52
Ивана вернули в сарай, где уже сидел Резун. Увидев Ивана, тот оскалился, хохотнул.
– Ну, политрук, как оно? Вымолил или в героя решил поиграть? А?
Лопухин сел у стены. Нашарил расплющенную тарелку. И неожиданно для самого себя улыбнулся.
– Чего лыбишься? – насторожился Резун.
– Да вот, представляю, как они тебя завтра на виселицу вздернут…
– С чего бы это? – Красноармеец вскочил. – Ты чего им наболтал, гнида?!
– Да уж постарался…
Резун шагнул было к Лопухину, но потом остановился.
– Э-э-э, нет. Это мы еще посмотрим. Я им еще кой-чего скажу, глядишь, передумают… Пригожусь еще… – Он плюхнулся на сено. – И пропуск у меня. Немцы своих слов не нарушают. Тут все честно, сказано – сделано. Не то что у некоторых пустобрехов…
Он успокоился и лег.
Иван еще долго в свете луны, едва-едва проникающем через щели в досках, рассматривал лицо Резуна. Тот улыбался чему-то своему, с закрытыми глазами представляя что-то приятное.
«А ведь он Болдина завтра сдаст со всеми потрохами. Да еще пойдет проводником, – подумал Иван, вытаскивая из сена миску. – Лилленштайн меня узнал. Стало быть, вспомнил про налет. Уж притворялся он там или с того света вернулся… какая разница? И карта… Что ж там, в карте, было особого? Он теперь Болдина не то что искать, травить станет. А эта гнида ему поможет…»
Иван осторожно встал. По телу пробежал холодок. Мурашки.
Тарелка сейчас более всего походила на специальную вилку, то ли для сыра, то ли для рыбы, что подают в ресторане – два широких зубца, широко расходящиеся в стороны, в зазубринах. Только очень большую.
Стараясь не шуметь, Лопухин подошел к спящему Резуну. Под ногой сухо щелкнул неведомо откуда взявшийся сучок. Иван замер. Красноармеец завозился, перевернулся на бок. Лопухин стоял в нескольких метрах от него, исполосованный луной, с разбитым, запекшимся ртом, кровью, размазанной по лицу. Страшный, будто мертвый уже…
Шаг. Еще один. Вот уже совсем рядом…
В разбитом колене проснулась колкая, острая боль.
Иван сжал зубы, оперся на здоровую ногу, занес над головой своей оружие и бросился на Резуна, стараясь нанести удар железной клешней точно в горло.
Сталь разорвала кожу на шее. Врезалась под нижней челюстью. Брызнула кровь, Резун заорал, вскинулся.
Но Иван, вцепившись как бульдог, все бил и бил его миской, целя в голову. Он несколько раз полоснул Резуну по лицу, в жуткой рваной, окровавленной дыре мелькнули зубы. Снова ударил в горло, но пробить гортань не смог.
Красноармеец с силой ударил Ивана в ухо, тот отлетел, оглушенный, и тут же был придавлен к земле. Резун навалился сверху, обхватил горло, сжал…
Где-то уже грохотали затвором двери. Орали проснувшиеся КАПО.
Лопухин чувствовал, что теряет сознание, перед глазами прыгали черные точки, он чувствовал, как ломается трахея… Резун навалился, его окровавленное лицо приблизилось к Ивану, и тот, ни мгновения не сомневаясь, обхватил голову красноармейца ладонями и что было сил вогнал большие пальцы рук тому прямо в налитые кровью глаза. И в тот же миг железная хватка на горле ослабла.
«Воздух! Воздух!!!»
Но Лопухин давил и давил… Пока что-то твердое не ударило по затылку, обрушивая его в темноту без слов и звуков.
– Все ж таки, Жора, не умрешь ты своей смертью, – сказал Василь, разглядывая убитого. – Этот-то дышит?
– Да вроде…
– Вроде, – передразнил Василь. – Вроде Володи, на манер Кузьмы? Проверь!
Жора наклонился, потрогал шею Лопухина.
– Живой. Делать-то чего?
– Сухари сушить… Проспал?
– Ну, проспал.
– Баранки гну. Давай… Бери за руки, за ноги. Скажем, убег. Тьфу, тоже нельзя… Черт!
– Может, сами чесанем?
– Да куда? – Василю до зубовной ломоты не хотелось терять ту власть, которую он имел в этом селении. Ведь, если подумать, она была почище царской.
Вместе они подтащили мертвого к дверям.
– Ладно, давай сделаем так… Выкинем его к едреной матери, в кусты утащим. Ну а тебе я синяков наставлю. Скажем, что пленные прорваться пытались. Одного мы стукнули, а другой убег.
– Ты это… – Жора остановился. – С синяками не очень.
– А вот спать будешь меньше! – обозлился Василь. – Сам проспал все на свете! А не хочешь синяков на морде, так давай дуй вона к немцам, рассказывай, как опростоволосился. Они тебе за это дополнительный паек дадут.
Жора промолчал.
– Ну, будем стоять и ждать? Или чего? Размышляешь, как лучше господину офицеру мозги запудрить?
– Ладно, – буркнул Жора. – Поволокли. Там разберемся. Черт же дернул этих партизан…
– Чего?
– Да какого черта они в наших краях появились? Жили себе и жили…
Вместе они выволокли тело наружу. Захлопнули двери, накинули засов. Спешно, чтобы уйти с улицы, от случайных глаз, оттащили мертвеца за угол, где передохнули.
– Худой, а тяжелый.
– Все мертвяки такие, – поделился жизненным опытом Василь. – Всегда лучше, когда они своими ногами идут. А еще лучше, когда сами могилку роют.
– Жаль только, не закапывают!
КАПО тихо посмеялись.
– А знаешь, как можно, если большой расстрел? Одного можно оставить под конец, чтобы сам остальных закопал. А уж потом и этого в расход пустить.
– Умно, – вздохнул Василь. – Давай, взялись.
Вместе, периодически отдыхая, они дотащили тело до леса, где кинули под сосну, закидали листьями и сушняком.
– Вот так… – Василь утер пот. – Теперь пошли, я тебе оформлю…
Жора вздохнул.
– Ничего-ничего… Любишь кататься, люби и саночки возить.
Они вместе вернулись в сарай, отперли, проверили, что второй пленный так и валяется в крови и без сознания.
– Слушай, Василь, а может… – начал было Жора, но темные внутренности сарая осветились вдруг перед его глазами разноцветными искрами, во рту хрустнуло, стало жарко и солоно. Пол ушел из-под ног, и Жора рухнул в сено, уронив винтовку. – У-у-у…
Василь хмыкнул и подошел к товарищу.
– Ну, вставай, вставай… Все уже, не буду больше. Одного синяка, поди, хватит.
Жора перевернулся. Василь смущенно кашлянул.
– Ну, не серчай… У меня рука просто тяжелая, я не со зла.
Лицо второго КАПОвца было перекошено. Из рассеченных губ сочилась кровь, один глаз стремительно заплывал.
– Сука… – чуть шепеляво сказал Жора. – Сука и есть!
– Да ладно! Нечего спать было… Жорик… ты чего?
Василь вдруг понял, что вытаращенный в ужасе уцелевший глаз старого приятеля, смотрит совсем не на него, а куда-то за спину.
КАПО сумел развернуться, сдернуть с плеча винтовку. Но сделать ничего уже не успел. Потому что точно под нижнюю челюсть ему вошел длинный русский штык.
В горле у Василя забурлило, он почувствовал, как проклятая трехгранная железка проходит глубже, еще… А потом все погасло. Последнее, что он увидел, – это прищуренные злые глаза красноармейца, убивающего его.
Однако, даже умерев, Василь сослужил своему товарищу хорошую службу.
Штык застрял. КАПО опрокинулся на спину, и его винтовка упала в руки Василю. Красноармеец, заколовший одного предателя, ничего не успел сделать со вторым, и Жора, у которого мигом прояснилось в голове, подхватил оружие друга и в упор расстрелял бойца. И словно в ответ захлопали выстрелы, грохнула где-то граната. Нестройное «Ура-а-а…», бабий визг, ответный автоматный стрекот. Далеко взревел мотоциклетный двигатель.
Жора, как всякий битый жизнью мужик, в обстановке ориентировался быстро. Он скинул сапоги, разодрал галифе, отшвырнул ремень и выправил рубаху. Серую повязку «КАПО» он закопал под сено. Свою винтовку швырнул куда попало, а оружие мертвого Василя сунул тому в руки. Измазался в крови и, очень натурально пошатываясь, побрел к выходу.
По пути он споткнулся: посреди сарая лежал, раскинув руки, давешний пленный. Жора воровато огляделся. Присел.
– Ну, извини, солдатик, – прошептал бывший полицай и примерился додушить ненужного свидетеля.
– А ну, стоять! – рявкнули от дверей.
Жора отдернул руки, поднял их как можно выше и неожиданно заплакал. Крупные слезы лились из глаз, чертя на окровавленном лице чистые дорожки.
– Свои-и-и… Бра-а-атцы… – мычал Жора. – Спаси-и-ите…
Красноармейцы влетели внутрь. Взяли бывшего полицая, рыдающего от «радости», на мушку. Где-то стреляли, но все реже и реже. С улицы внесли фонарь. Жора сощурился, прикрывая лицо ладонями. Сейчас все внутри него трепетало, дрожало от ужаса и желания жить. Что угодно, только бы жить.
Кто-то подошел к ним. Заглянул в лицо. Бывший полицай не мог видеть ничего, кроме яркого фонаря. Потом жалящий свет ушел вниз. Осветили лежащего на земле.
– Жив, – облегченно сказал кто-то. – Жив политрук!
