29
К ночи умерло еще четверо раненых. У других начались обострения.
– Иван Николаевич, собирайтесь, – около костра, где сидел Лопухин, появился Верховцев. – Генерал посылает вас с разведкой, населенный пункт проверить. Там больница, врач должен быть. Дольше терпеть невозможно уже.
Лопухин стащил с палки сушившиеся портянки, быстро намотал их, влез в сапоги и побежал за майором.
– Винтовку, Ваня! – крикнул Колобков.
Иван, чертыхаясь, вернулся, подхватил трехлинейку и бодрой рысью исчез в темноте.
– Ванька! Стой! Пленок мне бы… И бумагу!
– Я ж не в магазин! – на ходу крикнул Лопухин.
Колобков вздохнул. Его в разведку не приглашали, но он, впрочем, и не рвался. Дима Колобков работал по специальности. Он писал. Фотографировал, пока была пленка. Рисовал. Он набил руку так, что умудрялся делать зарисовки прямо на ходу, во время марша. Вокруг него творилась история. Жуткая, кровавая, но невозможно великая.
Пограничники собирались деловито. Со знанием дела.
– Ну, привет, корреспондент! – махнул рукой капитан. – Снова с нами. Немецкий знаешь?
– Ну, – Иван пожал плечами. – Ну так…
– Так? Schnell zu gehen! Hände nach oben! Schwein!
– Почти, – Лопухин напрягся, припоминая, и выдал: – Da hat den Gedanken, die aller ich, das Ergebnis aller verraten bin, das… или der… В общем, говорю понемногу.
– Да? – в голосе капитана прозвучало недоверие. – Ну, хорошо, конечно. А что-нибудь более прозаичное?
– Например?
– Например, звание, сколько людей в деревне… Спросить сможете?
– Смогу, – Иван кивнул.
– Это уже лучше. Скажу честно, я вас брать не хотел. Но сказали, что вы язык знаете, а это всегда может пригодиться.
– Кто сказал?
Капитан вскинул на плечо автомат и махнул рукой.
– Двинулись!
Идти по лесу в сумерках было сложно. То и дело под ногу лезли корни, какие-то ямы. Каждый звук, казалось, разносится далеко-далеко. Треск сломанной ветки уподобляется выстрелу. Капитан сердился. Что-то шипел, но поделать ничего не мог.
– Слышь, газета, – прошептал шедший рядом Парховщиков. – А вот ты знаешь какие ругательства по-немецки?
– А тебе зачем? – Иван тяжело дышал. Взятый капитаном темп сбивал дыхание.
– Ну, – Коля смутился. – Ну, там, надо будет немца пугнуть… или, знаешь, выдать ему, чтоб…
– Да нету у них ничего такого.
– Как это? Как это нету? – Парховщиков был поражен. – Врешь!
– Ну… Ничего такого… Заковыристого.
– Ну хоть что-то! – Парховщиков взмолился: – Не поверишь, ругнуться хочу, мочи нет! Ну изводит меня изнутри! Жрет поедом! Я ж из беспризорных, там слово без мата как суп без соли!
– Так и ругайся… Тихонечко…
– Да как же тихонечко?! – Коля посмотрел на Ивана, как на сумасшедшего.
– Ладно… В общем, запоминай, но ежели чего, я ничего тебе не говорил…
– Само собой, само собой! Я – кремень!
Учеником Парховщиков оказался смышленым. Выражения схватывал прямо на лету. Пытался делать более сложные конструкции. Ивану пришлось объяснять некоторые принципы построения фраз на немецком. Кончилось тем, что Коле засветили в физиономию, а Лопухину показали здоровенный кулачище.
– В общем, так, корреспондент! – Над Иваном навис играющий желваками капитан. – В следующий раз я тебя тихо прирежу, к чертовой матери! Понимаешь меня? За разговоры и демаскировку! И мне плевать, что ты у генерала в любимчиках ходишь, промокашка хренова!
Парховщиков что-то промычал про ругательства, но капитан пригрозил ему расстрелом. За былые заслуги.
Потом шли молча. Через некоторое время показались огни…
Деревня была большая. Скорее городок, растянувшийся вдоль реки и лежащий на перекрестке нескольких дорог. В центральной части даже виднелись трехэтажные здания.
– Это больница и есть, – прошептал капитан.
– А в городе кто? – спросил Лопухин.
– Знамо дело кто… Уж точно не наши. Так что есть два варианта: действовать тихо или действовать нагло…
– Лучше тихо.
– Лучше. Да не всегда. – Капитан почесал в затылке. – Ладно! Двигаемся к больнице. Двое тут. Тройка пойдет справа, остальные со мной. Остаются Иванов и Лещенко. В обход Парховщиков, Лукин и Жмых. А вы, товарищ политрук, пойдете вперед, с видом праздношатающегося штатского.
– А что, в это время праздношатающиеся штатские бывают?
– Не имею понятия. Вот и проверим… Со встречными здоровайтесь, по возможности, но не навязывайтесь. Ведите себя естественно… Все понятно?
Лопухин кивнул. У него было полное ощущение, что его выпускают как живца.
Капитан щелкнул затвором и весело спросил:
– Что скис, газета?! Ты ж у нас умелец с людьми общаться! Вот и пообщайся!
Иван скинул гимнастерку. Отложил винтовку в сторону.
– Ладно… Пойдем уже…
В этот раз страшно не было.
То ли потому, что сзади двигалась группа вооруженных людей, то ли просто… кончился страх. Иван шел спокойно. Не пригибаясь. Но все-таки каждый нерв дрожал от напряжения. Это не было страхом, нет. Просто все чувства собрались в кулак, сжались, напряглись. Вот впереди кто-то перешел улицу, далеко, ничего не видно, просто шаги. Откуда-то слышится музыка. Странно. Война, смерть… И музыка. Не разобрать что, какой-то мурлыкающий вальс. И патефон чуть тянет, видать, давно служит своим хозяевам.
На улице только одно освещенное окно, городок погружен в темноту. И только в центре, как раз около больницы, горит фонарь. Доносится какой-то шум. Вроде бы рык машин.
Иван поравнялся с освещенным окошком.
– Стой… – шепот сзади. – К околице отойди…
И едва слышный топот множества ног. Бойцы быстро окружили дом.
Лопухин осторожно, стараясь не попасть в освещенную зону, подошел ближе. Заглянул в окно.
Закатанные рукава. Крепкие мускулистые руки с широкими ладонями, какие бывают у крестьян, привыкших больше к лопате, чем к автомату. Лицо раскрасневшееся, пьяноватое. На столе ополовиненная бутыль с мутной жидкостью, картошка. Кажется, сало. Яркий зеленый лучок. Простой крестьянский парень. Выпил. Закусил. И доволен жизнью. Светлые волосы, голубые глаза. И белый орел раскинул угловатые крылья на небрежно расстегнутом кителе.
Скрипнула дверь.
Иван присел, потом шлепнулся на живот, вжимаясь в хранящую дневное тепло землю.
На крыльцо вышел человек.
В тусклом свете, льющемся из дверного проема, было видно, как он тянется, зевает и начинает мочиться с крыльца.
– Hans! Kann wird packen, zu sitzen? Gehen! Herr wird der Offizier schimpfen. Man muss den Umweg machen. Schnell der Schicht.
– Ja wenn auch schimpft. So ist es gut. Was wir zu fürchten?
Солдат хмыкнул. Заправился и собрался уже вернуться в избу, но что-то темное мелькнуло за его спиной… Загрохотали по доскам пола сапоги. Лопухин поднялся и кинулся внутрь.
На столе, с заломленными за спину руками, лежал простой крестьянский парень из крепкой немецкой семьи. С простым именем Ганс. И ранее безмятежные глаза его были наполнены ужасом.
Пограничники быстро обежали дом.
– Хозяева где? – рыкнул капитан.
Иван, не дожидаясь приказа, перевел.
Ганс что-то проблеял, получил по морде и ответил более толково:
– Их нет. Нет.
– Идиот… Когда смена постов? Время! Быстро!
Лопухин перевел, постаравшись как можно точнее передать интонации. Для пущего эффекта пленного ткнули прикладом. После чего немец назвал и время смены, и даже пароль. От Ганса пахло луком и самогоном.
– Успеем, – кивнул капитан. – Спроси его про местных. Почему тишина в деревне? Кто еще остался?
Лопухин спросил. Ответ немца не принес ясности.
– Говорит, ушли. Многие. Кого-то расстреляли. Не понятно. У него от страха язык заплетается…
– А доктор есть?
– Говорит, есть. Ихний. Немец.
– А местный?
– Вот его они, кажется, и расстреляли…
Капитан прочистил горло.
Ганс, прижатый к столу, начал плакать. Из небесно-голубых глаз текли крупные детские слезы…
– Хорошо. Успеем. Сейчас рысью жмем к больнице. Берем ихнего эскулапа и все, что сможем. И галопом, слышите, ребята, галопом сваливаем! Баранов и Тихонов, вы прикрываете как можете. Гранаты… Ну, сами понимаете.
Он двинулся на выход.
– А с этими?.. – спросил Тихонов, державший немца.
Капитан обернулся в дверях, и… от этого взгляда Ивану стало страшно.
Тихонов достал нож. Ганс забился, заверещал что-то…
Лопухин поспешно выбежал на улицу.
– Что, газета, не по себе? – поинтересовался капитан.
Иван только кивнул.
– Держи…
Капитан сунул Лопухину какие-то тряпки и «шмайсер».
– Это ж… ихняя форма.
– Точно так. Оденешься и пойдешь. Мы за тобой. А там видно будет.
Иван, преодолевая неясное отвращение к чужой, хранящей еще человеческое тепло одежде, переоделся. Почти впору. Затянул ремень. Чисто автоматически пошарил по карманам. Обнаружилась зажигалка, какие-то тряпки и папиросы, которые он сразу отдал кому-то из пограничников. Кому? В темноте не разглядеть… Зажигалку же, маленькую и удобную вещицу, оставил, все пригодится.
«А хозяин одежки-то мертвец уже», – мелькнуло в голове, и Лопухин вздрогнул.
Войти внутрь больницы оказалось невозможно. Вокруг туда-сюда сновали солдаты. Кто-то помогал санитарам. Было много раненых. На белых повязках ярко выделялись пятна крови. Немцы то ли собирались куда-то спешно эвакуироваться, то ли, наоборот, прибыли новые пациенты. Понять в общей суете было невозможно.
Рычал на парах грузовик. И охрана здесь уже не дремала.
– Ну вот. Тихо не получится, – пробормотал наблюдавший за всем этим капитан. – Придется нагло. Вон трое пошли, видишь?
– Да…
– Это наших субчиков сменять. Если все хорошо будет, то и эти трое вернутся не скоро. Значит, у нас есть время. Надо только подождать, чтобы они отошли подальше и в ласковые руки Тихонова попали. – Он повернул голову влево. – Ребята, по цепочке передайте. Машина должна быть целая! Понятно?!
Через некоторое время капитан насторожился. В дверях больницы показался человек в белом халате. От суетящихся санитаров его отличали очки, застегнутый халат и то особое выражение человека, занятого работой, в которой он разбирается.
– Доктор! На ловца и зверь бежит! Ну, газета, твой выход!
Иван коротко выдохнул:
– Пошел, пошел, пошел!!!
И побежал!
Лопухин несся вперед, вопя что-то бессвязное, повторяя по-немецки одно только слово: «Arste! Arste!» Врача! Врача!
Иван сбил с ног рыпнувшегося было часового и, расставив руки в стороны, бросился на доктора, валя его на землю, в пыль.
В тот же миг сзади оглушительно грохнуло. Взметнулась земля, брызнули в разные стороны осколки. А после зло рявкнули винтовки и раздалась бойкая автоматная стрекотня.
Где-то в стороне, почти на другом конце деревни, отозвались взрывы. Парховщиков, словно танк, двигался к месту событий.
Иван не видел ничего. Под ним сопел и возился врач. Лопухин удерживал худые, но сильные руки доктора, с трудом прижимая его к земле.
– Да лежи ты! Лежи, сука!
В какой-то момент Ивана ухватили за шиворот и дернули назад так, что в глазах потемнело. Все завертелось перед глазами. Лопухин увидел налитые кровью глаза… Потом с мерзким «шваксс…» под подбородок немцу вошел длинный винтовочный штык, и Иван снова остался один на один с хирургом.
– Scheiss auf dich! – заорал кто-то, и грохот боя перекрыла пулеметная очередь.
Лопухина схватили чьи-то крепкие руки.
– Ну как! Живой, Strolch?!
– Парховщиков!!! – взвыл Иван. – Родной!
– Я этим Wichser сейчас…
Одной рукой Парховщиков поднимал Ивана, в другой легко и непринужденно, словно пистолет, держал здоровенный пулемет.
На доктора вид русского с пулеметом, изрыгающего отборную немецкую брань, оказал настолько деморализующее воздействие, что хирург сник и повис у Ивана на руках.
Из дыма вынырнул капитан.
– В машину! В машину давай!
Парховщиков пнул доктора:
– Ну! Zicke! Шевелись! Давай, газета, волоки этого ушлепка… А я тут….
Он поудобнее перехватил пулемет и принялся поливать верхние этажи, откуда велась беспорядочная стрельба.
Иван закинул ослабевшего врача в кузов. Прижал к полу и нацелил на него автомат. С улицы доносилась стрельба. Иногда взрывы гранат.
– Пошли, пошли!
Машина рыкнула. Дернулась вперед.
В кузов прыгали красноармейцы…
Последним забрался хромающий Парховщиков.
