специальной машинке большими буквами текстом, отошел в полумрак, к стене.

Гитлер невидяще взглянул на листок и повернулся к Гальдеру:

– Читайте сами. Я буду слушать.

Тот поспешно шагнул обратно, взял приказ и, слегка наклонясь к настольной лампе, прочел:

– «В связи с тем, что не удалось ликвидировать разрывы, возникшие севернее Медыни и западнее Ржева, приказываю фронт 4-й армии, 4-й танковой армии и 3-й танковой армии отвести…»

– Нет! – ударив ладонями по столу, вскричал Гитлер.

– «…отвести, – точно не слыша фюрера, продолжал Гальдер, – к линии восточное Юхнова – восточное Гжатска – восточнее Зубцова – севернее Ржева…»

– Нет! – снова воскликнул Гитлер и вскочил. – Это гнусный, пораженческий приказ, Гальдер!

– Каким бы вы, мой фюрер, хотели бы видеть его? – нарочито тихим голосом спросил Гальдер.

– Высечь войска, высечь! – крикнул Гитлер. – Сказать, что они оказались недостойными своего фюрера! Назвать по именам командующих ими генералов-трусов, плюнуть им в рожи! А это!.. Кто водил вашей рукой, Гальдер, когда вы писали это?!

– Мой фюрер, – по-прежнему не повышая голоса, ответил Гальдер, – моей рукой водила действительность. Я исходил из реально сложившейся обстановки. Войска фактически уже отошли на перечисленные рубежи. Что лучше, мой фюрер, – считать, что они сделали это самовольно, под натиском русских, или исполняя ваш приказ?

Гитлер закрыл лицо ладонями. Вид у него был настолько подавленный, что Гальдеру почудилось: король Фридрих из своей золоченой рамы смотрит на фюрера надменно и презрительно.

Наконец Гитлер сказал:

– Измените формулировку… После слова «приказываю» вставьте слова: «по просьбе главнокомандующего группой армий „Центр“.

– Слушаюсь, мой фюрер, – поспешно сказал Гальдер и, взяв со стола один из карандашей, сделал на листке соответствующую пометку. – Разрешите дочитать до конца? – спросил он.

И так как Гитлер молчал, прочел:

– «…На указанной выше линии необходимо полностью парализовать действия противника. Линию следует удерживать во что бы то ни стало». Это все, мой фюрер.

– Нет! Это не все, Гальдер! – дернувшись всем телом, вскричал Гитлер. – Это не мой язык, мои солдаты не поверят, что их фюрер стал писать языком канцелярской крысы!.. Пишите!

Сесть было не на что. Гальдеру пришлось согнуться и, положив листок на угол стола, остаться в этой неудобной, унизительной позе.

– Пишите! – повторил Гитлер. – Нужна другая концовка! – И стал диктовать: – «В первый раз за эту войну я отдаю распоряжение отвести войска на большом участке фронта. И ожидаю, что этот маневр будет произведен так, как это достойно немецкой армии…» – Голос его звучал теперь громко и торжественно. – «Чувство превосходства над войсками противника и фанатичная решимость нанести ему максимальный урон должны послужить стимулом к выполнению цели…»

Он сделал паузу, резко взмахнул рукой и бросил:

– Теперь все.

Гальдер отложил карандаш в сторону и, морщась от боли – давала себя чувствовать недавняя травма, – медленно выпрямился. Ему хотелось крикнуть Гитлеру: «Какой, какой „цели“? В чем она заключается? В том, чтобы „отвести войска на большом участке фронта“? Отводить их „с чувством превосходства над войсками противника“?» Теперь это был жалкий, фиглярский приказ.

– Подготовьте еще один приказ, – проговорил Гитлер. – О смещении с занимаемых постов фон Лееба, фон Бока и Рунштедта. По болезни. И о замене их соответственно Кюхлером, Клюге и Рейхенау. Затем…

Он сделал паузу, и похолодевший Гальдер застыл, уверенный, что сейчас будет произнесено и его имя.

– Затем, – повторил Гитлер, – я хочу спросить вас, Гальдер, что дальше?!

Как утопающий за соломинку, ухватился Гальдер за этот вопрос.

– Дальше, мой фюрер? Генеральный штаб убежден, что главным в летней кампании должен быть бросок на юг…

– Мне нужна Москва!

– Конечно, мой фюрер, и Москва и Петербург! Но если летом можно будет попытаться взять Петербург штурмом, то участь Москвы, по моему глубокому убеждению, будет решена на юге! В сущности, это ваша старая идея, мой фюрер! Вы выдвигали ее еще в конце прошлого лета: Петербург и юг.

«Да, это была моя идея, – подумал Гитлер. – И против нее в прошлом году упорно восставали не только Гудериан и проклятый Браухич, но и вы, Гальдер! Но тогда я не уступил! Благодаря моей твердости была захвачена почти вся Украина и блокирован Петербург… Потом настало время и для Москвы… Но поход на Москву не удался. Что же теперь мне предлагают взамен? Снова юг?..»

Гитлер отпустил Гальдера и остался один. Перешел в спальню. Его мучила бессонница. Единственное, что спасало, это пилюли Мореля, которые не сразу, но погружали его в сон. Другие пилюли, того же Мореля, помогали ему утром очнуться от оков тяжелого сна без сновидений.

Здесь, в спальне, несколько дней назад возник скандал между Морелем и приглашенным для консультации профессором Брандтом. Увидев пилюли, Брандт пришел в ужас от дозировки снотворных и возбуждающих средств. Гитлер поддержал Мореля – без этих лекарств он уже не мог существовать.

Сейчас он принял две пилюли, запил их настоем ромашки, разделся и лег в постель. Но сон не шел. Он тоскливо огляделся. Горел ночник – Гитлер боялся темноты, боялся призраков.

Его мучили не галлюцинации – призраками были его собственные мысли. Ему казалось, что они роятся не только в мозгу, а обступают со всех сторон, клубятся вокруг. Мелькали физиономии фон Лееба, Рунштедта, Гудериана. Снежный вал, который ему доводилось видеть лишь на киноэкране, когда показывали хронику боевых действий, рос и накатывался на него…

Подписав приказ об отступлении, Гитлер, казалось, забыл, что существуют войска, которыми надо руководить. Он занялся расправой с теми, кого считал виновными в поражении. Многие генералы лишились своих постов. В том числе и ненавистный Гитлеру фон Лееб. Разумеется, на него не возлагалась вина за поражение под Москвой. Но с его именем Гитлер связывал неудачу в достижении «цели № 1» и давно хотел с ним расквитаться.

Гиммлер торжествовал. Он воспользовался происходящим, чтобы продвинуть на ключевые военные посты своих людей.

Например, он убедил Гитлера назначить командующим одной из армий генерала Моделя. Этот генерал ранее попросил заменить своих адъютантов, кадровых военных, эсэсовцами, и этот факт в глазах Гиммлера значил гораздо больше, чем то, что танковый корпус Моделя потерпел поражение под Москвой. Именно такие люди, считавшиеся истинными национал-социалистами, назначались на место смещенных.

Руководствуясь декретом о тотальной борьбе с «врагами рейха», агенты гестапо искали этих врагов повсюду, не исключая и «Вольфшанце». Гиммлер делал все от него зависящее, чтобы сгустить «мрак и туман».

И это устраивало Гитлера. Кровавый туман заслонял от него действительность, ту самую реальную действительность, которая мучила его проклятыми «почему».

«Почему потерпел крах план покорения Советского Союза в течение полутора-двух месяцев?» «Почему, достигнув окраин Петербурга, не удалось захватить город?» «Почему гигантская армия, подойдя почти к самой Москве, с позором отступила, гонимая противником?»

И это еще не все.

На севере немецкие войска были отброшены за Волхов. Южный фланг осаждающей Петербург 16-й армии Буша оказался разгромленным. А к началу февраля частям Красной Армии удалось замкнуть кольцо окружения вокруг стотысячной группировки немецких войск в районе Демянска.

На юге сорок две дивизии с трудом удерживали фронт от Азовского моря до Курска. Сменивший Рунштедта фельдмаршал Рейхенау не оправдал надежд Гитлера и отвел войска от Ростова. Только внезапная смерть спасла фельдмаршала от гнева фюрера. На поверхность снова всплыл фон Бок: отставленный от командования группой армий «Центр», он получил приказ возглавить группу «Юг»…

Почему же, почему одно поражение следовало за другим?

Не задавать себе этого вопроса Гитлер не мог. Но ответить на него был не в силах. Потому что единственно правильный ответ заключался бы в том, что поражение под Москвой не являлось лишь военной неудачей, равно как не случайно сорвался план разгромить Советский Союз в течение шести – восьми недель.

И снова, как это случалось с ним периодически, Гитлер оказался во власти страха. Он дал Гиммлеру санкцию в любой момент, когда тот сочтет нужным, ликвидировать в концлагерях всех заключенных…

В конце января Гитлер распорядился отпраздновать 230-летие со дня рождения короля Фридриха.

Конечно, в Германии были люди, достаточно хорошо знавшие историю. Они могли бы напомнить, что король Фридрих в свое время был союзником Англии и что его портреты и теперь висят там во многих галереях.

Но эти люди, естественно, молчали. А Геббельс и его мощный пропагандистский аппарат славили совсем иного Фридриха – полководца, спасшего «германский дух», поддерживавшего мужество своих солдат, когда на них обрушились удары судьбы…

Был выпущен фильм о Фридрихе Великом. Перед премьерой выступил Геббельс. Его голос был торжественно трагичен. Геббельс напоминал о стойкости Фридриха в жизненных испытаниях. Эта же мысль развивалась в статье, опубликованной в «Фелькишер беобахтер». В напыщенных, туманно-мистических выражениях в ней говорилось о Фридрихе как о трагически одинокой личности, не понятой окружающими, о том, что в королевскую корону его были вплетены не только лавры победы, но и шипы поражений…

Затем дошла очередь до «Нибелунгов». Уже не благородный Зигфрид, а злой гений Хаген объявлялся героем эпоса. Газета «Шварце корпс» утверждала, что Хаген «защищал себя от ударов судьбы без всякого опасения относительно того, что будет думать об этом человечество», что «Хаген добивался своей цели, используя все средства», был безжалостен к врагам и поэтому является подлинным носителем «германского героического идеала».

Отдавали ли себе немцы отчет в том, что на их глазах перелицовывается миф о Гитлере?

Железный, бесстрашный, победоносный полководец уступал место страдающей личности, нуждающейся в поддержке нации.

Снаряды советской артиллерии, громившей врага под Москвой, попадали не только в солдат вермахта, – под их ударами рушился образ самого фюрера!..

На портретах, печатавшихся на страницах журналов и газет, на десятках тысяч гофмановских открыток фюрер оставался прежним: гордо скрещенные руки, уверенный взгляд… У реального же Гитлера все явственнее становились симптомы болезни Паркинсона – дрожь левой руки и ноги. Обитатели «Вольфшанце» знали, что в последнее время фюрер, пытаясь скрыть болезнь, старается останавливаться возле стены или стола, прижимая к ним ногу, а левую руку поддерживает правой…

Гитлеру мерещилось, что власть ускользает от него. Он чувствовал, что те люди, которые не только помогли ему стать фюрером, но и дали миллиарды марок на ведение войны, разочарованы, теряют в него веру. Не так давно они пригласили его в Берлин, и там, в новой имперской канцелярии, предложили подписать «Основную инструкцию» – своего рода договор, ограничивающий право вермахта и государственного аппарата вмешиваться в вопросы экономики страны.

Война между тем продолжалась. Грозные приказы с требованиями «врыться в снег», «умирать, но не отходить», приказы за подписями Кейтеля, Гальдера, Йодля ежедневно обрушивались на войска. Усиливались карательные операции против советских партизан…

Что же касается Гитлера, то он занимался главным образом перемещениями, наказаниями, увольнением в отставку, и только неожиданный успех или, наоборот, новый жестокий удар мог бы вывести его из состояния глубокой прострации…

И такой удар он получил.

Мрачная действительность прорвалась сквозь «мрак и туман» и вторглась в «Вольфшанце». На этот раз в лице японского посла в Германии генерала Хироси Осимы.

Это был первый случай посещения ставки Гитлера иностранцем – в «Вольфшанце» не допускались даже ближайшие союзники.

Темпераментный, вспыльчивый японец на этот раз был сдержан и дипломатичен. Он начал издалека. Сказал, что ныне, когда Япония и Германия вступили в войну с Соединенными Штатами, боевой союз двух держав стал реальностью. Но затем… В тонкой, завуалированной форме он высказал Гитлеру опасение, что в войне с Россией Германия может быть сильно обескровлена. И поэтому, продолжал Осима, не сочтет ли фюрер целесообразным, чтобы Япония, поддерживающая пока что дипломатические отношения с Москвой, позондировала там почву о возможности заключения сепаратного мира между Россией и Германией?..

Может быть, именно это неожиданное предложение, исходившее к тому же от наиболее верного союзника, открыло Гитлеру глаза на всю серьезность его зимнего поражения.

Впервые он услышал, причем от человека, которого нельзя было ни арестовать, ни казнить, как низко расцениваются ныне возможности Германии в войне с Россией.

Гитлеру показалось, что кровавый туман готов поглотить его самого. Услышав слова японца, он конвульсивно затряс головой, вытянул вперед руки, точно отталкивая что-то, потом вскочил и закричал, что категорически отвергает японское предложение.

Когда к нему вернулось самообладание, он отдал себе отчет в том, что просто отвергнуть предложение Японии недостаточно, – нужно убедить посла, что Германия все так же сильна.

Саркастически усмехнувшись, он заявил, что если бы генерал знал о величественных планах, которые он, фюрер, намерен осуществить в период весенне-летней кампании, то понял бы, что Германия никогда не была так близка к окончательной победе над Россией, как теперь. И что он готов поделиться со своим верным союзником этими планами.

И Гитлер торжественно объявил, что центральной летней операцией будет наступление на Южном фронте, что, как только позволит погода, вермахт предпримет удар в направлении Кавказа, к нефти.

Начав говорить, Гитлер уже не мог остановиться. Почти час он развивал перед японцем планы прорыва к Ирану и Ираку, – разумеется, после того как будет покорен Кавказ, – предсказывал, что арабы, которые не терпят англосаксов, наверняка поддержат немецкие войска, потом выдвинул идею вторжения в Индию, с потерей которой англосаксонский мир рухнет, и закончил заверением, что Москва и Петербург будут в 1942 году захвачены.

…Осима вернулся в Берлин несколько успокоенный. Опасения, что Германия потерпит поражение и Япония практически останется один на один с Соединенными Штатами, имея у себя в тылу Советский Союз, улеглись.

Для Гитлера же разговор с Осимой явился мощным импульсом к активным действиям. Он точно переродился. Дрожь в ноге и руке исчезла. Казалось, он стал прежним фюрером…

На очередном оперативном совещании, едва Гальдер начал свой рутинный доклад, Гитлер прервал его резким вопросом: как идет подготовка плана летних операций?

Гальдер ответил, что генеральный штаб сухопутных войск совместно со штабом оперативного руководства заканчивают разработку плана и он готов доложить его в ближайшее время.

Решительным, твердым голосом Гитлер распорядился ускорить переброску войск с Западного фронта на Восточный, оставив в Европе лишь минимум, необходимый для охраны побережья. Потом приказал немедленно объявить в Германии тотальную мобилизацию.

28 марта на оперативном совещании Гальдер доложил о плане дальнейших военных действий против России. Из доклада следовало, что группе армий «Север» предстоит овладеть Петербургом и соединиться наконец с финнами, а группа «Юг» должна захватить Керченский полуостров и Севастополь, прорваться за Кавказские горы…

На вечернем чаепитии Гитлер внезапно разразился исповедью. Ломая хрустящие пальцы, он признался, что последние месяцы были для него месяцами страданий…

Однако и на этот раз в нем говорил актер, каявшийся только для того, чтобы последовавшие за этим заверения в скорой победе звучали более убедительно.

«Да, – заявил Гитлер, – после того, как зима окончилась, я могу с уверенностью утверждать: надежды врагов на то, что меня постигнет судьба Наполеона, оказались тщетными!»

Он снова и снова с пафосом повторял, куда в первую очередь направит удары. Но, упомянув о Петербурге, потерял самообладание. Им овладела ярость. Он кричал, что население этого проклятого города скоро вымрет и сопротивляться будет просто некому, что он сотрет Петербург с лица земли и Нева станет всего лишь пограничной рекой между рейхом и Финляндией…

Потом Гитлер взял себя в руки и нарочито негромким голосом, точно разговаривая с самим собой, стал рассуждать о том, сколь необходимо было, не откладывая, начать войну с Россией. Разве большевики не имели огромной армии? Разве они не создали уже к сорок первому году мощную индустрию? Легко представить, чего они достигли бы через несколько лет!

Казалось, он забыл свои собственные утверждения, что Россия – колосс на глиняных ногах. Что у Красной Армии нет ни танков, ни самолетов. Что достаточно одного сильного удара, и Советское государство развалится, как карточный домик…

Теперь пафос речи Гитлера был в другом – как мудро он поступил, своевременно начав войну с этой страшной страной.

…5 апреля Гитлер подписал «Директиву № 41» – план второго «молниеносного похода против Советского Союза».

Этот план под кодовым названием «Блау» был составлен так, как будто немецкие войска не потерпели поражения под Москвой. Как будто сам фюрер не подписывал приказа об отступлении…

«Зимняя битва в России приближается к концу, – говорилось в директиве. – Враг понес большие потери в людях и военной технике. С целью развить то, что представлялось врагу успехом, он израсходовал в течение зимы все свои резервы, предназначенные для последующих операций… Главная задача состоит в том, чтобы, сохраняя положение на центральном участке, на севере взять Петербург и соединиться с финнами, а на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ».

По своему тону «Директива „№ 41“ напоминала те, давние уже директивы Гитлера, которые, казалось, писались не пером, а барабанными палочками.

Но было в ней и нечто новое – в ней упоминался город, до сих пор мало кому в Германии известный. Пройдут месяцы, и название этого города отзовется похоронным звоном в ушах сотен тысяч немцев. Город этот назывался Сталинград…

«Все усилия, – гласила директива, – должны быть направлены на то, чтобы достичь Сталинграда или, во всяком случае, подойти к нему на расстояние артиллерийского выстрела с тем, чтобы он перестал существовать как индустриальный центр и узел коммуникаций».

«Итак, война уже почти выиграна!» – кричала каждая строчка плана «Блау».

Гитлер счел нужным заявить об этом с трибуны. Он помчался в Берлин.

Последний раз он выступал в своем любимом «Спортпаласе», когда возвестил миру о начале генерального наступления на Москву. С тех пор он молчал. За него говорили король Фридрих и мифологический Хаген. Первый вопиял о своем страждущем одиночестве, второй утверждал, что для достижения цели все средства хороши.

Но теперь на авансцену снова вышел фюрер – актер. Такой, каким его привыкли видеть раньше. Уверенный в себе солдат и вождь, провидец, думающий за всю Германию и за каждого немца в отдельности.

По бокам сцены выстроились эсэсовцы со знаменами и штандартами. Хищные орлы, вцепившиеся когтями в свастику, смотрели на толпу злобно и предостерегающе. Сиял орденами Геринг. При свете прожекторов поблескивало пенсне Гиммлера. Сверкал своим набриолиненным пробором одетый в нацистскую форму Риббентроп… Все было как раньше…

Появившись на трибуне, Гитлер несколько мгновений молчал, озирая собравшихся – сидевших в первых рядах гауляйтеров, генералов и офицеров берлинского гарнизона, а дальше – тонущие в полумраке бесконечные ряды эсэсовских и военных мундиров…

Потом негромко и нарочито спокойно объявил, что война против Советской России выиграна…

Верил ли сам Гитлер в то, что говорил? Неужели он забыл все – страх, отчаяние, горечь поражения, которые владели им еще так недавно? Вряд ли. Скорее всего, фюрер попытался еще раз использовать силу своего влияния на людей, которых обманывал уже не впервые.

Так или иначе, но он заявил, что достиг славной победы там, где Наполеон потерпел поражение. Все более и более распаляясь, Гитлер уже не говорил, а кричал, что судьба, которая сто тридцать лет назад погубила великого французского полководца, теперь покорилась силе немецкого оружия в что этой зимой был решен победоносный исход войны.

Гитлер нагромождал одну ложь на другую. Он утверждал, что никогда еще не ощущал такой готовности армии и народа безоговорочно ему повиноваться. Что озарение снова посетило его и внутренний голос указал кратчайший путь к победе. Потрясая руками, он призывал Германию идти за ним до конца. И наконец, заявив, что отныне каждый немец, кем бы он ни был и где бы ни находился, должен вручить свою судьбу фюреру, потребовал, чтобы к почти десятку его титулов был прибавлен еще один: Высшего Законодателя.

Толпа ответила одобрительным ревом…

Вечером того же дня Гитлер вернулся в «Вольфшанце» и собрал внеочередное оперативное совещание.

Еще и еще раз была прорепетирована по карте вся операция «Блау»…

Группе армий «Юг» предстояло осуществить танковый прорыв к Дону, на Воронеж, затем, резко повернув на юг, захватить Донбасс и наконец выйти у Сталинграда к Волге.

Именно этот поворот от Воронежа на юг и был «тайная тайных» плана «Блау». В то время как русские будут держать свои резервы на подступах к Москве, ожидая, что войска фон Бока от Воронежа повернут к советской столице, немецкие танки на максимальных скоростях устремятся вдоль среднего и нижнего течения Дона к его излучине у Калача, а оттуда перед ними откроется прямой путь к Сталинграду на соединение с группировкой, наступающей от Таганрога.

Конечно, в конце концов русские поймут, что целью немецкой армии на данный момент является не Москва, и начнут перебрасывать свои резервы с центрального участка на юг.

Но будет поздно. Вся южная группировка советских войск попадет в окружение. После ее ликвидации путь на Кавказ окажется открытым.

Таким в общих чертах был план летнего наступления немецких войск, осуществлением которого, по замыслу Гитлера и его штабов, немецкая армия должна была взять реванш за зимние неудачи.