Одни

Это летом в Ленинграде белые ночи, когда светло, зимой природа словно добирает свое – светает поздно, темнеет рано. Чуть за полдень, и уже сумерки. Юрка позвал:

– Жень, пойдем на Петроградку, иначе на улице останемся. Завтра думать будем.

Почему-то они не попытались остаться в этом же районе, ведь жильцов из разбомбленных домов обычно расселяли в свободные квартиры в соседних уцелевших. Свободные – это те, жильцы которых просто умерли. Страшно селиться в комнаты, где каждая вещь напоминает о смерти, но в январе 1942 года таким был весь Ленинград. О смерти кричало все – пустые глазницы окон с разбитыми стеклами и гуляющим по комнатам ледяным ветром со снегом, лежащие на улицах трупы, санки или просто куски фанеры с завернутыми в простыни покойниками, которые тащили их сердобольные сами похожие на ходячие трупы родственники, даже мерный стук метронома из рупоров…

Разрушенные здания, занесенные снегом трамваи и троллейбусы, сугробы и люди, бредущие, словно тени, готовые упасть и больше не подняться. Никто не двигался быстро, никто никого не обгонял, все сосредоточены на одном: дойти, не упасть и не умереть. Что держало этих людей, выкупавших в булочной крошечный кусочек хлеба, который хлебом не был, а был смесью самой грубой черной муки пополам с чем угодно – корой, жмыхом, опилками, керосином…

Но и этот хлебушек по талонам нужно купить. А если в булочную не завезли, единственный кормилец ушел на фронт или слег от истощения, а в семье пятеро детей мал мала меньше? На что купить этот хлеб уборщице с зарплатой в сто пятьдесят рублей, если буханка на черном рынке четыреста стоит, на что обменять, если и до войны жили не очень сытно, дорогих нарядов никогда не водилось, старинных вещей не было, золото только в музеях и видели? Сто двадцать пять граммов на иждивенца, которых полон дом, ведь рабочие давно на казарменном положении, а дома лишь дети да старики.

Но если человек брел в булочную, чтобы на морозе простоять часов шесть в очереди за этим самым кусочком теста, похожего на замазку, значит, его дома ждали, значит, у него карточки всех остальных, значит, он не имел права упасть и умереть, это смерть всей семьи.

Вот и брели полуживые тени, чьи закоченевшие от постоянного невыносимого холода и опухшие от голода ноги с трудом делали каждый шаг. Их двигали вперед две вещи – ответственность перед теми, кто ждал дома, и надежда на будущее. Иногда они плохо понимали, что делают и говорят, даже сходили от голода с ума, но каждый знал: победа будет за нами, враг будет разбит!

Проспект 25-го Октября такой длинный, казалось, что он удлинился даже с тех пор, как они втроем шли к Тане на Васильевский, хотя они даже до Мойки не дошли, свернули на улицу 3-го июля и по ней вышли к Летнему саду и Кировскому мосту на Петроградку. И Кировский мост тоже длиннющий, особенно на ветру. Их остановил часовой:

– Куда?

Юрка смог только прохрипеть:

– Домой до Карповки…

– По Кировскому тоже транспорт не ходит, – зачем-то сообщил часовой.

– Знаем…

Смешной, чем Кировский лучше улицы 3-го июля, по которой до войны трамваи шли вереницей, не успевал отойти один, как подходил другой номер? А теперь пусто…

По ту сторону весь парк им. Ленина перерыт узкими траншеями-щелями, Юрка сказал, что это вместо бомбоубежищ, хотя как до траншей добежать? Где-то там слева разбомбленные в первый же день американские горки, немцы приняли их за склады с продовольствием, а еще зоосад, куда Женя с бабушкой и Станиславом Павловичем так и не добрались в страшный день начала войны. Там погибла слониха Бетти…

– Юр, ты не знаешь, а Красавица жива или тоже умерла от голода?

Юрка даже не сразу понял, о чем спрашивает Женя, потом помотал головой:

– Не знаю. Ей холодно и кушать нечего…

– Только бы ее не съели, как ту лошадь.

Было страшно представить, что любимых животных попросту пустят на котлеты.

Красавицу не съели. До сих пор загадка, как удалось смотрительнице бегемотихи прокормить животное в голодную зиму, но та осталась жива на радость всем ленинградцам.

До площади Льва Толстого добрались, когда уже смеркалось. Окоченели на ветру и морозе, хотелось одного: лечь и заснуть навсегда.

– Юрка, говорят, что умирать в сугробе легко. Не больно, человек просто засыпает.

Юрка попробовал в ответ шутить:

– Откуда ты знаешь, умирала, что ли?

Женя вдруг совершенно серьезно ответила:

– Нет, но хочу. Лечь в сугроб и заснуть.

– Я тебе лягу! Даже думать не смей!

– У меня все равно никого нет. Папа погиб, бабушка умерла, все умерли, даже мама…

Юра остановился, вцепился в воротник Женькиной шубейки, вернее, в платок, которым та была закутана.

– У меня давно никого нет, но я живу! Не смей нюни распускать. – Отпустил и примирительно добавил: – К тому же Елена Ивановна, может быть, жива.

– Да нет же, откуда, – вздохнула Женька. – Была бы жива, была бы на работе.

– Все равно, – мотнул головой Юра, – пусть даже все погибли, но мы-то живы!

Он ни за что не признался бы подруге, что совсем недавно, дожидаясь ее у ограды больницы, думал об том же – уснуть в сугробе.

Они уже дошли до дома Юркиной бабушки. И тут их ждал сюрприз – бомба не попала в дом, но оставила огромную воронку, выворотив часть мостовой. Воронка совсем рядом с парадной.

А на краю воронки стояла маленькая детская фигурка. Мальчик или девочка, непонятно, хотя не закутана вовсе. В такой мороз-то! Взрослых не видно.

Женя даже на всякий случай заглянула в воронку, может, кто-то там? Нет, ребенок был на улице один.

– Ты чего здесь делаешь? Дверь открыть не можешь, что ли?

Ребенок просто поднял на нее глаза.

– Чего молчишь, ты здесь живешь?

Подошел Юра, заглянул в лицо малыша:

– Эй, ты не Павлик ли?

Мальчик кивнул все так же молча.

– Павлик? А ты почему на улице? А ну иди домой, замерзнешь.

Малыш отрицательно замотал головой, чуть пятясь назад спиной к воронке.

Женя схватила его за пальто:

– Стой, глупый! Упадешь.

– Подожди, что-то тут не так. Это соседский мальчишка Павлик, его и на площадку у квартиры одного не выпускали, не то что на улицу. Павлик, где твоя мама?

На глазах ребенка выступили слезы, но он упорно молчал.

Женя вспомнила рассказы Юрки о препротивнейшем соседском мальчишке по имени Павлик. Если этот ребенок дома, то непременно орал. Сколько истерик может закатывать мальчишка за день? Павлик мог через каждые полчаса. Если его не слышно, значит, либо спит, либо куда-то увели, вернее, унесли, сам он ходить не любил.

И это Павлик?!

Но стоять на улице слишком холодно, они потащили малыша в парадную:

– Пойдем, расскажешь, что случилось.

Тащить пришлось силой, тот упирался, как мог.

Женя успокоила:

– Да не бойся ты, никто тебя ругать не будет. Просто здесь холодно, пойдем поищем, где теплее.

Что-то в ее голосе подействовало на мальчика, Павлик вдруг мертвой хваткой вцепился в Женину шубу, а потом и прижался к ней.

– Его испугали, видно, сильно испугали. Нужно посмотреть, что там в их квартире. – Увидев, как затрясся от ужаса Павлик, Юрка быстро добавил: – Да не пойдешь ты туда. В нашу пойдем. Помнишь бабушку Полю и Веру Васильевну? К ним пойдем.

Женя усомнилась:

– Юра, а если квартира закрыта?

– Я знаю, где ключ.

– А если там живут другие люди?

– Наша комната все равно не занята, пусть живут. Это даже хорошо, значит, в квартире теплее. Пошли, в парадной холодно стоять.

Услышав шум, в парадную выбралась дворничиха.

– Юрка, ты, что ли? А твоих-то нету…

– Я знаю, тетя Валя. Бабушка давно умерла, а остальные разъехались. Где Петровы, не знаете?

– Не знаю. Дня три уж никого не видела. А раньше Вадим Аркадьевич в убежище спускался и за хлебом ходил. Дом почти пустой, никто не ходит, не понять, живы или нет…

Пока они ползли на высокий пятый этаж, Юрка ворчал:

– Не очень-то хочет понимать. Знать обо всех должна – живы или нет. Карточки-то выписывают.

– Карточки на январь выдавали давно, она может и не знать.

– Не оправдывай. Не люблю я эту тетю Валю: то нос сует повсюду, то сплетничает, а теперь вот не знает.

– Юрка, не ворчи, лучше помоги, Павлик еле ползет.

– Уже пришли, – успокоил Юра и перед верхней площадкой нырнул рукой в какой-то тайник. – Есть… Вот ключ. Это мы с Темой договаривались, чтобы с собой не таскать и не потерять.

На площадке пятого этажа четыре квартиры, преодолевая последние ступеньки, Юрка усмехнулся:

– Эти барские, у них окна на улицу, а эти наши – во двор.

Дверь соседней «барской» квартиры была приоткрыта, Павлик уперся, не желая даже проходить мимо.

– Да не пойдешь ты туда, – успокоил его Юрка, ногой захлопывая эту дверь.

В их квартире он приказал Жене и Павлику стоять, пока не принесет свет. Было тихо и пахло нежилым, Павлик в темноте прижался к Жениному боку так, что не оторвать. Жене тоже стало страшно, казалось, что Юрка исчез насовсем и они остались в этой темноте одни. Это были всего мгновения, но такие жуткие, потому что где-то возились крысы. В квартире Титовых крыс никогда не было, Мурка справлялась, да и бабушка ни за что не позволила бы расплодиться этой нечисти, она даже мышей после исчезновения Мурки не допускала. А вообще в городе крыс развелось множество, они стали крупные, откормленные и наглые. Чувствуя слабость людей, хозяйничали, как хотели.

Женя только успела ужаснуться крысиной возне, как послышался голос Юрки:

– Я здесь! Уже иду.

Он появился с коптилкой. Крошечный огонек мало что освещал, но душу грел лучше любой лампы в тысячу свечей.

– Холодно, все выстыло, видно, окна разбиты. Никто не живет.

Они устали и страшно промерзли. Для двоих истощенных от голода детей преодолеть половину города по сугробам слишком тяжелый труд. Где был и что делал Павлик, узнать не удалось, он то ли онемел после какого-то потрясения, то ли вообще не умел говорить. Юрка вспомнил, что раньше малыш даже орал, но выяснять подробности сейчас не хотелось. Завтра, все завтра…

Но спать, не нагрев хоть одну комнату, нельзя, к утру превратишься в сосульку.

– Пошли в кухню, там дрова еще есть, чуть-чуть печку натопим и прямо на ней ляжем спать.

От крошечного огонька коптилки по стенам метались огромные страшные тени, чужая кухня казалась пещерой людоедов. Но Юркина деловитость немного успокаивала. Он присел перед печкой, довольно быстро развел огонь, хотя дрова были сырыми от холода. Когда заплясал огонь в печи, Юрка так же деловито погасил коптилку:

– Керосина мало, надо беречь. И этим огнем обойдемся.

Сначала они присели у печи, просто млея от небольшого огня, но как только ее поверхность нагрелась, Юрка скомандовал:

– Надо принести перину, у бабушки была. На ней спать теплей будет. И еще одеял, не то до утра околеем.

Уже мало что соображая, они действительно пристроили перину на чуть теплую поверхность печи и улеглись, навалив сверху все, что сумели найти.

Если печь что и смогла нагреть, то только перину, хотя к утру от тяжелой чугунной поверхности стало еще холодней. Надо бы закрыть заслонку, когда все прогорело, но Юрка так устал, что, как и Женя, проспал до середины дня.

В кухне снова промерзло все, даже вода в ковшике, заботливо оставленная Юркой в печной золе, покрылась льдом.

– Нет, на этой печи спать нельзя. Она холодная. Да и дров жрет много, – сокрушенно констатировал Юра.

– Вон буржуйка есть.

Страшно хотелось кушать. Об этом вчера забыли из-за усталости, но теперь голод напомнил о себе.

Может, стоило остаться в том районе? Сходить в соседний ЖАКТ, получить новый ордер. Хотя карточки все равно не дали бы. Но думать об этом теперь поздно. Да и жить в чужой комнате не хотелось. Пусть в другом районе, но это Юркин дом, все лучше, чем чужой.

В тот день они не выполнили бабушкин наказ второй раз – зубы не чистили и даже не умывались.

Они нагрели воду в ковшике, размочили остаток сухаря в ней и попили. Больше ничего не было.

Теперь надо было решить, как жить дальше. Буржуйка – это хорошо, но ведь надо что-то кушать.

– В ЖАКТ идти придется. Нам без карточек не прожить… – мрачно объявил Юра. Женя вздохнула:

– Да. Но у нас документов нет.

– Ладно, скажем, что ты моя двоюродная сестра. Или сводная. Дядя Володя хороший, он поверит.

Одноногий усатый дядя Володя излучал спокойствие. Даже стук его деревяшки по полу вселял какую-то уверенность.

– Юрка… Правильно Ангелина говорила, что ты живой, только у мамки подолгу бываешь, потому не видно. А это кто?

– Это Павлик из восемнадцатой. А Женя моя сестра… сводная… мама умерла… погибла…

Юрка понял, что слегка завирается, запутывается, это понял и дядя Володя, но он кивнул:

– Ладно, всех приютим, и сводных, и не сводных. Сами-то справитесь, если никого из взрослых нет?

Юра горячо заверил, что справятся.

Дядя Володя только головой покачал.

– Идите к Ангелине, выправляйте документы. Вот вам записка. Может, Павлика-то в детский дом определите? Или хоть в детский сад? Все легче будет. Как же вы жить будете до новых карточек?

Юрка отмахнулся:

– Найдем.

– Юра, если надо, вы заходите, я к вам не смогу, сам знаешь, мне на ваш этаж не подняться. А вы приходите, чем смогу, помогу. Вот, возьмите на сегодня, – он достал из кармана завернутый в тряпочку сухарь и протянул детям.

Юрка хотел отказаться, но увидел голодные глаза Павлика и не смог.

– Спасибо, дядя Володя.

– Да чего уж там…

– Кто такая Ангелина? – поинтересовалась Женя, когда они вышли из комнатки ЖАКТа.

– Паспортистка наша. Ух и ушлая!

Ангелина действительно была ушлой, при виде Юрки ее глаза забегали, словно тараканы при включенном свете.

– Юра… А ваши все карточки на этот месяц забрали. На следующий месяц будут только двадцать седьмого…

Юра усмехнулся:

– Как они могли? Дядя Боря помер двадцатого. Ладно, мы не за карточками, мы вон Женьку прописать.

Женя уже догадалась, что Ангелина попросту не стала вычеркивать умерших Егоровых и получила их карточки на январь сама. Так делали некоторые в сговоре с дворниками – не объявляли о смерти и получали карточки хотя бы на следующий месяц. Делали и в семьях, и в ЖАКТах.

Видно, этим занималась и Ангелина, потому юлила. Зато она без вопросов прописала Женю и даже вдруг… предложила им чьи-то карточки:

– Вот, возьмите. Семья умерла, я пока не сдавала…

На мгновение протянутые карточки словно повисли в воздухе, но потом Юра резко выдернул их из руки паспортистки. Даже не сказав спасибо, они ушли.

На улице Юрка вдруг зло произнес, словно убеждая сам себя:

– Ну и правильно я карточки забрал! Все равно она их не сдала бы.

– Не переживай, – успокоила его Женя и вздохнула: – Хоть бы скорей эта война кончилась.

Юрка остановился, разглядывая карточки, и даже присвистнул:

– Ого!

Да, это был подарок – одна рабочая, одна служащая и одна иждивенческая! По новым нормам-то!

– Смотри, за сегодня уже выкуплено. Все равно сходим в булочную. – Он снова посмотрел карточки. – Почти буханка на день. Столько и не съесть. Обменяем на что-то. Хоть Ангелина и нечестная, а нам жизнь сытую устроила на эти дни.

Женя рассудительно поправила друга:

– Хлеб выкупим, но съедать не станем, сухарей насушим. Это чтобы потом не голодать.

Но они этого не сделали.

Рядом с булочной прямо на заснеженных ступеньках какого-то закрытого магазина сидела женщина и голосила на всю улицу:

– Ой, миленькие! Ой, что же делать?!

К ней подошла другая, наклонилась, видно, спрашивая, послышался новый вой:

– Ой, карточки украли! На всю семью украли! У меня же деток пятеро дома, чем я их кормить бу-у-уду?!

Такое тоже бывало, украли или потеряла, но семья осталась без хлеба и без надежды. Карточки – святое, это не просто хлеб, крупа или конфеты, это сама жизнь. Лишиться карточек на всю семью, когда до конца месяца еще неделя, значило погубить всех.

Юра, Женя и Павлик тоже остановились, женщина продолжала голосить, а та, что ее успокаивала, вдруг достала из сумки выкупленный кусочек хлеба и протянула дрожащей рукой:

– На, хоть кого-то сегодня накормишь.

Кусочек маленький, видно, иждивенческий и за один день. Ясно, что последний…

– А ты как же? – вскинула заплаканные глаза несчастная.

Вторая только махнула рукой:

– Бери, у тебя дети, а я уж свое пожила.

Разрыдаться страдалица не успела, к ней решительно шагнул Юра, протягивая только что полученные от Ангелины карточки:

– Возьмите. Не бойтесь, они не краденые. Шли сдавать, но лучше вы заберите.

Женщина беззвучно раскрывала и закрывала рот, просто не зная, что ответить, как благодарить. Чтобы она не начала причитать снова, Юра добавил:

– Мы завтра эвакуируемся.

Они шли по проспекту гордые собой.

– Правильно, что ты у Ангелины карточки забрал и этой женщине отдал! Ангелина и так толстая вон какая, а у женщины дети, – рассудительно произнесла Женя. – А ты почему про эвакуацию сказал?

– Вокруг говорят, что эвакуировать начали на Большую Землю. Только я никуда из родного Ленинграда не поеду!

– Я тоже! – поддержала друга Женя. – Подумаешь, хлеба мало дают… Я его никогда не любила. Я больше суп люблю.

– Суп вкусней, – согласился Юра. Суп они не любили, Женька была сладкоежкой, а Юрка обожал мясо во всех видах, даже паровые биточки. Но сейчас не любить суп даже в голову не приходило.

– Юр, а что мы кушать будем?

– Найдем, что. Сидоров Вовка рассказывал, что их мать ремень сварила кожаный. Знатный суп получился. У нас дома ремень есть, даже не один. Сварим. И у тети Фроси вечно сухари в запасе имелись, она запасливая…

Только дома они сообразили, что тети-Фросины сухари давно съедены.

– Павлик, а у вас никаких запасов не было?

Мальчик закивал.

– Были? Покажешь?

– Юр, он же боится в квартиру идти, – напомнила Женя.

– А чего мертвых бояться? Бояться надо живых. А крысам мы себя в обиду не дадим.

Никаких трупов в соседской квартире не было, Петровы словно куда-то ушли и не вернулись. Такое тоже бывало. А двери уже давно старались не закрывать, опасаясь остаться в случае необходимости без помощи.

– Ушли, – зачем-то констатировал Юрка. – Павлика бросили… Как бы узнать, может, живы? Завтра у дяди Володи спросим.

Петровы оказались людьми запасливыми, куда запасливей тети Фроси, у них в буфете стояла банка сгущенного молока. Женя даже не сразу вспомнила, что это такое.

Ужин в тот день получился сладким… Они собрали остатки дров, растопили буржуйку, снова согрели воду и устроили пиршество. Юрка с трудом, но пробил в банке два отверстия, налил немного сгущенки в кастрюлю с водой, покрошил туда сухарь и достал из стола ложки:

– Налетай!

– Теперь выживем, у нас сухари и сгущенное молоко есть!

Юра только кивнул в ответ на бодрое заявление подруги.

Спать устроились на кухонных столах, сдвинув два вместе поближе к остывающей буржуйке. Снова грелись, прижимаясь тесней, но, хотя наваливалась усталость, Жене долго не спалось. Она слышала, что и Юрке тоже.

Вчера им было не до размышлений, весь нынешний день тоже, и только теперь начало приходить понимание, что же произошло.

Когда-то у Жени было счастливое детство с мамой, папой, бабушкой, сестрой Таней и жизнерадостной Милой, был дом, друг Юрка, у которого тоже были мама, папа и сестрички, были подруги, соседи, была любимая школа, кружки во Дворце пионеров, походы в кино, мечты… была интересная жизнь со светлым будущим, в котором никто не сомневался.

22 июня это все перечеркнула война, не просто перечеркнула, а вычеркнула. Не было ни любимых и родных людей, ни дома, ни будущего. Остался только Юрка, у которого тоже осталась только она. Да вот еще сирота Павлик, к тому же теперь немой.

Юра, видно, думал о том же, он вдруг заявил:

– Жень, я тебя никогда не брошу, никогда. И защищать буду. Мы выживем, доживем до весны, да?

– Доживем, – согласилась Женя. – Доживем до победы жизни над смертью.

В голодном, промерзшем до самой мелкой частички, страдающем от обстрелов и неизвестности городе трое детей должны были найти в себе силы, чтобы бороться, чтобы выжить, дожить до весны.

Утром, едва успели проснуться, раздался стук в дверь. Она не была закрыта, потому удивительно, что стучат.

– Милиция карточки отнимать? – в ужасе прошептала Женька.

Да, если только узнавали, что карточки умершего человека не сдали в ЖАКТ, милиционеры могли прий ти и отобрать. Обычно этого не делали, понимая, что люди не со зла не сдают, но кто знает. К тому же Женька не имела никаких документов.

На одно мгновение у нее мелькнула радостная мысль, что это мама, что Елена Ивановна жива и сумела разыскать их. Но Женя тут же вспомнила, что мама не знает адрес квартиры Юркиной бабушки. Где уж тут разыскать… на домах с осени и номера, и названия улиц поснимали, мол, свои и без того знают, а если диверсантов забросят, тут шпионы себя и выдадут незнанием.

За дверью на площадке стояла Ангелина.

Юрка помрачнел, небось явилась за карточками, которые вчера дала, а где их взять, если они сами отдали?

Но Ангелина протянула другие карточки:

– Возьми. Здесь только одна иждивенческая, больше у меня нет.

Обомлевший Юрка взял заветный листочек, где осталось совсем немного талонов. Уже у лестницы Ангелина вдруг остановилась, усмехнулась:

– Соседка вчера рассказала, как вы ей те карточки отдали. Она свои потеряла. Я как увидела, сразу поняла, кто это сделал. Сами-то как жить собирались?

– Как-нибудь… – растерянно протянул Юрка.

– Как-нибудь! – передразнила его Ангелина. – А что Нине Николаевне с детьми погибнуть не дали, молодцы. Я для нее и припасала. У нее детей пятеро, мал мала меньше, и сама больная. Молодцы.

Вот тебе и Ангелина…

Действительно, они зря плохо думали об Ангелине, та не сдавала карточки сразу, но подкармливала на них немало людей. Получала хлеб и несла его не домой, а тем, кому было нужней. И не толстой была, а опухшей. Ангелина умерла от водянки вскоре. Не всегда выглядевшие обманщиками были таковыми в действительности. А если и обманывали, то не ради себя, а ради еще чьих-то жизней.

– Ну что, ребятня, устроились? Как жить-то будете?

– Ой, дядя Володя! Мы хорошо. Не знаете, где могут быть Петровы?

Управдом нахмурился:

– Нету их. – Потом кивнул в сторону огромной воронки у парадной: – Там… Я думал, и Павлик с ними был. Повезло мальцу, что дома оставили. – И вдруг горько усмехнулся: – Или, наоборот, не повезло. Как он один будет?

– Чего это один? – возмутился Юрка. – Он с нами.

– С нами… Кто знает, сколько еще голод продлится. Юра, у Петровых кубышка полна должна быть, ты посмотри, может, что выменять на еду можно.

– Посмотрим.

– Только осторожней, нечистое это дело. А мебелью топите, не жалейте, никому теперь не нужна она. Хотя шкафы все дубовые, вам не разбить будет, да и мне не осилить тоже. Ладно, что-нибудь придумаем.

– Да справимся мы, дядя Володя! – горячо заверил старика Юра. Что он еще мог сказать, если управдом сам едва волочил свою культю. Женька почему-то подумала, что дядя Володя может до весны и не дожить.

– А может нам к Миле сходить?

Женька с изумлением смотрела на друга, что это ему в голову такое пришло? Тот невозмутимо продолжил:

– А что? Придем в Смольный и скажем, мол, у вас тут работает такая-то. Мы ее родственники… из деревни. Она накормить обещала.

Женя все равно не знала, что ответить. Юрка еще немного помолчал и со вздохом объяснил сам себе:

– Если и работает, то пока до нас дойдет, уволят. О Миле надо забыть, Станислав Павлович правильно сказал. Они там сами по себе, а мы сами. Не стоит на них рассчитывать. Давай думать, как без них выжить.

Жизнь давно свелась к одному дню. Все мечтали о весне, о победе, о возвращении нормальной счастливой довоенной жизни, но иногда казалось, что думают об этом, как о сказке. Это где-то там… далеко-далеко и было давно-давно… и будет слишком не скоро, чтобы рассчитывать до него дожить. Надежды это не отменяет, но превращает ее во что-то эфемерное.

Но не надеяться нельзя, если потерять надежду, остальное станет ненужным.

Все сосредоточилось на одном: принести дров, чтобы горела печка, принести воды и раздобыть хоть немного еды. Первое было самым важным, без огня жизнь в обледенелом городе невозможна, даже если у тебя есть хлеб. Буржуйками не грелись, это слишком роскошно, на них варили хоть какую-то еду, а пока закипала вода для размачивания сухарей или студня из столярного клея, подсаживались ближе к огню, протягивали к нему руки.

Но дрова не всё, их разжечь надо, значит, нужны спички.

Спички тоже продавали по талонам – коробку на месяц. Когда-то коробки были полными, теперь продавались полупустыми, но это ничего, если целая семья, а то и не одна, как было у них в квартире раньше, тогда спичек достаточно. А если до новых карточек еще больше недели, а в отсыревшем на холоде коробке всего одна спичка?

Под тревожным взглядом Женьки Юра покрутил эту спичку в пальцах и сунул обратно в коробок.

– Нужно проверить, может, что-то есть у соседей. Посидите, я схожу.

Женя подсела ближе к Павлику, обняла его, запахивая полой своей шубейки. Малыш доверчиво прижался, притих. Он вообще вел себя тихо, не капризничал, ничего не просил, ничего не говорил, только смотрел молча своими темными глазищами.

– Павлик, Павлик, что же случилось у тебя дома? Чего же ты так испугался, что замолчал? Смерти родных? Темноты? Или, может, крыс?

При этом слове мальчик вздрогнул, плотнее прижимаясь к Жене.

– Значит, крыс… Знаешь, я тоже боюсь крыс и мышей, но чего их бояться?

Прозвучало не слишком убедительно, а потому Женя придала голосу побольше бодрости:

– Нечего их бояться. У нас кошка… была… Мурка. Трехцветная. Так вот она их ничуть не боялась. Просто ничуточки. Да, всех разогнала, они ее боялись. Ловила этих проклятых крыс по десять штук каждый день!

Женька принялась вдохновенно врать про охотничьи подвиги Мурки, словно та целыми днями только и делала, что душила этих тварей и складывала рядами у всех на виду.

– Да, мы уже не знали, куда дохлых крыс девать.

Хорошо, что Павлик маленький, его обмануть легко, а вот Юра застыл в дверном проеме, с изумлением слушая Женино вранье. Та не растерялась:

– И Юра подтвердит, что крыс бояться не стоит, они сами кошек боятся. И нас тоже. Юр, нашел что?

– Вот, – он протянул на ладони коробок с тремя спичками. – Но вообще у них многое забрать сюда нужно.

Теперь у них были четыре спички на девять дней. Негусто…

Без спичек совсем худо. Недаром Станислав Павлович твердил, чтобы их берегли, и даже научил Юрку высекать огонь. Но искру ложкой о ложку не высечешь, вернее, целой жизни может не хватить на такое, для этого кремень и кресало нужны.

– Постой, у Володи богатая коллекция минералов. Вдруг там кремний есть?

Юрка, не раздумывая, открыл комнату соседа и полез в большой книжный шкаф, где на одной из полок стопкой лежали коробки. Достал одну коробку, другую, третью… Женя в это время оглядывала комнату. Книг много, очень много, причем старых. В них клея столярного тоже много, и бумага куда чище нынешней…

Юрка заметил ее взгляд, усмехнулся:

– И до них очередь дойдет. Есть кремний. Вот, небольшой, но крепкий. Надо попробовать, как показывал Станислав Павлович. Вдруг получится?

– А где ты кресало возьмешь?

– Напильник найдется.

Он оббил все пальцы, пытаясь высечь искру, от которой загорелась бы тряпочка. Павлик топтался рядом и внимательно наблюдал за невиданным действом.

– Вот так, Павлик, древние люди огонь добывали. В тепле быть захочешь, так придумаешь и научишься.

Павлик вдруг показал, как бьет по чему-то кулачком и отчетливо произнес:

– Бах!

Женька взвизгнула от того, что у мальчишки прорезался голос, а вот практичного Юрку заинтересовало другое:

– Ну-ка, ну-ка… бах… это пистоны, что ли?

Павлик обрадованно кивнул.

– У тебя были?

Снова кивок.

– Зачем тебе пистоны, Юр? В войнушку играть? – невесело усмехнулась Женька.

Тот пояснил, блестя глазами:

– Если пистон обложить ваткой и стукнуть по нему, то искра может эту ватку поджечь. Мы костер зажигали так, когда спичек не было.

Слегка отсыревшая коробочка с пистонами тоже пригодилась, ее осторожно подсушили на теплой печке и уже на следующий день «бахали», высекая искру для печки.

В обеих квартирах было множество ценных вещей, а у соседей и вовсе богато, но это вчерашнее богатство ничем не могло помочь сейчас детям, куда ценней бархатных портьер или шелковой ширмы коробка с пистонами и банка сухарей.

Зато в комнате Юркиных соседей нашлась фуфайка – старая стеганая с наполовину оторванным воротником. Женька в ней утонула, а вот самому Юрке была почти впору. Перетянув обновку веревкой – ремней в доме давно не было, он прошелся по кухне гоголем и довольно хохотнул:

– Теперь никакая зима не страшна. – И вдруг смутился: – Жень, мы сейчас и тебе что-нибудь найдем. И Павлику тоже.

Женьку закутали в старую и местами штопанную шаль, которая от времени достаточно свалялась, чтобы не пропускать даже ветер, а Павлика замотали в такой же шерстяной платок, завязав узлом сзади. Толстые грубые варежки, побольше всякой всячины в огромные валенки… Некрасиво? Зато тепло!

Женька весь вечер старательно штопала и зашивала обновки.

Юрка еще прошелся по квартире и притащил из бабушкиной комнаты ходики с кукушкой. Правда, что-то там отсырело, и птице не удавалось выглянуть из открывшейся дверцы, но все равно их тиканье успокаивало. Павлик, видно, знал, что это такое, стоял возле часов и ждал кукушку.

– А может, ее съели? – невесело посмеялся Юра.

Чтобы выставить время, пришлось спрашивать у дворничихи.

Вернувшись, Юрка мрачно сообщил:

– В восьмой квартире живут какие-то богачи. У них из-за двери мясом тушеным пахнет и пирогами. Даже мимо ходить больно. Говорят, что там поселили беженцев.

– Откуда у беженцев мясо?

Женя даже ужаснулась догадке, но Юрка возразил:

– Не, он какой-то начальник. Им даже дрова привезли и на площадке сложили. Хорошие такие, не то что наши обломки. Стащить, что ли? Там так много, что и не заметят.

Они понимали, что это неправильно, нечестно, но как удержаться замерзающим детям от мелкого воровства, если совсем рядом сытые взрослые?

– Надо во время налета, когда они в убежище уйдут…

– А если не уйдут?

Но налета в ту ночь не было, а стреляли по другому району. И все же Женька и Юрка решили навестить большую кучу аккуратных полешек.

– Вдруг они до завтра в квартиру перетаскают?

Первый раз сходили удачно, удалось тихонько снять целых пять поленьев и унести к себе. А во второй Павлик потянул полено и несколько других загромыхали, падая на пол. Юра и Женька бросились со своей добычей наверх, а малыш замешкался. Павлик стоял на площадке с поленом в руках, когда дверь открылась и оттуда выскочила женщина в ярком халате:

– Что?!

Увидев малыша, она чуть растерялась. Следом показался муж, блокада не повлияла на его упитанность, круглый животик не стал меньше за время всеобщего голода.

– Что такое, Мариночка?

– Смотри, я же говорила, что сопрут! Дрова крадет!

Павлик был готов разреветься, но Женька сообразила, она сунула свои два полена в руки Юрке и бросилась вниз к малышу:

– Павлик, пойдем, не трогай ты их дрова.

Взяла полено из рук мальчика и со злостью швырнула прямо на ноги Мариночке:

– Подавитесь вы!

Та завизжала, словно ее резали, но мужа все-таки проняло, поспешил увести супругу в квартиру, потом выскочил на площадку, крикнул вслед детям:

– Вы из какой квартиры?

Женя подумала: отнимать дрова придет? И назвала номер квартиры Павлика, пусть полюбуется на крыс. В конце концов, она не обманывала, Павлик-то жил именно в той квартире.

Сосед пришел, но не требовать свои дрова обратно, увидев пустую квартиру Павлика, сообразил постучать в соседнюю.

Вышел Юрка, готовый вцепиться в горло из-за своей добычи. Но делать этого не пришлось, сосед протянул два полена и какой-то сверток:

– Возьмите. И не сердитесь на Мариночку, она нервная стала после гибели дочек… А дрова не нам привезли, их завтра заберут. Мы эвакуируемся через два дня, вы это вот возьмите…

Дрова действительно на следующий день забрали раненые красноармейцы, эти полешки привезли для госпиталя, но на улице оставить не рискнули, вот и подняли на площадку. Пока носили, Женька с Павликом сумели взять еще два полена, никто не гонял.

А в свертке были пряники – овсяные, но не из овсяной муки, а из давленого овса. Совсем не такие, как до войны, но сладкие, а потому очень вкусные. А еще целая плитка дуранды и кулечек месятки. Это и вовсе роскошь.

Соседи действительно уехали через два дня, Юрка вздыхал:

– Жаль… может, еще бы чем поживились…

Одна иждивенческая карточка на троих, но и ту не отоварить.

В Ленинграде беда… После радости от увеличения норм по продовольственным карточкам и обнадеживающих известий о работе Ледовой трассы, по которой с Большой земли грузовиками возят продовольствие, о том, что вся страна, как может, помогает ленинградцам, вдруг обнаружить, что этого самого продовольствия в магазин не привезли!

– Ладно, крупы или какао, – возмущалась женщина, на одутловатом лице которой глаза превратились в щелки, – их машинами развозят. Но хлеб-то где?!

С ней были согласны все стоявшие в очереди в булочную. Другие продукты и впрямь возили по магазинам машинами, иначе никак, но хлеб с хлебозаводов в булочные обычно доставляли возница и продавщица на санях. Сначала сани тащила лошадь, потом что-то костлявое, слегка лошадь напоминающее, а потом животное не выдерживало бескормицы и нагрузки и падало замертво. В оглобли саней впряглись люди.

Теперь возницы сами тащили сани с буханками, а продавщицы изо всех сил толкали сзади. Они торопились, ведь, не ровен час, нападут по пути. Бывало и такое – нападали, опрокидывали сани, грабили. И не всегда это были взрослые, немало подростков, оставшихся без родителей, а то и поощряемых живыми родителями, собирались в банды и грабили обессилевших людей и небольшие магазины.

Обычно очередь ждала терпеливо и молча, но в тот день почему-то волновалась. Кто-то пожаловался, что репродуктор не работает, мол, даже если будет воздушная тревога, то не узнаешь.

– Надо бы управдому сказать, да у того закрыто было… А я уже привык к этому тиканью метронома, не слышно, так и не хватает чего-то.

– И я привыкла. Стучит себе, значит, работает, – согласилась с высоким тощим стариком толстенькая, словно кубышка, женщина. Впрочем, с одного взгляда становилось понятно, что ее «упитанность» – лишь множество одежек одна поверх другой. А если лицо одутловатое, так это от воды, когда слишком сильно хочется кушать, еду заменяют теплой подсоленной водой. Она на время заглушает мучения голода, но приводит к водянке. Кто-то успевает остановиться, кто-то погибает от избытка воды и соли.

Еще одна «кубышка» вдруг сообразила:

– Ой, а ведь и у меня репродуктор не слышно! Я внимания не обратила, а сейчас вспоминаю: правда не слышно.

В разговор включилась и пожилая, одетая в солдатскую шинель женщина:

– И у нас нету…

Обычно очередь оживала, когда показывались сани с хлебом, но тут заволновались сразу все. Стали вспоминать, и оказалось, что репродукторы не работали у всех, свет в парадных тоже не горел.

Юрка шепотом поинтересовался у Жени:

– А у нас?

– Я не слышала тиканья, – так же шепотом ответила девочка.

В довершение вдали показалась бредущая без саней продавщица!

Очередь мгновенно смолкла. Что могло означать отсутствие рядом с ней возницы с грузом? Ограбили по пути или…

Думать о самом страшном не хотелось, кто-то в очереди принялся… считать ее шаги, а женщина рядом с Юркой и Женей зашептала соседке:

– Надо было самим к хлебозаводу идти. На Левашовский. Там в магазине всегда хлебушек есть. Район наш, дают всем.

Та покачала головой:

– Левашовский больно далеко. Мне не дойти.

– Мне тоже. А мои соседи ходят, говорят, там хлеб горячий и крошки не считают, а если лишнее, ну, чуть-чуть, то и не отрезают. А так-то вот ждать… Небось с возницей чего случилось, вот и насидимся без хлебушка.

Юра повернулся к Жене:

– Пойдем и мы на Левашовский?

Женька не представляла, где это, а потому кивнула.

Продавщица уже доплелась до молчаливой очереди, окинула всех мрачным взглядом и тихо произнесла:

– Нету хлеба… Электричества нет…

Кто-то ахнул:

– Как это?

Старик горько усмехнулся:

– Вот почему репродуктор не стучит.

Девичий голос добавил:

– И газеты сегодня тоже не было…

Звуки и весь мир куда-то исчезли, стало по-настоящему страшно.

У них давно не было не только нормальной – просто жизни, не было еды, дров, не стало воды, сначала остановились троллейбусы, потом и трамваи, не было никакого спокойствия по ночам, да и днем из-за бомбежек и артобстрелов…

Все, что у них было, – кусочек хлеба размером с ладонь, черного, в котором меньше всего муки, да вот этот стук метронома из репродуктора. Пока звучал метроном, можно было что-то делать. К нему прислушивались постоянно, разжигая скупой огонь в буржуйке, мысленно молили черную тарелку на стене, чтобы просто тикала, не объявляя о воздушной тревоге, чтобы не пришлось заливать водой и без того отсыревшие дрова, чтоб успеть сварить суп непонятно из чего и съесть его не наспех, глотая и обжигаясь, а со вкусом, пусть и вкуса в нем нет.

Репродуктор объявлял не только о воздушной тревоге, это была хоть какая-то связь с внешним миром, связь с самой жизнью за пределами темных обледеневших комнат, за пределами скованного льдом и голодом Ленинграда. «Ленинградскую правду» давно уже не было возможности купить, на стендах из-за мороза газету тоже не вывешивали, зато повторяли некоторые статьи по радио. Там же читали свои стихи ленинградские поэты, звучал голос Ольги Берггольц, рассказывали о том, что остальная страна помнит о Ленинграде, делает все возможное, чтобы ленинградцам помочь…

Хлеб и радио – все, что у них было еще вчера, а сегодня…

Сегодня не стало даже этого.

Не кусок черной массы, похожей на замазку и называемой хлебом только из-за неимения чего-то другого, а единственная надежда протянуть еще этот день, стать на сутки ближе к весне, дожить до тепла, до возрождения жизни. Не тарелка репродуктора на стене, часто хрипящая и иногда даже ненавистная, а связь с остальным миром, доказательство, что тот существует, что жизнь за пределами их ада есть. Не звук метронома, от которого сначала сходили с ума, а счет секундам спокойствия, надежда, что, пока он стучит, твоя жизнь и жизни тех, кто рядом, не оборвутся по злой воле других, кто сыплет бомбы с неба и расстреливает город из орудий.

Они привыкли к смертям и бомбежкам, почти привыкли к голоду и даже холоду, разучились делать многое, без чего цивилизованный человек своей жизни и не мыслил, но лишиться этих последних доказательств самой жизни не могли…

Первым опомнился почему-то Юрка. Он осторожно тронул Женю за рукав:

– Пойдем на Левашовский, сами посмотрим.

– А ты знаешь, как идти?

– Конечно. Чтобы не плутать, пойдем до Левашовского, а там прямо до самого хлебозавода.

От голода кружилась голова и подкашивались ноги, каждый шаг давался с трудом, но это было правильное решение, ведь и Кировский, и Левашовский проспекты хоть немного чистились от снега, а по небольшим улицам наискосок не пройдешь из-за сугробов.

Местные жители старались обходить хлебозавод стороной и редко ходили в магазинчик при нем, но не потому, что не доверяли или что-то не так, просто возле завода всегда пахло хлебом. Чем еще может пахнуть хлебозавод? В начале голодного времени этот запах обнадеживал, а вот теперь, когда зима перевалила через свою середину, людям, у которых от голода кружилась голова и сводило животы, даже вдыхать этот запах было больно, теряли сознание.

– Как хлебом пахнет, – невольно вздохнула Женька.

Юра обрадовался:

– Это хорошо, если пахнет, значит, пекут.

Он ошибся, пахло, но вчерашним. В тот день не пекли.

Не удалось подвезти торф для 5-й ГЭС, в результате без электроэнергии осталась Главная водопроводная станция. Это в квартирах ленинградцы давно вооружились коптилками и отправились с чайниками и бидончиками к прорубям и колонкам, хлебозаводу нужна энергия для печей и вода для работы. Хлебозавод на Левашовском, как и другие, остался без воды.

Сначала попытались запустить помпу, но та быстро вышла из строя. Насосы не люди, они не могут работать при минус тридцати градусах без остановки только потому, что надо. И тогда нашли другой выход.

Продавец маленькой булочной при заводе поторопила детей:

– За хлебом, что ли? Идите, у меня еще есть немного вчерашнего. Только побыстрей, а то я закроюсь.

Вчерашний – это хорошо, значит, он слегка зачерствел, подсох, не такой глинистый и его чуть больше на карточку получается. Юрка предусмотрительно попросил отоварить на два ближайших дня. Продавщица согласно кивнула. Пока взвешивала, Юра осторожно поинтересовался:

– Завод не работает?

– Сейчас пустим. Воду только натаскаем. Потому и тороплю, чтобы со всеми вместе в цепочку встать. Наши давно уж носят.

– Какую цепочку?

– Насос сломался, люди ведрами по цепочке воду из Невки передают. Давайте быстрей, я тоже пойду.

От Малой Невки до самого завода действительно протянулась людская цепочка, одни внизу на льду черпали воду из большой проруби, другие передавали ведра друг другу.

Конечно, хотелось тоже встать в цепь, но взрослые не допустили бы детей к тяжелым ведрам, Юрка попытался пристроиться таскать пустые ведра обратно, но его быстро выпроводили и оттуда:

– Мал еще. Не путайся под ногами.

Они немного померзли, наблюдая за чужой работой, а потом потопали обратно, слишком холодно, чтобы глазеть, к тому же рабочим скомандовали идти греться:

– Пока хватит. Потом еще. К тому же время.

Из репродуктора донесся тревожный голос:

– Внимание! Крысиный водопой! Осторожно!

Рабочие собирались как-то слишком поспешно, словно готовились бежать.

Тому, кто никогда с таким ужасом не сталкивался, эти слова ни о чем не скажут, потому и Юрка с Женей не обратили внимания. Но не успели они пройти мимо территории завода, как увидели то, что забыть не смогли уже никогда. Навстречу двигалась серая волна.

Ошеломленные дети стояли посреди улицы, не понимая, что это и что делать. К счастью, их заметил взрослый, подскочил, рванул за собой в сторону:

– Сдурели?! У крыс на пути стоять!

– У кого?

А их уже утащили подальше и повыше.

– Крысы ж на водопой идут. Сожрут к чертовой матери, и тявкнуть не успеете.

У Жени, да и у Юрки тоже от ужаса волосы приподняли шапки и намотанные сверху платки. Серая волна и впрямь оказалась скопищем крыс, вернее, организованной их колонной. И двигалась эта колонна к Невке, откуда только что ушли набиравшие воду люди. Тысячи тварей словно текли к воде, покрывая собой всю улицу. Казалось, сама земля шевелилась.

– Какой ужас… – прошептала Женька.

– Им на пути не попадайся, собак и тех сжирали между делом. Жуть, – согласился их спаситель и посоветовал: – Вы, пока они не пройдут все до одной, с места не сходите. Здесь безопасно. А потом бегом подальше. Вам куда надо-то?

– На площадь Льва Толстого.

– Ничего, здесь прямо. Я когда впервые такое увидел, прятаться некуда было, пришлось на столб залезть и полчаса сидеть, вцепившись. Только слез, присел передохнуть, а они, твари, обратно поперли. Я снова на столб! – мотал головой, вспоминая страшное приключение, мужчина.

Крысы шли плотно, словно держась друг за дружку, они были крупные, сильные… Кому-кому, а этим тварям еды хватало.

– Как же Мурка могла бы с ними справиться? – невольно пробормотала Женя.

Когда она рассказывала Павлику о героических сражениях Мурки с крысами, то откровенно врала. В борьбе с этими тварями Мурка и погибла.

Вспомнив свою любимицу, Женька даже всплакнула. Юра поморщился:

– Ты чего, испугалась, что ли?

– Нет, вовсе нет, – отмахнулась Женя и поспешно отвернулась к Павлику.

Малыш стоял, широко распахнув глаза в немом ужасе.

– А ты чего так испугался, Павлик? – Женя присела перед мальчиком на корточки. – Ты боишься крыс? Не бойся, здесь они не достанут.

И вдруг сообразила:

– Тебя крыса укусила, да?

Павлик перевел взгляд на Женю и кивнул.

Вот в чем дело…

– Сильно?

Мальчик попытался вытащить штанину из валенка, Женя остановила:

– Дома покажешь. Здесь холодно.

Она присела, обхватила малыша полами своей шубы, прижала к себе. Вот почему он так плохо ходит и молчит. А они подгоняли Павлика, ругали за то, что медленно тащится или не желает оставаться дома.

Из-за страшной встречи с крысиным водопоем как-то забылось отсутствие электричества.

Стоило вернуться домой, новая беда напомнила о себе. В их доме свет не горел давно, но молчание метронома казалось зловещим.

– Плохо, что он не тикает, правда, – осторожно произнесла Женя, словно боясь спугнуть неприятную тишину.

Они, как и многие ленинградцы, уже не ходили в бомбоубежища, пока спустишься, потом поднимешься, тревогу объявят снова, а ходить туда-сюда на пятый этаж тяжело. К тому же слишком много примеров гибели людей в подвалах: где-то фугаска взрывалась так, что всех заваливало, где-то прорывало трубу, и не имеющие возможности выбраться из-за завалов люди гибли в бомбоубежище от ледяной воды.

Но отсутствие привычного ровного звука метронома напрягало, казалось, что жизнь остановилась совсем.

– А давай песни петь! – неожиданно предложила Женька и запела «Юного барабанщика».

– Повеселей что-нибудь.

– Хорошо, буду петь про ветер, – согласилась девочка.

Эту песню они пели для раненых красноармейцев в госпитале, который устроили во Дворце пионеров.

Случилось это так. Однажды в поисках булочной, в которой есть хлеб, они дошли до Аничкова дворца, потянуло внутрь, посмотреть, что теперь в комнатах, где были любимые кружки. Оказалось, как и в Женькиной школе, везде палаты. Как-то само собой получилось, что дети стали ходить туда, в чем-то помогали, как и в сентябре, читали письма тем, кто сам прочесть не мог, писали, Юрка с серьезным видом обсуждал достоинства оружия Красной Армии, изумляя красноармейцев своей осведомленностью. Те даже интересовались, не собирается ли он стать военным.

Женька, как и с Зоей и Тамарой, читала стихи, она умела делать это с выражением. Особенно бойцам понравились стихи Ольги Берггольц. Два таких стихотворения, переписанных от руки, Елена Ивановна принесла еще в конце октября. Женька выучила и с удовольствием декламировала эти строчки:

 

– Мы знаем – нам горькие выпали дни,

грозят небывалые беды.

Но Родина с нами, и мы не одни,

и нашею будет победа!

 

– Вот это правильно. Это по-нашему, – соглашался пожилой боец без руки, ему вторили остальные.

Кто-то попросил спеть. Сначала вспомнились песни вроде «Юного барабанщика», но это показалось неуместным, и Женька неожиданно для себя запела:

– А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…

Юра подхватил:

– Веселый ветер, веселый ветер…

Так и стала эта песня почти гимном, пели ее часто, звонкие детские голоса словно разгоняли тьму вокруг. Но много петь не пришлось, в декабре сил на длинный путь уже не хватало, да и все время проходило в очередях за хлебом, в поисках магазинов, в которых можно хоть что-то купить, в поисках дров. После смерти Станислава Павловича, вернее, еще раньше, когда он стал уже слишком слаб, чтобы тащить большую часть бытовых забот на себе, жизнь Юры и Жени превратилась в настоящее выживание.

Не у них одних, так жили большинство ленинградских детей. Школьники старших и средних классов ходили на уроки, младшие сидели дома. Вернее, не сидели, они стояли в очередях, таскали бидончики и кастрюли с водой, нянчили малышей и ждали прихода родителей. Если родители на казарменном положении или на фронте, дети оставались одни, даже если малы. Совсем маленьких определяли в детские сады, которые стали работать круглосуточно, или вообще в детские дома, но многие дети хозяйничали сами.

Станислав Павлович сказал верно: их детство закончилось с началом блокады независимо от возраста. Дети стали взрослыми в одночасье.

Женя вспомнила:

– Павлик, давай твою ножку посмотрим. Болит?

Мальчик кивнул.

Рану затянуло, но не новой кожей, а… штаниной. Крысиные зубы вырвали мясо вместе с тканью штанов, лоскут пропитался кровью и засох, попросту запечатав рану. Укус крыс обычно заканчивался гибелью или тяжелой болезнью, но Павлик выжил, только хромал. Наверное, сказалось то, что он удрал из квартиры и долго стоял на улице на морозе.

Юрка разыскал йод и какой-то порошок. Объяснил:

– Бабушка всегда мне царапины и ранки этим посыпала, чтобы заражения не было и быстро заживало. Правда, помогает.

Они нагрели воды и принялись осторожно отмачивать рану Павлика, чтобы обработать ее. Было видно, что малышу больно, но он только тихонько стонал.

– Потерпи немножко, сейчас полегчает. Зато хлебца получишь, – уговаривала его Женя.

Увидев, как она отламывает от своего кусочка половину для бедолаги, Юрка поделил и свой:

– Раненому надо хорошо питаться. Жень, там у тети Веры горчичный порошок есть, целых две пачки. Она ноги парила, чтобы не простыть. Говорят, из него можно лепешек напечь.

Об этом они слышали в очереди. Горчичный порошок действительно вымачивали несколько дней, часто сливая воду, потом смешивали с чем-то съедобным и пекли лепешки. Решили попробовать, а заодно провели ревизию во всех шкафах и ящиках комнат. Нашли немало полезного.

Во-первых, целых три коробка спичек – немыслимое богатство в дни, когда на человека в месяц продавали по карточке два коробка, неполных и часто отсыревших.

Во-вторых, столярный клей, немного, но все же! Об этом тоже говорили в очереди – из столярного клея получается неплохой студень, надо сварить с лаврушкой и перцем.

В-третьих, две свечки – запас мирного времени на тот случай, если отключат свет.

В-четвертых, коробка цветных карандашей и большой альбом для рисования. Это был подарок Павлику.

– Держи! Рисуй, что сможешь, хоть крысу, чтобы потом ее зачеркнуть. Или фашистов, мы их тоже перечеркнем.

Павлик не умел рисовать, но карандашом по бумаге водил с удовольствием.

– Смотри, Павлик, здесь листов как раз хватит до весны. По одному в день, договорились?

Мальчик кивнул. Порошок Юркиной бабушки явно помог: и боль стихла, и рана успокоилась.

В ледяной квартире на пятом этаже старого ленинградского дома двое детей двенадцати и десяти лет трогательно заботились о трехлетнем малыше. И это было для блокадного Ленинграда неудивительно. Прав Станислав Павлович – часто необходимость заботиться о ком-то другом, более слабом, держала на плаву.

В одной кастрюле вымачивалась горчица для будущих лепешек, в другой столярный клей для студня. Еще несколько месяцев назад никому и в голову не могло прийти, что это можно есть, после блокады никому не придет в голову попробовать такие «деликатесы», но в конце января 1941 года в блокадном Ленинграде, где из-за нехватки электроэнергии на некоторое время встали не только трамваи, но и хлебозаводы, даже столярный клей стал деликатесом.

– Жалко, хомуты пропали… – вздохнул Юрка.

– Да, жаль, не успели сварить, – согласилась его подруга.

Хомуты, вернее, конскую упряжь Станислав Павлович и Иван Трофимович купили в конце сентября. Никому ничего не объясняя, сходили с большой тележкой на рынок, где еще работал магазин, торгующий разными скобяными и подобными кожаными изделиями, и привезли оттуда мешок ремней и по хомуту. Сложили все в кладовку, объяснив:

– Не понадобятся – вернем в магазин.

Ремни полагалось нарезать узкими полосками, долго вымачивать и вываривать. За суп сходило, а уж если имелась щепотка крупы!..

– Юр, мне приснилась жареная картошка.

– А мне в мундире. Я ее чистил, посыпал солью, макал в масло и ел! Горячую, рассыпчатую…

Они стали вспоминать, что вкусного ели до войны.

Удивительно, но в этих воспоминаниях не было пирожных или дорогих конфет, сейчас куда более вкусной казалась простая, но сытная еда.

– И манная каша… пусть даже с пенками. Я их терпеть не могла.

– Я и на перловку согласен.

– И яичницу с колбасой… Павлик, ты знаешь, что такое яйцо и колбаса?

Малыш подумал и помотал головой.

– Не помнит, конечно. Ничего, Павлик, вот скоро закончится эта чертова блокада и вообще война, мы купим на все деньги еды и будем целую неделю только кушать!

Юрка рассмеялся:

– Лопнешь, Жень. Или живот взорвется.

– Даааа… Я буду толстая-толстая… и сытая… Возьму два куска хлеба… белого хлеба, на один положу толстый кусок колбасы, а сверху на нее толстый кусок сыра. Второй кусок намажу повидлом… не земляным, а яблочным и намажу толстым слоем густой сметаны. И буду кусать то от одного куска, то от другого. И запивать сладким чаем. Очень сладким…

Они еще долго перечисляли, что съедят и как будут все это смаковать. Какой вкусной казалась теперь довоенная еда! Не мороженое или пирожное, не торты или конфеты, а то, что было на столе каждый день и в изобилии. Поесть вдоволь просто хлеба, пусть черного, пусть плохо пропеченного, но вдоволь.

– А я бы не стал вот так кусать, – мечтательно протянул Юрка. – Я бы порезал белый хлеб на маленькие кусочки и каждый отдельно обмакивал в масло.

– Я тоже по кусочку. Пусть даже повидло будет земляное, но чтобы ложкой понемногу брать и слизывать.

Земляное повидло – тоже изобретение блокадного Ленинграда. Где еще можно было попробовать повидло из… земли? Настоящей земли, почвы, пропитанной патокой сгоревших Бадаевских складов.

Когда в первый день блокады 8 сентября разбомбили Бадаевские склады на Киевской, деревянные конструкции загорелись с легкостью, пострадали запасы муки и сахара. Конечно, на складах были не только эти запасы, но в основном они. Запасы не так велики, как объявляли власти, мол, гитлеровцы разбомбили продовольственные склады, потому Ленинград и голодал. На неделю сгоревшего для города хватило бы, но не больше.

И пока одни ужасались черному дыму, поднявшемуся в небо, другие восхищались жуткой красотой пожара, третьи, самые практичные, бросились к пожарищу с лопатами и ведрами, нет, не тушить – копать. Через неделю на месте сгоревшего сахара был основательный котлован. Немного погодя на рынках уже продавалась черная земля, пропитанная патокой от сгоревшего сахара. Расценки на землю с разной глубины были разными в зависимости от степени пропитки.

Вот из этой земли и делали повидло. Для этого ее очень хорошо промывали, используя потом воду как сироп, долго варили и ели. От черного блокадного деликатеса, как и от желе из столярного клея, котлет из книжных корешков, лепешек из горчицы и прочих изобретений голодных людей повальных смертей не было, разве только заворот от несварения из-за большого количества съеденного сразу. Да, бывало, когда человек не выдерживал и съедал то, что предназначено для целой семьи.

Снова затягивало, накрывало своей темной пеленой отчаянье.

Будь они постарше, сообразили бы о пенсиях и прочем, но Юрке едва исполнилось двенадцать, Жене десять, а Павлику и четырех не было, совсем дети, они обладали только бытовой сообразительностью, поневоле выработанной за последние полгода. На счастье всех троих, рядом несколько месяцев были умные взрослые – Ирина Андреевна и Станислав Павлович, многому научившие и много показавшие. Не будь этих навыков выживания, и само выживание стало бы невозможно.

Февраль в блокадном Ленинграде был ничуть не легче, а во многом и труднее даже смертного января.

Казалось, зиме не будет конца, как и голоду, и бесконечным бомбежкам.

На улицах с каждым днем все меньше людей, кто-то умер, у кого-то больше нет сил выползать даже за хлебом. Зато все больше трупов, просто завернутых в белые простыни или во что попало. Везти их до ближайшей больницы сил у родственников нет, в лучшем случае выволакивают из парадной, иногда бросают во дворе, иногда на улице. Раньше привязывали к саночкам, теперь и этого нет – саночки закончились, а если остались одни на целую квартиру, то на них везут чайник или кастрюлю с водой. Только чайник или кастрюлю, на ведра сил уже не хватает.

Зато хозяйничают крысы. Крысам раздолье, дело не в съеденных людьми кошках, не в отсутствии санобработки, а в том, что для крыс много еды. Они стали наглые, медлительные от своей безнаказанности и многочисленности, чувствуют себя сильнее едва живых людей. Крысы не боятся ни окриков, ни брошенных в них вещей, у людей недостанет силы убить или даже нанести увечье животному, а вот у крыс сил достаточно. И движутся они, сытые, куда быстрей голодных, истощенных людей.

Когда-то Станислав Павлович сказал, что появление крыс – это страшный знак беды. В благополучном чистом городе эти твари не водятся. Что ж, он прав, в Ленинграде беда и никакого благополучия.

Люди больше похожи на ходячие скелеты, их лица словно обтянутые землистого цвета кожей черепа, либо, напротив, одутловатые, со щелками глаз, которые иногда разлепить трудно. Это отеки из-за большого количества поглощаемой воды.

Чтобы хоть ненадолго заглушить чувство голода, многие добавляют в нее приправы, лаврушку, перец, соль и пьют. Вода проявляется страшными отеками, а потом переходит в водянку. Спасение от дистрофии и от водянки одно – еда, а ее нет. У кого-то желудки усохли настолько, что неспособны принять нормальную пищу, но чувство голода при этом не отпускает ни на миг. У других, наоборот, из-за воды растянулись и требуют, требуют, требуют…

Кто-то этих требований не выдерживает. Одни умирают, другие сходят с ума. А третьим приходится делать страшнейший выбор – решить, кого из детей спасать, а кому позволить умереть. Своих детей! Мать вынуждена приговаривать самого слабого в пользу самого сильного. Как тут не сойти с ума? Скольких матерей держало на свете только понимание, что их смерть будет означать гибель детей.

Немного легче тем, кто работает, особенно находясь на казарменном положении. Дело не в столовской баланде, которая хоть чуть, но сытней домашнего пайка. На заводах, фабриках, в действующих еще учреждениях, госпиталях есть освещение, пусть скудное, но есть. Есть хоть какое-то отопление, холодно, но не мороз, как на улице. Но главное – есть другие люди рядом, есть новости, в первую очередь с фронта. Нет такого количества крыс, туда, где много людей, крысы не лезут.

Трудней всего тем, кто все время дома.

Дрова брать больше негде, мебель сгорела, книги тоже… разбирать разбомбленные дома в надежде притащить обломок доски для буржуйки сил у большинства просто нет. Мебель в комнатах словно после бомбежки – дверцы и полки выломаны, стульев нет, они сгорели в первую очередь.

И бомбежки тоже сыграли свою роль – полы засыпаны осколками стекол, которые просто заметены в углы, чтобы не скользили под ногами, вылетевшие оконные стекла часто заменены фанерой, рубероидом или просто матрасами. Затемнения не требуется, ведь такое утепление свет не пропускает совсем. Из освещения только огонь в буржуйке и крохотный огонек коптилки.

В самом тяжелом положении старики и дети – мрак, голод и холод. А еще вши и крысы.

Счастье, если малыша удалось устроить в садик и его есть кому водить, там тоже плохо и трудно, но выжить можно. В январе многие садики и ясли перешли на круглосуточный режим, так оказалось легче и детям, и взрослым.

А вот уроки во многих школах прекратились, слишком холодно в классах, трудно добираться на занятия и возвращаться обратно, тяжело то и дело спускаться в бомбоубежища. Ученики просто не в состоянии проделывать даже небольшой путь до своей школы, но если не ходить на занятия, то и в столовой кормить не будут.

Дети, проводящие день за днем, неделю за неделей в полутьме вымерзших квартир под кучей одеял в ожидании прихода кого-то из взрослых, который принесет заветный крошечный кусочек… нет, это хлебом могли называть только в блокаду, он больше похож на оконную замазку, черен и горек на вкус. Немытые, уже не чувствовавшие укусов многочисленных вшей, забывшие, что такое нормальная человеческая жизнь, могли ли эти дети улыбаться?

Сколько их было, таких как Женька, Юрка и Павлик, у которых не осталось никого из родных и кто выживал вопреки всему, вопреки самой невозможности выжить?

Но они, как и взрослые в окопах, у станков, в госпиталях, на своих рабочих местах, знали: нужно дожить до весны, обязательно дожить назло фашистам, назло всем смертям.

Бойцы на передовой от голода падали в голодные обмороки, но приходили в себя и снова брали в руки оружие.

И этих людей, у которых даже дети борцы, немцы собирались задушить блокадой? Слабые из Ленинграда удрали при первой же возможности, сильные остались, они умирали, но никогда не заводили разговоры о сдаче города. Удивительно, но чем меньше оставалось сил, тем крепче стоял Ленинград, тем меньше было сомнений в том, что город выстоит, если останется жив хоть один человек, что блокадный кошмар когда-то кончится.

– Юр, вот я не хочу о еде думать, а думаю. Хочу думать о том, как победят проклятых фашистов, как погонят их с нашей земли, а думаю о хлебце…

– Я тоже, – вздохнул Юрка. – Представляю, как наши самолеты сбивают их самолеты, наши танки давят гусеницами их танки, как освобождают любимый Ленинград… а потом снова и снова думаю о еде.

Но, как оказалось, думал он не только о еде.

– Знаешь, если сказать, что все мои документы пропали в ЖАКТе, может, поверят, что мне уже четырнадцать?

Женька вздохнула:

– Не поверят, Юр. Справку из школы потребуют, а там есть документы. У Васи Анциферова потребовали, когда он сказал, что ему уже семнадцать, а ему было только пятнадцать.

– Так то на фронт, туда не возьмут. А на завод? Может, я такой низкорослый уродился? На завод в четырнадцать взять могут.

– А… мы с Павликом как?

– Я же буду рабочую карточку получать. И вам хлеб приносить.

– Тебя на казарменное положение переведут, и мы с Павликом одни останемся.

Юрка помолчал, потом сокрушенно помотал головой:

– Вам одним не справиться. Но нам на детские карточки не выжить.

– Прибавили же… – робко напомнила Женька.

– Жень, на вас с Павликом надо пенсии оформлять, а документов нет, ну… похоронка-то у Елены Ивановны осталась. Ты номер части не помнишь?

Женька со слезами на глазах помотала головой:

– Нет. Он на письмах был, оттуда списывали и бабушка, и мама.

Очень хотелось забраться под ворох тряпья, не обращая внимания ни на каких вшей, которыми кишмя кишело все вокруг, заснуть и не проснуться. Но лежать нельзя, если ляжешь, то уже не встанешь, завтра сил больше, чем сегодня, не будет, их не хватит, чтобы сходить за хлебом, за дровами… Пока есть хоть какие-то силы, нужно идти, нужно бороться.

Возможно, они отправились бы в детский дом, но тут случилось нечто, давшее надежду на жизнь…

– Эй, есть кто живой? – послышался от дверей хриплый от простуды мужской голос.

– Дядя Миша! – взвыл Юрка, выбираясь из-под одеяла.

Сделать это быстро не удалось, в кухню успел заглянуть рослый мужчина в полушубке.

– Вот вы где… Как у вас холодно. Чего же печку не растопите, лень?

Он поставил у входа большой вещмешок, шагнул к печке, снимая рукавицы. Огляделся…

– А дрова где?

Юра, который уже выбрался из-под вороха тряпья, поздоровался за руку, как взрослый, кивнул на пару оставшихся от последнего похода досок:

– Вот. Только они не лезут в печь.

– И все? А где бабушка, Вера, мама, девчонки?

Юра мрачно мотнул головой:

– Нету.

– Кто из взрослых есть?

– Никого.

Чего объяснять, разве непонятно, что если они одни, то остальных уже нет?

Дядя Миша и сам понял, глухо пообещал:

– Ладно, я сейчас. – И поинтересовался: – Топор есть?

– Вон там. – Юра кивнул на стоявший у двери топор, поднимать который ему не под силу.

– Ага, уже что-то…

Когда дядя Миша вышел за дверь, Женька поинтересовалась:

– Кто это?

– Бабушкин племянник. Внучатый. Он буерист.

– Кто?

– Ну, до войны на такой штуке по льду ездил, вроде санок под парусом.

– А зачем?

– Спорт это такой. Сейчас он на фронте. Вы лежите, не вылезайте.

Женя и Павлик остались лежать под грудой одежды, наблюдая, как вернувшийся с несколькими обломками досок дядя Миша и Юрка сначала разбивают эти доски, а потом растапливают печь. Дядя Миша снял шапку и полушубок, и Женька увидела, что он совсем молодой, только лицо сильно обветрено и голос сиплый.

Пока возились с печкой, Михаил рассказывал о Ледовой трассе.

– Опасно, аж жуть. Немцы обстреливают, машины в воронки попадают и под лед уходят. Страшней всего, когда из-под воды из проруби еще долго свет фар видно. Видишь, а помочь не можешь.

Женька ахнула:

– Что же они не видят эти воронки, что ли?

– Едут ночью и фары не всегда включают, чтобы светомаскировку не нарушать. И мороз воронки быстро тонким льдом затягивает. Нужно время, чтобы толстый лед встал. Это мы белым все покрасили и днем движемся.

– Куда движетесь?

Михаил стал рассказывать о буеристах.

– Буер, конечно, не полуторка, зато едет куда быстрей и может двигаться днем и ночью. Сначала мы только разведку проводили и немецких и финских десантников уничтожали, потом трассу размечали, воронки обозначали… И сейчас обозначаем.

– Как?

– Флажками и фонарями специальными, которые с самолетов не видно, а шоферам видно. Ну и туда-сюда до Кобоны возим, туда людей, обратно продукты. Буер при хорошем ветре быстро идет, куда быстрей машины. Полчаса до Кобоны.

– Как полчаса?!

– Да. На Ладоге лед гладкий, как зеркало, а ветер сильный. Если умеешь парусом управлять, то быстро летишь. Чтобы немцам нас обстреливать трудней было, мы подальше стали от берега на лед уходить, там еще быстрей. – И вдруг усмехнулся, вспомнив: – Привезли первый раз двух женщин с ребятишками на Большую Землю, развернулись, а они высаживаться не хотят, криком кричат, мол, родненькие, не бросайте посреди озера на верную погибель. Все заберите, хлебушек возьмите, только не бросайте. Мы им объясняем, что вон за вами уже от берега бегут, чтобы в тепло увезти. Они не верили, что уже в Кобоне. Говорят, быть того не может, чтобы вот так быстро из Ленинграда да на Большую Землю. Но нам уже мешки с мукой подвозили на подводах, чтобы обратно в Ленинград доставить. Только тогда и поверили. Старушка спрашивает:

– Часто вы так ездите?

Отвечаем, что по несколько раз в день, только был бы ветер хороший. Для буеристов ничего хуже безветрия нет. Она только головой покачала:

– Каким же мужественным быть надо, чтобы, вырвавшись из ада, туда возвращаться снова и снова.

– А как мы можем не возвращаться, если там голодные люди? Знаете, первый мешок с мукой в Ленинград не машиной привезли, первую машину по пути буер обогнал. Когда-нибудь ему памятник поставят обязательно.

Юрка горячо заверил, что обязательно:

– И шоферам тоже!

– Да, им еще трудней. Машины тяжелые, неповоротливые, это мы можем увернуться и по ветру быстро уйти даже среди сугробов, а они только по расчищенному пути. И те, кто на трассе живут, тоже герои.

– Где живут?

– На трассе много кто живет. Прямо на льду в санях – дежурят, держат пункты обогрева, ремонтируют трассу, размечают. Всяко бывает ведь. Наши вон под лед нырнули, хорошо, что не полностью. А буер тяжелый, не вытащить. И шли последними, помочь некому. Сами-то выбрались, а буер наполовину из-под воды торчит. Пришлось мокрыми до трассы идти за помощью. Но ничего, справились.

– Мокрыми… это вот прямо мокрыми? – осторожно уточнила Женька.

– Прямо мокрыми из воды. Мой друг больше всего жалел, что тулуп испортился и варежки потерялись в воде. Тулуп дед ему в Кобоне подарил, а варежки из Ленинграда прислали как фронтовику.

По кухне поплыло тепло, дядя Миша взялся за свой вещмешок.

– Мне идти надо, забежал на минутку, а задержался на час. Попадет, – сокрушенно помотал он головой. – Я вам немного продуктов привез… В следующий раз больше привезу.

На то, что он достал, было больно смотреть. Женька почувствовала, как желудок сводит судорогой при одном виде появившейся на столе роскоши – две банки тушенки, целая буханка хлеба, сало, завернутое в газету, большая банка перловой каши, пачка галет и что-то еще в коричневом кулечке!

Михаил открыл банку тушенки и взялся за вторую, но Юрка возразил:

– Не надо. Пусть пока останется.

И из первой банки он ничего выложить не позволил, хотя запах у тушенки был умопомрачительный.

– Дядя Миша, если это нам, то надо так.

Юрка взял кастрюлю с водой, аккуратно выложил туда одну ложку тушенки, размешал, от ломтя хлеба, отрезанного щедрой рукой нежданного гостя, оторвал горбушку, поломал на кусочки и тоже отправил в кастрюлю, объяснив:

– Так наваристей будет.

Михаил мрачно наблюдал, как подобравшийся к столу Павлик слюнявит пальчик и осторожно собирает с бумаги хлебные крошки.

– Как же вы выживаете? У нас несытно, но чтоб вот так…

Юрка неожиданно почти счастливо улыбнулся:

– Теперь выживем. Вон сколько еды!

– Знаете что… Сейчас я вас забрать не смогу, у нас буер в починке был и для другого в Кобону детали доставить должен, но через пару недель вернусь и отвезу на Большую Землю. Там найдут, куда пристроить. Потерпите немного. Только обязательно дождитесь, ладно? Весна скоро, но пока лед еще есть, мы будем туда-сюда много мотаться. Или, может, вам лучше в детский дом?

– Нет! Мы дождемся, – твердо пообещал Юрка.

– Ладно, мне пора. – И вдруг позвал: – Юра, возьми кочергу, покажу что-то. – Он порылся в карманах и выложил начатую пачку папирос и остаток шоколадки. – Обменяете на что… Потерпите, миленькие. Через две недели, договорились?

Юрка вернулся скоро, принеся какие-то плашки.

– Дядя Миша подсказал. Бомбой мостовую разворотило, а там не булыжник, а вот такое. Оно горит хорошо, только смолой воняет, но это не страшно. Сейчас еще пойду выковыривать, пока не примерзло и другие не забрали.

– Я тоже! – схватилась за шубейку Женя.

Павлик увязался за ними. Юрка с Женей ковыряли просмоленные плашки, складывали их в сторону под присмотр Павлика, а потом таскали на пятый этаж. Набрали немного, но радовались хоть этому. Просмоленные плашки бывшей мостовой горели медленно и тепла давали немало.

В тот вечер в их кухне было тепло и сытно… сваренный из ложки тушенки и корочки хлеба суп Юрка разделил на два раза, тушенку спрятал в большую стеклянную банку, хлеб в коробку. И все равно они были сыты и довольны жизнью, тем более в коричневом кулечке оказался настоящий сахар! Как же это сладко…

– Хоть патефон заводи! – счастливо смеялся Юрка. И вдруг повернулся к Павлику: – У вас патефон есть?

Тот кивнул.

– Сейчас принесу. Сидите, я сам, – объявил Юра, вооружаясь кочергой.

Вернулся он действительно с патефоном и пластинками, с трудом таща добычу. Объявил:

– Там опять крысы хозяйничают. Надо у дворничихи отраву попросить.

– Она денег потребует.

– Платье вон его мамы отдадим или еще что-то. – И вдруг глаза Юрки загорелись: – Надо было давно барахло на рынок снести! У них этого барахла куча. Глупые люди, голодали, а не продавали.

– Не все могут. Таня вон тоже не могла.

Юрка и Женя перенесли кое-что из богатых соседских шкафов к себе, решив наведаться туда завтра.

Сытый и довольный Юрка вдруг принялся рассуждать:

– Знаешь, мы трудностей-то и не видели. Я не про смерть родных, а вот про такое: попасть в воронку, а потом идти на ледяном ветру за помощью для буера. Вот это героизм! И те, кто на трассе работают, тоже герои. У нас крыша над головой, а у них что?

– Мне шоферов жалко, – вздохнула Женя. – Если машина под лед провалилась, то и шофер тоже?

– Наверное… Одержим победу над проклятыми фашистами, я сам каждого расстреляю. Вот научусь стрелять и расстреляю!

– Я тоже. И не жалко будет ничуточки.

И вдруг неожиданно хмыкнула, словно что-то вспомнив.

– Ты чего, Жень?

– А помнишь, как Чапай выплыл?

Юрка вспомнил не сразу.

Был такой случай. Когда еще было электричество и работал кинотеатр, они отправились в который уже раз смотреть «Чапаева». Не они одни, у любимого фильма зрители знали каждую фразу и финал тоже прекрасно знали, но все равно смотрели до конца, словно что-то могло измениться и Чапаев мог не утонуть.

В кинотеатре холодно, как на улице, только что ветра нет. После каждого сеанса приходилось выносить по несколько трупов – умирали прямо во время фильма и оставались сидеть. Это никого не удивляло и не ужасало, в кинотеатре умереть даже лучше, чем на улице.

В тот раз фильм уже подходил к концу, оставалось Чапаеву только броситься в реку, чтобы утонуть, как вдруг оборвалась пленка. Неудивительно, ее крутили и крутили… В зале установилась тишина. Можно бы и уйти, все равно знали финал, но двигаться не хотелось. Обрыв, видно, был серьезный, надо склеивать, а это время, потому в зале включили свет, словно приглашая к выходу.

И вдруг раздался звонкий, насколько это возможно, девичий голос:

– Товарищи, а Чапай-то выплыл!

От неожиданности зал, уже начавший громыхать стульями, замер, потом раздались голоса:

– Правильно! Выплыл!

В декабре в Ленинграде даже шум какой-то замедленный, но настроение заметно поднялось. Удивительно, но после того сеанса умерших в зале не оказалось, словно выживший Чапаев вернул к жизни и нескольких доходяг-зрителей.

Позже такая мысль пришла в голову и кинематографистам, был переснят финал знаменитого фильма с Бабочкиным, где его герой вопреки всем разумным доводам и логике выплывал и бодро объявлял зрителям, что сделал это, чтобы бить фашистских гадов, прогнать их с русской земли! Конечно, после войны настоящий финал вернули, а тогда… те, кто увидел «исправленный», даже не задумывались, почему это Чапай с фашистами воевать собрался. Главное, что он со всем советским народом!

Юрка согласился с подругой:

– Это девушка тогда правильно сказала, не мог Чапай утонуть, выплыл он.

Патефон сначала поставили согреться, а потом завели. На звуки музыки приплелась дворничиха, удивилась теплу и еде, без сил опустилась на табурет у входа:

– Я тут маленько у вас погреюсь…

– Тетя Валя, хотите супа? – щедро предложил Юрка.

По глазам было видно, что не просто хочет, но умирает от голода, но женщина попросила:

– Налей немножко во что-то, я своим снесу. Толик помирает. Свою карточку соседке отдал, та потеряла, а на мою втроем не протянуть. На что вы-то жить будете? В детский дом надо идти. Там хоть помереть не дадут.

– Нас дядя Миша на Большую Землю отвезти обещал. Он еду принес и дрова нам заготовил. Вон сколько.

Дворничиха посмотрела на плашки, сваленные горкой у печи, рассмеялась:

– Ишь, хитрые какие! А я и не догадалась, дура старая.

Юрка перелил в кастрюльку весь оставшийся суп:

– Возьмите, тетя Валя.

Та расплакалась:

– Юр, ты если чего надо, говори, я вам постираю и принесу и карточки отоварю.

– Тетя Валя, кто из соседей богатый?

Та ахнула:

– Ты грабить, что ли, собрался?!

– Нет, барахло продать хочу. Вон их, – он кивнул в сторону Павлика.

– А я смотрю, чей это мальчишка. Павлик, ты, что ли?

– Он, только он не разговаривает больше. Онемел. Ничего, пройдет. Вот кончится проклятая война, мы его лучшим профессорам покажем, будет не только говорить, но и петь. Павлик, будешь петь?

Мальчик кивнул. Настрой у сытого Юрки был слишком оптимистичным, чтобы не поддаться.

Запахивая поглубже ватник, дворничиха сообщила:

– Есть такие в третьей квартире. Сам начальник, и жена у него продовольствием распоряжается. У них вот так каждый день пахнет. А те, которые под вашей квартирой жили, тех эвакуировали. Спасибо тебе, Юра. Отнесу своим, пока не остыло. И пойду тоже плашек наберу.

Видно, дворничиха рассказала и про плашки, и про пустую квартиру, полную дорогих вещей, еще кому-то. Ночью Женя с Юрой проснулись от шума за стеной. Дверь на площадку открыть не удалось, та была чем-то подперта. По приглушенным звукам ясно, что соседнюю квартиру грабят.

Дети замерли от ужаса. Позвать на помощь – значит привлечь внимание к себе. А ведь столько слухов о том, что детей убивают и съедают! Если там людоеды, то они сильные, двум оголодавшим детям со взрослыми не справиться.

Юра и Женька на цыпочках пробрались обратно в кухню и подперли дверь в нее доской. Слабая защита, конечно, но что делать?

Немного погодя шум стих.

– Юр, а если там закрыто, как мы выберемся?

– Здесь второй ход прямо из кухни есть, только он шкафом закрыт. Сейчас откроем и будем ходить.

Шкаф поддаваться не желал. Стало даже страшно, неужели не хватит сил?! И тут Павлик сунул пальчиком в сторону дверцы шкафа, что-то промычав.

– Что, Павлик?

– Женька, шкаф же битком посудой набит! Давай вытаскивать.

Они вытащили посуду, полки и даже отломали одну дверцу:

– На дрова сгодится.

– Хоть бы дверь открылась.

Дверь черного хода была закрыта на большой крюк. Он поддался на удивление легко, с лестницы пахнуло холодом и сыростью. Там было совершенно темно.

– А на улицу дверь открыта? – почему-то шепотом поинтересовалась Женя.

– Не знаю. Вы сидите, я проверю.

– Я с тобой! – Женька боялась оставаться без Юры.

– Вот еще!

Но Женя принялась одевать Павлика и одеваться сама. Когда они все же выбрались на лестницу, снова стало страшно. Это в парадной окна через одно фанерой закрыты, какой-то свет есть, а на черной лестнице окон нет, на то она и черная. Юрка приказал крепко держаться за стенку и перила и ставить ноги осторожно, а сам поскорей пошел вперед, чтобы открыть входную дверь.

И все же идти оказалось легче. Этим ходом явно не пользовались, здесь не было разлитой воды и нечистот тоже не было. Юрка подтвердил: на черную лестницу выходят все две двери, но вторая закрыта. Остальные заложены кирпичом.

Входная дверь поддалась не сразу, видно, снаружи здорово намело. Удалось открыть только на узкую щелку. Женя предложила снег выгребать внутрь и забирать домой:

– Это же вода. Хоть руки помыть будет чем.

Снега снаружи намело много, весь вход превратился в сплошной сугроб, им никто не пользовался, а потому не чистили ни изнутри, ни снаружи. Они копали проход и носили снег к себе наверх, чтобы не растекался лужей внизу. Набралось много, но, когда растаял, осталось всего ничего. Снег он такой – на вид пушистый, по весу легкий, а потому воды получается капля. Но и эту каплю лучше принести от своего черного хода, чем с Карповки.

– И чего мы раньше не сообразили?

Теперь предстояло выбраться на улицу или хотя бы в соседний двор. Здесь их ждал приятный сюрприз, хотя обходить пришлось далеко, соседний дом был разрушен, все завалено обломками. Сам двор нежилой, ведь по соседству до войны находилась какая-то контора. Ее то ли эвакуировали, то ли просто закрыли. Всюду виднелись обломки мебели, стульев, столов, валялось много бумаг.

– Зато дров сколько, – спокойно отметил Юрка.

– Ага, и за дровами далеко ходить не придется.

– Не говори никому, не то быстро растащат, – предупредил Юрка, словно Женя могла что-то кому-то кроме Павлика рассказать.

Обогнув дом, у парадной они увидели опухшую, словно избитую, дворничиху.

– Ой, миленькие! Живы?! – запричитала та. – Дура я старая, вот дура! Сболтнула лишнего, они и явились… Ироды царя небесного.

– Эти… из третьей? – зло кивнул в сторону окон квартиры на втором этаже Юра.

– Нет, говорю же, ироды. И третью ограбили тоже. Хозяев связали, рты заткнули и все вынесли. И меня тоже связали, чтобы не засвистела. Банда орудует. Меня только утром Маша развязала, вся околела за ночь…

Не обращая внимания на голосившую тетю Валю, Юрка двинулся в парадную. Женя с Павликом за ним. Мальчишка попросту не выпускал край ее пальто из рук, видно, до смерти боясь снова остаться один. Он по-прежнему молчал. А замерзшую тетю Валю им было вовсе не жалко, сама виновата.

Дверь их квартиры оказалась подпертой поленом.

Дверь в соседнюю квартиру нараспашку, а чего ее закрывать, если в квартире только мебель, которую не вынесешь? Шкафы вывернуты, вещи разбросаны по всем комнатам. Налетчикам ни к чему одежда или обувь, они искали золото и старинные вещи – со стен были сорваны картины, выдрана люстра, унесены все канделябры, статуэтки, лампы, масса дорогих безделушек. Знали, что искать и брать. И все же кое-что грабители оставили – у плинтуса за комодом виднелся уголок золотого портсигара, видно, завалился, а в темноте не заметили.

Пришел милиционер, расспрашивал, записал показания… Покачал головой и посоветовал закрываться на ночь. И соседскую квартиру тоже закрыл на большой ключ, что висел на стене у входа, и вручил ключ Павлику:

– Держи, хозяин.

Павлик все так же серьезно кивнул.

– Когда оформите его в детский дом, ключ сдадите управдому. Так положено. – Он был строгим и справедливым, этот милиционер. Юрка помотал головой:

– Мы его сдавать не будем. Дядю Мишу ждем, он нас на Большую Землю на днях вывезет.

Представитель власти засомневался:

– Точно вывезет?

– Да, он на Ледовой трассе служит. Попросил пару недель перебиться. Три дня уже прошло, осталось одиннадцать. Выживем…

Милиционер вздохнул, кивнул, но все же уточнил:

– Карточки-то есть?

– Ага, оформили.

– А там есть куда?

– И там есть, – успокоил заботливого милиционера Юрка. – Да вы не бойтесь за нас, мы справимся.

– Ну-ну…

Портсигар Юрка показывать не стал, милиционеру ни к чему, а им пригодится обменять на хлеб.

– Банда орудует. Выясняют, где в квартирах что есть, где люди ослабели, врываются, грабят. Орудуют ночью, особенно во время бомбежек. Поймать хотя бы одного, он бы остальных выдал. Они трусливые, могут только против тех, кто слаб. Хотя, думаю, в ваш дом пока не сунутся.

Все равно было решено не просто закрыть свою дверь, но и подпереть изнутри. Женя вдруг сообразила:

– А если дядя Миша придет?!

Отодвинули уже подтащенный к двери стол, красным карандашом крупными буквами Юрка написал прямо на двери:

«Дядя Миша, стучите громче».

– Юрка, а если будут стучать, как мы поймем, что это дядя Миша, а не бандиты?

– Ты права, нужно по-другому, – согласился Юрка. – Подождите, я быстро вернусь.

Он ушел через черный ход и вернулся оттуда же. Те минуты, что Юрка отсутствовал, показались вечностью. Женя вдруг поняла, как спокойно ей под защитой приятеля.

– Где ты был?

– Написал, чтобы дядя Миша прошел через наш ход.

– А он знает?

Юрка хихикнул:

– Он когда после гулянки поздно возвращался, то проходил черным ходом прямо в кухню, чтобы бабушка не слышала. Свистел под окном, я ему открывал. А потом Осиновецкие свой шкаф в кухню притащили и дверь закрыли. Но дядя Миша уже учился и дома не жил. Знаешь, нам тоже надо поживиться в соседской квартире, взять кое-какие вещи. Вдруг придется на толкучке менять?

– Какой толкучке? – удивилась Женя.

– На толкучке сейчас можно обменять хорошую одежду на еду.

– Кто нам поверит, что одежда наша?

– А мы скажем, что мама послала, сама уже встать не может, вот нас и отправила.

– Вот они за нами и придут, чтобы забрать остальное.

Юрка задумался, да, подруга права…

– А мы скажем, что мама на работе, а дома папа, который на побывку с фронта пришел. И дядя тоже дома. Нас ждут.

– Те, кто на побывку приходят, сами еду приносят, а не ждут, когда их дети накормят.

– Ты права, рассуждаешь, как взрослая, а я, как ребенок. Но вещи взять все равно надо, растащат же. Тетя Валя и утащит.

Поднявшееся было настроение испортила встреча с тетей Валей, которая теперь живо напоминала им о грабителях.

– А где ж вы теперь-то? – сообразила поинтересоваться дворничиха.

– У моей тетки в соседнем доме, двоюродной тетки, – соврал Юра и сквозь зубы прошипел Жене: – Про черный ход ей не говори, снова проболтается.

Женя кивнула.

Они больше не верили никаким дворничихам, которые могут проболтаться, выдать и не защитить.

И снова ошиблись, как с Ангелиной. Тетя Валя погибла, вытаскивая из огня девочку в соседнем доме, куда угодил снаряд. Девчонку вытащила, а сама сгорела как факел. У нее остались свои дети.

У черного хода из кухни имелись еще преимущества – он выходил в соседний двор, а дом напротив был разрушен бомбой. Это позволяло не ходить мимо тети Вали и наведываться на развалины в поисках чего-то горючего. Юра, Женька и Павлик с ними умудрялись отковыривать деревянные обломки. А еще на развалинах они набирали снег. Свежевыпавший снег превращался в почти чистую воду, которую можно даже пить. И это тоже удобно, ведь до Карповки далеко.

До войны это было совсем недалеко, Женя с папой и мамой не раз ходили и в зоосад, и в Ботанический сад пешком, но тогда была хорошая погода, не было голода, ледяного ветра и артобстрелов. А главное, были мама и папа.

Но сейчас даже квартал до Карповки казался огромным расстоянием. А там ведь еще нужно спуститься по обледенелым ступеням, дождаться своей очереди и, набрав воду в узкой лунке, умудриться по тем же ступеням подняться обратно, стараясь не расплескать. Каждая пролитая капля превратится в лед и осложнит подъем следующим людям.

А потом в обратный путь с ведрами, поставленными на саночки, с чайниками, бидончиками, кастрюлями… И наверх, в свои квартиры, тоже по обледенелым лестницам.

Радовались те, у кого прорывало водопровод во дворе или на улице, там хоть можно продолбить лунку и черпать рядом с домом. Повезло и тем, у кого рядом были прачечные, там тоже трубы прорвало или даже краны остались, пусть все замерзло, но лед ведь откалывать можно. О том, что будет весной, не думали, дожить бы до этой самой весны…

Кроме снега, часто с копотью, Юра с Женей сначала брали воду из той самой воронки перед парадной. Конечно, пить ее нельзя, зато умываться можно. А для супа несли с Карповки. Дважды ходили даже на Неву, вернее, Малую Невку, но туда далеко.

Это ничего, это терпимо.

Главное – скоро, совсем скоро за ними придет дядя Миша, чтобы увезти на своем буере на Большую Землю. Там есть еда и почти нет воздушных тревог. Надежда давала силы жить.

Однажды Юра вдруг предложил:

– Знаешь, надо вспомнить всех-всех, о ком мы знаем, и записать.

– Зачем? – удивилась Женя.

– Кончится же эта чертова война когда-нибудь, а мы уедем на Большую Землю и можем забыть кого-то.

– Но если мы сейчас вспомним, то потом все равно можем забыть.

– Надо записать. У меня там были тетрадки, я принесу. И карандаш, – рассудительно заявил Юрка.

Начали вспоминать, конечно, сумбурно – мам, погибших на фронте пап, Юркиных сестричек Таню с Олей, бабушку, Станислава Павловича…

– Давай вспоминать и записывать по очереди – кто когда умер хотя бы приблизительно.

– Ты права, Жень, так лучше и надежней. И причину будем указывать, отчего умер.

– Причина одна – война!

Юра смотрел на подругу с удивлением. Он привык считать Женьку маленькой девочкой, которую нужно опекать, не давать в обиду и учить уму-разуму. Но сейчас рядом сидела повзрослевшая Женя, которой только по метрике было десять лет, а по пережитому все сто. Как и ему самому.

Станислав Павлович прав – их детство закончилось с началом войны, но юность или молодость так и не наступила, для нее не было времени, дети поневоле стали умудренными опытом взрослыми, а кто-то сразу стариками.

Вместе с тетрадкой, в которую они заносили свои воспоминания, Юрка притащил альбом с довоенными фотографиями. Даже не альбом, а толстую конторскую книгу, в которую заботливой рукой Юркиной бабушки вклеивались уголки для фотографий, а потом вставлялись и сами снимки.

Сначала смотреть их было интересно, но постепенно Юрка мрачнел все сильней: никого из тех, кто на снимках, уже не было в живых.

Некоторых Женька узнала без подсказки. Вот дядя Миша, вот Юркины папа, мама и сестрички… а вот сам Юрка…

– Ой, у нас такая же есть! Была… Это Станислав Павлович в мае фотографировал, помнишь?

На фото Юрка хохотал, запрокинув голову, – счастливый, еще не подозревающий о грядущей беде.

Юрка дернулся, рванул у нее из рук книгу и швырнул в буржуйку:

– Не помню, ничего не помню! Нет этого больше и никогда не будет.

Фотография не попала в огонь, она отлетела в сторону под ноги замершему Павлику и под стол.

– Юр, кончится эта чертова война когда-нибудь. – Женя повторила слова, которые часто слышала от своего друга, но Юра возразил:

– И кто из них вернется? – Он кивнул на занявшийся огнем альбом. – Кто из нашего списка вернется?

Юрка говорил сквозь стиснутые зубы с такой горечью и болью, что Женя даже испугалась.

– Ненавижу… фашистов ненавижу…

Они молча смотрели, как догорают воспоминания о счастливом детстве, о людях, которых больше не было. Женя подумала, что у нее нет и такого. Мама приютская, родня только у папы, но все снимки пропали в разбомбленной квартире. Все родные погибли, и память лишь в ее сердце.

Вдруг подумалось, куда же теперь, куда деваться после того, как дядя Миша вывезет их на Большую Землю?

Женя вспомнила, что у бабушки был племянник дядя Жора в Магнитогорске. Самого дядю Жору девочка никогда не видела, а вот его жена Маруся приезжала в прошлом году в Ленинград, звала к себе в гости, сетовала, что Магнитогорску до Ленинграда далеко, но обещала даже показать работу мартеновской печи!

– На Большой Земле в Магнитогорск поедем, у меня там тетя живет. Дядя на фронте, наверное… Только я их адрес не знаю, дома-то был… через справочное найдем.

Юрка посмотрел на нее с удивлением, потом помотал головой:

– Нет, поедем в Таганрог, у меня тетка там. И адрес я знаю, искать не нужно.

– Юр, а там не немцы?

Женя вспомнила, как об оккупации Таганрога еще осенью говорил Станислав Павлович.

Юра с Женей молча смотрели друг на друга. Стало страшно, казалось, эти фашисты всюду, как голод, как холод, как наглеющие с каждым днем крысы. Казалось, что тепло и сытно уже никогда не будет.

Но ведь дядя Миша куда-то летает по льду на своем буере, значит, там есть жизнь без блокады, без проклятых фашистов.

– И от Москвы их погнали! – вдруг заявил Юрка, Жене не нужно было объяснять, почему он это сказал.

– Да, и от Ленинграда тоже погонят весной. – Женя вдруг заметила внимательно слушавшего их Павлика, притянула малыша к себе. – Нужно только дожить до весны. Доживем до весны, Павлик?

Мальчик серьезно кивнул, хотя вряд ли понимал, и что такое весна, и о чем вообще речь. Жизнь этого малыша сосредоточилась на одном – не отстать от Жени. Он так боялся остаться один в темноте и холоде, что не выпускал полу Жениной одежды ни на минуту и поднимал отчаянный рев при попытке оставить его дома. Приходилось всюду таскать с собой.

Это было очень неудобно, но у Женьки не поворачивался язык приказать Павлику сидеть на месте.

Доживать с каждым днем все трудней.

В длинных, а главное, долгих очередях разговоры только о том, что еще можно съесть. Люди делятся «рецептами», которые в другое время в здравом уме никому в голову не пришли бы.

– Возьми книгу потолще да лучше старинную… – с видом знатока советовала женщина, возраст которой из-за худобы определить просто невозможно.

– Да мы сожгли уж все, – отмахивалась вторая – отечная, словно оплывшая.

– А зря. Надо было сначала корешки оборвать.

– Зачем? – почувствовав что-то новенькое, поинтересовался старик, череп которого скорее похож на пособие по анатомии для изучения скелета, чем на голову живого человека.

Первой женщине внимание понравилось, стала говорить громче.

– Саму обложку можешь сжечь, а картон, что под ней, размочи хорошенько, отожми и котлеты сделай.

– Да ну? – усомнился старик.

– Вот вам и ну! Говорю же, съедите за милую душу.

– Ага, осенью вон про лепешки из горчицы твердили. Моя соседка попробовала, так насилу спасли. Пару кусочков всего съела, а криком изошла от резей в животе. Врачиха сказала, что чуть больше съела бы, и все, уже не спасти.

– Плохо вымочила и промыла. Нужно было порошок семь раз водой промыть, чтобы и вкуса горчичного не осталось. Тогда есть можно, – сообщила старушка.

Очередь живо принялась обсуждать, что можно есть, а что не стоит даже пробовать. Умирать от резей в животе не хотелось никому.

Пришли к выводу, что клей столярный готовить нужно осторожно, а то если слишком густо заварить, то и внутренности склеятся. Ремни и кожаные вещи вроде перчаток больно долго варить приходится, на них дров не напасешься, хотя навар хороший даже из небольшого кусочка получается.

До войны Мюнхенским пищевым институтом руководил профессор Цигельмайер, светило не только немецкой, но и мировой науки, до тонкостей знавший потребности в пище человеческого организма. Во время войны он был заместителем интенданта немецкой армии.

Когда взять Ленинград с первой попытки не получилось, а войска потребовались на другом направлении, профессору было поручено обоснованно ответить: как долго смогут выживать ленинградцы без достаточного количества пищи. Немецкая разведка имела полные данные о запасах продовольствия в Ленинграде.

Обстоятельный немецкий профессор составил обстоятельный же доклад, утверждая, что при имеющихся запасах продовольствия в осажденном городе никакой необходимости рисковать жизнями немецких солдат, штурмуя Ленинград, нет. Население само вымрет довольно быстро. Цигельмайер дотошно рассчитал, как будет происходить вымирание города, кто не выдержит в первую очередь, как скоро Ленинград опустеет окончательно. О том, что будут работать заводы и фабрики, речи вообще не шло, разве можно работать при столь скудном рационе?

Такой подход Геббельс в своем дневнике назвал «почти научным методом уничтожения Ленинграда».

Разве мог профессор Цигельмайер предположить, что если шубу тщательно побрить, порезать на кусочки и их выварить, то можно получить вполне съедобный суп! Или что в холодец из столярного клея непременно надо добавить лаврушку или гвоздику – чтобы не так горчило. Или что картон из старых книг годится на котлеты… а шлифовальное масло можно использовать вместо растительного… леденцы делать из земли, пропитанной патокой от сгоревшего на Бадаевских складах сахара… из нее же варить повидло…

Ленинградцы опрокинули все расчеты профессора, ему несколько раз пришлось вводить новые коэффициенты, проводить опыты с голоданием, но так и не удалось раскрыть секрет стойкости жителей осажденного города.

– Жень, надо на толкучку идти, – со вздохом объявил Юрка. – У нас денег не осталось совсем. Да и продуктов тоже. На одном хлебе долго не протянем.

– А кто менять будет?

Женя помнила свой опыт похода на Мальцевский рынок, когда они с бабушкой попытались купить масло, вернее, уже тогда обменять на масло что-то из одежды. Торговки наглые, уверенные в своей правоте и даже щедрости, заламывали такие цены за продукты, что бабушка, махнув рукой, повернула обратно после третьей попытки сторговаться. Торговка посмеялась вслед:

– Да мне ваша шуба без надобности, вам же лучше сделать хотела.

У Титовых не было драгоценностей, золото и бриллианты не в чести, а вот хорошей одежды и ценных вещей немало, но не как у Гольдбергов – подделок под старину, а настоящих старинных часов, посуды, предметов обихода. Просто бабушка любила качественное, утверждая, что оно выгодней, поскольку прослужит дольше.

Титовым не прослужило, хотя весьма пригодилось. Все это было продано, вернее, обменяно на продукты. Шубки, шляпки, ботинки, боты, кофты, блузки и мужские костюмы, как и ручное зеркало, щетка для волос с серебряной ручкой, пудреница и прочее на рынок не выносились. Было достаточно написать объявление и вывесить на видном месте, чтобы появились покупательницы.

После первого же объявления, написанного Женькой красным карандашом на тетрадном листке в клеточку, к ним явилась простецкого вида женщина, глаза которой так и бегали по сторонам. Бабушке это страшно не понравилось, но обмен был достаточно выгодным и необходимым, они получили топленое масло, отдав большой отрез креп-жоржета отменного качества. Однако на вопрос, нет ли еще чего-то, последовал ответ, что больше ничего нет.

– Ну так я еще зайду, может, найдете чего, – усмехнулась женщина, сворачивая отрез ткани потуже, чтобы затолкать его под свое пальто.

– Зачем ей это барахло? – удивлялась бабушка, но постепенно именно к Евдокии и перешли все вещи Титовых, даже большой пузатый самовар.

Самовара было два, второй – попроще, деревенский с нагревом воды щепочками – имелся у Станислава Павловича и очень даже пригодился. Буржуйка требовала дрова, а самовар только щепки, потому дорогой обменяли на две банки тушенки, литр растительного масла, две буханки хлеба, не черного, как в обычной булочной, а почти серого, словно довоенного, и пакет конфет.

Бабушка радовалась, что столько еды получено за вещь, которая стояла и стояла в углу на столике.

Женщина приходила, не настаивала на показе «еще вещей», как делали другие, она просто приносила еду и спрашивала, что еще есть на продажу. Устоять было трудно, а потому вещи даже не уходили, а улетали вместе с Евдокией.

Та уже не усмехалась, а деловито торговалась за каждую блузку, шляпку или ботинки. Однажды бабушка не выдержала и поинтересовалась:

– Евдокия, зачем вам все это, вы будете носить?

Ирина Андреевна прекрасно шила и вязала, все вещи были изготовлены из качественных тканей и с выдумкой, они явно не подходили простецкой Евдокии. Та помотала головой:

– Не, я нужным людям снесу, а они мне продуктов дадут.

– Спекулянтам? – нахмурилась бабушка, которой стало не по себе от одной мысли, что ее вещи будут носить те, кто наживается на голоде ленинградцев.

– Не, не спекулянтам. Есть в Ленинграде те, у кого продуктов много, а портних сейчас днем с огнем не сыщешь хороших. Вот и скупают готовое. Вы могли бы обшивать, если хотите, я замолвлю словечко.

– А вам это зачем – у меня взять в обмен на продукты и отдать за них же?

Бабушка просто растерялась от предложения, потому задала такой нелепый вопрос, даже Женьке было понятно, что Евдокия получает продуктов куда больше, чем отдает им.

Может, стать портнихой для состоятельных дам и получилось бы, хотя Ирина Андреевна едва ли долго выдержала бы такой контраст между той и собственной жизнью, но сначала заболела и умерла она сама, а потом исчезла и Евдокия. Хотя она еще весь декабрь добирала вещи из шкафов Титовых.

Все это вместе – запасы, сделанные Ириной Андреевной и Станиславом Павловичем, их практическая смекалка, опустошенные шкафы и комод – избавило не только Титовых, но и Егоровых и даже Бельских от настоящих мук голода. У них всегда была крупа в супе и пахло съестным.

Правда, к концу декабря менять было почти нечего, но и искусительница Евдокия тоже не появлялась, в ход пошли запасы из кладовой.

И вот теперь им с Юркой предстояло попытаться обменять вещи из квартиры Павлика и Юркиной бабушки. У родственниц Павлика тоже имелась дорогая одежда, удивительно, почему они ее берегли, не меняя на продукты. Елена Ивановна твердила, что ничего не жалко:

– Барахло – дело наживное. Купим или сошьем еще, а пока надо выжить.

Женя попыталась вспомнить, что именно отбирала Евдокия, по всему получалось, что выгодней всего попытаться обменять шубу. Но как двум детям обменять шубу на еду и при этом не быть обманутыми или, хуже того, ограбленными? Как ни крутили, получалось, что нести надо детские вещи, тем более их имелось достаточно. Родные Павлика были людьми запасливыми и покупали одежду для него на вырост лет на пять вперед.

Женька успокоила малыша:

– Не переживай, Павлик, выживем, еще купим. Главное сейчас – дождаться дядю Мишу.

Павлик не возражал, его главной задачей до сих пор было не оторваться от Женьки.

Перешли к обсуждению, на какой рынок идти. На рынках давно перестали торговать, шел только обмен, ближайший из них – Сытный. Кроме него Женька знала еще Мальцевский и Кузнечный, но оба далеко. Юрка тоже не был докой в делах обмена. Потому с Сытного решили и начать. Если там не удастся ничего обменять, в следующий раз пойдут на Мальцевский, а заодно заглянут в госпиталь – вдруг там есть какие-то новости. Новостей быть не могло, но заглянуть надо.

Взяли шубку из щипаного кролика, которая больше подошла бы Женьке, чем маленькому еще Павлику, такую же шапку и большой пушистый платок. Женя сама с удовольствием закуталась бы в это мягкое чудо, но сейчас не до удобства, нужны продукты и деньги.

Еще Юрка сунул в карман золотой портсигар, который грабители не заметили в квартире Павлика. Решили портсигар предлагать в крайнем случае и только надежным с виду покупателям. Как определить, кто надежен, а кто нет, не знали, но надеялись на удачу.

Карточки Юрка затолкал поглубже во внутренний карман, чтобы не украли на рынке.

Толчея, несмотря на мороз, была основательной. Договорились, что Женя с Павликом сначала постоят в сторонке, а Юрка крутнется по рынку, прицениваясь, чтобы не продешевить. Женя так привыкла, что Юрка всегда рядом, что, когда тот исчез в толпе, стало не по себе. Павлик тоже испуганно жался к своей спасительнице.

Галдежа, как на обычных рынках до войны, не было, мрачные люди просачивались друг мимо друга, приглядывались, что-то спрашивали, показывали принесенные вещи, разглядывали предложенное. Если два человека задерживались друг подле друга дольше, значит, о чем-то сговорились. Потом расходились в разные стороны, если оба продолжали движение, то торг не окончен или у обоих есть еще что-то для обмена.

Около Женьки с Павликом тут же оказался какой-то ушлый паренек:

– Чего ищем? Или продаешь чего?

Женька не растерялась, окинула его взглядом и спокойно ответила:

– Брата жду.

– А он что ищет?

– Еду, что же еще.

– Что взамен? – паренек был настолько деловитым, что времени даром не терял. Жене стало не по себе, дернула плечом:

– Шел бы ты своей дорогой.

Так любил отвечать неприятным собеседникам их дворник Петрович, Женька повторила, не задумываясь.

Паренек с изумлением уставился на девчонку, хотя кто знает, девчонка ли это. Все так закутаны, покрыты копотью и исхудали, мужчины в теплых женских платках поверх шапок, валенки у всех огромные, одежда, какая осталась, надета одна поверх другой, только по голосу и можно узнать, кто перед тобой. Но голос обманчив, он хриплый из-за холода.

Чуть посомневавшись, парень решил, что это все же девчонка, иначе не упоминала бы брата, какая старушка станет мальчишке говорить о своем брате?

– Так что меняешь-то? Что у тебя есть? Может, мне надо.

– А у тебя что есть?

– Хлеб, консервы, крупа, сахар…

– Какой ты богатый, а ты не вор?

Парнишка разозлился и отошел, но не просто так, а к милиционеру, принялся что-то тому объяснять. Женя чуть не заплакала, сейчас наговорит гадостей, и их с Павликом заберут в милицию. А Юрка где-то в толпе, он даже не узнает, что их забрали.

Решив, если милиционер потребует пройти в участок, кричать как можно громче, чтобы Юрка услышал и пришел на помощь.

Наверное, так и случилось бы, но из толпы вдруг вынырнул сам Юра, а за ним семья из толстяка, его расфуфыренной жены и девчонки постарше Павлика – некрасивой и неуклюжей.

– Вот, у сестры вещи. Неношеные, не успела надеть ни разу, а братишке пока велики. Жень, покажи шубу.

Косясь на милиционера, Женька развернула шубку. Мех заиграл на солнце, женщина тут же вцепилась в шубу, а девчонка принялась с любопытством разглядывать Павлика.

– Что еще есть?

Женщина постаралась спросить как можно равнодушней, но ей не удалось, было заметно, что от шубы она не откажется, сколько бы та ни стоила.

– Еще вот шапка к шубке.

– А это у тебя что? – сунула нос в третий сверток покупательница.

– Платок.

– Все берем. Виктор, заплати. – Она буквально выхватила вещи из рук у Женьки.

– Эй, сначала заплатите! – возмутилась та.

– Да-да, вот, берите все, – засуетился толстяк, протягивая Юрке сумку с продуктами.

Тот деловито взвесил в руке, словно по весу определяя ценность содержимого, но по всему было видно, что для этих покупателей лишний кусок хлеба не важен, еды хватает.

– Что у вас еще дома есть?

– А что вам надо? На вас шуба есть. – Юрка прекрасно справлялся с ролью менялы. – У нас мама такая же, как вы.

– Умерла? – прищурила глаза дамочка.

– Нет, мы эвакуируемся, с собой не потащишь, вот и продаем.

Последнюю фразу услышал подошедший милиционер. Наверное, это его и успокоило, посмотрел внимательно, но вопросы задавать не стал.

– Хорошо, мы купим. Где вы живете?

Называть адрес вовсе не хотелось, да и покупателям тоже боязно идти куда-то со странными детьми. Договорились встретиться завтра в полдень на этом же месте.

Парнишка со стороны тоже наблюдал за торгом. Женя кивнула на него:

– Смотри, как глазеет. Расспрашивал меня…

Юрка пригляделся:

– Я его знаю, это Федька-второгодник, в каждом классе по два года сидел. Постойте-ка.

О чем он говорил с второгодником, Женька не слышала, но тот с удовольствием принял в дар что-то из сумки и согласно закивал.

– Юр, чего это ты продуктами разбрасываешься?

– Это защита. Он меня тоже узнал. Ладно, холодно сегодня, пойдемте домой скорей. У нас еды навалом. А завтра еще будет.

– Юр, а нам же деньги нужны, надо было за деньги что-то продать, – вдруг вспомнила Женя.

Приятель рассмеялся:

– Все сделано, я вместо одной буханки хлеба деньги у него взял. Они богатые, все барахло продадим, нам ни к чему, на буер с барахлом не возьмут. Завтра я ему портсигар предложу.

В сумке, которую отдал щедрый покупатель, оказалась банка тушенки, банка каши, буханка хлеба, кулек с крупой, конфеты и две шоколадки.

– Живем…

Они могли пройти по Сытнинской до улицы Кингисеппа и по ней выйти на Большую Пушкарскую, но Юрка, который знал на Петроградке каждый двор, решил не делать даже малого крюка и повел Женьку с Павликом мимо сада Калинина…

Нет, их не ограбили, все случилось куда страшней.

Воздушные тревоги уже давно перестали загонять всех в подвалы, на центральных улицах МПВО следило строже, чтобы при артобстреле люди прятались хоть под арки или в парадные, но во дворах все равно сновали. Петроградскую сторону и Васильевский обстреливали не реже, чем центр, больше доставалось только районам рядом с заводами да Международному проспекту, говорили, что там ни одного целого дома.

Надо бы спрятаться, если не в бомбоубежище или щель, то хоть в подъезд войти, чтобы осколками не посекло. Когда перебегали открытое пространство (Женьке пришлось тащить Павлика, словно мешок), она заметила хороший обломок доски. Явно кто-то волок себе, но бросил, испугавшись обстрела.

Юрка тоже заметил и, почти добежав до спасительной крыши над головой, вдруг сунул Женьке в руки сумку:

– Прячьтесь, я сейчас.

Это была глупость, почти бравада, чувствуя себя победителем, Юрка пожелал большего, казалось, сегодня ему удается все, можно и рискнуть.

Перепуганная свистом осколков снарядов, грохотом и плачем Павлика, Женька втолкнула малыша в парадную и без сил прислонилась к стене сама. Юрка возился с доской.

Женьку взяла досада, далась ему эта доска, словно без нее дров не найдут. А если и не найдут, так лучше мебель в печку пустить или вообще померзнуть, чем жизнью рисковать! Сколько можно выковыривать доску из-под снега, опасно же!

Или он… Юрка вел себя странно, он не просто не боялся, а словно улегся отдыхать… Женька в ужасе смотрела на друга, пытаясь понять, шевелится тот или нет. Не думая ни о чем, рванулась к Юрке сама, но ей успела преградить путь какая-то женщина:

– Куда?! Сдурела? Ему уже не поможешь и сама погибнешь.

– К-кому не поможешь?

– Да брату твоему. Чего он отстал?

Она говорила еще что-то, но Женя уже не слышала. Земля ушла из-под ног, а в голове так загрохотало, что всем снарядам вместе не перекрыть. Юрке не поможешь?!

На ее счастье взрывы переместились в сторону парка имени Ленина. Женька вырвалась из рук женщины и побежала к Юрке. Тот лежал с открытыми остановившимися глазами и словно пытался что-то сказать в последний миг своей жизни. Ей, Женьке, сказать, о чем-то предупредить… Из уголка его рта вытекла и замерзла тоненькая струйка крови.

Поверить в это, как и в гибель мамы под развалинами их дома, было невозможно, но вот он, Юрка, который уже никогда не скажет, что она просто девчонка, не посмеется, не станет командовать…

Подошедшая женщина, которая не позволила выскочить под свистящие осколки и Женьке, отвернула ее от Юрки:

– Не смотри.

Его чем-то накрыли, только позже Женька поняла, что не обратила внимания на главное – осколок разворотил Юрке половину грудной клетки.

Подошли две девушки из МПВО, что-то спрашивали, Женя отвечала, кажется, называла имя и фамилию друга, потом одна из девушек помогла им с Павликом выйти на проспект, чтобы добраться до дома, ведь Женька даже не представляла, как идти…

Как дошли, она не помнила.

Записка в двери черного хода для дяди Миши не тронута, значит, надо еще ждать. Только чего ждать?

Когда пришла похоронка на папу и умерли бабушка и Станислав Павлович, у нее была мама… Когда погибла мама, рядом был Юрка, которого Женя воспринимала как старшего брата.

С гибелью Юры у Жени не осталось никого, никакой защиты в этой страшной жизни. Рядом только молчащий Павлик, у которого тоже никого. Раньше они боролись за жизнь вместе с Юркой, он командовал, она выполняла, помогала, спрашивала совет. А теперь? Сама… все сама… Ей десять, Павлику три года, детство обоих давно кончилось, но ведь и взрослыми они тоже не стали. В заснеженном обледеневшем блокадном Ленинграде двое маленьких детей остались совсем одни, без карточек, денег, документов. Выбор невелик – они могли просто погибнуть, пойти в детский дом или справиться со всеми трудностями и дождаться дядю Мишу.

Женька сдаваться не собиралась, но, подумав о буеристе, испугалась. Дядя Миша родственник Юрки, что, если он не захочет спасать чужих Женьку и Павлика? Если это вообще нельзя сделать без Юрки? Наверное, он оформит какие-то документы, даже теперь без документов никуда, да и добиться эвакуации не так просто: чтобы получить разрешение, нужно оплатить все квартирные долги, а как это сделать, если денег нет?

Ужаснувшись гибели друга, Женя совсем забыла и о еще одной беде – у Юрки остались их карточки и деньги! Те немногие деньги, что были, пропали. И золотой портсигар, за который Юрка собирался что-то выручить, тоже лежал в кармане его пальто.

Положение было настолько ужасным, что Женьку спасло лишь непонимание всей катастрофы. Вернее, она понимала, но… не понимала. Гнала от себя мысли о положении, в котором оказалась.

В первые дни Женьку выручила привычка что-то делать. На этом настаивал еще Станислав Павлович. Пока он был жив, старался, чтобы у Жени и Юры все время находилось какое-то занятие: они либо ходили в магазины, либо собирали дрова, носили воду, а когда было совсем холодно, занимались домашней работой и учились. Каждый день повторять стихотворения, каждый день узнавать что-то новое, не давать себе покоя, не позволять усталости, холоду и голоду взять верх.

По привычке Женька топила печку, грела воду, что-то варила, как это делали они с Юркой. А еще рядом был Павлик. Он не хныкал, ничего не просил, он по-прежнему молчал, но, прижимая мальчишку к себе в попытке сохранить тепло, Женька чувствовала, что не сможет просто бросить малыша, не сможет лечь в сугроб и заснуть навсегда, как хотела после гибели мамы.

Сначала машинально, а потом осознанно она организовывала немудреный быт, вспоминая, как все делал Юрка.

Конечно, на следующий день они не понесли никакие вещи на рынок, но хотя бы то, что выменял Юрка, оказалось цело.

– Ну что, Павлик, у нас больше никого нет, даже Юры. Только ты и я. Знаешь, каким он был хорошим.

Малыш кивнул и вдруг полез под стол. Достал упавшую туда фотографию Юрки и протянул Жене. На снимке счастливый Юрка в яркий майский день смеялся, запрокинув голову. Тогда казалось, что ничегошеньки плохого с ними в жизни вообще не может случиться.

Поплакать бы, но слезы словно замерзли вместе со всем городом.

– Знаешь, Павлик, а мы выживем. Вот всем этим проклятым фашистам назло выживем! Совсем скоро март, пусть холодно, но это же весна. А Станислав Павлович правильно говорил: весна – это победа жизни над смертью. Мы уже дожили до весны и будем жить дальше.

– Павлик, мы пойдем к паспортистке, но ты ничего не скажешь там о гибели Юры, понял?

Мальчишка кивнул, несмотря на нелепость требования Жени. Как он мог что-то рассказать, если вообще не говорил. Но Женя все чаще разговаривала с ним, просто чтобы не забыть человеческую речь, чтобы слышать собственный голос. Она читала стихи, пела песни, просто болтала без умолку, обсуждая с Павликом свои действия и планы. Это помогало.

Вместо умершей от водянки Ангелины сидела другая девушка. Она строго оглядела Женю и Павлика и поинтересовалась, где Юрка.

– Болеет, – спокойно соврала Женька.

– Ему уже не полагается детская карточка, он знает?

– Да, – Женя вспомнила разговор о том, что с двенадцати лет Юрке положена иждивенческая, или, как ее зло прозвали, «изможденческая» карточка, нормы по которой были самыми маленькими. – Он знает, Ангелина предупредила.

– В детский дом не собираетесь?

– Нас скоро на Большую Землю увезут, Юркин родственник обещал.

– Какой? – девушка задала этот вопрос просто так, чтобы что-то сказать. Она все еще сомневалась, стоит ли отдавать карточку Юры чужой девочке, которая вовсе ему не родственница.

– Дядя Миша.

Это имя произвело впечатление на новую паспортистку, она заулыбалась:

– Миша приходил? Где он, на каком фронте?

Женька не знала, можно ли рассказывать о буерах, но потом решила, что если сам дядя Миша не скрывал, то ничего плохого в этом не будет. Оказалось, что и буера новой паспортистке знакомы:

– Да, он вечно по Ладоге по льду под парусом гонял. Обветренный, даже обмороженный. Бррр! Холодно, а им хоть бы что. Придет, передавайте привет от Маши.

Она отдала карточки, уже не сомневаясь. К тому же она быстро оформила документы на пенсии всем троим детям – Жене, Павлику и даже Юрке.

– Дядя Володя вас знает, подтвердит. А про разрушенный дом мы сами запросим. Пенсию получите через неделю. Есть на что жить эти дни?

– Да, – успокоила ее Женя. Было не по себе от лжи про Юрку, потому она торопилась уйти.

Дома Женька посчитала деньги, которые Юрка прятал от крыс в небольшой металлической коробочке из-под конфет. Нашлись три рубля семнадцать копеек. Если экономно, то на неделю хватит.

Еда у них есть, хлеб купят, на дрова пустят все, что подвернется под руку, воду принесут. Решив так, Женька подумала, что Юра одобрил бы ее. И Станислав Павлович одобрил бы. И бабушка. И мама. И папа… И их учительница Клавдия Трофимовна…

Только вот никого из них уже нет в живых. Никого!

Таня не хотела жить и умерла, но Юрка-то очень хотел. Все хотели, но проклятые фашисты лишили стольких людей возможности жить! Женя повторила то, что уже говорила Павлику:

– А мы выживем им назло! Нет, просто выживем.

Теперь осталась одна задача – дождаться дядю Мишу. Мысль о том, что тот может не прийти, Женька гнала от себя, даже не давая ей оформиться. Она прижимала к себе закутанного в сто одежек Павлика и вслушивалась в звуки снаружи. Разрывы бомб или снарядов ничто, главное не пропустить заветный стук в дверь.

И вдруг…

Женька даже дышать перестала. Кто-то ходил в коридоре. Значит, даже запертую дверь открыли? Кто открыл? А если это людоеды или те же бандиты?

Но шаги, вернее, шажки слишком торопливые, словно цоканье когтей по паркету.

Крысы!

Женя рывком села. От резкого движения закружилась голова, пришлось подождать, пока успокоится. Под руку попал обломок плашки, собрав все силы, Женька бросила его в дверь. Не долетел, но загромыхал. Топанье по ту сторону прекратилось, потом стало слышно, как крыса убегает.

Но это ненадолго, скоро она вернется. Почуяв добычу, крыса уже не успокоится. Если кому и раздолье в осажденном городе, так это крысам – человеческим и грызунам.

– Нельзя лежать! – объявила Женька. – Павлик, нельзя лежать. Пойдем за водой и дровами.

Женя нацарапала большую записку дяде Мише прямо на стене, чтобы сразу увидел, когда войдет:

«Дядя Миша, мы ушли за водой».

На двери запасного входа с улицы повторила записку про воду куском штукатурки.

Март выдался холодным, очень холодным, казалось, что зима навсегда поселилась в городе. Но это все равно была весна! Морозная, ветреная, но весна. И сейчас мороз ленинградцев даже радовал. Мороз держал лед на Ладоге, значит, держал Ледовую трассу до Кобоны. А трасса – это еда, это жизнь, возможность переправиться на Большую Землю по льду.

Скорей бы уж пришел дядя Миша! Вдруг с ним что-то случилось?! После гибели Юрки прошло десять дней.

Нового снега не было, в их дворе набрать ничего не удалось, пришлось идти к Карповке, спускаться по обледенелым ступеням, потом подниматься, рискуя упасть и что-то сломать. Женя оставила Павлика наверху:

– Стой здесь, только смотри ни с кем не разговаривай, а если что, то громко зови на помощь.

Уже спустившись, подумала о том, что мальчик не только закричать, просто позвать не сможет, он же безголосый. Но выхода все равно не было, Женя оглянулась, малыш терпеливо стоял в ожидании своей спасительницы.

Спуститься вниз к проруби задача нелегкая, но решаемая, если очень нужно, можно и съехать, как с горки, а вот подняться по обледенелому спуску наверх… Обидней всего, если воду прольешь, это значит, надо спускаться и снова выстаивать очередь на морозе. Поговаривали, что на Неве моряки помогают – проруби или целые траншеи прорубают и чистят, ступеньки во льду выдалбливают и даже вытаскивают самых слабых наверх. Но моряков на весь Ленинград не наберешь, вот и ползли люди к прорубям сами.

У проруби какой-то паренек черпал воду из лунки и наливал в бидончики, чайники и кастрюльки. Женя подумала, что с ведрами уже никто не ходит, привезти ведро на санках еще можно, но как вытащить его наверх по обледенелым ступеням и потом поднять в свою квартиру? Вот и перешли на бидончики.

Он ловко зачерпнул из узкой лунки бидончиком, перелил в больший, потом еще раз, снова перелил, а потом набрал в третий. Женя залюбовалась, получалось ловко, видно, привык. Восхитился и старик, стоявший в очереди за водой за Женей:

– Ишь, как он! Ни одного лишнего движения. И ничего не разливает, что тоже похвально, меньше наледи будет.

Какая-то женщина усмехнулась:

– Он уже который день так. Приноровился. Молодец.

Женя представила, каково этому парнишке который день на морозе и ветру стоять на коленях и черпать ледяную воду. Но он стоит, потому что старикам и детям не зачерпнуть, не вытащить даже бидончик воды, а у него пока есть силы.

Когда выбралась наверх, таща два бидончика – свой и маленький Павлика, что-то заставило обернуться. Паренек лежал на льду, а старик пытался его поднять. Кончились силы.

А ведь мог поберечь, дождаться тепла и выжить… Но он предпочел погибнуть на льду Карповки ради спасения чьих-то других жизней. Сколько их было таких, тех, кто думал сначала о других, а потом о себе? Скольких они спасли тем, что не отсиделись, не берегли себя?

Павлик рядом тащил небольшой бидончик, все какая-то помощь.

– Смотри, неси аккуратней. Это нам на суп будет. А это, – Женя кивнула на свой бидон, – для бани. Устроим сегодня баню. Да?

Павлик снова лишь кивнул.

Туда и обратно тащились медленно, особенно по лестнице на свой пятый этаж. Одно хорошо, на черную лестницу кроме их двери выходила еще только одна, но она была заколочена, потому ни помоев, ни трупов не было. Правда, темно, хоть глаза выколи. Но это если закрыть дверь.

Свою дверь Женя открывала с замиранием – вдруг там дядя Миша? Ну и что, что тихо и не пахнет ничем. Может, он пришел и отправился еще за дровами? Или просто сидит и отдыхает…

Кухня была пуста.

– Пойдем еще раз! – потребовала Женя, словно малыш мог ей возразить.

Они сходили еще… Паренька на льду уже не было, воду черпали сами. Женя, поняв, что старушка, стоявшая за ней, не сможет достать воду своим чайником, сначала налила ей, а потом уже зачерпнула себе. Но та же история оказалась и у совершенно изможденной женщины, пришлось налить и в ее кастрюлю. Бидончик Павлика очень пригодился, он узкий и в небольшую прорубь проходил хорошо. Женя набирала и набирала, чувствуя, что скоро свалится, как тот парнишка.

Наконец подошла очередь достаточно крепкой женщины, та скомандовала:

– Ну-ка пусти меня на свое место. Только бидон свой оставь.

– А в чем же я понесу? Вернее, братик?

Только тут Женя сообразила посмотреть наверх, с ужасом ожидая, что Павлика там нет. Но мальчик послушно стоял на месте.

– Возьми мою банку.

Женя хотела спросить, как она сама завтра наберет воду этой банкой, но промолчала. Как-нибудь наберет. Может, найдется еще что-то вместо удобного бидончика.

Но Павлику нести банку, ручка которой сделана из веревки, продетой в дырки по бокам, невозможно, половину прольет на себя. Пришлось Жене тащить самой.

Уже у дома она сообразила, что Павлик тоже что-то тащит.

Малыш, пыхтя, волок обломок доски.

– Ах ты ж мой помощник…

– …ник, – согласился Павлик.

– А ну, повтори! Павлик, повтори!

Возможно, своим возгласом Женя попросту испугала малыша, он больше не произнес ни звука, как ни старался.

– Ничего, главное, начало. Ты молодец, Павлик! Молодец, что воду носишь, что доску нашел, что не хнычешь. Ты настоящий ленинградец.

Еще сходили за плашками. Их удалось отковырять всего три, зато подобрали ножку от рояля и пару веток. Женька решила, что на сегодня хватит, а там…

– Если доживем, пойдем еще!

К виду пеленашек или едва бредущих по сугробам пока еще живых людей все давно привыкли. По карточкам прибавили продовольствия, но люди продолжали умирать. В феврале трупов было больше, чем в январе. Их собирали на улицах специальные бригады, грузили в кузова машин, словно бревна, да трупы и были обледеневшими бревнами. Тем, кто умирал и застывал на улице, даже особое название придумали: «хрусталь». Издевательство? Но жизнь так потрепала ленинградцев за эту страшную зиму, что не до обид.

Каждый мог рассчитывать только на себя. Упавшим помогали редко, разве что подняться, да и то не всегда. Это не цинизм и не равнодушие, просто все передвигали ноги с трудом, помочь подняться кому-то почти наверняка означало упасть самому. Даже если не тут же, то через сотню шагов, ведь сил едва хватало, чтобы просто передвигать ноги.

На помощь друг другу приходили, иногда не жалея собственной жизни, но страшная зима вынудила большинство ленинградцев спрятаться в своих личных раковинах, по возможности не выглядывая наружу. Добрести, отоварить карточки, вернуться домой без потерь, главное – не упасть, чтобы не превратиться через полчаса в «хрусталь», оставив умирать голодной смертью домашних, тех, кто тебе доверил свои карточки, а значит, свою жизнь.

– Павлик, осторожней, не упади.

Малыша все еще приходилось тащить за руку, но шагал он достаточно уверенно. Ножка почти зажила. Оставаться один дома по-прежнему не соглашался, да и Женька не настаивала, помня, чем может закончиться любой поход. К тому же она привыкла к Павлику рядом, даже в булочную ходить одной было бы неприятно.

– Давай сходим за дровами, мало осталось.

Женька стороной обходила район Сытного рынка, к тому же, боясь заблудиться, даже на проспект Карла Либкнехта не отваживалась ходить. И к больнице Эрисмана, что совсем рядом с их нынешним пристанищем, тоже не заглядывала, слишком много трупов валялось рядом. Пеленашек свозили к больницам сотнями, санитары едва успевали вывозить страшный груз на кладбища. А Левашовский напоминал о крысином водопое…

Вот и оставалось ходить по Кировскому проспекту, либо в сторону парка имени Ленина, либо в другую сторону через мост. Там иногда удавалось подобрать что-то деревянное. К тому же она старалась надолго не уходить, вдруг дядя Миша придет, как в прошлый раз, всего на полчаса?

Пока перебивались…

Женя замерла, остановился и Павлик, не понимая, что могло так испугать его спасительницу, ведь не было обстрела, не рвались снаряды, а что ледяной ветер, так он все время такой.

А Женя не могла поверить глазам: впереди шла… ее мама! Мамину беличью шубку, а главное, шапочку с черным кокетливым хвостиком сбоку она узнала бы даже с закрытыми глазами. Этот хвостик пришлось пришить, когда стало ясно, что шапка начала расползаться от старости. Бабушка отпорола хвостик от рукава своей шубы и пришила к шапочке, чтобы скрыть самую крупную прореху. Получилось очень симпатично.

Женя помогала бабушке, а потом любовалась мамой, когда та, вернувшись с работы, крутилась перед зеркалом и нахваливала золотые руки Ирины Андреевны.

– Мама! Мамочка!

Она бросилась вперед, с ужасом понимая, что догнать женщину не удастся. Это было словно во сне, когда ты бежишь, а двигаться быстро не успеваешь.

Но женщина услышала крик и обернулась.

Нет, это была не мама, не Елена Ивановна. Чужая женщина ждала, пока Женька подбежит, с удивлением глядя на девочку. Чужая…

Женя не дошла до нее несколько шагов, замерла, только через пару мгновений сумела прошептать:

– Обозналась…

– Бывает, – согласилась обладательница шубки и шапочки, повернулась и пошла дальше своей дорогой. Она не в валенках, а в таких же кокетливых, как шапочка, ботинках. Ей ни к чему тепло одеваться, неподалеку ждала служебная машина…

Женщина села в машину, а Женька без сил опустилась прямо на снег, не обращая внимания на усиливающуюся метель. Горло сдавил спазм, злые слезы никак не могли пролиться из глаз.

Она не обозналась, шубка и шапочка были мамины, просто теперь их носила женщина, выменявшая кокетливый наряд на еду. Мамы больше не было, а ее вещами пользовалась другая.

Женьке хотелось свернуться калачиком и уснуть в этой ледяной метели на снегу, но рядом топтался замерзший и голодный Павлик, для которого она была единственной защитой и надеждой на жизнь. Если в снегу уснет Женька, то погибнет и Павлик…

А может, лучше так? Лучше уложить его рядом в сугроб и уснуть вместе?

– Эй, ты чего, сил нет идти?

Над Женькой склонилась неопрятного вида женщина со странным блеском в глазах. Кто сейчас опрятен, кроме той вот, которую Женя приняла за маму?

Отвечать не хотелось, но старуха хищно оскалилась:

– Ты полежи, девонька, полежи, отдохни. А ты пойдем со мной, я тебе конфетку дам. Хочешь конфетку?

Это говорилось уже Павлику, которого старуха схватила за руку и потянула за собой.

Женька вдруг сообразила, кто перед ней. О людоедах говорили много, они даже подозревали в этом соседку Пети, но теперь Женя встретила настоящую. Девочка вскочила и вцепилась в Павлика с другой стороны:

– А ну отпустите его! Отпустите моего братика!

Силы были неравны, а темная подворотня совсем рядом, и на улице пусто.

Но сдаваться Женька не собиралась, она принялась орать что есть сил и пинать старуху ногами:

– Пошла вон, людоедка проклятая! Помогите! Людоедка!

Из снежной пелены вынырнула какая-то женщина, из подворотни еще одна…

Женьке показалось, что это старухины сообщницы. Их трое, а она одна. Но старуха все же выпустила рукав Павлика, Женьке удалось спрятать малыша себе за спину. Теперь девочка стояла, ощерившись, словно тигрица, защищающая свое потомство:

– Не отдам.

Женщины отбирать Павлика не собирались, напротив, они набросились на старуху, сбили с ног и принялись пинать с криками:

– Попалась, ведьма!

Прибежали еще девушка с женщиной, присоединились к первым двум. Из криков стало понятно, что старуху ловили давно, но схватить не удавалось.

Женя не стала дожидаться, когда родные маленьких жертв людоедки расправятся со старухой, потащила Павлика домой:

– Пойдем быстрей, чтобы еще кто не съел.

Дров они в тот день так и не нашли…

На следующий день Павлик вдруг принялся капризничать, не желая выходить даже за хлебом. Но у них не выкуплен хлеб на сегодня, а задним числом его не продавали!

Устав убеждать малыша, что не выпустит его руку из своей и никуда, кроме ближайшей булочной, они и шагу не сделают, Женька даже разозлилась:

– Ну и оставайся здесь один с крысами! А я пойду. Нам надо поторопиться, окажемся в хвосте очереди – никакого хлеба не достанется, а идти на Левашовский я не могу.

Павлик еще посопротивлялся, но наконец позволил одеть себя и замотать до самых глаз платком.

Таща его вниз и со двора за руку, Женька ворчала:

– Вот придем теперь позже всех. Ничего не достанется…

Как и многие, она давно не обращала внимания на артобстрелы: если по каждому поводу прятаться в бомбоубежище, так оттуда лучше не выходить совсем. Стреляли немцы часто, ленинградцы знали, что артобстрела не будет только во время обеда на немецких позициях, а тот четко в срок. Этим пользовались, подгадывая передвижения на этот перерыв.

Но сейчас не перерыв, и район обстреливали. Ну и что, если надо в булочную, то никакие снаряды не заставят сидеть в подворотне. Разве это объяснишь Павлику? Вообще-то он не капризничал, послушно одевался и шел, вцепившись в Женькину шубу. Наверное, здорово напугала та тетка-людоедка.

Повернув за угол, чтобы перейти дорогу к булочной, Женя встала как вкопанная – на месте булочной дымящийся развороченный угол, а на то, что недавно было очередью за хлебом, лучше не смотреть вообще!

Не в силах вынести ужаса увиденной картины, Женька плюхнулась прямо в сугроб. Если бы Павлик не капризничал и они отправились пораньше, то сейчас…

– Пав-влик…

У нее стучали зубы.

Хлеб в тот день они не выкупили, но было не до хлеба или еды.

Крыса становилась все наглее. Она, видно, не была столь голодна, чтобы нападать сразу, крысам еды хватало. Эта тварь ходила кругами, скреблась, топала по коридору за хлипкой дверью, словно сужая круги. Из-за этого было невозможно спать, страшно выходить куда-то. Женя постоянно держала под рукой кочергу, мало надеясь, что с крысой удастся справиться. Одиннадцатилетняя истощенная от голода девочка не собиралась отдавать крысам свою жизнь и жизнь маленького Павлика, но уже понимала, что бой может проиграть.

А потом их стало две. Вторая крыса была наглее и больше, она не желала выжидать, когда можно будет просто войти и вцепиться зубами в кого-то из детей, она хотела сделать это немедленно! Крыс уже не пугал стук или швыряние в дверь чего-то тяжелого. К тому же Женя поняла, что может сама разбить дверь, и тогда твари пролезут в кухню вообще беспрепятственно.

– Дядя Миша, где же ты?!

Женя решила подлить масла в коптилку и с ужасом обнаружила, что его почти нет! Остаться еще и без света? Крошечный огонек коптилки почти ничего не освещал, но сам огонек теплился, словно надежда на жизнь. Последняя надежда.

– Без света дядя Миша нас вообще не найдет.

Женя вдруг с ужасом сообразила, что это они с Юрой легко нашли черный ход и дверь в кухню, а дядя Миша мог и не найти! Конечно, в полной темноте черной лестницы он мог просто не разглядеть, не понять, что за дверью кто-то живет!

Женя попыталась взять себя в руки и рассуждать спокойно. Бабушка всегда учила, что, прежде чем паниковать, нужно сделать три глубоких вдоха и объяснить себе, почему для паники нет причин:

– Если это не поможет, тогда паникуй.

Юра сказал, что дядя Миша не раз возвращался домой именно этим ходом, значит, он точно знает, где дверь, и находил ее в темноте. Ну или на свету при включенной лампочке, но все равно знает, где искать.

Вот и успокоилась, даже трех доводов не понадобилось.

Но объяснение не добавляло масла в коптилку. Конечно, это не масло, не керосин…

При мысли о керосине Женя воспрянула духом. Конечно, Юрка обливал коридор квартиры Павлика керосином! Там оставалось в большой бутылке, это Женя помнила точно. Но как сходить в квартиру Павлика? Открыть дверь в свой коридор, значит, впустить проклятых крыс.

А идти нужно, можно полить керосином кухонную дверь, на время отпугнет этих тварей, а там придет дядя Миша…

– Или война кончится, – невесело усмехнулась Женя.

Придется идти через парадную. Что если там живут другие люди? Ведь в уцелевшие квартиры подселяли тех, у кого дома разбомбили. Но другого выхода все равно не было.

– Пашка, пойдем к вам в квартиру. Там керосин есть, чтобы в коптилку добавить.

Павлик привычно кивнул. Рядом с Женей он уже не так боялся даже крыс в своей квартире.

В парадной они не встретили никого, на лестнице, как и во многих домах Ленинграда, обледенелой и залитой нечистотами, тоже. Последний лестничный пролет к пятому этажу был чистым, просто на верхней площадке никто не жил, не ходил за водой, не выбрасывал на площадку мусор, который не в силах вынести.

Дверь в квартиру Павлика приоткрыта, хотя они с Юркой ее плотно прикрыли. Но она могла распахнуться и от сквозняка, окна-то разбиты.

А у их двери что-то стояло. Это что-то…

Женя метнулась, сколько хватило сил, к квартире. Но не к тому, что совсем недавно было вещмешком, а теперь стараниями крыс превратилось в рвань, а к надписи на самой двери.

Под красным карандашом Юрки было добавлено, видно, куском штукатурки:

«Приходил. Дома не застал».

Женя скорее догадалась, что именно написано, чем прочитала, но главное, дата – день гибели Юрки!

Это означало, что дядя Миша приходил, когда они ходили на рынок, но забыл или не смог найти запасной вход. Значит, больше не придет, значит, надежды нет.

Откуда Женьке знать, что приходил не сам дядя Миша, а его друг Егор, которому поручено забрать детишек и доставить на Ладогу, а если те уже в детском доме, то хоть отдать продукты. Егор понятия не имел о втором входе в квартиру, он долго стучал и звал Юрку, а потом, не найдя никого и в соседней квартире, написал свое послание и оставил вещмешок в надежде, что Юрка обнаружит продукты скоро. Буеристов расформировывали, ведь наступала весна, а сани под парусом двигаться в воде не могли.

Женя второй раз в своей жизни разминулась со счастливой судьбой. Не пойди они тогда на рынок, могли услышать стук Егора и спастись. И Юрка не погиб бы…

Женя сидела прямо на ледяном полу площадки и рыдала. Не меньше несостоявшейся встречи с дядей Мишей ей было жалко сожранных крысами продуктов. Зубам этих тварей не поддалась только банка тушенки. Рядом стоял закутанный до глаз Павлик и тихонько гладил ее по голове. Когда Женя бросилась вперед, Павлик от неожиданности выпустил ее шубейку и упал. Он больно ударился, расплакался, но, увидев слезы своей спасительницы, чего не бывало никогда, реветь перестал и принялся успокаивать Женю.

Сколько они так сидели, неизвестно. Выплакав все слезы, которые берегла с самого начала войны, Женя поднялась, сунула в карман оставшуюся нетронутой крысами тушенку и отправилась с Павликом в их квартиру за керосином. Кроме половины бутылки керосина им удалось разыскать вполне приличную лампу без стекла, а еще сломанную ножку стула.

Надо бы еще дверцы шкафа поломать, и книги оставались, и даже спички! Спички и пару книг Женька тоже прихватила с собой, а за дверцами от шкафов решила прийти завтра. Остававшаяся еще у них банка тушенки давала надежду на жизнь на некоторое время. Уже весна, пусть и ледяная, а весна – это спасение, это победа жизни над смертью, как им твердил Станислав Павлович.

Горечь сознания, что ждать больше некого, смешивалась с радостью из-за добытого богатства.

Но радость погасла, стоило им вернуться в свою кухню.

Первое, что увидела девочка – здоровенная дыра, проделанная крысами в двери в коридор. Пока Женя ходила в квартиру Павлика, серые твари времени не теряли. Женин визг и брошенная в их сторону книга крыс не очень-то испугали, они одна за другой спокойно перебрались в дыру и затопали по коридору.

Второй раз за день Женю охватило отчаянье. Защиты от здоровенных крыс никакой, они с Павликом не справятся. Не убили голод и холод, так сожрут эти серые твари!

И все-таки Женя приняла меры, она приказала Павлику остаться у входной двери, щедро смочила керосином тряпку и заткнула ею дыру. Потом подумала, протолкнула тряпку на ту сторону, смочила еще одну и уже эту пристроила в дверь. Хоть на время твари не сунутся.

По кухне поплыл резкий запах керосина, керосин был хороший, довоенный…

– Только спички не хватает, – пробурчала Женя. И это было правдой, стоило одной искре попасть на ее руки или на тряпки, выскочить из огня уже не успеют.

Остатки керосина были налиты в лампу, свет показался таким ярким, что Павлик даже зажмурился. Женька поспешно убавила фитиль, нельзя израсходовать весь керосин за один раз. С трудом задернула тяжелое одеяло светомаскировки, приказала Павлику раздеваться.

Она уже не раздумывала над тем, что делает и зачем, просто растопила печку, воду для еды налила в кастрюлю, а для мытья в большой таз, выложила в миску тушенку, отделила ложку для супа, а остальное тоже поставила греться. Павлик только блестел глазами.

– Сейчас мы с тобой вымоемся и наедимся. Как до войны, да?

Малыш кивнул. Женька подумала о том, понимает ли он вообще, что происходит? Сознает ли, что мамы, папы и щедрых родственников, для которых Павлик был единственным баловнем, уже нет, что за тонкой дверью страшные крысы, защитить от которых Женька его просто не в состоянии, потому что и сама не сможет защититься? Что больше нет надежды на приход дяди Миши и спасение на Большой Земле? Почему-то подумалось, что они могут так и не увидеть буера – саней под парусом, летящих по льду Ладожского озера.

От печки по кухне разлилось тепло.

С безумной щедростью Женя подкладывала и подкладывала дрова, пока не стало совсем тепло, а вода даже слишком нагрелась. Потом сняла с Павлика всю одежду и отправила ее в огонь, там слишком много вшей, чтобы просто травить. Вши затрещали в огне, лопаясь. Они были откормленные, сытые… И как только умудрялись пить кровь у таких, как Павлик, – тощих до синевы?

Налила в большой таз воды, старательно вымыла малыша, не жалея золы. Долго терла ему волосы, выгоняя вшей, потом растирала полотенцем, одевала в чистую одежду, не обращая внимания на скулеж, натерла голову керосином.

От тепла и горячей воды Павлик почти засыпал в ее руках.

– Эй, ты не спи, сейчас кушать будем.

Но мальчишка заснул.

С трудом перетащив его на один из столов подальше от вороха тряпья со вшами, Женя подложила еще дров и принялась вылавливать насекомых из таза, в котором мыла Павлика. Нужно вымыться и самой, а воды маловато. Это даже хорошо, что Павлик заснул, Женя также терла себя золой, полоскала волосы и смазывала голову керосином.

Потом она отправила в печку и всю их нехитрую постель, убрала все, что смогла, в кухне.

– Словно к смерти готовлюсь…

Женя помнила, как, тяжело заболев, мылась и убирала в доме их старенькая соседка по даче бабушка Фрося. На вопрос, зачем это делает, ответила, что готовится к смерти, нужно чистой предстать.

Женька возразила сама себе:

– Мы еще поживем.

Она не задумывалась, что будет дальше, жизнь просто не оставила выбора. Ни еды, ни надежды, зато крысы, которые скоро найдут новый лаз вместо заткнутого тряпкой с керосином…

Павлик проснулся только утром. Печь уже остыла, но суп и тушенка стояли в горячей золе. У Жени не хватило духа съесть что-то без Павлика. Они поели, могли бы съесть все, но Женя помнила предупреждение о сжавшемся желудке и не дала много. Потом вынесли грязную воду, еще поели, полежали на теплой печке, поспали.

Вечером Женя сожгла остатки всего, что могло гореть, даже книги, которые принесла. Впервые за несколько месяцев она не экономила, не жалела. За дверью снова топали крысы, было ясно, что завтра-послезавтра они появятся в кухне. Керосина оставалось на донышке, потому лампу заменила коптилка, тушенки на один раз. Было еще сгущенное молоко, но эту банку Женька почему-то не открывала.

Ночь проспали на теплой печке, утром умылись роскошно теплой водой, доели тушенку, Женя одела Павлика и оделась сама, скомандовала:

– Пора.

Она не говорила Павлику и даже сама себе не объясняла, куда именно пора.

Уже собравшись уходить, Женя достала небольшое фото со смеющимся другом, завернула в листок из книги и старательно спрятала поглубже за пазуху. Она не могла даже в таком виде оставить Юрку на съедение серым тварям.

– Ну, пойдем!

Павлик послушно шагнул за ней на лестницу.

Уже завернув за угол, Женя вдруг вспомнила:

– Я наш список забыла!

Она постояла несколько секунд и потянула Павлика вперед:

– Я снова всех вспомню. Всех-всех, и твоих родных тоже, пусть без имен, но вспомню.

Двое детей побрели дальше, старательно обходя самые большие сугробы. Город еще лежал скованный мартовской стужей, зима в том году выдалась очень долгой и морозной.

Ленинград собирал детей, оставшихся без родителей. Их было много, так же много, как в годы Гражданской, – голодных, перепуганных, разучившихся улыбаться. Этих детей не могло расшевелить ничто, они собирали со стола хлебные крошки послюнявленными пальчиками, делили хлеб на несколько частей, прятали крошечные кусочки в спичечные коробки и съедали под одеялами в своих постелях, как привыкли делать за страшные зимние месяцы. Эти дети отказывались мыться и даже раздеваться, норовили встать ближе к печке, оттесняя друг дружку, плакали по любому поводу и без него и совсем-совсем не улыбались.

Страшные месяцы первой блокадной зимы превратили малышей в старичков, и было непонятно, вернется ли к ним если не детство, то хоть какая-то живость. Требовалось время, очень много времени и доброты, чтобы отогреть эти заледеневшие в блокадную стужу детские души.

Во множество вновь образованных детских домов принимали всех без отказа. Если ребенок приходил и говорил, что остался один, если его приводили сердобольные соседи или специальные бригады, которые уже начали обходить квартиры ленинградцев, выявляя обессиленных и нуждающихся в помощи, его просто оформляли, не спрашивая документы. Многие дети были так слабы или растерянны, что оказывались неспособны назвать свои имена и фамилии. Некоторым матери успевали перед своей смертью написать или даже вышить данные, чтобы не потерялся, чтобы после страшной войны нашел кто-то из родственников, да и просто чтобы знали, как зовут малыша. Но скольким и имена давали заново, и год рождения определяли на глаз. А как определить возраст ребенка, у которого на обтянутом кожей лице только и остались старческие глаза, полные невыразимой муки?

Когда приходили братья и сестры, было проще, потому Женю с Павликом приняли без вопросов и записали, как назвала. Она и сама не могла бы объяснить, почему записала Павлика Титовым. Наверное, потому, что настоящая фамилия была теперь не важна. Павлик не возражал, он не согласен только с одним – необходимостью хоть на миг отпустить подол Женькиной шубейки. Никакая сила не могла заставить малыша разжать пальчики!

– Братика нужно к младшим, он совсем маленький, – осторожно заметила записывавшая их женщина и, словно извиняясь, добавила: – Их там кормят лучше.

Но Женя возразила:

– Он со мной. Или мы уйдем.

И что-то такое было в глазах этой девочки, что заведующая детским домом вздохнула:

– Пусть к нам идут вместе. Нас эвакуируют послезавтра, пусть вместе едут.

Павлик не просто не отходил от Женьки, он по-прежнему не выпускал край ее платья. Спали вместе, ели из одной тарелки, пили из одной кружки.

Глядя на них, таких разных и похожих одновременно, воспитатели качали головами:

– Видно, много пережили вместе.

Женька берегла Павлика, как могла, недоедала, подсовывая ему лишние кусочки, пока это не заметила воспитательница.

– Ешь и сама, всем хватит.

Но в то же время Женя строго следила, чтобы Павлик не переедал, чтобы умывался по утрам и даже чистил зубы пальчиком за неимением зубной щетки.

И снова воспитательницы дивились.

Их не эвакуировали послезавтра, пришлось прождать еще неделю, лед на Ледовой трассе начал таять, и на этом берегу скопилось слишком много людей, чтобы туда тащить еще и детские дома. Скопились из-за того, что на время эвакуация была просто приостановлена! Руководству города показалось, что блокаду вот-вот прорвут, по Ледовой трассе доставили продовольствие, к тому же скоро весна, значит, станет полегче. Полегче стало, а вот блокаду прорвать не удалось, и много времени было потеряно, тысячи жизней не спасены.

На эту неделю Женьку и Павлика определили в стационар. У обоих была дистрофия. Там их тоже устроили вместе на одной кровати.

В стационаре было тепло, пусть не как когда-то до войны дома, но хоть шубу снять можно, а еще их кормили…

В первый же день, получив на двоих целые две тарелки манной каши на молоке, пусть жидкой, но с маслом, Женька чуть не расплакалась. Она терпеть не могла манную кашу, да и кто из детей ее любит. Но это до войны, а теперь… показалось, что ничего более вкусного на свете не существует!

Борясь с искушением проглотить содержимое тарелки, а потом вылизать и саму тарелку, она осторожно подцепила на кончик ложки немного каши и отправила в рот:

– Павлик, делай, как я.

Малыш, уже поверивший, что Женька его не бросит, и переставший держаться за полу ее платья или шубейки, глаз со своей спасительницы все же не отводил и подчинялся беспрекословно. Он тоже взял каши в рот самую чуточку и так же счастливо зажмурил глаза, смакуя лакомство.

Глядя на них, соседка справа поступила так же, растягивая давно забытое удовольствие от еды. А вот мальчишка с другой кровати проглотил свою порцию мгновенно и теперь жадными глазами поедал Женькину порцию, сопровождая взглядом каждую ее ложечку.

Женька помнила, что при дистрофии сразу много есть нельзя, усохший желудок не справится и может случиться заворот кишок. Об этом им с Юркой не раз твердила Елена Ивановна. Кроме того, сразу съесть всю порцию было преступлением, ее же можно растянуть и смаковать долго-долго. Но Женя не выдержала голодный взгляд соседа и щедрой рукой отделила ему половину своей оставшейся каши:

– Возьми. Только не спеши, ешь медленно-медленно.

Он попытался, тоже подцепил кашу на кончик ложки, отправил в рот и посмаковал, потом второй раз, а потом… стоило Женьке отвернуться к Павлику, как отданная каша стремительно исчезла в желудке бедолаги-соседа.

Женя с Павликом растянули свою почти до ужина, когда им дали вдоволь почти сладкого чая и по куску хлеба! По блокадной привычке Женя разделила их с Павликом куски на несколько крошечных кусочков, позволив малышу брать по одному и отщипывать и от такой малости по крошке. Медсестра, присматривавшая за их палатой, дивилась:

– Какая разумная.

Ужин тоже получился роскошным – остатки обеденной каши, хлеб и сладкий чай… ммм…

Женька старалась не смотреть на соседа, который снова проглотил свой хлеб одним махом. Не отнимать же. Да и своим делиться она больше не собиралась.

Но кто-то поделился, вернее, мальчишка, убедившись, что его соседка с другой стороны впала в полудрему, живо проглотил и ее кусочек. Совсем немного, но вполне достаточно для дистрофика. Ночью Женя проснулась от тихих стонов. Обычно дистрофики, съевшие слишком много, умирали в страшных мучениях и с криками, у этого ребенка сил кричать не было, он лишь ныл, закатив глаза.

Пришедшая на зов медсестра тут же отправила мальчика в больницу, но было бесполезно. Далеко не всех удавалось спасти, в стационарах умирало немало тех, кто не смог совладать с собой и не слушал советы.

А потом им давали суп… и пшенную кашу с настоящей котлетой! Умом Женька понимала, что и суп больше похож на водицу, и котлета совсем не похожа на настоящую, но ведь и это казалось немыслимой роскошью. И снова она требовала от Павлика смаковать кашу по крупинке, а котлету и вовсе перетирать во рту, пока не растворится.

И до отвращения пахнущий смолой кисловатый напиток пила сама и приказывала Павлику полоскать им рот, прежде чем проглотить.

Медсестры не могли нарадоваться: вот ведь умница, сама правильно поступает, своего братишку так же заставляет, и другие дети, на них глядя, повторяют.

Счастливая сытая неделя в стационаре пролетела как-то удивительно быстро, в детский дом они вернулись с запасами – Женька бережно откладывала кусочки хлеба в тряпицу, понимая, что пригодятся. В первый же вечер этот сверточек у нее украли. Обнаружив пропажу, Женька сначала едва не избила тощую до синевы девчонку, похитившую еду, но потом подумала, что той не повезло попасть в стационар, потому честно было бы поделиться, ведь и бабушка, и Станислав Павлович учили думать сначала о других, а потом о себе.

Еще через день объявили, что детский дом все же вывезут на Большую Землю, и стали готовиться к отъезду.

– Титовы… Женя и Павел… Павлик, наверное, мал ведь еще. Так и запишем: братья Титовы Е. и П.

Она очень старалась, эта вчерашняя старшеклассница, выводя каждую фамилию в списке детей, которых завтра повезут на Ладогу в Осиновец и оттуда в Кобону.

В Осиновце и не разбирались – девочка или мальчик, все одеты, словно луковицы, ведь по ночам очень холодно, да и дети еще не отогрелись.

Приехавшая с одной из машин с той стороны воспитательница Антонина нервничала:

– Хоть бы не растаяло слишком. Мы сюда ехали по воде, когда колеса в воде, шоферу видно плохо, можно в воронку угодить.

Она была румяная и заботливая, старалась укутать, приободрить. Детдомовская воспитательница Евдокия Захаровна даже обрадовалась:

– Такой деток доверить не страшно, скорее сама под лед уйдет, чем их бросит. Женя, вы с Павликом к Антонине сядете. Еще Маруся, Толик и шестеро из другой группы. На той стороне разберемся.

Теперь уже молча кивнула Женька, она словно переняла у Павлика это умение – молча кивать.

Две основные группы ехали в автобусах, где было холодно, но хоть не так ветрено. Но туда всех не поместить, вот и пришлось часть детишек отправить грузовиком с Антониной.

Их машина оказалась сборной, детей в ней было немного, кроме того, сажали просто эвакуируемых. Люди долго ждали своей очереди, были измучены и злы на все и всех, но активно помогали Антонине принимать в кузов малышей. Женька с Павликом садились из детдомовских последними.

И тут произошла неприятная стычка, в которой Женя показала, что характер-то у нее остался, не замерз, не съежился от холода и голода.

Когда подошла их с Павликом очередь, какая-то тетка попыталась одновременно с детьми закинуть в кузов свой здоровенный мешок. Остановил ее водитель, подсаживавший людей внизу:

– Эй, мамаша, куда с мешком? Сказано же, чтоб без личных вещей. Тут людям места не хватит!

Женька не слышала, что та ответила, но водитель вдруг заорал, вытаскивая вперед Павлика:

– Да у меня выбор простой: или твой мешок, или вон он!

Объяснять не стоило, машины перегружены, мешок занимал место и весил не меньше Павлика. Дальше демонстрировать малыша Женька не позволила, подтащила его к кузову и трясущимися от слабости руками подняла наверх. Какой-то мужчина помог залезть ей самой. Но сесть на скамью у самой кабины, которую по требованию водителя отдали детям, Женька не успела. Несмотря на все возражения, тетка все же закинула свое барахло и шустро без чьей-либо помощи взобралась следом. Кроме мешка у нее был еще большущий рюкзак, что тянуло уже не на одного Павлика…

Женька спокойно перевалила предмет ожесточенного спора обратно через борт. Даже среди стоящего гвалта был слышен звон бьющегося стекла.

– Ах ты!.. – буквально задохнулась от возмущения «пострадавшая». – Там богемское стекло! Коллекционное! Музейное!

Женька вышвырнула следом и рюкзак и вполголоса произнесла:

– А здесь люди.

Услышали все, галдеж поднялся снова:

– Молодец, девонька!

Тетка полезла из кузова вниз собирать осколки, но на нее уже никто не обращал внимания. Погрузились быстро и как-то чуть смущенно.

Когда машина отъехала, на снегу остались не только та тетка, горюющая над мешком, но и несколько тюков, чемоданов и рюкзаков. Пристыженные люди не потащили с собой вещи, занимавшие много места.

Женька и Павлик сидели, прижавшись друг к дружке и к Игорьку, о котором давно говорили, что тот не жилец. Чтобы согреть Павлика, девочка запахнула малыша полой своей шубейки, прижала крепче. Так теплей и дует меньше. Уже понятно, что ехать будет тяжело, ледяной ветер, мороз и темнота…

А еще опасность. Несмотря на мороз, лед начал таять, машины ехали по подножки в воде, водители не закрывали двери, чтобы успеть выскочить, если вдруг полынья. А как те, кто в кузове? Об этом старались не думать.

Антонина решила проверить, хорошо ли укутаны дети, пробралась к каждому, поправила платки, укрыла еще одеялами. Женьке она только кивнула, девочка и сама со всем справилась, а вот у Игорька в растерянности замерла. Мрачное пророчество по его поводу сбылось, Игорек был мертв.

Девушка не успела ничего предпринять, машина тронулась, в грохоте кричать что-то водителю бесполезно, на трассе никто останавливать не стал бы. Антонина растерянно огляделась, видно, пытаясь понять, заметили ли смерть мальчика окружающие, прежде всего Женя. Кажется, не заметили. Но ведь Женька сидела к Игорьку вплотную…

– Ты не бойся. Он просто заснул крепко… Приедем, разбудим, – Антонина сделала неуклюжую попытку успокоить Женьку. Та буднично ответила:

– Да умер он.

Воспитательница растерялась. Эта девочка, кажется, не боится умершего? Хотела сказать, что сейчас остановит машину, попросит снять труп из кузова… но посмотрела в удивленные глаза Женьки и ничего говорить не стала.

Женя действительно недоумевала: эта румяная девушка с Большой Земли что, никогда трупов не видела?

Что-то поняла и Антонина, тихо поинтересовалась:

– У вас кто-то погиб, да? Мама?

Сквозь грохот кузова и свист ветра скорее догадалась, чем услышала Женькин ответ:

– Все.

Ледовую трассу через Ладогу назвали Дорогой Жизни. Но это позже, а тогда чаще звали просто Ледовой дорогой или хуже – Дорогой Смерти.

Для эвакуируемых Дорога Смерти начиналась еще на Чертовом мосту, как называли Литейный мост через Неву, который немцы бомбили нещадно, шла через Долину смерти – площадь перед Финляндским вокзалом, которой тоже доставалось, продолжалась до самого Осиновца без особой надежды добраться живьем, а уже потом по льду между полыньями под свист снарядов и ледяного ветра. Ладога никогда не жаловала людей, которые тревожили ее ширь, строптивому, холодному и ветреному в любое время года озеру безразличны людские судьбы…

Машины шли быстро и медленно одновременно. Если позволяла видимость и не было свежих ледяных прорубей от снарядов, спешили, но чаще приходилось лавировать между полыньями и торосами, чтобы не нырнуть на дно вместе с пассажирами.