47
Ближе к вечеру в сарай принесли баланду. В трех мисках с теплой водой плавали обрезки капусты и пара картофельных кубиков. Ложек заключенным не полагалось, зато полагался кусок хлеба.
Иван выхлебал баланду в два глотка, не морщась. А хлеб потом долго и с удовольствием щипал по кусочку. Наслаждался чуть солоноватым вкусом, таким обычным и таким удивительным.
Колька, как проголодавшийся птенец, проглотил все еще быстрее Лопухина. Разве что миску не вылизал. Иван разломил кусок хлеба пополам и кинул парнишке на его насест.
– Тебе самому мало, – буркнул Колька, но подарок принял. – Спасибо…
Краевед с сомнением оглядел ужин и отошел в дальний конец сарая.
– Не люблю, когда смотрят.
– Да пожалуйста. – Иван повернулся к старику спиной.
Тот поел. Промокнул миску хлебной мякотью, которую тоже отправил в рот.
– Не густо. Если так будут кормить, долго мы тут не протянем, – резюмировал Лопухин.
– Нам долго и не надо, – отмахнулся Семен Федорович. – Завтра все решится.
– Почему завтра?
– Комендант приедет завтра. Сейчас уже вечер. Значит, приедет только завтра.
– Почему?
– Боятся они по ночам тут кататься, молодой человек. Боятся. И совершенно справедливо. В лесах разного сброда полно. Кто-то просто ушел, отсидеться, кто-то на чужое добро позарился. Солдаты еще разные… Да и местным ночью лучше особенно не шастать. Комендантский час опять же.
«А ведь дед чистая контра, – устало подумал Иван, разглядывая силуэт старика. В сарае было совсем уже темно. – Скрытый враг народа. Его бы сдать куда следует, сказочника чертового. Да только до этого «куда следует» как до неба».
Ночь была тихой. Даже цикадного стрекота слышно не было.
Колька, зарывшись в сено, спал, как может спать только ребенок – тихо, безмятежно, с верой в будущее. Старый краевед привалился к дверям и уронил голову на грудь, однако все время просыпался, вздрагивал. И только Лопухин бродил по сараю от одной стены до другой, стараясь, впрочем, не шуметь слишком. В голове рождались планы побега, один безумней другого. Ему казалось, что как раз сейчас самое время, чтобы выбить доски, выскочить на улицу, придушить часового и бежать… Однако частью сознания он понимал: невозможно. Старик – не подмога, а парнишка только зря подставится. Да и часовой, судя по всему, недавно сменился и тоже не спит, ходит туда-сюда. Такой и спать не станет из желания выслужиться, зарекомендовать себя перед новыми хозяевами. А значит, на внезапность рассчитывать нечего. Может быть, позже, часам к четырем ночи, стража устанет… Но сейчас – нет.
Да и куда бежать?
Иван припомнил, как строил планы, собираясь выяснить у местных жителей местонахождение партизанского отряда. Усмехнулся.
Немцы на занятой территории действовали основательно. Железные таблички с названиями городков, местная администрация. Посты на дорогах. Аусвайсы. Закон и порядок.
Человек, появившийся из леса, без документов, не имел никаких шансов.
А значит, бежать надо снова в лес. Жить там на правах затравливаемого животного. Бегать от поисковых команд. И искать, искать своих… Которых, может быть, и нет уже вовсе.
Хотя был еще вариант обмануть приезжего коменданта байкой про журналиста, заблудившегося в местных лесах. Попытаться устроиться в этой жизни. Искать верных людей, собирать из них ячейки. Начинать бороться. Подполье.
«Кому ты врешь? Господи! Кому?! – Лопухин схватился за голову. – Совсем сдурел! Поверил в свои же байки! Какой журналист? Тебя доктор сдаст с потрохами. Сейчас его уже, поди, откармливает местный гарнизон, а сам он строчит отчет этому, черт бы его побрал, коменданту. Тебя повесят! Повесят рядом с Парховщиковым! И мальца тоже!»
Иван бессильно метался по сараю. В голове крутились варианты побега, один другого дурнее. Надо было что-то делать. Что-то делать! Но что?!
Он снова и снова обшаривал сарай. Трогал доски. Но шатались они только в одном месте, неподалеку от двери, там, где спал сейчас старикашка-краевед. И там же красноречиво бряцал винтовкой охранник. Лопухин даже, рискуя свернуть шею, взобрался наверх. Попробовал на крепость крышу.
Нет. Прибитые внахлест доски держались крепко, не давая даже зацепиться за краешек. Выбивать такие умаешься, да и грохот будет стоять окрест…
Казалось, что выхода нет, что уже завтра утром мордатый Василь выбьет из-под ног табуретку, а шею захлестнет грубой петлей…
Ночью особенно остро хотелось жить. Совсем не так, как днем, когда можно было спорить со стариком, выслушивать его россказни, говорить о каких-то посторонних вещах, сказках. И ничего не бояться.
Но не ночью.
Иван снова взобрался на потолочные балки. Раскорячился там, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в уличной темноте через узенькое окошко. Прислушивался…
«Парховщиков ведь недалеко ушел, недалеко! Может, он?..»
Но под окном только брякал винтовкой часовой. Вздыхал о чем-то бывший голодранец Василь, успевший отожрать морду при советской власти, а теперь прислуживающий власти другой. Прислуживающий с удовольствием и старанием. Потому что эта власть дала ему винтовку и право карать и миловать. Оттого и нравилась она Василю. От всей души нравилась.
Только было отчего-то тоскливо у него на душе.
Непонятная грусть не давала Василю спать. Он жался, вздыхал. О чем? Может, о бабе, хотя было теперь их у него в избытке… А может, извечное иудино проклятье уже давило на плечи, царапало…
