15

К деревне они подъехали не по главной проселочной дороге, переходящей в единственную деревенскую улицу, а с тыла, по целине. Когда Жогин остановил лошадь у изгороди, из-за которой выглядывали высокие подсолнухи, Кравцов сказал:

– Отведи ребят в избу.

– А вы? – удивленно спросила Вера.

– И я скоро. Куда мне деться с костылем? – с добродушной усмешкой ответил Кравцов, полулежа на телеге.

Жогин молча просунул руку в просвет изгороди, отодвинул на ощупь задвижку низенькой калитки и сказал:

– Что ж, проходите, гостями будете. Я сейчас, – бросил он Кравцову.

Анатолий и Вера нерешительно пошли за Жогиным к дому, почти невидимому за яблоневыми деревьями.

Поднявшись на крыльцо, Жогин толкнул ногой незапертую дверь.

– Вы в сенях подождите. Я сейчас, – сказал он и, притворив за вошедшими Анатолием и Верой дверь, исчез.

Они осмотрелись. В сенях было прохладно и сумрачно. Плотно прикрытая дверь, очевидно, вела в горницу. На бревенчатой стене висел умывальник. Под ним, на табурете, стоял таз. В дальнем конце сеней угадывалась крутая, уходящая вверх лестница.

Анатолий и Вера молчали, прислушиваясь к звукам снаружи и ожидая прихода Кравцова.

Но когда дверь снова отворилась, они увидели, что Жогин был один.

– А где же… – почти одновременно произнесли они оба, но Жогин, не дожидаясь конца вопроса, ответил:

– А товарищ Кравцов в другую гостиницу отправился. Стеснять не пожелали. Вы, значит, у меня побудете, а товарищ Кравцов решил сам по себе. У него в Клепиках знакомых ку-уда как много! А вам привет просил передать. Вот так.

Он произнес все это не спеша, с расстановкой, и трудно было понять, усмехался ли он про себя при этом или нет.

«Но мы хотим быть вместе!» – чуть не вырвалось у Анатолия, однако он вовремя подавил эти слова, вспомнив инструкцию Кравцова.

Жогин показал на лестницу и произнес:

– Чего ждете-то? Давайте наверх.

– Скажите, пожалуйста, – робко произнесла Вера, – это правда, что немцы… – Она умолкла, так и не договорив.

– Коль не врут, значит, правда, – на этот раз уже откровенно усмехнувшись, ответил Жогин. – А только что здесь удивительного? – как бы самого себя спрашивая и разводя руками, заметил он. – Война – могут и без разрешения появиться, раз сила есть. У вас, извините, национальность какая будет? – неожиданно задал он вопрос.

– Мы русские, – поспешно ответил Анатолий.

– Ну вот и хорошо. Опять же, если в комсомоле состоите, никто вас за язык не тянет. Товарища Кравцова хорошо знаете? – без всякого перехода спросил он.

– Нет, нет, что вы! – торопливо ответил Анатолий. – Откуда? Мы в поезде вместе ехали. На одной полке. А потом поезд разбомбили…

– Ну и ладно, – готовно, почти радостно согласился Жогин, – вот и товарищ Кравцов от знакомства с вами отказывается. Вот и ладно, – повторил он. – А теперь давайте за мной.

И он первым медленно и тяжело стал взбираться по лестнице. Через минуту они уже были на чердаке. Из оставшейся открытой двери на пол падала широкая светлая полоса. Пол покрывали остатки сена. В углу лежала куча какого-то тряпья. Небольшое оконце было наглухо забито досками.

Жогин пропустил Анатолия и Веру вперед, а сам остался стоять у двери. Потом сказал:

– Ну вот что, молодые люди, – и голос его зазвучал на этот раз сухо и деловито, – положение, значит, такое. Пока надо вам будет оставаться здесь. Хозяйка с поля придет – принесу что-нибудь поесть. А чтоб видели вас – это ни к чему. Ни вам, ни мне. Значит, посидите тут. Если выйти понадобится, по нужде, скажем, – в пол ногой постучите. А так – шуму лучше не производить.

– Но… но немцев же наверняка уничтожат! – воскликнул Анатолий.

– Оно, конечно, возможно, – снова в прежней своей манере – степенно и с расстановкой – сказал Жогин, – а только береженого бог бережет. К тому же я за вас перед товарищем Кравцовым в ответе. Наказ от него получил строгий. А Кравцов – мужчина серьезный. Шутить не любит.

– Послушайте, – торопливо сказал Анатолий и сделал шаг по направлению к Жогину, – я хочу вас спросить… вы же ведь местный и должны знать… а наши войска здесь есть? Ну как это могло получиться, что немцы…

Он не решился произнести эти слова «оказались здесь» – и умолк.

– Насчет войска сказать не могу, не видел, – с готовностью ответил Жогин. – А как оно могло получиться, вы уж лучше у самих немцев спросите. Если придется…

– Неужели вы думаете… – подавленным от волнения голосом начала было Вера.

– А это, барышня, пусть лошадь думает, – неожиданно грубо прервал ее Жогин, – у нее на то голова большая. А за нас думает советская власть. Как кому жить и что кому делать. Мы к тому привыкшие. Ну… с новосельем, значит.

Он резко повернулся, перешагнул через порог и плотно прикрыл за собой дверь. Через мгновение заскрипела лестница под его тяжелыми шагами.

Некоторое время Анатолий и Вера в растерянности стояли молча. Сквозь щели между досками, которыми было забито окно, прорывались узенькие полоски света. Постепенно их глаза привыкли к полумраку. Анатолий покопался в куче лежащего под окном тряпья, нашел жесткий порванный тюфяк и расстелил его у стены, под забитым окном.

– Садись, – сказал он Вере и первым опустился на тюфяк. Но Вера продолжала стоять.

– Садись, – повторил Анатолий.

– Тебе не показалось, что он улыбался? – тихо и удивленно спросила Вера.

– Улыбался? Кто? Жогин? Когда?

– Ну вот когда ты сказал, что немцев наверняка уничтожат. И о Кравцове он как-то странно говорил.

– Разве он говорил что-нибудь о Кравцове? – настороженно переспросил Анатолий.

– Ну конечно. Неужели ты не слышал?

– А, насчет наказа, – успокоенно произнес Анатолий. – Ну, это у него просто такая манера, видимо. Ерническая, что ли… Ну садись же, чего ты стоишь!

Она медленно опустилась на тюфяк и села, поджав под себя ноги и прислонясь спиной к стене.

– Тебе есть не хочется? – спросил Анатолий.

– Нет. А тебе?

– Тоже нет. Вот странно! Последний раз мы ели часов двенадцать тому назад, не меньше. А спать хочешь?

– Нет.

– И я – нет. Ни в одном глазу. А ведь мы всю ночь провели на ногах.

– А температуры у тебя нет?

– Ну какая тут может быть температура!..

Они сидели и, точно сговорившись, задавали друг другу самые незначительные, далекие от всего того, что с ними приключилось, вопросы. Им обоим хотелось слышать голос друг друга, и оба они боялись, что может наступить тишина.

Он спрашивал, не холодно ли ей, хотя на чердаке было жарко и душно, не поранила ли себе ноги, когда бежала, удобно ли ей сидеть, и снова – не хочется ли ей есть или спать, а она спрашивала, не болит ли у него голова, не чувствует ли он жара и не хочет ли прилечь.

Но наконец наступила минута, когда все эти вопросы иссякли, и оба они умолкли, боясь взглянуть правде в глаза.

Некоторое время они молча прислушивались к редким, доносящимся откуда-то издалека ребячьим голосам, к лаю собаки, к стуку колес проезжающей телеги.

Первой не выдержала Вера. Она придвинулась ближе к Анатолию и спросила почти шепотом:

– Толя!.. Как ты думаешь, чем все это кончится?

Этот шепот подействовал на него подавляюще. Он ответил нарочито громко:

– А чем это может кончиться? Немцев наверняка вышибут, если уже не вышибли. Я просто уверен, что их уже и в помине нет. Ты помнишь, тогда, в лесу, мы слышали стрельбу и этот гул? А теперь? Кругом все тихо. Я уверен, – продолжал он бодрым, окрепшим голосом, – что все это вообще была ложная тревога. В крайнем случае немцам удалось выбросить группу парашютистов-смертников. Ну, чтобы создать панику. Ты сама подумай, что может сделать какая-то горстка немецких солдат здесь, под Ленинградом, окруженная со всех сторон нашей армией? Да они с самого начала были обречены на уничтожение. Осторожность, конечно, не помешает, несколько часов придется посидеть тут, но я уверен, что еще сегодня вечером, самое позднее завтра утром мы будем в Ленинграде.

Вера молчала, но Анатолий чувствовал, что его слова успокоили ее.

– А где может быть Кравцов? – неожиданно спросила Вера.

Этот вопрос вернул Анатолия, почти успокоенного своими же словами, к тревожной действительности. Он уже забыл о Кравцове, о поручении, которое тот возложил на него, и не хотел думать об этом. Он гнал все это из своей памяти: и жуткий горящий поезд, и катящихся по насыпи обезумевших от страха людей, и разговор с Кравцовым, и самого Кравцова.

Ему хотелось успокоить Веру, принять какие-то меры, найти выход из положения. Но больше всего ему хотелось вернуть привычное равновесие, вновь обрести то состояние, в котором вообще не надо принимать никаких ответственных решений.

В те минуты Анатолий еще ничего толком не знал. Не знал, в самом ли деле близко немцы, не знал, как добраться до Ленинграда, не знал, как поведет себя в дальнейшем Вера…

Но самым главным из того, чего он еще не знал, был он сам, Анатолий. Ибо всю свою сознательную жизнь привык считать себя смелым, стойким, способным руководить людьми. Но сейчас, впервые в жизни оказавшись в сложной, опасной ситуации, он вдруг понял, что не в состоянии принять ни одного разумного решения, и мечтал лишь о том, чтобы все каким-то чудом само собой изменилось, стало бы на свои старые, привычные места…

– Почему он ушел от нас? – снова спросила Вера.

– Ну… откуда я знаю? Может быть, у него тут есть еще знакомые.

– А почему он сказал, что мы не должны знать друг друга? Ну, а в случае…

Он прервал Веру, чтобы не дать ей возможности договорить эту фразу до конца:

– Просто элементарная предосторожность. В таком случае всегда лучше, чтобы один – не тянул другого.

– А ты думаешь… что такой случай… возможен?

– Я ничего не думаю, – уже с некоторым раздражением заявил Анатолий. – Просто ты меня спросила, я и ответил.

Вера пристально посмотрела на него, и хотя в полумраке Анатолий не мог разглядеть выражения ее глаз, он почувствовал, что она смотрит на него со страхом и укоризной.

Ему стало стыдно. Он обнял Веру и сказал:

– Не надо волноваться, ну не надо! Я уверен, что все приключение окончится благополучно.

– Ты… не бросишь меня?

Вопрос был неожиданным. Но уже через мгновение Анатолий понял, что стал сейчас для Веры единственной надеждой, главной опорой. Ему было жалко ее, и вместе с тем он был горд от сознания, что играет такую большую, такую решающую роль в жизни другого человека.

Он крепче и крепче обнимал Веру и думал о том, что теперь уж никогда не бросит ее, сделает все для того, чтобы защитить ее от любой угрозы любой ценой, даже ценой жизни. И чем больше он думал об этом, тем сильнее верил в себя, в свои силы, в свою решимость противостоять всему тому, что может с ними произойти.

Это чувство переполняло Анатолия и наконец вырвалось наружу.

– Верочка, родная моя, ничего не бойся, я всегда буду с тобой, – говорил он, и слова сами срывались с его губ. – Мы всегда будем вместе – и здесь, и там, когда вернемся. Я только теперь понял, что́ ты для меня значишь! Да, ты была права там, в Белокаменске, когда говорила… ну, ты помнишь?.. Это верно, я и сам тогда не понимал, что люблю тебя, думал, что это так, временно… Но теперь я знаю, на всю жизнь знаю, что другой не будет, что мы будем всегда вместе, а когда я уйду на фронт, ты будешь ждать, а я буду тебе писать, каждый день писать…

Он говорил бы еще и еще, но в этот момент за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги и скрип лестницы.

Вера отпрянула от Анатолия, и он сам подался вперед в тревожном ожидании, однако облегченно вздохнул, когда дверь открылась и он увидел на пороге Жогина.

Пригнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, он шагнул на чердак и сказал:

– Вот… поесть вам принес. – Он поставил на пол глиняный кувшин и протянул Анатолию большой ломоть хлеба. – Молоко и хлеб. Крестьянская еда. Обед сегодня не варим. Не до обеда тут…

Анатолий молча взял хлеб.

Вера привстала на коленях и робко спросила:

– Что-нибудь случилось? Вы узнали что-нибудь… плохое?

Жогин ответил не сразу. Он потоптался в дверях и потом сказал:

– А это, барышня, трудно наперед сказать. Плохое, хорошее – оно ведь для разных людей по-разному считается. Скажем, кошка с мышкой играет, кошке – радость, мышке – слезы. Так ведь оно на свете-то все выходит!

Он помолчал.

И Анатолий и Вера ждали от него еще каких-то слов, объяснений, но вместо этого Жогин сказал:

– Так, значит, уговор старый. Сидеть тихо. А если по нужде – ногой в пол стукнете. Три, скажем, раза.

Он повернулся и шагнул за порог, опять-таки плотно прикрыв за собой дверь. Заскрипела лестница.

– Странно, – вполголоса произнес Анатолий, – все как-то очень странно…

– Поешь, Толя, – тихо сказала Вера.

Он отмахнулся.

– Нет, ты обязательно поешь! – настойчиво повторила Вера. – Так можно совсем ослабнуть. Не забудь, ведь ты после болезни.

Анатолий пожал плечами, механически отщипнул от ломтя хлеба небольшой кусочек и положил его в рот. Хлеб был свежий и вкусный. Он впервые за долгое время почувствовал, что голоден. Взял высокий глиняный кувшин с узким горлом и сделал несколько глотков. Молоко было теплым и чуть сладковатым. В течение нескольких минут он с аппетитом ел хлеб, запивая его молоком.

Когда чувство голода стало постепенно исчезать, Анатолий вспомнил о Вере.

– Теперь ты, – сказал он, протягивая ей кувшин, – ну, без разговоров…

Она покорно взяла кувшин обеими руками, поднесла ко рту и сделала глоток.

Потом поставила кувшин на пол и виновато сказала:

– Мне не хочется, Толя… Ну совсем ничего не хочется. Ни есть, ни пить.

– Но как это возможно? Ты не ела почти сутки!

Она не ответила на его вопрос – то ли не придала ему значения, то ли не расслышала.

Наконец она сказала медленно, как будто сама удивляясь своим словам, своей догадке:

– А ведь я понимаю то, что он только что сказал… Я все понимаю. А ты?

Анатолий вздрогнул. Только что он испытал несколько минут приятного чувства сытости, и ему ни о чем не хотелось думать, а просто закрыть глаза и тихо сидеть или дремать, забыв обо всем.

– Ты хочешь сказать, что… – начал было он.

– Да, да. Толя, я именно это хочу сказать, – твердо произнесла Вера. – Он знает что-то, этот Жогин. Только я боялась его спросить прямо так, напрямик.

– Но… но как же это может быть! – воскликнул Анатолий и вскочил на ноги. – Ведь если и в самом деле… они… ну, они… – он запнулся, боясь произнести вслух это слово – «немцы», – если они где-то здесь, то как он может быть так спокоен?! Ведь он же советский колхозник, для него они не менее опасны, чем для нас?!

Вера молчала.

– Нет, ты ошиблась, – уже более спокойно продолжал Анатолий. – Просто у этого Жогина такая иезуитская манера говорить. Какими-то темными намеками. К тому же, мне кажется, он слегка подтрунивает над нами. Ну, знаешь, городские ребята, привыкли к комфорту… А он – от земли, крестьянин от сохи, как раньше говорили.

– Сядь, Толя, я хочу, чтобы ты был рядом.

Он послушно снова опустился на тюфяк.

– Я хочу сказать тебе одну вещь, – по-прежнему отрешенно произнесла Вера. – Я поняла наконец, что я сейчас чувствую. Это четвертое измерение.

– Что? – удивленно протянул Анатолий.

– Да, да. Я не помню, где это я читала. Герберт Уэллс? Или… Ну, про зеленую калитку. Мальчик вдруг увидел калитку в стене. Вошел – и очутился в другом мире. Совсем в другом. А потом вернулся. А когда снова хотел пойти туда, калитки уже не было. Ничего не было.

– Не понимаю, какая связь… – недоуменно начал было Анатолий, но Вера прервала его:

– Ну как ты не понимаешь? Ведь это так просто! Значит, он есть, этот другой мир. Был и есть. Всегда есть. Где-то рядом. Совсем иной. Только там, в рассказе, он светлый, хороший. А вот мы оказались в другом. И кажется, что наш мир, ну тот, в котором мы все время жили, тоже где-то тут, рядом, а вернуться в него нельзя. Ни стены, ни забора нет, и войти нельзя.

Анатолий пожал плечами и сказал недовольно:

– Нашла время философствовать. Тот мир, этот… Я тебе сказал, что очень скоро мы будем в Ленинграде.

– Ты веришь в это?

– Перестань! – крикнул Анатолий и снова вскочил. Ему хотелось какими-то словами, движением развеять, прогнать вновь охватившее его чувство тревоги. Он стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по шуршащему под его ногами сену.

– Послушай! – сказал он наконец, останавливаясь перед Верой и сознавая, что не в силах преодолеть охватывающий его страх. – Если ты думаешь… если ты уверена, что… они могут прийти сюда, то нам надо что-то предпринять!.. Это глупо сидеть здесь и ждать, пока… ну, пока они придут, ты понимаешь, глупо! – Он говорил громко и с раздражением, как будто из-за нее, из-за Веры, они оказались тут и она причина того, что им приходится здесь скрываться. – Я не намерен прятаться тут, как мышь! Это чушь, какая-то нелепость: быть совсем недалеко от Ленинграда и…

– Ты предлагаешь идти? – прервала его Вера.

– Да, конечно! Сейчас, немедленно!

– Но куда мы пойдем? Направо, налево? Прямо?

– Мы не маленькие! Есть люди, мы можем спросить дорогу.

– А если мы попадем… к ним?

На мгновение Анатолий представил себе страшную картину, как приближаются одетые в чужую форму люди с оружием, ему показалось, что он слышит немецкую речь. Губы его пересохли, и он провел по ним языком.

– Что же нам делать? – произнес он сдавленным голосом.

– Сядь, Толя, – сказала Вера. – Я же говорила тебе, что не могу, когда тебя нет рядом. Сядь и положи голову мне на колени, ну, положи, мне так будет лучше.

Он прилег рядом и положил голову ей на колени. Юбка Веры была разорвана, Анатолий щекой своей ощутил ничем не прикрытую кожу ее ноги. Вера положила руку ему на голову и стала медленно перебирать его волосы.

– Все будет хорошо, Толя, все будет хорошо, – каким-то монотонным, баюкающим голосом повторяла она, и все это – ощущение живой, теплой кожи, к которой прикасалась его щека, звук Вериного голоса, слова, которые она произносила, – успокаивало Анатолия.

– Нам надо дождаться ночи, – все так же спокойно, как будто говоря о чем-то само собой разумеющемся, негромко говорила Вера. – Уж если идти, то лучше, когда стемнеет. А может быть, к тому времени уже все будет ясно… Я убеждена, что скоро придет Жогин и скажет, что кругом спокойно и мы можем выходить.

– Ты сама не веришь своим словам, – сказал Анатолий, но больше для того, чтобы побудить ее продолжать.

– Нет, нет, я верю! Разве я не понимаю, что ты волнуешься из-за меня, но скрываешь это? Я знаю, что без меня ты был бы совершенно спокоен. Вот тогда, в поезде, действительно надо было волноваться: ведь мы могли погибнуть. А теперь?.. Ну, посидим еще час, еще два, и все кончится…

Она говорила и говорила, тихо повторяя все эти мирные, успокаивающие слова, и Анатолий почувствовал, как его охватывает дремота.

Он ощутил страшную усталость, тяжелый груз в ногах и закрыл глаза…

Анатолий проснулся, точно кто-то изнутри сильно толкнул его. Было совершенно темно.

– Вера! – громко крикнул он, охваченный тревогой.

– Тише! – услышал он в ответ.

Он торопливо приподнялся, вытянул руки и коснулся ее плеча. Она сидела, плотно прижавшись спиной к стене.

– Я… кажется, заснул, – невольно снижая голос, сказал Анатолий. – А ты? Ты тоже спала?

– Да, – шепотом ответила Вера. – Слушай…

И тогда он услышал гул. Тот самый глухой, металлический, урчащий гул, который слышал еще там, в лесу. Он был далекий, будто доносился откуда-то из глубины, из недр земли.

Некоторое время они сидели молча, застывшие, боясь шелохнуться.

Потом до них донеслись звуки выстрелов. Эти звуки сначала были далекими, похожими на взрывы рождественских хлопушек. Прошло еще несколько мгновений, и где-то застрекотал пулемет, только они не сразу поняли, что это пулемет, и с напряжением вслушивались в похожее на звук трещотки, на частую барабанную дробь стрекотание.

Внезапно между досок, которыми было забито окно, возникли полоски света. Они не были похожи на дневной свет, а скорее на линии, проведенные красным карандашом.

И Анатолий и Вера напряженно, как загипнотизированные, всматривались в эти полоски, пока они не погасли, но уже через секунду возникли другие, на этот раз зеленые, и где-то вдали снова раздались похожие на барабанную дробь звуки.

Внезапно Анатолий бросился к окну и, ухватившись за одну из досок, стал отдирать ее.

– Что ты делаешь, Толя, зачем?! – воскликнула Вера и, вцепившись в плечо Анатолия, старалась оторвать его от окна.

– Я должен, я должен посмотреть, – повторял Анатолий, сбрасывая Верину руку со своего плеча. Он с силой пытался отодрать одну из досок, а когда она чуть подалась, просунул пальцы в образовавшуюся щель и, ломая ногти, раздирая в кровь руки, тянул на себя доску. Наконец доска подалась, он рванул ее, она со скрипом отлетела, и в окне образовалась широкая щель.

Они оба прильнули к ней и замерли при виде открывшегося им зрелища. По небу, медленно взбираясь вверх, ползли разноцветные линии – красные и зеленые, точно кто-то невидимый гигантским карандашом вычерчивал их на темном небосклоне.

– Что это, Толя, что это? – прошептала над его ухом Вера.

Анатолий молчал. Он сам не знал, что это такое, никогда раньше не видел ничего подобного.

В этот момент они услышали новый звук, будто где-то далеко, в высоте, лопнул детский воздушный шар, только очень большой, и внезапно все озарилось белым, призрачным светом.

Теперь они видели все: деревянные дома с темными, плотно завешенными изнутри окнами на противоположной стороне улочки, подсолнухи в палисадниках, колодец с журавлем, лес, в котором можно было различить каждое деревцо…

Анатолий и Вера отпрянули от окна, потому что им обоим показалось, что они вот так же видны отовсюду, как и эти дома, колодец, и ведро, подвешенное к задранному над колодцем журавлю, и деревья, но в это мгновение свет в небе погас, все погрузилось в темноту, и снова послышались далекие выстрелы и глухое металлическое урчание.

– Это они. Толя, это они! – прошептала Вера, крепко прижимаясь к Анатолию.

Он попытался овладеть собой и сказал:

– Почему именно «они»? Может быть, это наши!

– Нет… нет, это они, – с трудом выговаривая слова, повторила Вера.

Анатолий снова прислушался. Но теперь все как-то разом стихло. Не было слышно ни рокота танков, ни выстрелов.

– Ну вот видишь, – с трудом сохраняя свой назидательный тон, произнес Анатолий, – все успокоилось. Наверняка это наши заканчивают разгром этих…

Вера молчала. Она по-прежнему крепко держала Анатолия за руку, притягивая к себе, боясь хоть на мгновение потерять ощущение его близости.

Еще две, три, пять минут прошли в полной тишине.

И в эти долгие, бесконечные минуты перед Верой прошла вся ее жизнь. Это была короткая, ничем не примечательная жизнь обыкновенной советской девушки, но теперь она показалась Вере такой необычной, светлой, радостной и такой же невозвратимой, как детство, как огромная, вся в огнях и блестках елка во Дворце пионеров… И все, что она делала в той, ставшей внезапно недостижимо далекой и прекрасной жизни – хотя Вера жила ею еще только вчера, – наполнилось для нее огромным смыслом. Пионерские сборы и комсомольские собрания, даже те, что раньше казались Вере скучными, малозначительными, вспомнились ей теперь как очень важные, без которых она не могла бы существовать. Лица институтских преподавателей, фасад дома, где она жила, аккуратно сложенная, еще пахнувшая типографской краской газета, ожидавшая отца на столе, уже накрытом для завтрака, первомайские и ноябрьские демонстрации, та покачивающаяся на волнах лодка, в которой стоял Анатолий, – все это в беспорядочной последовательности, но необычайно ярко проплыло в сознании Веры.

А потом все смешалось, потеряло рельефность, сохраняя лишь смутные очертания, точно воспоминания о только что виденном и уже полузабытом сне, который бесполезно стараться восстановить в памяти. Но хотя расплылись краски, поблекла такая яркая, такая жгуче-зеленая трава, серой дымкой подернулось бездонное, ярко-голубое небо, все же то, что ты видел во сне, еще стоит перед тобой смутным видением и зовет туда, в, казалось бы, такой близкий, но, может быть, навсегда потерянный мир. Таким миром был сейчас для Веры родной Ленинград. Он точно плыл перед нею в белой ночи, похожий на гигантский воздушный корабль, со своими шпилями-мачтами, палубами-набережными, удаляясь все дальше и дальше.

А потом все исчезло, все закрыл мрак, и Вере показалось, что теперь тысячи неизведанных километров отделяют ее от мира, в котором она жила. Как вернуться туда, куда идти? Если бы знать!

Но она не знала. Вере казалось, что от той, единственно возможной для нее жизни ее отделяет глухая стена, и единственная живая связь с прошлым заключалась теперь в Анатолии.

– Ты знаешь, что это было такое? Ну, вот эти разноцветные огни в небе? – спросила наконец Вера.

– Нет. Видимо, какая-нибудь условная сигнализация.

– А мне теперь кажется, что это и был тот мир… ну, тот, невидимый, который рядом с нами… Толя! – Внезапно она с еще большей силой притянула его к себе. – Мне все время кажется, что мы никогда, никогда не вернемся!

– Замолчи!

– Нет, я не буду молчать! Может быть, это и есть последние наши часы, последние минуты, когда мы вместе! Зачем же ты велишь мне молчать? Молча сидеть и ждать? Зачем?

– Но что же ты хочешь… – начал было он, но Вера прервала его:

– Нет, нет, ты ничего не говори, ты молчи, я буду говорить, я… Мне надо тебе так много сказать, так много… Я хочу, чтобы ты знал, если нам придется не быть вместе – ну, не быть! – что ты был самым дорогим для меня, самым любимым, и самой моей большой ошибкой было то, что я боялась своей любви, боялась тебя, не верила, что ко мне придет счастье, а теперь мне жалко, жалко себя, и я все время спрашиваю себя, для чего же, для чего же, для чего…

Она хотела еще что-то сказать, но в этот момент тишина точно разом раскололась, все вокруг наполнилось каким-то шумом, треском…

Анатолий бросился к окну и, прильнув к щели, увидел, что по улочке мимо дома мчатся, освещая путь яркими фарами, мотоциклы и в них сидят люди в металлических шлемах, в серо-зеленой, незнакомой форме.

– Это они, Вера, это… немцы! – в ужасе крикнул Анатолий, отпрянул от окна, отбежал к стене и застыл, прижавшись к ней спиной.

…Он не помнил, сколько времени пробыл в оцепенении – минуту, десять минут, полчаса. Только спустя какое-то время он вновь явственно услышал доносившиеся откуда-то снизу громкие немецкие выкрики, мотоциклетные выхлопы, детский плач.

Прошла еще минута, другая, и немецкая речь послышалась совсем рядом, затем раздался стук в дверь, там, внизу, под полом, шум, топот ног и скрип лестницы.

Внезапно дверь распахнулась, белый свет фонаря ударил Анатолию в глаза, он зажмурился, а когда снова открыл их, то увидел, что рядом, в двух шагах от него, стоят люди в металлических шлемах.

Тот, что стоял впереди, направил луч фонаря на Веру. Она сидела, сжавшись в комок, запрокинув голову, и луч шарил по ней, перебегая с голых ног на лицо и с лица снова на ноги, точно жаля ее своим острым лезвием. Кто-то из немцев рассмеялся, потом они заговорили все вместе, и речь их сливалась в единый, чужой, пугающий рык; затем тот, что стоял впереди, огромный, широкоплечий человек, передал свой фонарь другому, стоящему рядом, и сделал быстрый шаг по направлению к Вере.

Сам не сознавая, что делает, Анатолий вскочил и бросился наперерез немцу, но тот, даже не взглянув на него, ударом ноги отбросил его в сторону, и он покатился по полу, задыхаясь от боли.

Анатолий снова закричал, превозмогая страшную боль в паху, поднялся, но тут же двое немцев схватили его, вывернули руки за спину и потащили к двери.

…Его проволокли по улице, рывком подняли на двухступенчатое резное крыльцо, а потом втолкнули в комнату.

Сначала Анатолий инстинктивно зажмурился от яркого света, а когда снова открыл глаза, то увидел прямо перед собой у противоположной стены стол, за которым сидел высокий светловолосый немец в военной форме. На пустом столе лежала фуражка с высокой тульей. По обе его стороны стояли другие немцы в такой же форме.

Все это заставило Анатолия забыть о Вере. Ненависть к немцам, смешанная со страхом, мысль о необходимости стойко держаться, ощущение собственной беспомощности, беззащитности, стремление наметить какую-то определенную линию поведения – все это мгновенно овладело всем существом Анатолия.

В тот же момент один из немцев, невысокий, полный, с веснушками на лице, сказал, обращаясь к Анатолию:

– Сделайт три шаг вперед!

Анатолий не сразу понял, что это относится к нему, и продолжал стоять неподвижно. Но в ту же минуту его кто-то с силой толкнул сзади, он сделал несколько поспешных, спотыкающихся шагов в глубь комнаты и упал, не дойдя до середины.

– Вставайт! – крикнул веснушчатый немец.

Анатолий медленно поднялся. Взгляд его случайно остановился на фуражке, одиноко лежащей на пустом столе. Она показалась ему невероятно большой, каким-то живым, нахохлившимся, раздутым существом, похожим на жабу. Она точно гипнотизировала его, он уже не мог оторвать от нее глаз.

– Смотреть на господин майор! – снова раздался голос веснушчатого немца.

Это было как раз в тот момент, когда Анатолий, напрягая зрение, пытался разглядеть эмблему под задранной вверх тульей фуражки и наконец разглядел – орла со свастикой в когтях, – поэтому он не сразу выполнил приказ и не сразу понял, кто из этих людей является майором. Но долго раздумывать ему не пришлось. Кто-то невидимый сзади вытянул руку и, подставив широкую ладонь под подбородок Анатолия, коротким движением вскинул его голову.

– Сидящий за стол официр есть майор Данвиц, – старательно выговаривая слова, снова заговорил веснушчатый. – Он приказывает говорить тебе одна правда. Иначе расстрел. Ты поняль? Расстрел!

Все эти слова донеслись до Анатолия как бы издалека. Все, кроме одного слова «расстрел». Это слово прогрохотало в его ушах. И если всего лишь несколько мгновений назад Анатолий хотя и безотчетно, почти бессознательно, но все же думал о том, как ему выстоять, как достойно держаться перед врагом, как остаться таким, каким он всегда представлял себя в воображаемый грозный час, то теперь все заслонило чувство страха. Анатолий понял, что сейчас его убьют, что пройдет совсем немного времени и все кончится, его больше не будет на свете.

– Нет! Нет! – громко крикнул он. – Я буду говорить правду. Я говорить правда! – повторил он, сам не замечая, что коверкает слова, подражая веснушчатому немцу.

Веснушчатый склонился к плечу сидящего за столом офицера и что-то тихо ему сказал. Тот, не поворачивая головы, ответил.

– Ты знайт этот человек? – снова обратился к Анатолию веснушчатый.

Анатолий растерянно обвел взором стоящих у стола немцев.

– Смотреть там! – приказал веснушчатый и вытянул свой длинный указательный палец.

Анатолий обернулся и увидел Кравцова. Он стоял у стены, недалеко от двери, опираясь на ту самую палку, которую тогда, в лесу, сломал для него Анатолий. Лицо Кравцова было в крови. На мгновение их взгляды встретились, и Анатолию показалось, что Кравцов глядит на него дружески, даже с ободряющей улыбкой. В двух шагах от Кравцова, у самой двери, стоял Жогин, опустив свои длинные, почти достигающие колен руки.

Анатолий снова перевел взгляд на Кравцова и вдруг ощутил чувство облегчения от сознания, что Кравцов как бы одобряет его, Анатолия, стремление жить, приказывает ему выжить во что бы то ни стало.

И если минуту назад чувство страха безотчетно смешивалось в сознании Анатолия с чувством стыда оттого, что он не может, не в состоянии побороть этот страх, то теперь мысль его заработала с удивительной ясностью. Он хотел жить, только жить. Ему представилось, что он попал на дно страшного, темного, сырого колодца, но высоко вверху виден клочок голубого неба. Оно было, оно существовало, это небо, и Анатолий был готов ползти, лезть по скользким, покрытым слизью и плесенью стенам колодца, чтобы только выбраться наверх. Он был готов просить, умолять… И ему не было от этого стыдно, потому что мысль о том, что он действует как бы заодно с Кравцовым, с его одобрения, избавляла его от чувства стыда.

Он снова обернулся к столу, но в этот момент майор, сидевший на стуле, встал и вышел из-за стола. Он был высок ростом и очень тонок в туго перетянутой ремнем талии. Майор не спеша подошел к Анатолию. Веснушчатый следовал за ним по пятам. Двое стоявших у стены солдат приподняли свои черные автоматы.

Веснушчатый повернул Анатолия снова лицом к Кравцову. Теперь они стояли друг против друга, а майор и веснушчатый переводчик – чуть в стороне.

– Ты знайт этот человек? – спросил переводчик и вытянул палец в сторону Кравцова.

– Мы… мы в поезде встретились… – невнятно ответил Анатолий, – вместе ехали… случайно.

Он нерешительно взглянул в глаза Кравцову, и ему снова показалось, что тот смотрит на него сочувственно, даже поощряюще.

– Да, да, в поезде, – уже твердо повторил Анатолий. – А когда был налет и вагон загорелся, то побежали. Потом столкнулись в лесу. Совершенно случайно.

Он вдруг почувствовал, что ему стало легко говорить.

– Ты знайт, кто он есть такой? – снова спросил переводчик и опять вытянул свой длинный палец, указывая на Кравцова.

– А черт его знает, кто он такой! – поспешно ответил Анатолий, удивляясь тому, что голос его звучит так естественно и непринужденно.

– Они в лесу были, ваше благородие, все вместе, – вдруг заговорил молчавший до сих пор Жогин и сделал небольшой шаг вперед. – Все вместе, – повторил он. – Эти двое и девка.

– Ну, конечно, – поспешно прервал его Анатолий, – я и говорю, мы вместе ехали…

– Кто есть девка? – резко прервал веснушчатый, снова обращаясь к Анатолию.

В этот момент один из тех немцев, что привели сюда Анатолия, подошел к переводчику и сказал ему что-то тихо, но с улыбкой на лице. Переводчик тоже улыбнулся, тихо воскликнул: «О-о!» Но для Анатолия все это произошло как бы в тумане, он думал только о том, как убедить немцев, что говорит правду.

– Мы в поезде, в поезде познакомились, я же говорил, – снова повторил Анатолий, – а потом вместе бежали. Мы…

Он осекся и со вновь охватившим его страхом подумал о том, что может сказать на допросе Вера, помнит ли она, что должна отрицать свое предварительное знакомство с ним, Анатолием.

– Продолжайт! – приказал веснушчатый.

– Да, да, конечно, – готовно сказал Анатолий, ободренный тем, что ему разрешают говорить. – Я на каникулы ездил, в Белокаменск, понимаете? А она – ее Верой зовут – тоже там была, понимаете? Только мы раньше друг друга не знали, в поезде познакомились… народу, понимаете, в вагоне было битком, и мы случайно на одной полке оказались…

– Кто ты есть?

– Я? Я студент, обыкновенный студент, – торопливо отвечал Анатолий. – Учусь в Ленинграде, в институте, на третьем…

– Большевик? Комсомол? – прервал веснушчатый.

– Нет, что вы! – воскликнул Анатолий.

Веснушчатый что-то сказал майору, и тот что-то ответил ему, затем подошел к Анатолию и, слегка дотронувшись до его плеча, сказал:

– Ка-ро-шо.

Это слово показалось Анатолию самым желанным, самым лучшим из всех слов, которые он когда-либо слышал в жизни. Ему почудилось, что недосягаемый минуту назад клочок голубого неба приблизился.

Но он ошибся. Майор, который только что благожелательно потрепал его по плечу, неожиданным движением ударил Анатолия тыльной стороной руки под подбородок и что-то быстро проговорил, словно прокаркал.

– Господин майор утверждаль, что ты есть лгун, – сказал переводчик. – Ты из одной шайки с этот чекист. Ты есть его помощник.

– Но я… но я… Кто чекист? – с отчаянием выкрикнул Анатолий. Он боялся смерти, и страх перед нею придал его восклицанию оттенок подлинной недоуменной беспомощности.

И тогда снова заговорил Жогин. До сих пор он неподвижно стоял у двери, держа в обеих руках смятую кепку. И в том, как он стоял – опустив плечи и угодливо склонив голову, в том, как слегка перебирал своими большими, толстыми пальцами кепку, держа ее на уровне живота, было для Анатолия что-то новое, не знаемое ранее. Он лишь в театре видел подобных людей, стоящих в такой вот покорной позе, видел их на сцене, в классических пьесах, – старые, дореволюционные крестьяне пришли на поклон к помещику… И хотя все чувства Анатолия были в смятении, он невольно, автоматически отметил это странное, театральное превращение Жогина.

– Значит, не знаете, юноша, Кравцова – товарища? – тихо, елейно произнес Жогин. – А нам вот он хорошо известен. На всю жизнь запомнили. С тех пор как он нашего брата на телеги сажал и в путь дальний благословлял. Десять лет прошло, а мы помним…

Он перевел взгляд на стоявшего неподвижно Кравцова и продолжал:

– А ты, гражданин начальничек, гэпэушник проклятый, помнишь? Как бабы наши голосили, как детки малые за телегами бежали? – Голос его окреп и стал громче. – Как руки мне вязал, когда я на тебя с топором пошел, как добро мое по твоему указу из избы на колхозный двор волокли, не забыл?

Он сжал свою кепку в руках так сильно, что стали видны вспухшие вены, и сделал шаг по направлению к Кравцову.

– Хальт! – крикнул майор, и Жогин застыл на месте.

Анатолий почувствовал, как все его тело охватывает дрожь. Он с ужасом сознавал, что между Кравцовым и этим налитым яростью бородатым человеком существует страшная, непримиримая вражда и что эта вражда как-то распространяется и на него, Анатолия, делая его положение еще более безнадежным. И в этот момент снова встретился взглядом с Кравцовым.

Теперь на окровавленном лице Кравцова ничего нельзя было различить, кроме глаз, но глаза эти глядели на Анатолия по-прежнему твердо и ободряюще. И тогда он воскликнул, обращаясь к веснушчатому, плача и захлебываясь словами:

– Но, господин офицер, господин офицер, поверьте, поверьте мне, я не лгу, не лгу, я ничего не знал об этом человеке, я его впервые увидел в поезде! И если он чекист, я ненавижу его, поймите, я не могу быть с ним, ведь они расстреляли моего отца, расстреляли, я не лгу, я говорю правду, правду, правду!..

Майор с некоторым недоумением посмотрел на веснушчатого и, когда тот стал быстро говорить по-немецки, удивленно приподнял брови.

Закончив перевод, веснушчатый снова обернулся к Анатолию.

– Когда был расстрелян твой отец? – спросил он отрывисто, глядя Анатолию прямо в глаза.

– Вы поймите, поймите, – все еще всхлипывая, сказал Анатолий, – я не могу точно сказать. Но я знаю, от дяди знаю, это было во время революции. В восемнадцатом, кажется… Они его в заговоре обвинили… в офицерском заговоре… Я потом в детском доме рос… я…

– Как есть твой фамилий? – по-прежнему резко и угрожающе перебил его веснушчатый.

– Авилов, Авилов! – поспешно ответил Анатолий. – Я бы вам и документ показал, но все в поезде осталось, ведь налет был, все загорелось…

– Интересный ситуаций, – уже мягче и как бы про себя произнес веснушчатый. Затем он стал что-то быстро говорить по-немецки майору. Тот слушал молча, потом бросил несколько отрывистых фраз. – Господин майор говорит, что ты все это враль, – сказал веснушчатый, – ты есть молодой чекист!

– Нет, нет! – закричал Анатолий. – Я ненавижу чекистов, я их убить готов, я не могу быть чекистом, я…

Он захлебнулся, не находя больше слов.

Они начали говорить между собой – майор и переводчик.

«О чем, о чем они говорят? – с ужасом повторял про себя Анатолий. – Ну почему я не понимаю этих слов, ведь я же учу немецкий в институте, но ничего не понимаю, боже, наверное, они хотят меня расстрелять! Как по-немецки „расстрелять“? Кажется, „erschießen“». Он стал мучительно вслушиваться в немецкую речь, со страхом ожидая, что будет произнесено страшное слово, но все слова были незнакомыми.

И вдруг он вздрогнул, как от ожога. Майор произнес именно это слово. Да, да, он сказал «erschießen». Это значит, что его расстреляют. Немедленно, сейчас!..

– Слюшай, – сказал веснушчатый, – мы делаем тебе маленький испытаний. Ты говоришь, что есть сын царский офицер Авилов?

– Да, да!

– И ненавидишь люди из Чека?

– Ненавижу!

– Тогда немецкий армия дает тебе хороший возможность отомстить за твой отец. Стреляй этот человек.

И с этими словами веснушчатый отстегнул кобуру, висящую у него на правом боку, вынул пистолет и с улыбкой протянул его Анатолию. Тот почти механически взял пистолет и чуть не уронил его на пол. Он был очень тяжелый, с длинным стволом и широкой ребристой рукояткой.

Анатолий со страхом посмотрел на пистолет, потом на веснушчатого. Но тот, видимо, неправильно истолковал его взгляд. Он сказал:

– Это есть парабеллум, немецкий оружий. Это есть автомат. Ничего не надо делайт. Только нажимай палец, и… пафф!

И, вытянув по направлению Кравцова указательный палец, он одновременно щелкнул языком.

Анатолий стоял в оцепенении, держа обеими руками тяжелый, холодный пистолет. Только в эту минуту он осознал наконец, что от него требуют. «Нет, нет, никогда! – мысленно воскликнул Анатолий. – Надо сделать другое, совсем другое, направить пистолет на того, на майора, и нажать спуск…» Но в ту же секунду он подумал о том, какая судьба ожидает его, если он сделает это. И ему захотелось бросить пистолет и бежать, кинуться к двери или прыгнуть в окно, все равно куда, только бежать!

Но бежать было некуда. У двери стояли солдаты, окно было закрыто.

На лбу Анатолия выступил холодный пот, когда он подумал, что был бы уже мертв, если бы сделал хоть один шаг в сторону.

– Schnell! – резко, точно подстегивая Анатолия кнутом, крикнул майор.

Анатолий тупо смотрел перед собой, все еще держа пистолет в опущенной руке.

Майор произнес несколько немецких фраз, и веснушчатый следом за ним сказал, обращаясь к Анатолию:

– Ты есть негодный лгун. Ты не есть сын царский офицер. Господин майор приказал взять пистолет назад. А тебя – расстрелять. Дай!

И он протянул руку.

– Нет, нет! – воскликнул Анатолий, отшатываясь от протянутой руки. И, сам не сознавая, что делает, рывком поднял пистолет на уровень груди и повернулся к Кравцову.

И в этот момент Кравцов откинул назад голову и сказал хриплым, лающим голосом:

– Ну, стреляй, сволочь, стреляй! Я и не знал, кто ты есть такой, белогвардейский последыш! Стреляй, офицерский ублюдок! Давай бей, слизняк проклятый!

Анатолий с ужасом вслушивался в его слова. Это были самые презрительные, самые оскорбительные слова, которые могли бы быть адресованы советскому человеку. Анатолию казалось, что его бьют по лицу тонкой, рассекающей кожу плетью. Он испытывал физическую боль после каждого не произнесенного, нет, казалось, выплюнутого Кравцовым слова. Ему захотелось крикнуть сейчас, немедленно, что все это ложь, ложь, что он никогда не был и не будет белогвардейским последышем, что он честный советский человек, комсомолец… Но он тут же сам испугался своего желания, потому что выполнение его означало бы для него смерть. В первые мгновения, ошеломленный, он даже забыл обо всем, что ему было сказано там, в лесу. А когда понял, что Кравцов продолжает игру, страшную игру не на жизнь, а на смерть, и что в этой игре для него, Анатолия, заключено возможное спасение, то сразу почувствовал облегчение. Он стоял с поднятым, направленным на Кравцова пистолетом, а тот говорил, не умолкая:

– Трус, заячья душонка, пальцем шевельнуть боишься! Дали бы мне возможность, я бы тебя и без пистолета прикончил! Ну, чего ждешь, слизняк, ублюдок паршивый?..

«Что мне делать, как надо поступить, как?!» – стучало в висках Анатолия, и он незаметно для самого себя все крепче и крепче сжимал рукоятку пистолета, инстинктивно чувствуя, что именно в нем заключено его спасение. А Кравцов не унимался. Он отбросил в сторону свою палку, сделал шаг вперед, ближе к Анатолию, вытер рукавом кровь с лица и продолжал, казалось, с еще большей злобой:

– Ну бей, спускай курок, тебе же приказали!..

Он, шатаясь, подался вперед – казалось, вот-вот упадет – и посмотрел на Анатолия в упор. Взгляды их встретились, и Анатолию представилось, что где-то в глубине окруженных кровоподтеками и ссадинами, полуприкрытых опухшими веками глаз Кравцова затаилась какая-то невысказанная мольба.

Но это не была мольба о жизни. Анатолию показалось, что Кравцов глазами своими, плотно сжатыми, рассеченными губами будто говорит ему: «Стреляй, ну стреляй. Толя, не бойся! Другого выхода нет. Так надо. Это я тебе приказываю. Не бойся, стреляй!»

В этот момент Анатолий уголком глаза увидел, как стоящий несколько в стороне майор медленно расстегнул кобуру и вытащил из нее маленький, поблескивающий перламутровой отделкой пистолет. Он направил его на Анатолия и громко произнес:

– Schnell!..

И в ту же минуту Анатолий зажмурил глаза, рука его задрожала, и он, не целясь, не зная, куда стреляет, с отчаянием нажал на спуск своего пистолета.

Грянул выстрел, отдача была настолько сильной, что Анатолий выронил пистолет.

Когда он открыл глаза, то увидел, что Кравцов лежит на полу, широко раскинув ноги. Анатолий с ужасом смотрел на лежащего человека. Он не ощущал, не сознавал какой-либо связи между только что прозвучавшим выстрелом и тем, что видел сейчас, – он только смотрел остекленевшими глазами, но уже не на Кравцова, а прямо перед собой, боясь наклонить голову.

– Плохо стреляйт! – крикнул веснушчатый, и на этот раз его слова вызвали у Анатолия подлинную радость. «Я не убил его, не убил, даже не ранил! – с радостью, с облегчением мысленно воскликнул он. – Он упал по какой-то другой причине: не выдержала и сломалась его палка или просто от усталости и боли подогнулись ноги, но это не я, не я!»

И в этот момент раздался голос Жогина:

– Дозвольте мне, ваше благородие! Я сумею…

И, не дожидаясь ответа, он подошел к Анатолию, поднял выпавший из его рук парабеллум, зачем-то бережно обтер его полой своей рубахи и, не спеша прицелившись в голову лежащего Кравцова, выстрелил.