17

Восьмого ноября Гитлер, в последние недели избегавший публичных выступлений, произнес речь в своем любимом Мюнхене на общегерманском собрании гауляйтеров.

Начал он с сообщения о том, что немецкими войсками захвачен город Тихвин. Гауляйтеры встретили заявление фюрера аплодисментами и криками «Зиг хайль!», впрочем, недостаточно громкими, поскольку никому из них до сих пор не приходилось слышать название этого русского города. Разумеется, они предпочли бы узнать о падении Москвы или Петербурга.

Гитлер, очевидно, почувствовал умеренность ликования. Он поспешил разъяснить, что захват Тихвина означает окружение Петербурга вторым кольцом блокады, и в который уже раз предсказал, что «Петербург сам поднимет руки, или ему суждено умереть голодной смертью».

Никогда не отличавшийся в своих публичных выступлениях логичностью мышления, фюрер на этот раз, казалось, побил все рекорды непоследовательности. Он говорил о Москве так, как будто она уже захвачена, и тут же перебивал себя жалобами на «бессмысленное сопротивление» русских и «других монголоидов», срочно вызванных Сталиным из непостижимых глубин этой мрачной России; он убеждал гауляйтеров в полном успехе «исторического наступления на русскую столицу» и тут же пытался объяснить, почему за последние несколько дней на Центральном направлении немецкие войска не продвинулись ни на шаг; он клялся, что восточная кампания будет закончена до наступления зимы, хотя многие из собравшихся знали, что в далекой России уже лег снег, начинаются морозы.

Но больше всего Гитлер говорил о престиже Германии. Он кричал, что никогда еще престиж ее не был столь высок, как теперь, стучал кулаком по трибуне, точно желая вбить эту мысль в головы покорных гауляйтеров.

Может быть, не их раболепные взоры ощущал на себе в этот момент Гитлер, а устремленный на него пристальный взгляд человечества, глаза миллионов людей, в которых теперь кроме ненависти можно было прочесть и злую иронию?

Может быть, истерика Гитлера была вызвана прозвучавшими накануне на весь мир уверенными и спокойными словами Сталина, и не на гауляйтеров хотел обрушить фюрер лавину хвастовства, самооправданий, очередных пророчеств, угроз и заклинаний, а на советский народ, который осмелился в осажденной столице праздновать годовщину своей революции?.. Так или иначе выступление Гитлера показало, что он находится в смятении чувств.

И дальнейшие события подтвердили, что у фюрера были для этого серьезные основания. Все успехи на Восточном фронте как бы фатально оказывались связанными с неудачами. Гитлер никак не мог добиться «чистого» выигрыша, который не был бы нерасторжимо связан с проигрышем.

Да, немецким войскам удалось приблизиться к Москве, но ценой огромных потерь в личном составе и технике. Передовые части далеко оторвались от тылов; тылы оказались не в состоянии регулярно снабжать их боеприпасами и продовольствием, что в условиях осенней распутицы, а затем ранней зимы грозило серьезнейшими осложнениями.

Да, Гитлеру удалось окружить Ленинград, но это сковало на северо-востоке целую группу армий «Север» и не дало пока реальных результатов.

Никакого решения, кардинально меняющего положение дел, Гитлер принять не мог, потому что выход был один – отказаться от намерения сокрушить Советский Союз. Но Гитлер не был бы Гитлером, если бы пошел на это. Всякий же иной шаг неумолимо приближал его к пропасти.

До нее было еще очень далеко. И все же Гитлер двигался именно к пропасти, потому что любые осложнения, вытекающие из предпринятых ранее действий, он пытался ликвидировать другим действием, аналогичным, по существу, предшествовавшим и поэтому влекущим за собой новые осложнения.

Когда яростное сопротивление советских войск под Москвой заставило соединения фон Бока к началу ноября остановиться и Гитлеру пришлось признаться себе, что «последнее и решительное» наступление на Москву не достигло цели, он приказал готовить новое наступление на советскую столицу; оно было намечено на пятнадцатое ноября.

Когда выяснилось, что блокада Ленинграда является неполной, поскольку остается ладожский «коридор», Гитлер приказал создать второе кольцо окружения. Взятие Тихвина являлось важным звеном в осуществлении этой операции.

Но в советских руках оставалось побережье Ладожского озера. Для того чтобы полностью изолировать Ленинград, исключить всякую возможность снабжения города продовольствием, нужно было захватить Волхов – город, находящийся между Тихвином и Ленинградом, а затем прорваться дальше, на север, к южному берегу Ладоги. И, презрев предостережения столь чтимого в немецких штабах Клаузевица, утверждавшего, что «нельзя быть сильным везде», Гитлер, собираясь вновь штурмовать Москву, приказал одновременно форсировать наступление на Волхов…

Командный пункт генерала Федюнинского находился в лесу, недалеко от небольшой железнодорожной станции Войбокало. Он был оборудован здесь, когда готовилась так и не приведшая к желаемому результату операция по прорыву блокады в районе Синявина. Но с тех пор ситуация резко изменилась. Немцы захватили Тихвин и теперь устремились к Волхову.

Оборона Волхова не входила в задачи 54-й армии. Этот расположенный на ее фланге город должна была защищать 4-я армия, точнее, ее отдельная Волховская оперативная группа, которой командовал генерал-майор Ляпин. Но уже в начале ноября Федюнинскому стало ясно, что войска Волховской группы не выдерживают напора противника, наступающего с юга по обоим берегам реки Волхов.

После того как восьмого ноября немцы овладели Тихвином, беспокойство Федюнинского за судьбу Волхова возросло. Он отдавал себе отчет в том, что захват Тихвина является лишь звеном в задуманной врагом операции, цель которой – овладение территорией к востоку от Ленинграда, включая ладожское побережье. Чтобы предотвратить катастрофу, необходимо было остановить противника, рвавшегося к Волхову.

В тот же день Федюнинский направил своего заместителя генерал-майора Микульского в Волховскую оперативную группу, чтобы тот реально оценил ее боеспособность и договорился о совместных действиях.

Штаб 4-й армии, которому подчинялась Волховская группа, располагался почти в семидесяти километрах от Волхова, севернее уже захваченного врагом Тихвина, потому-то Федюнинский и решил связаться непосредственно с Ляпиным.

Прошло двое суток. Наконец в полдень десятого ноября адъютант доложил Федюнинскому, что вернулся майор из оперативного отдела штаба армии, которого Микульский брал с собой в Волховскую группу.

– Зови. Быстро! – приказал Федюнинский.

Через две-три минуты в землянке командующего появился майор Звягинцев…

В начале октября, когда строительство оборонительных сооружений на Кировском заводе было закончено и – что самое главное – положение на южном и юго-западном участках Ленинградского фронта стабилизировалось, Звягинцев был отозван обратно в оперативный отдел штаба фронта. Но его, уже познавшего радости и горести непосредственного участия в боях, не покидало стремление вернуться на передовую.

Узнав, что в районе Невской Дубровки готовится операция по прорыву блокады, Звягинцев обратился к своему старому начальнику и другу полковнику Королеву с просьбой направить его на командную должность в одну из частей, намеченных для участия в прорыве. Тот не ответил ни да ни нет, пообещал только иметь желание Звягинцева в виду.

Работы в оперативном отделе было очень много. Звягинцев был занят с утра до ночи, и все личное отошло на задний план. Адресом, который дала ему при встрече на Кировском Вера, Звягинцев так и не воспользовался – в госпиталь к ней решил не ездить. Он вспоминал о Вере уже без того острого чувства, которое раньше всегда охватывало его при одной только мысли о ней. Наверное, «переболел», поняв не только умом, но теперь уже и сердцем, что Веру не связывает с ним ничего, кроме дружбы.

По роду своей работы Звягинцев одним из первых в штабе узнал, что шестнадцатого октября немцы начали наступление на Будогощь – Тихвин, опередив тем самым на три дня запланированную Ставкой Верховного главнокомандования операцию по прорыву блокады. А когда Будогощь оказалась в руках врага и немцы стали развивать наступление на Тихвин, одновременно нанося удары встык 4-й и 54-й армий, у Звягинцева уже не оставалось сомнений в том, что осуществить прорыв блокады сейчас не удастся…

Как-то Королев по телефону вызвал Звягинцева к себе.

– С картами? – привычно спросил Звягинцев.

– Не нужно, – ответил Королев.

Встретил он Звягинцева довольно продолжительным молчанием. Казалось, не замечал устремленного на него вопросительного взгляда. Потом обеими руками отодвинул от себя лежавшие на столе бумаги и угрюмо начал:

– Вот какое дело… Да ты садись, расти уже некуда…

Звягинцев сел.

– Вот какое дело… – повторил Королев. – Сегодня утром назначен новый командующий фронтом – генерал-лейтенант Хозин.

– А… Федюнинский? – удивленно спросил Звягинцев.

– Получил назначение командовать пятьдесят четвертой.

Звягинцев ждал, что еще скажет Королев, отлично сознавая, что полковник вызвал его не для того, чтобы сообщить об этих перемещениях.

Но Королев умолк.

– Ставка недовольна ходом операции у Дубровки? – спросил, не выдержав, Звягинцев.

– Довольной быть не с чего.

– Но я не вижу здесь никакой вины командования фронта, – пожал плечами Звягинцев. – Если бы немцы не начали наступления…

– Немцы, значит, виноваты? – мрачно усмехнулся Королев. – С нами своего наступления не согласовали – это хочешь сказать?

Теперь замолчал и Звягинцев.

– Ну, чего молчишь? – рассердился Королев.

– Жду, пока скажете, зачем вызвали, товарищ полковник.

– Логично, – кивнул полковник. – Так вот, имеется задание генерала Федюнинского отобрать из работников штаба фронта несколько человек, которые вместе с ним отправятся в пятьдесят четвертую. Как ты посмотришь, если включим в эту группу тебя?

Звягинцев на мгновение растерялся:

– Меня – из Ленинграда?.. Я просился на Невский плацдарм, а не в тыл! Пятьдесят четвертая – по ту сторону кольца… Я не могу покинуть Ленинград, пока не прорвана блокада! – уже твердо и решительно закончил он.

Королев понимал, в каком состоянии находится майор. Он и сам бы, наверное, так же реагировал на подобное предложение. Но позволить себе посочувствовать Звягинцеву, а тем более отказаться от уже принятого решения не мог, не имел права.

– Ты военный человек или нет? – строго спросил Королев.

– О дисциплине напомнить хотите, товарищ полковник? – поднимаясь со стула, сказал Звягинцев.

– Сядь! – приказал Королев. – Напоминать майору Красной Армии о дисциплине считаю излишним. – И уже мягче продолжил: – Ты что, сложившейся обстановки не понимаешь? Не отдаешь себе отчета в том, что значит сейчас для Ленинграда пятьдесят четвертая?

Полковник встал, прошелся по кабинету, по привычке задержавшись на мгновение у висевшей на стене карты. Вернулся к столу и снова сел напротив Звягинцева.

– Час назад вызвал меня командующий, сообщил о переменах, – медленно, точно размышляя вслух, произнес Королев. – Ну, я не удержался, спросил: «Почему?» А Федюнинский ответил: «Так будет правильнее. Генерал Хозин обладает бо́льшим опытом командной и штабной работы». И все… Но я, если хочешь знать, ему не поверил.

– Чему не поверили? – не понимая, зачем все это говорит Королев, спросил Звягинцев. – Хозин – заслуженный генерал. К тому же он и званием старше, чем нынешний командующий…

– Это я и без тебя знаю, – оборвал его Королев. – Не поверил я в то разъяснение, которое мне Федюнинский дал. Думаю, что он сам напросился в пятьдесят четвертую. Понимает, что именно там теперь судьба Ленинграда решаться будет. Тихвин и Волхов – вот сейчас главные звенья. А Волхов ведь на фланге у пятьдесят четвертой находится! Соображаешь, что к чему?

Звягинцев молча кивнул.

– А если соображаешь, – повысил голос Королев, – то громкие свои фразы забудь! «Покинуть Ленинград не могу…» – иронически повторил он слова Звягинцева. – И когда ты только отвыкнешь от этого?! В начале войны рапортами одолевал. «На фронт хочу, врага остановить желаю!» Когда на Кировский посылали – тоже фордыбачил. Неужели и сейчас еще война тебя не научила понимать, что каждый военный человек нужен на своем месте и не ему решать, где это место находится!

– Я приказам всегда подчинялся.

– Еще бы!.. Тем, кто приказы нарушает, место не в штабе фронта, а в трибунале. О другом сейчас речь: неужели не понимаешь, что, выбрав тебя, я и интересы дела и твое благо в виду имел?

– Паек там побольше? – съязвил Звягинцев.

– Мальчишка ты еще, как я посмотрю, – на этот раз всерьез рассердился Королев. – Болтаешь, не думая, дружбой нашей старой пользуешься… Да если бы я был уверен, что на передовой ты нужнее, чем в штабе, не раздумывая, под пули послал бы! Погиб бы – пожалел, но раскаиваться, что послал, не стал бы. Война есть война, раз дело требует – умри, а пока жив, воюй!.. Неужели не соображаешь, в каком положении пятьдесят четвертая? Ее главные силы на Синявино направлены, а немцы хотят отсечь ее с тыла! Помочь новому командующему усилить штаб армии – наша первая задача. Это хоть тебе ясно?

Звягинцев понуро молчал. Хотел спросить: «Почему именно меня?!» Но понимал, что такие вопросы задавать бессмысленно.

Через несколько часов, безлунной октябрьской ночью, вместе с несколькими сослуживцами Звягинцев погрузился на старый миноносец с мирным названием «Конструктор», чтобы пересечь Ладогу. Федюнинского он видел только мельком – командующий находился в отдельной каюте, а на берегу был встречен членом Военного совета и начальником штаба 54-й, которые тотчас же увезли его на КП.

…Сейчас Федюнинский сидел за дощатым столом, на котором была расстелена карта и стояли полевые телефоны.

– Где Микульский? – встревоженно спросил он Звягинцева, едва тот доложил о своем прибытии.

– Остался в расположении войск Волховской группы, товарищ командующий. Оттуда собирался проехать на КП группы в Плеханове. Приказал доложить вам, что войска группы продолжают отходить по обоим берегам реки Волхов.

– Об этом я знаю, – с нескрываемой злостью прервал его Федюнинский. – Что еще?

– Еще мне приказано доложить, что, по данным разведки Волховской группы, противник усилил свой первый армейский корпус частью сил восьмой и двенадцатой танковых дивизий.

– Перебросил их из района Тихвина?

– Так точно, товарищ командующий.

Федюнинский бросил взгляд на другую, пришпиленную к бревенчатой стене карту. Потом снова посмотрел на майора:

– Это все?

– Никак нет, товарищ командующий. Генерал-майор Микульский приказал доложить, что в войсках группы ощущается нехватка продовольствия.

– Это еще почему?

– Насколько можно судить, – несколько замявшись, ответил Звягинцев, – трудности возникли из-за того, что командование группы слишком далеко отвело свои тылы. А дороги в условиях зимы…

– Знаю, что не лето, – опять прервал его Федюнинский. – Что еще?

– Это все, что мне приказано доложить, – сказал Звягинцев. Однако не произнес положенного в подобных случаях «Разрешите идти?», а продолжал стоять вытянувшись.

– Хотите сказать что-то еще, майор? – настороженно, но вместе с тем поощряюще спросил Федюнинский.

– Товарищ командующий, – тихо, но внятно произнес Звягинцев, – немецкие снаряды ложатся уже на окраинах Волхова. Я сам видел разрывы, когда возвращался.

– Та-ак… – протянул в задумчивости Федюнинский. – Скажите, майор, вы давно служите здесь, в пятьдесят четвертой?

– Никак нет. Прибыл вместе с вами, товарищ командующий, в распоряжение начальника штаба генерал-майора Сухомлина. Работаю в оперативном отделе.

– Значит, ленинградец?

– Так точно, товарищ генерал.

– И все время на штабной работе?

– Никак нет. Служил в штабе округа до войны. С начала июля и до ранения был в строю. На Лужской линии обороны. Потом… – Звягинцев запнулся, подумав, следует ли докладывать о работе на Кировском заводе, и, решив, что не имеет права отнимать у командующего дорогое время, закончил: – Потом вернули в штаб.

– А ну-ка присядь, – неожиданно сказал Федюнинский и кивнул на круглый деревянный чурбан у торца стола.

Звягинцев осторожно присел.

– Все, что тебе было поручено, ты доложил, так? – не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Федюнинский.

– Так точно, – чуть приподнимаясь, ответил Звягинцев.

– Сиди, раз сказал, не прыгай. Значит, доложил. А теперь я хочу спросить тебя и как штабиста, и как строевика, коли ты на Луге дрался: какое у тебя личное впечатление от того, что ты сам видел? Ну там, за Волховом?

Звягинцев колебался. Он совсем не был уверен в том, что его соображения будут интересны командующему армией.

– Ну? – нетерпеливо поторопил Федюнинский.

– Впечатление неважное, товарищ командующий, – решившись, ответил Звягинцев. – Честно говоря, не могу понять, зачем надо было отводить тылы за десятки километров от действующих частей. В Ленинграде войска недоедают, потому что блокада. Это ясно каждому. А здесь?.. И не только это… Дух отступления – вот что я ощутил там. На сколько продвинулся немец, на сколько отступили мы – вот о чем говорят бойцы, командиры. На обратном пути пришлось задержаться в Волхове – полуось у машины полетела. Пока нашел авторемонтную мастерскую, пока чинили, разговаривал с людьми. Ощущение у них такое, что Волхов не сегодня завтра сдадут. Я и на ГЭС заглянул…

– Зачем туда понесло? – строго спросил Федюнинский.

– Время же все равно свободное было, товарищ командующий, пока машину чинили. Как же я мог не посмотреть! Это же первая советская ГЭС, по инициативе Ленина построена.

– Спасибо, что разъяснил, – невесело усмехнулся Федюнинский.

– Минирована ГЭС!

– Знаю.

– В саму-то станцию меня не пустили, а внизу у телефона боец стоял, узбек по национальности. Увидел меня и говорит: «Товарищ майор, разрешите обратиться…» – «Обращайтесь», – говорю. А он мне: «Товарищ майор, неужели ГЭС взрывать будем?» – «Что же, – спрашиваю, – врагу ее отдавать?» Молчит. А потом вдруг начал упрашивать: «Товарищ майор, распорядитесь, чтобы сменили меня! Хоть куда, хоть на передовую! Как же я жить после войны буду?! Чтобы пальцами показывали; вот, мол, тот Каримов, который ленинскую станцию взрывал?!»

Звягинцев поднял глаза на мрачно глядевшего куда-то мимо него Федюнинского и подумал, что говорит, наверное, совсем не о том, что интересует генерала. Извинился виновато:

– Простите, товарищ командующий.

– Ладно, майор. Иди, – махнул рукой Федюнинский.

…Оставшись один, командующий несколько минут сидел в глубоком раздумье. Собственно, ничего нового этот майор ему не сообщил. Федюнинский и раньше знал, что немцы развивают наступление, тесня Волховскую группу и угрожая выйти в тыл 54-й. Известно ему было и то, что противник перебрасывает на Волховское направление все новые подкрепления.

Это грозное обстоятельство могло стать роковым прежде всего потому, что отступающие войска принадлежали не 54-й, а другой армии, даже не входящей в состав Ленинградского фронта. Федюнинский мог выезжать в эти войска, посылать туда своих представителей, пытаться договориться с командующим Волховской группой генерал-майором Ляпиным о совместных действиях, но и только. Руководить этими войсками он не имел права. А ведь положением дел у Ляпина определялось состояние тыла 54-й. В таких условиях Федюнинский не мог развивать наступление на Погостье и Мгу. Более того, его армии грозило окружение.

«Как же поступить? – мучительно размышлял он. – Неизбежна ли сдача Волхова? Или ее можно предотвратить, если перегруппировать войска, подчинить их единому командованию?.. Время не ждет. Уже не дни, а часы решают судьбу Волхова. А ведь дело не только в Волхове! Ведь от этого города до ладожского побережья всего двадцать пять километров!»

Федюнинский снова, в который раз за сегодня, взглянул на карту и, подняв голову, резко крикнул:

– Адъютант!

Адъютант командующего тут же вырос на пороге.

– Доложи члену Военного совета, что прошу его зайти. Срочно!

С членом Военного совета 54-й армии бригадным комиссаром Сычевым Федюнинский совещался недолго. Уже через несколько минут оба вышли. Сычев направился к себе, а Федюнинский – на армейский узел связи.

Узел связи располагался почти рядом, в блиндаже несколько большего размера, чем землянка командующего. Возле обшитых деревом стен стояли квадратные столики с аппаратами «Бодо» и «СТ», за которыми работали девушки-телеграфистки.

Начальник узла связи вскочил и шагнул навстречу командующему.

– Москву. Ставку. Срочно! – отрывисто приказал Федюнинский и направился к одному из аппаратов.

Сидевшая там девушка с сержантскими треугольниками в петлицах привычно застучала по клавишам. Федюнинский сосредоточенно смотрел на тонкие девичьи пальцы, выбивающие привычное «там ли?..». Секунду спустя аппарат стал толчками выбрасывать ленту с многократно повторяемым «здесь… здесь… здесь…».

Телеграфистка повернула голову и выжидающе посмотрела на командующего.

– Передавайте, – сказал он. – У аппарата Федюнинский. Прошу доложить товарищу Сталину обстановку, сложившуюся под Волховом…

Он кратко обрисовал ситуацию, сделал паузу и, слегка повысив голос, продиктовал:

– Считаю необходимым в интересах дела подчинить отходящие части правого фланга четвертой армии мне. Если это будет сделано еще сегодня, спасти положение можно. Завтра будет поздно: Волхов падет… У меня все.

Выстукав на ленте «расписку»-подтверждение, что передача принята, аппарат умолк.

Федюнинский повернулся и пошел к выходу. В дверях столкнулся со своим адъютантом.

– А я за вами, товарищ командующий, – проговорил тот, – там к вам… представители прибыли.

– Какие еще представители? – недовольно спросил Федюнинский, отстранил замешкавшегося в дверях адъютанта и вышел.

– Из Ленинграда, товарищ командующий, – ответил адъютант, едва поспевая за быстро шагавшим Федюнинским.

– Ладно, – не оборачиваясь, сказал генерал, – сейчас разберусь.

Подходя к своей землянке, он увидел ожидавших его людей. Один был в полушубке с поднятым воротником, почти скрывавшим его лицо, другой – в меховом реглане.

Тот, что в полушубке, протянул командующему руку:

– Здравствуйте, Иван Иванович!..

Другой, подойдя, молча приложил руку к фуражке.

Только сейчас Федюнинский узнал прибывших – уполномоченного ГКО Павлова и командующего Ладожской военной флотилией капитана первого ранга Черокова.

Чероков был среди встречавших Федюнинского, когда тот прибыл в 54-ю армию, его КП находился в Новой Ладоге, в двух десятках километров от штаба 54-й, поэтому, увидев Черокова, Федюнинский не удивился. Но зачем сюда прилетел из Ленинграда Павлов?

– Какими судьбами, Дмитрий Васильевич?! – воскликнул Федюнинский. – Здравствуйте, Виктор Сергеевич!

– Решил проводить к вам на КП продовольственного комиссара, – с улыбкой объяснил Чероков. – Боялся, что заблудится.

– Так чего же мы стоим? Проходите, товарищи! – пригласил гостей командующий и первым стал спускаться по обледенелым, скользким ступеням.

В землянке было жарко от раскаленной почти докрасна железной печурки.

– Раздевайтесь, товарищи, – говорил Федюнинский, с трудом отключаясь от владевших им мыслей.

Снял полушубок, повесил на вбитый в бревенчатую стену гвоздь. Павлов и Чероков тоже разделись.

– Ну, прежде всего – поесть. Время как раз обеденное, – потер руки Федюнинский и, вызвав адъютанта, приказал: – Поесть гостям!..

– О нас не беспокойтесь, товарищ командующий, – начал Чероков.

– О вас, капитан первого ранга, я не беспокоюсь, – усмехнулся Федюнинский, – вы, как и я, – на Большой земле. Я вот Павлова хоть раз досыта накормить хочу.

– О еде будем думать после, – сумрачно сказал Павлов. – Я к вам за другим, Иван Иванович. По сведениям, которыми располагает Военный совет фронта, дело с Волховом обстоит очень плохо.

– Да, положение крайне тревожное, – сразу помрачнев, ответил Федюнинский.

– Где сейчас находится противник? – спросил Чероков.

– Как вам известно, мои войска в районе Волхова непосредственного соприкосновения с противником не имеют. Но знаю, что на сегодняшний день немцы от города километрах в шести.

– Уже?! – ахнул Павлов. – Когда я вылетал из Ленинграда, данные были иные.

– Противник на месте не стоит…

– Иван Иванович! – весь подавшись вперед, сказал Павлов. – На побережье, в Новой Ладоге, скопилось большое количество продовольственных грузов. Самолетами их не перебросишь. Мы ждем, когда станет Ладога. Надеемся перевезти их в Ленинград по льду. Но ведь от Волхова до Ладоги – только двадцать пять километров! Если противник захватит Волхов… Я хочу вас спросить: можно ли быть уверенным, что запасы, сосредоточенные в Новой Ладоге, не попадут в руки врага?

– Подойдем к карте, – предложил Федюнинский и поднялся из-за стола.

Большая карта висела на стене землянки. Федюнинский показал, где в данный момент проходит линия фронта, сухо информировал о складывающейся обстановке.

– Следовательно, на сегодняшний день, – медленно проговорил Павлов, – судьба Новой Ладоги фактически зависит от войск четвертой армии, а они продолжают отступать. Так?

– На сегодняшний день и час – так, – ответил Федюнинский. – Мы, разумеется, сделаем все от нас зависящее, чтобы враг не прорвался к Ладоге. Но ручаться пока что не могу.

– Как же быть с продовольствием? – не отрывая взгляда от карты, спросил Павлов.

Федюнинский не ответил. Молча вернулся к столу, сел. Сели и Павлов с Чероковым.

Неслышно вошедший ординарец командующего поставил на стол хлеб, большими ломтями нарезанную колбасу, консервы, бутылку «Московской», стаканы.

Федюнинский заметил, что Павлов с каким-то недоумением и даже испугом смотрит на тарелки с едой.

– Что глядишь, Дмитрий Васильевич? – спросил он. – За один присест десятидневную норму ленинградскую расходуем?

– Вы сами недавно из Ленинграда, Иван Иванович, – с горечью проговорил Павлов. – Но сейчас положение гораздо тяжелее, чем в октябре. За первую неделю ноября в городе зарегистрировано несколько тысяч – тысяч! – случаев смерти от голода… Вся надежда была на запасы продовольствия в Новой Ладоге и на обходную трассу… Но теперь… Что же нам делать с этим продовольствием? Неужели…

Тут он оборвал себя на полуслове – высказать вслух мучившую его мысль Павлов был не в силах. Он не мог смириться с тем, что, если немцы овладеют Волховом и устремятся к ладожскому побережью, запасы продовольствия в Новой Ладоге придется уничтожить. Уничтожить продовольствие, облить бензином и сжечь тысячи тонн муки, крупы, сахара, в то время когда в Ленинграде люди умирают от голода!

Павлов на мгновение представил себе, как пляшет на берегу озера пламя, сжигающее как бы саму жизнь ленинградцев, и лицо его исказила болезненная гримаса.

Федюнинский понял, в каком состоянии находится уполномоченный ГКО.

– Ну что ты меня пытаешь?! – воскликнул он. – Весь Волхов заминирован. В том числе и ГЭС. Ленинская ГЭС! Как бы ты решил: взрывать или не взрывать?!

– Я не могу тебе ответить на этот вопрос, – жестко сказал Павлов. – Это вы здесь должны дать себе отчет в том, удержится Волхов или нет. От этого зависит и судьба ГЭС, и судьба продовольствия в Новой Ладоге. Я должен получить точный ответ: что будет с Волховом?

– Я тоже должен получить ответ…

– Ты-то от кого?

– От Сталина.

– От Сталина?!

– Вы… запросили подкреплений, товарищ генерал? – проговорил Чероков.

– Нет! – покачал головой Федюнинский. – Просить сейчас подкреплений бессмысленно. Все, что могли, нам уже дали. Да если бы и была у Верховного такая возможность, все равно подкрепления не успели бы подойти… Давайте, товарищи, выпьем и закусим – это все, что я пока могу вам предложить.

Он разлил водку в граненые стаканы, притронулся своим стаканом к двум другим, стоявшим на столе, и выпил. Павлов и Чероков тоже молча сделали по глотку.

Федюнинский посмотрел на часы. «Доложена ли Сталину моя телеграмма?» – в который уже раз подумал он.

Представляя себе гигантский объем работы, которой были заняты и Ставка и Генштаб, Федюнинский не надеялся на быстрый ответ. Но пока он не командовал войсками, обороняющими Волхов, он не мог сказать Павлову ничего определенного…

В 15:20 прибежавший в блиндаж Федюнинского связной доложил, что Москва вызывает командующего к аппарату. Как был в кителе, Федюнинский выскочил из землянки…

Павлов и Чероков напряженно молчали. Они так и не поняли, какого ответа ждал Федюнинский от Сталина, но не сомневались, что в эти минуты решается очень важный вопрос, а может быть, и судьба Волхова.

Оба они надеялись, что ответ Сталина будет благоприятным, и боялись в это поверить.

За два с половиной месяца работы в блокированном Ленинграде Павлов уже привык быть готовым к тому, что обстоятельства могут сложиться еще более неблагополучно.

– Виктор Сергеевич, – обратился Павлов к Черокову, – так что же делать с продовольствием? Каково твое мнение?

Чероков ответил не сразу. С тех пор как Ладога перестала быть судоходной, тонны грузов, скопившихся на берегу, стали для моряков Ладожской флотилии немым укором. Морякам не в чем было упрекнуть себя. Они перевозили продовольствие, пока существовала хоть малейшая возможность, – под бомбежками, в жестокие осенние штормы. Но пройти по Ладоге, уже покрывавшейся льдом, транспорты не могли, и только отдельные корабли с прочными корпусами пробивались теперь к Осиновцу.

– Надо смотреть правде в глаза, – сказал наконец Чероков. – Если немцам удастся…

Он не договорил, потому что открылась дверь и вошел Федюнинский.

– Есть ответ, товарищи! Есть! – крикнул командующий еще с порога. – Вот! – И бросил на стол телеграфную ленту.

Павлов схватил ее и, поднеся к свисающей с потолка лампе, прочел вслух:

СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЯ ПРИКАЗАЛА ГРУППУ ВОЙСК ЧЕТВЕРТОЙ АРМИИ, ДЕЙСТВУЮЩУЮ НА ВОЛХОВСКОМ НАПРАВЛЕНИИ ПО ВОСТОЧНОМУ И ЗАПАДНОМУ БЕРЕГАМ РЕКИ ВОЛХОВ, ПЕРЕПОДЧИНИТЬ ТОВАРИЩУ ФЕДЮНИНСКОМУ И ВКЛЮЧИТЬ В СОСТАВ ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТОЙ АРМИИ…

Поднял глаза на Федюнинского:

– Ты… этого и хотел, Иван Иванович?

– А то чего же?! – торжествующе воскликнул Федюнинский. – Теперь, Павлов, спрос за Волхов с меня! А тебе я скажу: возвращайся в Ленинград. Грузы пока не трогать! Адъютант! – крикнул он, обернувшись к двери. – Машину! Едем на КП Волховской группы. Со мной поедут начальник оперативного отдела, начальник инженерных войск и начальник артиллерии. Предупреди их. И пусть захватят кого считают нужным. Быстро!

Павлов и Чероков встали с намерением попрощаться.

– Нет, Виктор Сергеевич, – сказал Федюнинский, – хоть ты мне и не подчинен, я тебя не отпущу. Поедешь со мной. Очень прошу. А наркома твой шофер на аэродром отвезет. Договорились?..

Командный пункт Волховской группы войск находился в деревне Плеханове, в нескольких километрах к северу от Волхова. Это была довольно большая деревня, чудом уцелевшая от вражеской авиации. Мирно вились дымки над трубами добротных изб, по протоптанным в снегу дорожкам неторопливо двигались женщины с ведрами в руках или на коромыслах, и только плотно прикрытые ставни, из-за которых не пробивалось ни полоски света, да канонада, доносившаяся со стороны Волхова, напоминали, что идет война. Было уже темно, когда в деревню въехали три «газика». В первом из них сидели Федюнинский, Чероков и адъютант командующего.

– Вот что, – сказал Федюнинский, когда все вышли из машин, – я переношу сюда мой КП. Немедленно подыщите подходящее помещение! – приказал он адъютанту. – Всем ожидать меня там! Скоро освобожусь!

Федюнинский решил пойти к Ляпину один – предстоял тяжелый разговор, и, щадя самолюбие генерала, Федюнинский не хотел вести его при свидетелях.

Он неторопливо шел к избе, где размещался штаб Ляпина, и вспоминал далекий уже сентябрьский день, когда вот так же направлялся к дому на улице Стачек, куда самовольно перенес свой КП с Пулковских высот командующий 42-й армией Иванов, которого ему тогда предстояло сменить.

Часовой у крыльца штаба настороженно смотрел на приближавшегося к нему незнакомого военного в полушубке и папахе. Резко скомандовал: «Стой!» – и предостерегающе положил руки на автомат.

– Я командующий пятьдесят четвертой армией. Где генерал Ляпин? – властно спросил Федюнинский.

Часовой взбежал на крыльцо, рывком открыл дверь и, просунув голову внутрь, что-то сказал кому-то. Из избы, застегивая ремень, выскочил майор. Он, видимо, только что проснулся, – волосы его были растрепаны.

– Оперативный дежурный майор Иволгин, – доложил он.

– Вижу, как вы дежурите, – бросил Федюнинский. – Где Ляпин?

– Генерал отдыхает, приказал не беспокоить, – нерешительно произнес майор.

– Придется побеспокоить, – зло усмехнулся Федюнинский и шагнул к крыльцу.

– Да он не здесь, товарищ генерал, в том доме! – сказал майор, указав на соседнюю избу.

Федюнинский, повернувшись, направился туда. Майор опередил его. Он бегом устремился к соседнему крыльцу и скрылся за дверью. Федюнинский неторопливо последовал за ним.

Ляпин, уже предупрежденный майором, поднялся навстречу Федюнинскому в накинутом на плечи кителе, в мягких войлочных туфлях.

Поднеся ладонь к папахе, Федюнинский объявил:

– По приказу Ставки вверенные вам войска Волховской оперативной группы четвертой армии вливаются в пятьдесят четвертую армию и подчиняются мне. Немедленно сообщите об этом своему штабу и ближайшим помощникам. Распорядитесь, чтобы все оставались на местах и ожидали моих дальнейших приказаний.

– Я приказа Ставки не получал, – несколько растерянно сказал Ляпин.

– Считайте, что уже получили, – резко бросил Федюнинский. – И отправляйтесь в штаб четвертой армии. Сегодня же.

Козырнув, Федюнинский вышел.

Через полчаса на новом КП 54-й состоялось оперативное совещание, на котором были намечены первоочередные, неотложные меры по укреплению подступов к Волхову. Командующий приказал: всю зенитную артиллерию, находившуюся в Волхове, перегруппировать в боевые порядки войск, прикрывавших подступы к городу, сюда же перебросить из 54-й армии танковую бригаду полковника Зазимко, немедленно подвезти из армейских тылов боеприпасы и продовольствие.

Когда совещание подходило уже к концу, Федюнинскому принесли телеграмму из Ставки. Он прочел ее и сказал:

– Ставка Верховного главнокомандования возлагает на меня ответственность за важнейшие объекты в Волхове, подлежащие, в случае крайней необходимости, уничтожению. Генерал-майор Чекин, немедленно поезжайте на Волховскую ГЭС! Там будет ваш КП. Команды подрывников на самой ГЭС, на алюминиевом заводе и на всех других заминированных объектах с этой минуты подчиняются вам. Приказ о взрыве может последовать только от меня. Ясно? Только от меня! И последнее: подготовить мне наблюдательный пункт на северной окраине Волхова. Совещание окончено. Всем приступить к выполнению полученных приказаний.

Через несколько минут в комнате кроме Федюнинского остался только Чероков. Он начал было прощаться, но Федюнинский остановил его:

– Подожди, капитан первого ранга. Как ты считаешь, для чего я тебя за собой таскал? – Он положил Черокову руку на плечо и продолжал: – Вот что, Виктор Сергеевич. Ты командир самостоятельный, флотилия твоя мне не подчинена. Поэтому не приказываю – прошу. Сними пулеметы с кораблей и отдай их мне.

– Вы что, товарищ командующий?! – не то удивился, не то возмутился Чероков. – Разоружить боевые корабли? – И отступил, освобождаясь от лежащей на его плече руки Федюнинского.

– Пойми, Чероков, – сказал Федюнинский, – ведь если немцы прорвутся к Ладоге, что придется делать? Павлову – жечь продовольствие, а тебе… тебе топить корабли. Иного выхода нет. Верно?

– И все же разоружать корабли не могу, – повторил Чероков. – Это невозможно.

– А если они вместе с пулеметами пойдут на дно Ладоги, это возможно?! Слушай, Виктор Сергеевич, сделай, как я говорю. Сними пулеметы и вместе с расчетами перебрось их сюда, к Волхову. Ответственность перед Военным советом фронта я беру на себя. Время не терпит. Пулеметы мне нужны к утру, не позже…