6

Впервые в жизни Федору Васильевичу Валицкому так сильно хотелось изменить свои отношения с сыном, сделать их более близкими, сердечными.

И впервые в своей жизни его сын Анатолий делал все от него зависящее для того, чтобы отношения эти оставались прежними, то есть холодными, лишенными какой-либо сердечности и доверительности.

Отцу хотелось наверстать упущенное, расположить к себе Анатолия, почувствовать в сыне друга. С горечью сознавая, что он сам виноват во всем и что положение, которое создавалось годами, невозможно изменить за несколько дней, Валицкий отчаянно пытался разрушить ту самую стену, которая так долго стояла между ним и сыном. Он не подозревал, что человеком, меньше всего заинтересованным в том, чтобы эта стена рухнула, был сам Анатолий.

Возможно, что, если бы не война, у Валицкого никогда не появилось бы потребности установить новые отношения с Анатолием. Но именно теперь, отчетливо ощутив свою ненужность, одиночество, испытывая чувство горечи и унижения от этого сознания, Федор Васильевич обратил свой полный надежды взор к сыну.

Валицкому было радостно сознавать, что Анатолий с честью прошел свое первое военное испытание и не только отбился от немцев и вернулся к своим, но при этом еще выполнил какое-то секретное, крайне опасное поручение.

Рад был Валицкий и тому, что и с девушкой все благополучно, – ее судьба беспокоила его.

Узнав от Королева, что сын уехал в Белокаменск с Верой, Валицкий был недоволен Анатолием. Мысль, что его сын впутался в какую-то романически мезальянскую историю, раздражала Федора Васильевича. Разумеется, он с негодованием отверг бы любые попытки подозревать его в приверженности к сословно-кастовым предрассудкам. И тем не менее сознание, что «объектом» Анатолия, сына академика архитектуры Валицкого, стала какая-то «фабричная девчонка», совсем не льстило его самолюбию.

Однако по мере того, как шли дни, а Анатолий не возвращался, Валицкий стал ловить себя на мысли, что беспокоится не только о сыне, но и о той неизвестной девушке, за судьбу которой его сын волею обстоятельств теперь уже должен был нести моральную ответственность. Естественно, что он сразу же после возвращения Анатолия спросил его о Вере.

Ответ вполне удовлетворил Федора Васильевича: девушка вернулась в Ленинград, она в безопасности.

Теперь ничто не омрачало радости Валицкого. Он был счастлив, что вновь обрел сына, и всячески старался дать ему это понять.

Возможно, что перемена в отношении к нему отца, произойди она раньше, в другой ситуации, обрадовала бы Анатолия. Но теперь она была в тягость ему, потому что между ним и отцом встала новая невидимая преграда – ложь. Анатолий воздвигнул эту преграду в первый же час после своего возвращения, утаив то, что произошло с ним в Клепиках, сказав неправду о Вере.

Очень скоро его стало беспокоить сознание, что ответ отцу был не самым удачным. Он понял это, когда тот рассказал ему о разговоре с Королевым. Ведь если Королев один раз уже приходил сюда, то может прийти и во второй – и тогда ложь обнаружится! Однако придумать какую-нибудь новую версию после того, как сказал отцу, что Вера благополучно вернулась, Анатолий боялся.

Проблема отношений с матерью не волновала его: Марии Антоновне было достаточно сознания, что сын вернулся невредимым, чтобы чувствовать себя счастливой.

Но с отцом все обстояло сложнее. Ему было мало знать, что сын в безопасности, он хотел завоевать его душу.

И Анатолий понимал это. Он оказался в трудном, двойственном положении. Вначале ему казалось, что самым разумным будет держаться замкнуто и стараться реже встречаться с отцом.

Но именно замкнутость сына и побуждала Федора Васильевича еще более настойчиво пытаться расположить его к себе.

Он снова и снова заставлял Анатолия повторять свою «одиссею». Ему, видимо, доставляло особое удовольствие слышать, как находчиво, мужественно вел себя сын, в трудных условиях оказавшийся не маменькиным сынком, а настоящим мужчиной.

И тогда Анатолий понял, что именно на этом пути ему легче всего обезопасить себя, предотвратить возможность возникновения каких-либо подозрений. Поэтому он с каждым разом все охотнее рассказывал о своих подвигах, приводя все новые, иногда взаимно исключающие, чего он не замечал, подробности. Он следил только за тем, чтобы вновь не упоминать о Вере. Но отец, обрадованный, что ему удалось наконец, как ему казалось, расположить к себе сына, не вдумывался в детали.

Правда, ему представлялось странным, что Анатолий избегает разговоров о Вере. Однако в своем теперешнем стремлении видеть в сыне только хорошее он объяснял это естественным нежеланием распространяться о своих интимных делах.

Однако другая, горькая мысль все более и более угнетала его. Это была мысль о неизбежности скорой разлуки. Каждый раз, когда Федор Васильевич открывал сыну дверь, он ждал, что Анатолий сейчас объявит о своем уходе на фронт. Он боялся услышать эти слова и в то же время ждал их.

Газеты и радио – Федор Васильевич потребовал в домоуправлении установить ему «радиоточку», и теперь черная тарелка репродуктора висела в его кабинете над кожаной кушеткой – каждый день сообщали все новые и новые тревожные известия. Враг рвался к Ленинграду. Он был уже под Псковом. С заводов, из учреждений и институтов на фронт уходили все новые и новые тысячи добровольцев. Все новые отряды строителей спешили к Лужскому оборонительному рубежу, – работы там не прекращались ни днем, ни ночью.

Федор Васильевич не представлял себе иного места для своего сына, как в первых рядах защитников Ленинграда, хотя мысль, что он может потерять Анатолия, была для Федора Васильевича нестерпимой.

В первые дни, встречая возвращавшегося из института сына, Валицкий испытывал лишь радость и облегчение от сознания, что час разлуки еще не настал.

Но затем это стало его тревожить. Тревога была еще смутной, безотчетной; само предположение, что его сын старается избежать фронта, показалось бы Валицкому нелепым и оскорбительным.

Однако шло время, и с каждым днем эта мысль стала приходить Федору Васильевичу в голову все чаще, и избавиться от нее становилось все труднее. Он убеждал себя в том, что его тревога неосновательна, что Анатолий у всех на виду, ни от кого не скрывается, к тому же, по его словам, выполняет важную работу у себя в институте.

Но в то же время Федор Васильевич понимал, что нет такой силы, которая могла бы удержать здорового молодого человека, если он действительно хочет быть на фронте…

…На другой день после возвращения в Ленинград Анатолий пошел в свой институт. Однокурсников – Анатолий учился на пятом – в институте почти не было видно. Хотя их и не мобилизовывали – оставили пока доучиваться, – многие ушли на фронт добровольно, других послали на строительство укреплений. Вообще в институте осталось меньше трети студентов, в основном те, кто не подходил для военной службы по состоянию здоровья.

В комитете комсомола остался лишь один из заместителей секретаря, парень, носивший очки с толстыми стеклами.

Он очень обрадовался Анатолию, понизив голос, сказал, что все о нем знает, потому что «оттуда уже звонили», а затем с возмущением и горечью стал рассказывать, как его уже дважды «завернули» из военкомата из-за проклятых очков с какой-то немыслимой диоптрией.

Замсекретаря предложил Анатолию поработать в комитете, потому что один буквально «зашивается».

Работы и впрямь оказалось много. Надо было снимать с учета комсомольцев, уходящих в армию и в ополчение, помогать ректорату составлять списки на эвакуацию, ежедневно распределять дежурных по зданию, устанавливать ночные посты на чердаке, следить за состоянием противопожарного оборудования…

По институту быстро распространился слух, что Анатолий находится на каком-то «особом учете», что он, рискуя жизнью, выполнял важное поручение в тылу врага, сохранив при этом свой комсомольский билет, только что вернулся и заслужил право на короткий отдых.

Дома Анатолия охватывала тревога и недобрые предчувствия. А в институте он был героем. Поэтому он старался как можно реже бывать дома, тем более что работы у него хватало – и дневной и ночной.

Постепенно он успокоился бы окончательно, если бы не мысли о Вере.

Домой к Вере Анатолий больше не ездил, боясь встретиться с ее матерью, а еще больше – с самим Королевым, но регулярно звонил по телефону в надежде услышать Верин голос.

Однако телефон или молчал, или слышался голос Анны Петровны.

Обычно в таких случаях Анатолий молча вешал трубку и только один раз не удержался и, изменив голос, попросил к телефону Веру. «Верочки нет! – как-то надрывно ответила ее мать. – А говорит кто? Спрашивает-то ее кто?»

Анатолий и на этот раз молча повесил трубку.

Шли дни, а Анатолий был еще в Ленинграде. Если бы его спросили, почему, он наверняка бы ответил, что ждет, пока восстановят его документы, и тогда он будет добиваться, чтобы его отправили на фронт.

Но где-то в глубине души Анатолий уже чувствовал, что не хочет покидать Ленинград, тем более что сводки в газетах с каждым днем становились все тревожнее.

При одной мысли, что ему снова придется встретиться с немцами, что в него будут стрелять, что там, на фронте, его уже не укроют стены домов, Анатолием овладевал страх. «Почему, собственно, я должен торопиться на фронт?» – оправдывался он перед собой. На его долю уже выпали испытания, через которые не прошел никто из окружающих его людей. Разумеется, чуть позже он пойдет на фронт. А сейчас, выполняя здесь, в институте, возложенные на него обязанности, он уже тем самым принимает участие в войне.

Днем Анатолий вызывал студентов в комитет комсомола, уточнял разные списки, снимал с учета, был непременным оратором на всех митингах и собраниях. По вечерам он руководил дежурством – то в институте, то в своем домоуправлении. Он вешал через плечо противогаз, надевал на рукав красную повязку и чувствовал себя уже не рядовым бойцом, а командиром. Резким, требовательным голосом призывал он дежурных по институту к еще большей бдительности, бранил жильцов за плохую светомаскировку, за попытки увильнуть от ночного дежурства на чердаке. Он разговаривал с людьми уверенно-снисходительно, как человек, который уже сделал для победы над врагом гораздо больше, чем остальные.

В своем ослеплении Анатолий не замечал, что отец, открывая ему дверь – он по-прежнему сам спешил на любой звонок, – все чаще смотрит на него с тревожным недоумением, точно тщетно дожидаясь ответа на какой-то невысказанный вопрос.

Это случилось вечером, когда Анатолий еще не вернулся. В кабинете Федора Васильевича раздался телефонный звонок. Незнакомый мужчина спросил, не товарищ ли Валицкий у телефона, и, получив утвердительный ответ, произнес:

– Это говорит Королев. Вы меня, наверное, не помните. Я был у вас по поводу дочери…

– Нет, напротив, конечно, помню! – воскликнул Валицкий. – Очень рад, что все кончилось благополучно и ваша дочь вернулась.

– Моя дочь не вернулась, – раздалось в трубке, – я узнал номер вашего телефона, чтобы спросить… А ваш сын дома?

– Нет, его еще нет, – ответил Валицкий, понимая, что говорит неправду, потому что Королев, задавая свой вопрос, имел в виду совсем другое. Федор Васильевич тут же смешался и невнятно проговорил: – Значит, что-то случилось…

– Да. Значит, что-то случилось, – повторил Королев, и голос его на этот раз прозвучал как бы издалека. – Я позвоню вам еще раз. На всякий случай…

– Да, да, – торопливо проговорил Валицкий, чувствуя, как трубка жжет его ладонь, – вы обязательно позвоните… Завтра же позвоните… Боже мой, но как же это?!

– Вы не волнуйтесь, – сказал Королев, но Валицкий почувствовал, как упал, изменился его голос. – Я понимаю, вам тоже нелегко… Я еще позвоню. До свидания.

Раздался щелчок. Трубка на другом конце провода была повешена.

Некоторое время Федор Васильевич сидел неподвижно, все еще сжимая трубку в руке. Потом торопливо, точно боясь, что этот черный предмет может стать источником новых несчастий, бросил ее на рычаг.

Машинально вынул платок и вытер взмокший лоб. Почувствовал боль в сердце, но тут же забыл о ней, перестал ощущать. Одна сверлящая мысль владела теперь всем его существом, один вопрос неотступно звучал в его ушах: «Что же случилось? Почему Анатолий сказал неправду?»

Федор Васильевич старался успокоиться, взять себя в руки и трезво поразмыслить над тем, что произошло. Итак, Анатолий сказал, что эта девушка вернулась в город, хотя на самом деле она не возвращалась… Но, может быть, между ними там, в Белокаменске, произошла какая-то размолвка? Допустим, они поссорились, и Вера уехала в Ленинград раньше Анатолия, когда ей еще ничего не угрожало. И он мог быть уверен, что она уже в городе. Но тогда почему, вернувшись в Ленинград, он прежде всего не поинтересовался, здесь ли Вера? Впрочем, если они и впрямь поссорились, то и это объяснимо: оснований для беспокойства у Анатолия не было, а видеть ее он не хотел. В таком случае понятно и другое: почему Анатолий в рассказах своих не упоминал о Вере. Молодым людям в романических ситуациях свойственно преувеличенное, обостренное отношение к поступкам друг друга…

Так рассуждал Федор Васильевич, вернее, старался так рассуждать.

Но хотя умозаключения его приобретали характер определенной последовательности, логической стройности, они тем не менее не успокаивали Федора Васильевича. Чем больше старался он мысленно оправдать сына, тем сильнее овладевало им тревожное предчувствие, смутная догадка, что Анатолий в чем-то виноват, как-то причастен к исчезновению Веры, что он, следовательно, сказал заведомую неправду.

Теперь Валицкому стало казаться, что в поведении Анатолия после его возвращения домой вообще была какая-то неестественность. Он вспоминал, что в рассказах сына каждый раз появлялись какие-то новые подробности, свидетельствующие о его безупречном, героическом поведении, но никогда не упоминалась Вера…

Эти невеселые, тревожные мысли переплетались с мыслями о том, что Анатолий все еще в Ленинграде и, судя по всему, вполне удовлетворен своим неопределенным положением…

От этих тяжелых размышлений Валицкого оторвал звонок в передней. «Наконец-то!» – подумал Федор Васильевич и поспешно направился к двери. Он надеялся, что это вернулся Анатолий и сейчас даст ему ответ на все вопросы, рассеет все сомнения.

Однако это был не Анатолий. На лестничной площадке стоял почтальон, на плече его, на широком ремне, висела большая кожаная сумка, в одной руке он держал узкую, в твердом картонном переплете разносную тетрадь, в другой – небольшой серый листок.

– Здравствуйте, Федор Васильевич, – на правах старого знакомого сказал почтальон, – тут вам… повестку прислали… Вот.

И, нерешительно протягивая серый листок бумаги Валицкому, посмотрел на него недоуменно и выжидающе.

Валицкий почувствовал, что краснеет, взял, почти вырвал из рук почтальона повестку и уже был готов захлопнуть дверь, но почтальон сказал быстро и с обидой в голосе:

– Расписаться же надо, Федор Васильевич!.. Вот здесь.

Стараясь не встречаться с ним взглядом, Валицкий расписался. Закрыв дверь, он зажег свет в прихожей и поспешно поднес листок к глазам.

Там было написано:

«Гр. Валицкому Ф. В.

С получением сего Вам надлежит явиться в Штаб дивизии народного ополчения по адресу Балтийская ул., 225, имея при себе паспорт и военный билет.

За начальника штаба…»

Далее стояла неразборчивая размашистая подпись красным карандашом.

Валицкий стоял, читая и перечитывая повестку.

– Ну вот, ну вот и дождался! – произнес он вслух и уже про себя добавил: «Какая глупость! Сам устроил нелепый фарс…»

Валицкий давно решил, что будет делать, если получит повестку. Конечно, придется пойти и объяснить, что произошло недоразумение, что ему шестьдесят пять лет и он давно уже снят с военного учета.

Но теперь, когда повестка была у него в руках, Федор Васильевич подумал: «А может быть, вообще не ходить?..» Однако он тут же откинул эту мысль, сказав себе: «Нет, этого делать нельзя… я значусь в том списке. Меня могут счесть обыкновенным трусом».

«Может быть, просто написать письмо по указанному адресу, – пришла ему в голову новая мысль, – объяснить, что произошла явная ошибка?» Но снова возразил себе: для подтверждения ошибки надо предъявить паспорт! Никто не обязан верить, что ему столько лет, сколько он укажет в письме… Что ж, придется пойти.

Спрятав повестку в потертый, крокодиловой кожи бумажник, Валицкий успокоенно подумал, что теперь-то она уже никак не сможет попасться на глаза жене или сыну.

Вспомнив о сыне, Валицкий снова оказался во власти тяжелых мыслей. Снова и снова он восстанавливал в своей памяти то, что слышал от него.

Итак, Анатолий поехал отдыхать не на юг, который ему надоел, а в маленький городок Белокаменск.

Там он простудился и заболел воспалением легких. Несколько дней пролежал с высокой температурой. Мучился от сознания, что идет война, а он не в армии. Едва почувствовав себя лучше, сел в поезд, чтобы ехать в Ленинград. В вагоне познакомился с чекистом и потом, когда поезд разбомбили, получил от него важное секретное задание. Оказался в какой-то деревеньке, хотел там переночевать. Ночью в нее вошли немцы. Чекиста немцы схватили и, наверное, расстреляли. А его самого избили, заперли в чулан. Но ему удалось оттуда выбраться, потом скрыться в лесу. Там он встретил наших отступающих бойцов и вышел с ними к Луге.

Так рассказывал Анатолий.

И каждый раз, когда отец просил его снова рассказать, «как все это было», Анатолий дополнял свой рассказ новыми подробностями. Так, оказалось, что немцы избили Анатолия потому, что он вступил с ними в рукопашную. Выбравшись из сарая, он оглушил ломом солдата-часового.

В следующий раз Анатолий подробно рассказал о том, как, присоединившись к советским бойцам, несколько раз с винтовкой в руках участвовал в стычках с немцами, даже водил бойцов в атаку, и его, возможно, представят к награде…

Так говорил Анатолий.

«Но почему же все-таки он ни разу даже мимоходом не упомянул о Вере?» – снова и снова спрашивал себя Федор Васильевич, теперь уже сознавая, что те мотивы, которые он приводил себе в оправдание сына, неубедительны.

Валицкий обладал математическим складом ума и устранить раз возникшее сомнение чисто эмоциональными доводами был не в состоянии, ему нужны были конкретные доказательства.

Где была Вера, когда Анатолий заболел? Почему этот чекист дал именно Анатолию, то есть человеку, с которым только что познакомился, столь важное поручение? И почему фашисты так мягко обошлись с Анатолием, если он был захвачен вместе с этим чекистом и к тому же оказал такое сопротивление?..

Судьба Веры тревожила Федора Васильевича все больше и больше.

…Так он и сидел в своем кабинете, с нетерпением ожидая прихода сына, втайне надеясь, что Анатолий сумеет разрешить все его сомнения, снять тот тяжелый груз, который так неожиданно лег на его плечи.

И когда наконец в передней раздался звонок, Федор Васильевич воспринял его как долгожданное избавление. Он знал, что это наверняка Анатолий – у жены и работницы были свои ключи, – побежал в переднюю, торопливо открыл дверь.

Он не ошибся, пришел Анатолий.

Кивнув отцу, он торопливо направился в свою комнату, бросив на ходу, что зашел на минуту и должен опять вернуться в институт.

Федор Васильевич твердым шагом пошел следом за сыном и, войдя в его комнату, решительно сказал:

– Мне надо поговорить с тобой.

– Потом, папа, после, – ответил Анатолий, снимая взмокшую от пота рубашку, – такая жара, я весь мокрый, забежал переодеться…

Он прошел мимо отца и направился в ванную. Валицкий услышал, как зашумела льющаяся из крана вода. Через минуту Анатолий вернулся, на ходу растираясь махровым полотенцем, подошел к комоду, открыл ящик и, вынув свежую рубашку, стал расстегивать на ней пуговицы.

Валицкий внимательно смотрел на пышущего здоровьем сына, на его широкую, мускулистую спину, чуть вздрагивающие мышцы загорелых рук.

– Сядь, Анатолий, нам надо поговорить, – сказал Федор Васильевич своим прежним, властным, не терпящим возражений тоном, от которого Анатолий уже успел отвыкнуть.

Поняв, что ничего хорошего это не предвещает, Анатолий, стараясь выиграть время, медленно надел рубашку, потом обернулся и с нарочитым недоумением взглянул на отца.

– Конечно, если это так срочно, – нерешительно сказал он, – только я очень тороплюсь.

– Я хочу спросить тебя, – произнес Валицкий, пристально глядя на сына, – что все-таки случилось с той девушкой, с которой ты уехал из Ленинграда?

От Валицкого не укрылось, что в выражении глаз Анатолия произошла какая-то едва уловимая перемена. Однако он тут же пожал плечами и ответил подчеркнуто равнодушно:

– Но ты же меня уже спрашивал об этом. И я…

– Ее нет в Ленинграде, – резко прервал его отец.

– Как нет? – с преувеличенным удивлением переспросил Анатолий. Потом снова пожал плечами и сказал: – Но при чем же тут я? Она уехала гораздо раньше меня.

– Когда? – требовательно спросил Валицкий.

Анатолию показалось, будто потолок комнаты стал ниже. Он уже понимал, догадывался, что в течение сегодняшнего дня что-то произошло. Но что именно? Неужели снова приходил Королев?..

Негодуя на отца, заставшего его так врасплох, на себя – за то, что не может найти правильного, годного на все случаи ответа, Анатолий обиженно спросил:

– Это что, допрос?

– Нет. Но я хочу… Мне важно знать! – настойчиво произнес Валицкий. – Ведь вы уехали из Ленинграда вместе?

– Ну, если тебе это так важно знать, – с иронией ответил Анатолий, – то да. Вместе.

– Ты приехал в тот город в канун войны. На следующий день, по твоему же рассказу, заболел. Верно?

– У меня была справка от врача, – зло ответил Анатолий. – К сожалению, осталась в поезде вместе с документами. Не знал, что она потребуется родному отцу.

– Анатолий, оставь свою иронию, это очень серьезно, – строго проговорил Валицкий. – Следовательно, получается так: эта девушка бросила тебя больного и уехала в Ленинград одна. Верно?

Такого поворота Анатолий не ожидал. В его планы меньше всего входило как-то порочить Веру. Однако он понял, что сам себе расставил ловушку, и стал поспешно искать из нее выход.

– Мы поссорились, – произнес он наконец. – К тому же в моей болезни не было ничего серьезного.

– Но как же так? Ты говорил, что заболел крупозным воспалением легких, не мог сделать ни шагу… И, несмотря на это…

– К тому времени мне уже стало легче, – сказал Анатолий. Неожиданно улыбнулся и проговорил нарочито беспечно: – Не понимаю! Почему ты вдруг решил проявлять такое внимание к моим… амурным делам?

Эти его слова прозвучали так искусственно, так беспомощно, что Федор Васильевич на мгновение испытал чувство острого стыда за сына, оказавшегося в столь унизительном положении.

– Анатолий, – как можно мягче сказал Валицкий, – я прошу тебя, скажи мне правду, что наконец произошло?

В эту минуту ему больше всего на свете хотелось услышать от сына нечто ясное, неопровержимое, что разом уничтожило бы все сомнения.

Однако Анатолий лишь нервно передернул плечами и ответил резко и вызывающе:

– Я тоже прошу тебя… прошу объяснить, что все это значит?!

Валицкий почувствовал, как к лицу его прихлынула кровь.

– Это значит то, – медленно и не спуская глаз с Анатолия, проговорил он, – что мне звонил отец Веры и сказал, что она до сих пор не вернулась. Я скрыл, что ты здесь, обманул его. Но он позвонит еще раз. И я буду обязан – понимаешь, обязан! – сказать ему, что ты вернулся. И дать ясный ответ, что произошло с его дочерью.

Анатолий молчал.

Федор Васильевич подошел к сыну.

– Ты должен сказать мне правду, – настойчиво повторил он, – ведь, может быть, во всей этой истории нет ничего серьезного, а ты своим поведением заставляешь подозревать бог знает что. Давай вместе подумаем… Ведь я тебе друг!

Федор Васильевич увидел, как дрогнули губы Анатолия. Казалось, что сын вот-вот расплачется.

– Я жду, Толя, – не двигаясь с места, проговорил Валицкий.

– Ну… Ну хорошо, – с трудом произнося слова, сказал Анатолий. – Если тебе это так важно знать… Да, мы уехали из Белокаменска вместе. Потом попали под бомбежку…

Он умолк, точно потеряв нить рассказа, и облизал пересохшие губы.

– Ну, а потом, потом? – нетерпеливо и уже весь охваченный недобрым предчувствием, спросил Федор Васильевич. – Когда вошли немцы, ты… вы тоже были вместе?

– Да, да, вместе! – неожиданно громко и с истерическими нотками в голосе воскликнул Анатолий. – Но я защищал ее! Я дрался с немцами, дрался! Солдат ударил меня сапогом, тяжелым кованым сапогом вот сюда! – кричал он все громче, опуская руку ниже живота. – Меня выволокли… Заперли в сарай… Я задыхался от боли, меня рвало!..

– Ну… а потом? – тихо спросил Федор Васильевич.

– Я рассказывал тебе, что было потом, – с трудом переводя дыхание, сказал Анатолий. – Я пришел в себя… Отодрал доску в стене… Было темно… Я задами пробрался к лесу…

– А Вера? – тихо спросил Валицкий. – Она… осталась у немцев?

– Но что я мог сделать?! – снова воскликнул Анатолий. – Меня преследовали, стреляли вдогонку!

– Ты раньше рассказывал, что тебе удалось уйти незамеченным.

– Я говорил это отцу! Отцу, а не следователю! – уже с нескрываемой злобой крикнул Анатолий.

– Да, да, я понимаю, – как бы про себя проговорил Валицкий.

– Папа, ну пойми же, что я мог сделать? – уже иным, умоляющим голосом произнес Анатолий. – Не мог же я бродить по деревне, полной немцев, и отыскивать Веру! Я ничем не помог бы ей и погиб бы сам. К тому же у меня было задание, важное боевое задание, я ведь тебе говорил! И я выполнил его, хотя, если бы немцы узнали, если бы нашли мой комсомольский билет, который я спрятал под подкладку пиджака…

– Да, да, конечно, – глухо сказал Валицкий. Эта новая ложь насчет комсомольского билета как-то мало поразила его, хотя Федор Васильевич хорошо помнил, как однажды, охваченный тоской и тревогой за сына, ночью потихоньку пошел в его пустую комнату, открыл ящик стола и стал перебирать вещи Анатолия. Тогда он и увидел комсомольский билет сына, раскрыл его, долго смотрел на фотографию…

Но сейчас он как бы пропустил слова Анатолия мимо ушей. Только одна мысль – о Вере – занимала Валицкого. И не то спрашивая, не то утверждая, он произнес будто про себя:

– Значит, она осталась там. У немцев…

Анатолий молчал.

– Ну, а почему ты не пошел к ее родителям, когда вернулся? – устало спросил Федор Васильевич.

– Но я был там, в первый же день! – торопливо и даже радостно, точно почувствовав твердую почву под ногами, ответил Анатолий. – Только я… никого не застал.

Валицкий молчал, пытаясь осмыслить все то, что услышал от сына. Да, теперь в его рассказе была внутренняя логика. Если все произошло так, как говорит Анатолий, то ему и в самом деле трудно было помочь Вере…

Но, размышляя об этом, невольно стараясь оправдать Анатолия, Федор Васильевич понимал, что непреложным оставался один факт, только один: Анатолий бросил ее. Оставил доверившуюся ему девушку у немцев. Сам спасся, а ее оставил. И, вернувшись, побоялся пойти к ее родителям, рассказать все, как было. Он повел себя как трус. Трус…

Внезапно Валицкому пришла в голову новая мысль.

– Скажи, Толя, – с надеждой проговорил он, – ты рассказывал мне, что был там… Ну, в ГПУ. – Он всегда называл это учреждение по-старому. – Надеюсь, что ты им сообщил все, как было? Ведь, может быть, у них есть какие-нибудь возможности узнать, что с ней случилось, как-то помочь?

– Я сказал там то, что мне было поручено сказать. Или ты хотел бы, чтобы меня задержали для бесконечных допросов и расследований? Чтобы помешали пойти на фронт?..

– Ты действительно собираешься идти на фронт, Толя? – спросил Валицкий, и эти слова вырвались у него непроизвольно.

– То есть?.. Я не понимаю твоего вопроса, – ошеломленно, с испугом в голосе проговорил Анатолий.

До сих пор никому из окружающих Анатолия людей и в голову не приходило усомниться в чистоте его намерений. Но теперь такой человек появился. И человеком этим был его отец.

И, поняв, что отцу удалось проникнуть в то, в чем он не признавался никому, даже самому себе, Анатолий повторил, на этот раз уже громко и вызывающе:

– Я не понимаю твоего вопроса!

– Видишь ли, Толя, – неожиданно для самого себя спокойно и как-то отрешенно произнес Федор Васильевич, – очевидно, у нас разные взгляды на жизнь. Или… как бы это тебе сказать… на свободу выбора. Мне начинает казаться, что для тебя в любой ситуации есть альтернатива. А я думаю, что в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда возможности второго решения нет.

– К чему все эти красивые слова, – сдавленным голосом сказал Анатолий. – Тебе не терпится получить на меня похоронную, стать отцом героя? Альтернатива! Ты всю жизнь умел ее находить для себя, всю жизнь, сколько я тебя помню. Все вокруг изо дня в день, из года в год критиковали тебя, а ты? Много обращал ты на эти разговоры внимания? Как же! «Ты царь, живи один!» И сейчас ты будешь по-прежнему сидеть у себя в кабинете, заперев дверь на ключ и выключив телефон, чтобы, боже сохрани, тебя кто-нибудь не обеспокоил, – и в тысячу первый раз читать своего Витрувия, а в меня в это время будут стрелять…

Анатолий умолк, задохнувшись.

Федор Васильевич стоял неподвижно, ссутулясь и низко опустив голову. Наконец он сказал едва слышно:

– Но я же стар, Толя, и я… люблю тебя!

– Ах, ты стар! Новый аргумент, последний довод короля! Он, видите ли, меня любит и поэтому посылает на смерть? Ты помнишь карикатуру в «Крокодиле» в прошлом году: Петэн обращается к закованной в цепи Франции: «Мадам, я уже стар для того, чтобы любить вас, но предать еще в состоянии». Так вот, гони меня под пули! В меня уже стреляли, я знаю, как это делается!

Валицкий молчал. Он чувствовал себя совершенно разбитым, униженным. Всего лишь полчаса назад он не сомневался в том, что имеет моральное право судить сына. Ему казалось, что сам он за эти дни, прошедшие с начала войны, изменился, стал другим… Что же, сын напомнил ему о его собственном месте в жизни. Такова расплата.

Анатолий же внутренне торжествовал. Слова, аргументы, столь вовремя родившиеся в его мозгу, несомненно, произвели на отца такое неожиданное впечатление, нанесли такой удар, что он явно не может оправиться. И Анатолий вновь почувствовал себя во всем правым, неуязвимо правым. Человека надо судить по тому главному, что он сделал, а не по каким-то деталям и сопутствующим обстоятельствам. В данном же случае главное заключается в том, что он получил важное задание и выполнил его. А на фронт он еще пойдет. Пусть не завтра и не послезавтра, но обязательно пойдет. К тому же разве он укрывается? Он студент последнего курса и имеет право на отсрочку.

Он победно и с сознанием оскорбленного достоинства посмотрел на поникшего, сгорбившегося отца и снисходительно сказал:

– Хорошо. Не будем об этом больше говорить. В конце концов, я и не думал тебя обижать. Ты сам начал этот разговор…

Он застегнул наконец рубашку, надел пиджак и, вытащив из кармана красную нарукавную повязку, направился было к двери, но остановился и нерешительно проговорил:

– Если снова позвонит Королев, то ты ему скажи… Ну, что Вера уехала раньше, и я о ней ничего не знаю… Впрочем, нет… – Анатолий умолк на мгновение, подумав, что снова окажется в двусмысленной ситуации, если Вера вернется и расскажет своему отцу все, как было в действительности. – Впрочем, нет, – повторил Анатолий, – просто скажи, что я зайду к нему сам и все объясню.

Он произнес эти слова, понимая, что таким образом выигрывает время. В конце концов, судя по тому, что Королев ни разу не подходил к телефону, он почти не бывает дома. Следовательно, всегда можно будет сослаться на то, что его трудно застать…

И, уже успокоенный, Анатолий направился в переднюю, на ходу надевая на рукав повязку.

…Некоторое время Федор Васильевич стоял неподвижно. Потом медленно пошел к себе в кабинет.

«Хорошо, что Маши нет дома», – устало подумал он, вспомнив, что жена ушла к приятельнице.

В кабинете Федор Васильевич окинул рассеянным взглядом книжные шкафы, картины на стенах, но не испытал при этом привычной радости. Все это: и картины, и книги, и любимый письменный стол, и мягкие, потертые кожаные кресла – показалось ему чужим и ненужным. Вернулся в столовую, написал жене записку, что устал и раньше ляжет спать. Взял из спальни белье, постелил постель в кабинете на кушетке. Закрыл дверь на ключ. Тяжело опустился в кресло.

Итак, он получил второй удар с тех пор, как началась война. Первый ему невольно нанес тогда, по телефону, его друг, доктор Осьминин. Но этот, второй, оказался намного сильнее.

«Ложь, ложь, – повторял про себя Валицкий, думая о сыне, – во всем ложь!»

«Но как это могло случиться, – мучительно размышлял он, – когда это началось? Он всегда казался мне прямым и честным… Казался, – мысленно повторил с горечью Федор Васильевич. – Но теперь обнаружилось, что у него нет совести. Именно в этом все дело – нет совести. Нет того стержня, который держит человека, заставляет его смело смотреть в лицо и людям и испытаниям. Жизнь – это переплетение дорог, прямых и окольных. Мой сын шел по окольной, делая вид, что идет по прямой. Отдает ли он себе в этом отчет? Ведь обмануть можно не только других, но и себя самого…

Почему он не плакал, не кричал, не бился головой о стенку, сознавая, что та девушка в руках немецкой солдатни?

“Право выбора… альтернатива…” – что я такое говорил, к чему?

Ведь все это для него пустые звуки, мертвые, книжные понятия. Все блага мира не стоят слезы ребенка, убеждал Достоевский. Ха-ха, “достоевщина”!.. Но за что-то он должен быть готов умереть?! Пусть не за доверившуюся ему женщину, пусть за комсомольский билет. “Спрятал под подкладкой пиджака…” Боже мой, ведь его комсомольский билет мирно лежал в ящике стола! Зачем, зачем он лжет?

И защищается всеми способами… Он хорошо прицелился, ударил отца в самое уязвимое место».

И вдруг Валицкому мучительно захотелось поговорить о том, что произошло, с кем-либо из близких людей. В его сознании затеплилась надежда, что, может быть, кто-нибудь поможет ему найти выход, как-то преодолеть обрушившееся на него несчастье… Но с кем поговорить, посоветоваться? С женой? Нет, это бесполезно. И, кроме того, было бы чрезмерно жестоко открыть ей правду о сыне…

Осьминин?..

После того как Андрей Григорьевич дал понять своему старому другу Валицкому, что резко осуждает его поведение, Федор Васильевич ни разу Осьминину не звонил.

Но сейчас ему больше всего на свете захотелось повидаться с человеком, с которым его связывала многолетняя дружба, который к тому же знал Анатолия, когда тот был еще ребенком…

Разумеется, Осьминин, несмотря на позднее время, находится у себя в больнице. Валицкий схватил телефонную трубку, назвал номер. Ему ответил женский голос.

– Пожалуйста, доктора Осьминина! – поспешив, произнес в трубку Валицкий.

– Андрей Григорьевич здесь больше не бывает, – услышал он в ответ.

– То есть… как это не бывает? – недоуменно переспросил Валицкий. – Где же он?

– Попробуйте позвонить домой.

Федор Васильевич медленно положил трубку. «Что это значит? – подумал он. – Неужели Андрей переменил место? Ушел из больницы, в которой проработал столько лет?»

Он снова снял трубку, назвал номер домашнего телефона Осьминина. Голос Леночки, внучки старого доктора, он узнал сразу.

– Ты, Леночка? Это говорит Федор Васильевич. Твой дедушка дома?

– Нет, он не был дома уже три дня, только по телефону звонил.

– Но где же он, где?! – нетерпеливо воскликнул Валицкий.

– Разве вы не знаете, что он ушел в ополчение? – недоуменно сказала Леночка. – Разве он вам не говорил?..

Некоторое время Валицкий, ошеломленный этим известием, молчал. Наконец проговорил растерянно:

– Да, да… конечно…

И положил трубку на рычаг.

«Но как же так? – думал он. – Ведь Андрею почти столько же лет, как мне… К тому же у него грудная жаба…»

Значит, Осьминина нет. Ушел на фронт, даже не зайдя попрощаться, не позвонив по телефону… «Значит, я для него больше не существую, – с горечью подумал Валицкий. – Пустое место. Никчемный, бесполезный человек. Теперь вокруг меня никого нет. Совсем никого. Пустота».

Он долго сидел неподвижно. Из черной тарелки репродуктора, висящей на противоположной стене, до него доносились какие-то слова. Он попытался вслушаться.

Диктор говорил, что враг рвется к Пскову и Луге, ставя своей целью захватить Ленинград. Потом стал рассказывать о летчике, который, расстреляв весь свой боезапас, пошел на таран вражеского самолета, и обе объятые пламенем машины обрушились на скопление немецких войск… Некоторое время Валицкий слушал как бы два голоса параллельно – диктора и свой, внутренний. Потом откуда-то издали до него донеслись глухие удары зенитных орудий. «Что это? – устало подумал он. – А-а, самолеты».

Странно, что он не слышал сирены.

Однако вой сирены раздался в тот самый момент, когда он подумал об этом. И тотчас же из черной тарелки донесся голос:

– Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

Федор Васильевич машинально отметил, что свет у него в кабинете не горит, и в других комнатах тоже. Следовательно, можно не заботиться о маскировке. Он подошел к окну. Увидел, как на Невском замедлил ход и остановился трамвай. С передней и задней площадок поспешно выскакивали люди. Постепенно исчезали прохожие, их точно заглатывали подъезды домов, арки ворот.

«Надо идти в подвал… – подумал Валицкий. – Не пойду! – решил он неожиданно. – Не пойду! Не хочу прятаться. Плевал я на этих проклятых немцев! Пусть бомбят! Я никуда не уйду».

Снова раздался грохот зениток, теперь уже совсем рядом. В воздухе запахло гарью.

– Не уйду, не уйду, не уйду! – с маниакальной настойчивостью повторял вслух Валицкий, выпрямляясь у открытого окна во весь свой высокий рост.

Теперь он уже знал, что ему надо делать.

…Он встал рано, когда в доме все еще спали. Побрился, тихо оделся и, не позавтракав, вышел из дома.

Он никогда не был там, куда сейчас направлялся, но быстро нашел нужный автобус, а затем пересел на трамвай. Через сорок минут он оказался перед большим четырехэтажным домом. К подъезду вела широкая, выщербленная каменная лестница.

«Интересно, кто строил этот дом?» – машинально подумал Валицкий. Он поднялся по лестнице, толкнул дверь, некогда застекленную, – теперь стекло заменяла фанера, – перешагнул порог и оказался в просторном каменном вестибюле. Здесь царил полумрак и было прохладно.

Валицкий разглядел, что стены вестибюля увешаны военными плакатами, а в отдалении стоит черная школьная доска, к которой кнопками приколоты листки бумаги с машинописным текстом. Некоторое время Валицкий нерешительно переминался с ноги на ногу, раздумывая, куда ему следует обратиться, потом поднялся по лестнице на второй этаж и пошел по коридору, присматриваясь к закрытым дверям. Наконец он увидел пришпиленный к двери кусок картона, на котором жирной тушью было выведено: «Штаб».

Федор Васильевич постучал, услышал «входите!» и толкнул дверь…

У окна, за письменным канцелярским столом, заваленным папками, сидел, склонившись над старинной с огромной кареткой пишущей машинкой, человек в гражданской одежде, с красной повязкой на рукаве и сосредоточенно что-то печатал, с силой ударяя по клавишам указательным пальцем.

– Здравствуйте, – сказал Валицкий и поклонился.

Человек занес палец над клавиатурой, но задержал его в воздухе, поднял голову и вопросительно посмотрел на высокого седовласого человека в синем шевиотовом костюме.

Валицкий приблизился к столу, держа в вытянутой руке серый листок-повестку:

– Э-э… Простите великодушно! Куда мне надлежит обратиться?

Человек с нарукавной повязкой взял повестку и прочел вслух:

– Валицкий Федор Васильевич…

– Так точно, – поспешно сказал Валицкий, полагая, что это единственное знакомое ему выражение из военного лексикона будет здесь наиболее уместным. И тут же, боясь показаться невежливым, спросил: – А с кем имею честь?..

Сидящий за столом человек несколько удивленно посмотрел на него и ответил:

– Моя фамилия Сергеев. Помначштаба. Ваш паспорт и военный билет.

«Ну вот, ну вот!.. – застучало в висках Валицкого. – Сейчас все это и произойдет».

Он медленно опустил руку во внутренний карман пиджака, долго ощупывал бумажник, наконец вытащил, достал из него паспорт и военный билет и положил документы на стол.

Сергеев взял их не сразу. Он отодвинул машинку, перебрал несколько папок из лежащей на столе стопки, выбрал одну, открыл и стал перелистывать подшитые бумаги, повторяя про себя: «Та-ак… Валицкий Фе Ве… Валицкий Фе Ве…» Потом сказал: «Есть, нашел» – и взял паспорт Федора Васильевича. Он долго изучал его, перелистал до последней страницы, снова взглянул в раскрытую папку, наконец поднял голову и, глядя на Валицкого, неуверенно произнес:

– Тут какая-то путаница, товарищ. Мы, правда, строителей требовали… Но в списках вы числитесь с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения. А по паспорту с семьдесят шестого. Сколько же вам лет?

В другое время Федор Васильевич обязательно поправил бы человека, говорящего «с года рождения», ехидно заметив, что буква «с» здесь совершенно лишняя.

Но теперь ему было не до словесного пуризма. Более того, боясь обидеть Сергеева, он, подражая ему, сказал:

– Я действительно с тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения. Мне шестьдесят пять.

Эти последние слова Валицкий произнес таким голосом, будто признавался в смертельном грехе.

– Но тогда… – с еще большим недоумением начал было Сергеев, быстро взял военный билет Федора Васильевича, посмотрел его и закончил: – Ну, конечно! Вы же давно сняты с военного учета!..

Он улыбнулся, закрыл военный билет, взял со стола паспорт и, сложив их вместе, протянул Валицкому:

– Что ж, папаша, пусть повоюют те, кто помоложе. А у вас года солидные, заслуженные…

Валицкий заносчиво, срываясь на фальцет, крикнул:

– Я вас не спрашиваю, какие у меня, как вы изволили выразиться, года! Мне… мне лучше знать! Я получил повестку и явился. И, насколько могу судить, вы не уполномочены определять возрастной ценз! Мне доподлинно известно, что в ополчение принимают людей такого же возраста, как и мой!

– Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша, – миролюбиво произнес Сергеев. – За то, что явились, спасибо от лица службы. И вообще молодец, что готовы бить врага… Но сами понимаете, что…

– Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, – оборвал его Валицкий, – я явился по повестке, чтобы быть зачисленным в ополчение! И соблаговолите произвести необходимое оформление!

– Но поймите же, что невозможно! – сказал Сергеев уже сердито. – Вам же шестьдесят пять лет!

– В речи Сталина не сказано, что имеются какие-либо возрастные ограничения, – отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел сослаться на Сталина, – потрудитесь перечитать эту речь!

– При чем тут речь товарища Сталина? – резко сказал Сергеев и встал. – Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По возрасту невозможно! В конце концов, – продолжал он уже мягче, – вы можете участвовать в обороне иным путем, скажем, дежурить по подъезду или на чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим от воздушных налетов…

– К кому мне надлежит обратиться? – прервал его Валицкий и поджал свои тонкие губы.

– То есть в каком смысле? – не понял Сергеев.

– Я спрашиваю: какое руководящее лицо занимает здесь вышестоящее положение?

Сергеев пожал плечами:

– Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К тому же его сейчас нет на месте.

– Но кто-нибудь же на месте есть? – уже с отчаянием воскликнул Валицкий.

– Есть комиссар дивизии. Но я еще раз повторяю, уважаемый Федор Васильевич…

– Не трудитесь. Где я могу найти… э-э… комиссара?

– По коридору направо третья дверь, – буркнул Сергеев, демонстративно подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу.

– Честь имею! – бросил Валицкий. Он схватил со стола свою повестку и документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как ходят военные на парадах, – откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги.

Валицкий узнал его сразу. Лишь взглянул на сидевшего за столом человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком короткие волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом начале войны и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии – одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в состояние, близкое к паническому, подумал: «Что же мне делать? Что делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?» Но пока Федор Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь решение, Королев его опередил.

Он, видно, тоже узнал Валицкого, резко встал, быстро, почти бегом пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил:

– Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын?

«Ну вот, – подумал Валицкий, – круг замкнулся».

– Говорите же! – резко и неприязненно сказал Королев и, так как Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом: – С ней… что-нибудь случилось?

И в этот момент Федор Васильевич со всей остротой, с предельной ясностью понял, что не в его судьбе – старого и никому не нужного человека – сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и он не может, не имеет права говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней.

– Мой сын вернулся, – проговорил он тихо.

– Ну, а Вера, Вера?!

– Вы разрешите мне сесть? – спросил Валицкий, чувствуя, что ноги плохо держат его.

– Конечно, садитесь, – быстро сказал Королев, указывая на стул у стола и сам возвращаясь на свое место.

Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить это расстояние, увеличить его до бесконечности.

Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым.

И снова Федор Васильевич подумал, что он пришел сюда с повесткой, убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему то, что должен был сказать.

– Ваша дочь осталась у немцев, – выговорил Федор Васильевич на одном дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования.

– Как… осталась у немцев? – ошеломленно повторил Королев.

– Они возвращались в Ленинград, но поезд попал под бомбежку. Они…

И он коротко, но точно, ничего не пропуская, будто на суде под присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия.

Некоторое время Королев молчал.

Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил:

– Но… почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас дома, адрес знает…

– Анатолий утверждает, – сказал Валицкий, – что приходил тотчас же после возвращения, но никого не застал дома.

Он хотел добавить, что ему самому это объяснение кажется жалкой отговоркой, что Анатолий, конечно, мог бы отыскать родителей Веры, оставить наконец записку в двери… Но промолчал.

– Так… – произнес Королев, – не застал, значит.

И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице его появилось жесткое, суровое выражение.

– Не хочу его защищать, – произнес Валицкий, – но я прошу понять… ведь он… почти мальчик… Ему ни разу не приходилось попадать в такую ситуацию…

Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе пытается как-то защитить Анатолия.

– Си-ту-ацию? – недобро усмехнулся Королев, вкладывая в это, видимо, непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. – Что ж, теперь ситуация для всех необычная.

– Да, да, вы, конечно, правы! – сказал Валицкий. – И… я не защищаю его, – сказал он уже тише, покачал головой и повторил: – Нет. Не защищаю…

Королев снял со стола свои длинные руки. Теперь они висели безжизненно, как плети.

Но уже в следующую минуту он проговорил спокойно и холодно:

– Ладно. Говорить, кажись, больше не о чем. Спасибо, что пришли, однако. Отыскали все-таки.

Он умолк и добавил уже иным, дрогнувшим голосом и глядя не на Валицкого, а куда-то в сторону:

– Как же я матери-то скажу…

И тут же, подавляя слабость, сказал снова спокойно и холодно:

– Ладно. Спасибо. Ну, а затем – извините. Дел много.

Он мотнул головой, чуть привстал, не протягивая Валицкому руки, затем открыл ящик стола и вынул оттуда какие-то бумаги.

Федор Васильевич не шелохнулся. Он чувствовал, что если встанет, то не сможет сделать и шага.

Королев поднял голову от своих бумаг и, нахмурившись, поглядел на Валицкого, точно спрашивая, почему он еще здесь.

И тогда Федор Васильевич сказал:

– Простите, но… я к вам по личному делу пришел.

– Так разве вы не все сказали? – быстро и с надеждой в голосе спросил Королев.

– Нет, нет, к тому, что я сказал, мне, к сожалению, добавить нечего. Только… видите ли, мы сейчас встретились совершенно случайно… Я вам сейчас все объясню, это займет совсем немного времени, – поспешно заговорил Валицкий, собирая все свои силы. – Дело в том, что я получил повестку. Вот…

Он опустил руку в карман, отделил листок бумаги от остальных документов, вытащил его и положил на стол.

Королев взглянул на повестку и на этот раз уже с любопытством посмотрел на Валицкого:

– Вы что же?.. Записывались?

– Да, да, совершенно верно, я записался. Но дело в том… речь идет о моем возрасте.

– Сколько вам лет?

– Шестьдесят пять.

Королев пожал плечами и сказал:

– Ну, значит, кто-то напортачил.

Он снова поглядел на повестку. Потом перевел взгляд на Валицкого, сощурил свои окруженные густой паутиной морщин глаза.

– Надо полагать, что, записываясь в ополчение, вы сделали это… ну, так сказать, символически. А теперь удивляетесь, что получили повестку. Мы запросили к себе в дивизию строителей из городского штаба, вот нам вас и передали… Что ж, вопрос ясен, товарищ Валицкий, бумажку эту вам послали по недосмотру. Сами понимаете, когда вступают десятки тысяч людей… Словом, вопроса нет. Тех, кто вас зря побеспокоил, взгреем. Повестку оставьте у меня.

Валицкий побледнел. Резкие слова были уже готовы сорваться с его губ, но он заставил себя сдержаться. Он вспомнил, как пренебрежительно и высокомерно принял Королева, когда тот пришел справиться о дочери. Точно старорежимный барин, стоял он тогда на до блеска натертом паркете в окружении своих картин, книжных шкафов и тяжелой кожаной мебели и неприязненно глядел на этого путиловского мастерового…

«Что ж, – горько усмехнулся Валицкий, – можно себе представить, какое у него сложилось обо мне мнение…»

– Вам никого не надо «греть», – сдержанно проговорил Федор Васильевич. – Дело в том, что я действительно хочу вступить в ополчение. Но ваш подчиненный – его фамилия Сергеев – решительно мне в этом отказал. Я знаю, что в вашей компетенции…

– Паспорт и военный билет у вас с собой? – прервал его Королев.

– Да, да, конечно!

Валицкий снова полез в карман, чувствуя, что ладонь его стала мокрой от пота, вынул документы и протянул их Королеву. Тот мельком просмотрел их, положил на стол, придвинул к Валицкому и сказал:

– Что ж, все верно. Вы тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения, необученный, с военного учета давно сняты. Товарищ Сергеев поступил совершенно правильно.

Из всего, что сказал Королев, Валицкого больше всего уязвило слово «необученный». Оно показалось ему оскорбительным.

Но он сдержался и на этот раз.

– Я архитектор и инженер, – сказал он со спокойным достоинством, – и не сомневаюсь, что вам понадобятся не только те, кто может колоть… ну, этим, штыком или… э-э… стрелять из пушек. Наконец, я русский человек и…

– Ничего не могу сделать, – снова прервал его Королев.

– Но вы должны, вы обязаны что-нибудь сделать! – воскликнул Валицкий, чувствуя, что слова его звучат неубедительно, беспомощно.

Однако он с удивлением заметил, что именно это его восклицание как-то подействовало на Королева. Тот слегка наклонился к Валицкому и сказал уже менее сухо и отчужденно:

– Но как же вы не понимаете, что на войне каждый человек занимает свое место! Вы человек… немолодой, видный архитектор. Вас должны эвакуировать в тыл страны… Ваши руководители явно что-то прошляпили. Если хотите, я позвоню в Ленсовет и…

Слышать это было уже выше сил Валицкого.

– Вы никуда не смеете звонить! – взвизгнул он, теряя контроль над собой. – Если угодно знать, я был у самого Васнецова и решительно отказался куда-либо уезжать! Я понимаю, что глубоко несимпатичен вам, что мой сын…

Федор Васильевич запнулся, закашлялся и сказал уже тише:

– Но… это все-таки не дает вам права…

Он замолчал, поняв, что говорит не то, что нужно, что его слова наверняка оскорбили Королева, и опустил голову, точно готовясь принять заслуженный удар.

Но удара не последовало.

– Вот что, Федор Васильевич, – неожиданно мягко проговорил Королев, – про это сейчас… не надо. Горе у меня действительно большое. Единственная дочь… Однако права вымещать свое горе на другом никому не дано, это вы правильно сказали. И не об этом идет речь. Но сейчас время суровое, враг рвется к Ленинграду. В ополчение и в истребительные батальоны уже вступили тысячи людей. И еще хотят вступить… Среди них есть люди и старые и больные… Вот вы и подумайте: можем ли мы их всех принять? Ведь на фронте не цифры нужны, а люди, боеспособные люди. А цифирью баловаться сейчас не время. Вот я вас и спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте?

– Сколько вам лет, Иван Максимович? – неожиданно спросил Валицкий.

– Мне? – переспросил Королев. – Что ж, лет мне тоже немало… Но жизнь-то моя была, наверное, не такой, как ваша. Я не в осуждение говорю, отнюдь, просто раз уж разговор зашел. Всю гражданскую довелось на фронтах провести да и в мировую почти четыре года винтовку из рук не выпускал – вот как у меня дела сложились… А теперь, Федор Васильевич, хочу вам сказать: за желание фронту помочь – спасибо. Берите свои документы и спокойно идите домой.

– Я не могу, – почти беззвучно проговорил Валицкий.

– Это в каком же смысле не можете?

– Если я вернусь, значит… значит, мне не к чему жить, – все так же тихо и будто не слыша вопроса Королева, проговорил Валицкий.

– Ну, – развел руками Королев, – это уж я, убейте, не понимаю.

– Я, наверное, не все правильно делал в жизни, – сказал Валицкий. – Вот и сына не сумел воспитать… Я очень одинокий человек. И если сейчас я не буду с людьми, не буду там, где решается их судьба, то жить мне не для чего. Я понимаю, что на словах все это звучит наивно. Но мне просто трудно сейчас выразить свои мысли. Я хочу сказать, что мне… мне страшно от сознания, что вы окончательно откажете. Для вас это вопрос чисто формальный. А для меня… Я просто тогда не знаю, как дальше жить…

Он умолк и подумал: «Ну вот. Теперь я сказал все. Все до конца».

Королев молчал.

«Наверно, я не сумел объяснить ему. Не нашел убедительных слов», – с отчаянием подумал Валицкий.

– Война – жестокая вещь, Федор Васильевич, – заговорил наконец Королев, – жестокая и простая. На войну идут не для… искупления, а чтобы разбить врага и защитить Родину. Наверное, вам это покажется арифметикой, ну… вроде как дважды два. Но только сейчас в этой арифметике вся суть. Себя искать на войне – другим накладно будет. И если…

– Да, конечно, я понимаю, – перебил его Валицкий, – я знаю наперед все, что вы скажете, – «интеллигентщина» и тому подобное. Да, да, согласен, заранее говорю: вы правы! Но сказать вам то, что сказал, я был должен, именно вам! Ведь это судьба какая-то, рок, что на этом месте оказались именно вы! Впрочем… – он устало и безнадежно махнул рукой, – наверное, я опять говорю не то, что нужно…

Королев усмехнулся.

– Слово «интеллигентщина» сейчас не в моде, интеллигенция у нас в почете… – И, сощурившись, он жестко сказал: – Очень много вы со своей персоной носитесь, товарищ Валицкий. – Он побарабанил пальцами по столу и уже более мягко добавил: – Что с вами и вправду несчастье приключилось, я понимаю, вижу. Только вы и в горе больше всего о себе страдаете.

Валицкий опустил голову. Он уже чувствовал, что не смог найти общего языка с этим суровым, точно из одного камня высеченным человеком, знал, что через минуту придется уйти, уйти ни с чем. Что ж, надо взять себя в руки. Попытаться сохранить достоинство.

– Значит, вы мне отказываете, – сказал Валицкий с трудом, стараясь говорить спокойно. – Что ж, видимо, вы правы… – Он помолчал немного и, усмехнувшись, добавил: – Вряд ли кому-нибудь нужен шестидесятипятилетний необученный старик.

Королев некоторое время молча барабанил пальцами по столу. Потом неожиданно спросил:

– Строительное дело хорошо знаете?

– Но… но помилуйте!.. Я академик архитектуры! Я строил столько домов…

– Дома сейчас строить не ко времени, – сухо прервал его Королев. – Сейчас дома не строят, а разрушают. Я спрашиваю: в фортификационном деле разбираетесь? Ну, в строительстве оборонительных сооружений, траншей, дотов, заграждений?

– Каждый элементарно грамотный архитектор…

– Хорошо, – снова прервал его Королев.

Он взял лежащую поверх паспорта и военного билета повестку и несколько мгновений смотрел на нее, точно изучая. Потом обмакнул перо в стоящую на столе школьную чернильницу-«невыливайку» и что-то написал на уголке серого листочка бумаги. Придвинул повестку к Валицкому и деловито сказал:

– Пройдете в строевой отдел. Третий этаж, там спросите.

Валицкий схватил листок и прочел: «Зачислить. Королев». Ниже стояла дата.

Федор Васильевич хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может вымолвить ни слова.

Наконец он произнес сдавленным голосом: «Спасибо», – встал и медленно пошел к двери, сжимая в руках повестку.

У самого порога он остановился и так же медленно вернулся к столу.

– Иван Максимович, – проговорил он едва слышно, – я никогда не видел вашей дочери. И мне хочется… Скажите, какая она была?

Он увидел, как по строгому, неподвижному и, казалось, недоступному для проявления каких-либо эмоций лицу Королева пробежала дрожь.

– Зачем это вам? – глухо спросил он.

– Я хочу знать. Я должен это знать, – настойчиво повторил Валицкий. – Я хочу представить… видеть ее… я прошу вас сказать…

Королев прикрыл глаза широкой ладонью:

– Росту невысокого… Маленькая такая… На врача училась…

Он хотел добавить что-то еще, но не смог. Едва слышно он повторил: «Маленькая…» И снова умолк. Потом сделал несколько судорожных глотков, встал и подошел к окну.

– Идите, товарищ Валицкий, – сказал он наконец, не оборачиваясь. – Ну? Идите же!..