33
Хутор не был заброшенным. Просто старым. Молодые деревья уже вплотную подобрались к забору, небольшое поле заросло травой. Только за огородом явно кто-то присматривал, регулярно пропалывал, окучивал картошку. Неподалеку от дома стоял покосившийся сарай с просевшей крышей. Еще дальше, почти в лесу, стояла небольшая избушка, может быть, баня.
Иван с доктором лежали на границе леса.
– Никого не видно. Давно уж. Спят, что ли?..
Лопухин посмотрел на немца. Тот, отмывшийся в ручье, выглядел почти по-человечески. Даже взгляд подслеповатых глаз не был таким затравленным, как вчера.
Утром Ивана отпустило. Неожиданно стало легче. Невидимый обруч перестал давить на лоб. Лопухин по-прежнему не мог точно припомнить события последних дней, не знал точно, сколько прошло времени, но, по крайней мере, ему хотелось жить. Апатия, равнодушие и усталость куда-то ушли. Остались там, на поляне с волками.
Вместе с желанием жить появился голод.
Утром они сделали остановку у ручья. Там они вымылись, и Иван долго изучал карту, стараясь разобраться в пометках, которые делал покойный капитан. Потом, определившись с направлением, военкор вел немца по лесу, и через несколько часов они вышли к хутору.
Которого на карте почему-то не было.
Иван с досадой покосился на планшет. Что за ерунда, в самом деле?
– Делать нечего. Пойдем. – Лопухин поднялся.
Немец ухватил его за рукав.
– Stehe auf. Gehe. Dort das Essen.
Доктор выглядел неуверенно. И Иван уже подумал, как бы не пришлось снова хвататься за «наган». Но нет. Немец поднялся и, сложив руки за спиной, пошел вперед.
Пока шли к ограде, Лопухину все время казалось, что вот-вот, прямо сейчас, в них кто-то целит, приложившись щекой к теплому прикладу винтовки. Вот оттуда, из темного чердачного окошка с выбитым стеклом. Чувство было настолько реальным, что Иван начал пригибаться, прячась за доктором.
Однако никто не выстрелил. И даже собака не встретила их злым лаем. Будка стояла пустой.
Приблизившись к калитке, немец обернулся.
– Вперед… – Иван мотнул головой. – Вперед…
Калитка жалобно скрипнула и упала на землю.
– Да… Дверь, оказывается, прилагательна… – пробормотал Лопухин.
Они осторожно подошли к дверям. Иван отодвинул немца и постучал.
– Хозяева! Есть кто дома?
Он снова грохнул кулаком. Дом отозвался глухим эхом. Словно ударили по огромному роялю.
– Чертовщина… – пробормотал Лопухин и потянул за ручку.
Дверь отворилась легко, без скрипа.
Внутри было сухо, стоял густой, терпкий запах трав. Чистенько, прибрано. Посреди дома огромная русская печь. Стол. Какие-то горшки. И фотографии на стенах.
Протиснувшись в дверь, немец остановился и замер. Иван глянул непонимающе. Доктор настороженно смотрел на противоположенную стену.
Лопухин посмотрел туда и вздрогнул.
Как он не заметил его сразу?.. То ли потому, что этот образ уже стал привычным, естественным, частью повседневной жизни? Как воздух, как возможность жить…
Со стены, с огромного портрета, такого Иван и не видел никогда, на них с внимательным прищуром и едва заметной улыбкой в пышные усы смотрел Сталин.
Лопухин выпрямился, развернул плечи. Все получилось словно само собой. Он поправил ремень, заправил рубаху и вдруг ощутил, какой он грязный и изодранный. Даже стыдно стало.
Немец кашлянул. Иван вздрогнул и оглянулся. Доктор смотрел в сторону. На стол.
Картошка в мундире. И соль.
В животе заурчало, будто стая котов, учуявших валерьянку.
Никогда в жизни Лоухин не ел ничего более вкусного, чем та картошка, которую они чистили дрожащими руками.
Когда первый голод прошел, Иван осмотрелся более внимательно. Кроме портрета Сталина, на стенах висели фотографии. Вот большая семья. Потом бравый казак: фуражка заломлена набок, кудрявый чуб, шашка, все как положено. Рядом молодая женщина, платок, руки аккуратно сложены на коленях. Не улыбается, смотрит серьезно, даже торжественно. Вот полуголые люди работают лопатами. Улыбки. Какой-то канал… История.
На уголке портрета Иосифа Виссарионовича висел на простенькой бечевке православный крестик. Лопухин вздохнул и покачал головой.
Вдруг пришла в голову мысль, что дом он так и не осмотрел.
Лопухин забрался на печь. Пошевелил цветастые одеяла, старый армяк.
Пусто.
За печью обнаружилась лестница на чердак.
Лопухин посмотрел на немца. Тот жадно пил воду из большой кружки.
«Не убежит… куда ему. Слепой как крот. Хотя… Слепой-слепой, а Сталина увидел, аж замер. Впрочем, такой портрет не увидеть…»
Иван взобрался по скрипучей шаткой лесенке. С некоторым усилием откинул люк. Сначала выглянул из-за края, потом забрался наверх. Какие-то сундуки. Под потолком пучки трав. Полка с толстыми книгами, покрытыми пылью. И пулемет «максим», глядящий стволом в окошко. В то самое, с выбитым стеклом.
– Вот те раз! – вымолвил Иван.
Позади бухнула крышка люка.
Лопухин обернулся. И в тот же миг завопил внизу немец.
Иван кинулся к люку, срывая ногти, вытащил из грязи железное кольцо. Потянул… Как влитая.
Грохнул кулаком. Рванул снова.
– Что за черт?!
Немец затих. Иван кинулся к окну, во дворе никого.
Лопухин вытащил «наган» и примерился уже окончательно вышибить раму, чтобы, в крайнем случае, спрыгнуть вниз.
– Эй! Кто там есть?! А ну, выходите, мать вашу! У меня граната тут!
В доме было тихо.
Иван напряженно смотрел на улицу и не увидел, как от стены позади него отделилась черная лохматая тень. Осторожно приблизилась, покачиваясь и дрожа…
Скрипнула доска.
Иван обернулся, и в тот же миг ему на лицо обрушилось что-то вонючее, мягкое, гадкое. Навалилось, обхватило и толкнуло на пол.
Лопухин рухнул на спину. Замолотил кулаками. Но вонючая мерзкая масса давила на лицо, мешая дышать. Тошнотворно воняло тухлятиной и еще чем-то, кажется, рыбой, водой, тиной. Будто лежалый утопленник всплыл перед грозой и страшной распухшей колодой прибился к берегу…
От этого пугающего омерзительного образа Иван забился, заверещал и наконец сумел выпростать из складок одежды «наган». Несколько раз ударил рукоятью туда, где среди тины угадывалось что-то твердое, может, голова…
Тяжесть сразу пропала. Лопухин напрягся, выпростал руки, освободил лицо и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Отталкиваясь ногами, отполз подальше от воющего непонятного клубка. Щелкнул «наган». Иван прицелился и, всхлипывая от омерзения, крикнул:
– Лежи, где лежишь! Пришибу! Сука!
– Дяденька, не стреляйте! Дяденька!
Из-под старой, почерневшей от времени, рыболовной сети, которой на деле оказался «утопленник», высунулось чумазое детское личико. Испуганные голубые глаза.
– Ты что же, засранец?.. – Лопухин уронил руку с револьвером. – Сволочь… Он облегченно выдохнул. – Напугал как… Я чуть не помер.
– А если б и помер, так и черт с тобой, – вдруг огрызнулся мальчишка.
– Но-но! Разговорился. А ну, вылезай, вниз пошли, – Лопухин дернул «наганом», но с боевого взвода оружие снял.
Странно, но люк открылся сразу. Иван ухватил мальчишку за ворот и спустился вместе с ним. Очутившись на полу, парень попытался убежать, но военкор держал его крепко.
На полу, прижатый вилами, лежал немец.
– А ну, отпусти мальчонку! – Вилы в руках держала старушка. Крепкая, из тех, что до последнего вздоха сами носят воду из колодца и помирают не в постели, а в поле. – Отпусти! А не то… – Она посильнее прижала немца к полу.
– Ну-ну, – пробормотал Иван. – Ты не очень. Чего взбеленилась? Он меня, между прочим, чуть не убил.
Паренек снова попытался дернуться, Лопухин перехватил его за шею и легонько прижал.
– Ай…
– А ну, отпусти! – Старуха дернулась вперед.
– Ага. Я его отпущу, а он вон за топор схватится. И чего мне тогда делать? Вас обоих убивать, что ли? Ты всех так встречаешь? В вилы?
Старушка молчала.
– Ты мне немца не попорть. Он нужен еще. Извини, мать, за картошку… По лесу плутаем, уж черт знает сколько…
И только тут Лопухин вспомнил, что он до сих пор одет в остатки немецкой формы.
Иван разжал пальцы. Парнишка ужом выскользнул из-под его рук и исчез в сенях.
Старуха отодвинула вилы. Немец обмяк и вроде как сознание потерял. Сомлел.
– Картошки не жалко… – проворчала бабка. – Сам-то кто?
– Иван Лопухин. Журналист я. – Иван улыбнулся, стараясь понравиться. – Русский! – Он хлопнул себя по штанам. – Трофейное это.
– Трофейное… А с этим чего? – Старуха пнула немца. Тот даже не пошевелился.
– Врач. Немецкий. Военнопленный, так сказать. Так что обращаться с ним надо как полагается по… – Лопухин прикинул, слыхала ли бабка умное слово «конвенция». – В общем, аккуратно.
– С чего бы?
– Ну, военнопленный. Закон есть такой, про военнопленных. – Иван спрятал оружие. – И доктор к тому же. Нужный человек.
Старушка посмотрела на немца. Все еще зло, но уже как-то иначе. Доктор.
Лопухин присел к столу. Осторожно, поглядывая на вилы в руках у бабки.
– Как звать-то тебя, мать? – Он с отвращением понюхал руки. – Черт. Гадость какая… Чуть не удушил меня твой внучок…
– Не внучок он мне. Пришлый. С… – Она кинула быстрый взгляд на Ивана. – С деревни. Родственник.
Она вздохнула тяжело. Потом унесла вилы к дверям и выудила откуда-то из-под тряпок мутную бутыль самогона.
Иван тем временем поднял доктора на ноги и посадил на табуретку. Тот вяло хлопал глазами и испуганно косился на старушку.
Немцу не налили, он, впрочем, и не настаивал.
После первой последовала вторая…
– …а до нас не добрались. Старик мой как ушел в лес, так и не вернулся. Уж и не знаю… Ведь всю деревню под ножи пустили! Всю! – Бабка Пелагея стукала себя в грудь сухим кулаком. – И никого ж не осталось… Никого! Только племяш убег. Ничего мне не рассказывает…
Старуха говорила долго. И не Ивану уже, а так… сама себе, чтобы не забыть. Всю свою жизнь. Тяжелую, непростую. И гражданскую. И коллективизацию. И как комиссара в болоте утопили. И как потом дед пулеметом следователей шуганул. И как с обрезом в леса ушел, когда немцы деревню кровью залили…
– Вроде, говорят, и не собирались. Они быстро пришли. Сначала законы какие-то свои установили. Землю обещали. Сельсовет только сожгли. Вместе с председателем и машинисткой его… Мужики возмутились. Но как-то… сошло все. А потом ночью какая-то особая часть пришла вроде бы. Племяш не спал. Видел грузовики… убег, когда закричали… – Пелагея посмотрела на немца. – Не убежит?
– Да куда ему… Слепой он, без очков не видит ничего.
– Колька! – крикнула старушка.
Мальчишка возник в дверях, как из воздуха.
– Присмотри, – бабка кивнула на немца. – Я пройдусь… Только не шалить! – Она взяла Ивана за руку. – Пойдем, покажу чего…
Они вышли на улицу. Уже темнело.
Старушка шла уверенно. Лопухин обратил внимание на неприметную тропинку, по которой шла Пелагея.
Вскоре они свернули в лес. Бабка все шла и шла, и Иван уже стал тревожиться, заведет старая… Но та вскоре остановилась.
– Вона, смотри.
Перед ними был небольшой овражек, наполовину заполненный водой. Мутная, темная водичка. В неподвижном воздухе стоял густой, жесткий запах гнили.
– Смотри, смотри… – Пелагея подтолкнула Ивана.
Тот сделал пару шагов к воде и отшатнулся.
Из-под воды на него смотрело белое искаженное лицо. Волосы белыми пиявками развевались вокруг головы. И только тогда Лопухин увидел… всех.
Руки, лица, ремни, каски, автоматы, вздувшиеся мундиры…
Пруд был заполнен трупами.
Иван поспешно отошел в сторону, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.
– Сколько?..
– Не знаю, – Пелагея пожала плечами. – Это еще старик мой. Когда они сельсовет пожгли. Так и начал, по одному. Потом, когда дед пропал, и я руку приложила. – Она усмехнулась и передразнила: – Млеко-яйки… Вот вам, жрите.
– А почему? – тихо спросил Лопухин.
Старуха непонимающе поглядела на него.
– Я хочу сказать… что… – Иван с трудом подбирал слова. Одно дело писать про мелкобуржуазный элемент в газете, а совсем другое вот так, напрямую. – Чего ему был тот сельсовет? Вы же… ну…
– Под раскулачкой ходили?
– Ну да. Вроде бы…
– Э, милок, ты не поймешь, видать. Городской. Земля она для мужика – своя. Не потому что кулак, а потому что хозяин он на этой земле. Мужик, русский мужик хозяин, а не немец какой. У них там своя земля, у нас своя. И нечего…
– Уходить тебе надо, – прошептал Иван, стараясь не глядеть в сторону оврага. – Как тебя еще не спалили, не знаю.
– Жду вот, – старуха усмехнулась. – Мне не страшно. Я свое уж отжила. Вот попросить тебя хочу…
Они двинулись в обратный путь.
– Ты моего племяша забери с собой. Ему-то помирать зачем? А мне легче будет, если буду знать, что одна… Он местные леса знает.
