88. отраженные жизни

Впервые я попал на стадион «Ригли-Филд» в двенадцать лет. После сотен игр, виденных по телевизору, я изнывал в предвкушении: скоро я окажусь там собственной персоной и увижу гигантские рекламные щиты, кирпичные стены, увитые плющом, и победную игру «Кабс» на поле, залитом солнцем. Но когда мы прибыли, было пасмурно, рекламные плакаты средненьких размеров чаще прославляли «Будвайзер», чем «Кабс», плющ рос только снаружи, да и видел я поле всего минут двадцать, пока не полил дождь.

Не такой «Ригли-Филд» я знал.

Алан лежит на больничной кровати на спине, но не плашмя, а чуть под углом. Глаза закрыты, во рту и в носу трубки, на шее шина, в вену воткнута капельница, и когда я только вошел, то первым делом подумал: «Ошибся палатой».

Не такого Алана я знаю.

Я обнимаю маму, мистера и миссис Роса-Хаас, потом Вэл, ее – чуть подольше.

– Прости, Вэл. Надо было остаться. Мне ужасно жаль, что так вышло.

Она трясет головой у меня на плече, и я чувствую ее горячие слезы и мокрый нос, вижу с другого ракурса Алана с шиной на шее, утыканного трубками, и снова не верю своим глазам. Мистер Роса-Хаас предлагает выпить кофе, взрослые уходят, и мы остаемся втроем.

– Я говорила ему, что не надо, – рассказывает Вэл, – говорила, что это идиотизм, что Джейка надо просто игнорировать.

Дальше она объясняет: сперва никто ничего не заметил, а когда увидели Алана под водой, его не сразу удалось вытащить, и тогда он был уже без сознания.

– Мы отнесли его ко мне в машину, и я привезла его сюда. Гнала, наверное, сто миль в час всю дорогу.

– А сейчас ясно, что случилось?

Вэл качает головой:

– Ему сделали сканирование. Или МРТ. Говорят, определенно стукнулся головой.

Я буквально вижу своими глазами, как Алан прыгает в воду, желая поставить Джейка на место, и плывет прямо в стену, перепутав направление…

Вэл начинает плакать:

– Я слышала, как они говорили родителям, что не будут пытаться привести его в сознание, пока он не сможет дышать самостоятельно. А до тех пор, – она показывает на один из приборов рядом с кроватью, – за него дышит вот эта штука.

В тишине мы стоим плечом к плечу над Аланом, и я не в силах прекратить прокручивать в голове последовательность событий и их возможное развитие, окажись я рядом. Но я не оказался, и теперь Алан лежит здесь, опутанный трубками, и кто знает, очнется ли он вообще.

– Только посмотри на него, – говорит Вэл и берет бессильную руку брата, соединяя нас троих в хрупкий треугольник.

Я провожу в госпитале весь день. В какой-то момент – время в палате течет совсем по-другому – папа уезжает забрать Пенни. Решено, что он отвезет ее домой, а мама прихватит обед для всех и останется ждать вместе со мной, и я удивляюсь их способности строить планы, да и зачем вообще нужны планы, если все летит в тартарары.

Дважды – когда мама читает журнал и когда она ненадолго засыпает – я невольно разглядываю ее лицо: гладкая кожа, никаких следов шрама.

Я смутно понимаю, что мы вроде бы обедали.

Я смутно понимаю, что еще ни разу не плакал.

Я смутно понимаю, что мы с Вэл молчим после того первого разговора сразу по приезде. Но тут вообще никто не разговаривает.

Несколько раз мне кажется, что Алан шевелит пальцами, но я не уверен.

А вечером, когда нам объявляют, что остаться могут «только члены семьи», я говорю маме, что посплю в кресле в комнате ожидания.

Она спит в соседнем кресле.

89. течение времени (III)

Прошло три дня. Я приезжаю утром и вечером.

Я бы остался, будь такая возможность, но мне не разрешают.

Когда я не в больнице, то запираюсь у себя в спальне наедине с оцепенением, моей новой тенью. Часами напролет сплю или набрасываю жутковатые рисунки неудачных прыжков с парашютом, лопнувший зоб и лицо женщины, чье существование сделал невыносимо заурядным развивающийся мир. И я чувствую каждый миг, который утекает сквозь пальцы, будто я сел в автобус с бесконечно длинным маршрутом и пропустил свою остановку, а теперь обречен смотреть, как остальные попадают именно туда, куда хотели, и знать, что мне не бывать среди них. Выход из режима автопилота никогда не означал смерть, по крайней мере для меня, но, может, именно это и случается, когда пропустишь свою остановку. Может, тогда застреваешь в своего рода экзистенциальном чистилище, не здесь и не там, вообще нигде.

По вечерам мама сидит на краю моей кровати и рассказывает истории, прямо как в детстве. Я лежу, пока она говорит, а потом она целует меня в лоб, и тут мне приходится столкнуться с глубиной моей внутренней тьмы, потому что в театральной постановке, разыгранной в стертом уже времени, подсознание показывает мою любящую мать алкоголичкой, которая врезалась в телефонный столб на машине, где сзади сидел маленький Ной. И когда мягкий щелчок двери обозначает мамин уход, я остаюсь один в темноте, чтобы снова об этом думать. Остаюсь, чтобы опять перебирать причины несчастья.

Я бы переселился в палату Алана, будь такая возможность.

Но мне не разрешают.

90. прожить заново

– Тебе сразу же станет легче, – уверяет мама, но я невольно продолжаю разглядывать ее щеку.

– Не пойду, мам. – И я переворачиваюсь на другой бок, натягиваю чистые белые простыни на голову; в коридоре за дверью слышится приглушенный спор.

Когда я пропустил первые два дня, родители решили, что теперь мне уже пора возвращаться в школу. Пусть говорят что угодно, но мой лучший друг в коме, которую я должен был предотвратить, если бы не напился и не позволил безумцу посадить меня в крысиную клетку на три месяца (или шесть часов, не суть), так что нет: вряд ли я просто так встану, оденусь и начну заново год, который уже наполовину прожил.

Я беру компьютер, забираюсь обратно в постель, включаю текстовый редактор и смотрю на экран. Рукопись открывается на последнем написанном мною тексте: «Моя краткая история, часть двадцать вторая» – про мальчика с собакой в пещере Шове. Дальше ничего нет. Восемнадцать «Кратких историй», тысячи слов исчезли. Будто их и не было.

Наверное, их и правда не было.

Можно ли проткнуть барабанную перепонку пальцем или нужно что-нибудь поострее, вроде карандаша? Можно ли сломать коленную чашечку молотком; за какое время зажигалка прожжет кожу и мышцы и огонь доберется до кости; с какого этажа можно упасть и выжить; какая самая мясистая часть тела, которую можно как следует искалечить, прежде чем человек умрет?

Сегодня я не еду к Алану. Вместо этого я ныряю в самую глубину, в одеяла и подушки, и лежу там с выключенным светом, воображая разные нестандартные способы причинить боль Ротору. Посторонний мог бы сказать: «Всего-то три месяца – наплевать и забыть», но дело не во времени. Дело в поездке в Манхэттенский университет, в «Кротовой норе». Дело в историях, которые рассказали мне мистер Элам и Филип Пэриш, в тысячах слов, написанных мной и теперь исчезнувших. Дело в том, насколько у нас совпадали вкусы с Сарой Лавлок, в ее ангельском голосе, в ее любви к Миле Генри и воплощении всего того, чего я ищу в подруге: она была буквально девушкой моей мечты.

Дело в моем лучшем друге, который может не прийти в себя.

Поступки, мысли, окружение – это и есть жизнь. Так что да, всего-то три месяца, но дело не во времени – дело в жизни.