84. Пидмонт

Туман густой, как похлебка; я бреду через город-призрак, представляя себе, что Айвертон передвинули на вершину горы (но это же глупость – нельзя передвинуть целый город), и вот я уже на той улице, где мне совсем не хочется находиться, а теперь я у него во дворе. Луна большая и яркая и похожа на черно-белое фото арбуза.

– Луна похожа на арбуз, – говорю я, но никто не слушает.

– Знаешь, кого я встретил в пещере? – спрашивает Курт, качаясь в кресле и затягиваясь сигарой.

Эйбрахам Пэриш что-то говорит, но я не разбираю слов.

– Где ваш пес? – спрашиваю я у Курта. – Потерялся?

Старик смотрит на меня и указывает на свою дверь рядом с домом Лавлоков:

– Он зашел внутрь. Старый арбуз светит сегодня слишком ярко.

Я на крыльце Лавлоков и собираюсь открыть дверь, как вдруг кто-то кладет мне руку на плечо.

– Осторожнее там, – говорит Эйбрахам Пэриш. – Тьма сгущается.

Я обнимаю его и ступаю внутрь, с факелом в руке иду на голос Боуи в глубину пещеры. Влага конденсируется на искривленных стенах и потолках, капает вниз, шлепается на каменный пол в такт песне, Боуи ведет обратный отсчет до старта. Пламя факела вспыхивает, потом на секунду гаснет, чтобы загореться еще ярче, и вот уже буквы стекают по стенам пещеры, как смола по стволу дерева, собираясь в лужи на полу, прежде чем объединиться в надпись, на этот раз совершенно новую: «На особый манер».

– Не беспокойся из-за вазы.

Здесь еще кто-то есть. Я не видел его раньше, но он в дальнем углу. Я вижу только спину, а лицо, наверное, почти касается стены пещеры. Он промок с головы до ног, вода капает с волос, рук и одежды прямо на пол пещеры, где капли множатся и сливаются вместе, множатся и сливаются.

– Алан.

Мой лучший друг поворачивается, впервые оказываясь лицом ко мне. Он ничего не говорит, только губы синхронно с Боуи повторяют текст Space Oddity, его любимой песни.

Я забираюсь в кровать, прячусь в свежих простынях и пухлых подушках, здесь можно уснуть навсегда. У кровати беззвучно лает лабрадор Эйбрахам, и я, закрывая глаза, думаю, как потрясающе странно, что все заканчивается сейчас именно так, как началось 26 000 лет назад: мальчик и собака в освещенной факелом пещере.

85. Оракул

– Черт! – говорит голос. – Нет, нет! – А потом снова: – Черт!

Что-то давит мне на лицо, сжимая голову, как апельсин в прессе, горло у меня пересохло, и все тело болит, будто я бежал целый день, а голос продолжает чертыхаться, и слышится стук клавиатуры. Я тянусь рукой к голове, чтобы высвободить ее, что бы на нее ни давило, оно теплое на ощупь, но, не успеваю я от него избавиться, как что-то катится по полу и голос говорит совсем близко:

– Погоди-ка.

Я чувствую, как пара рук шарит у меня под затылком, легкий щелчок, и тяжесть исчезает. Яркий свет в комнате поначалу ослепляет, но когда глаза привыкают, я понимаю, что тут светло только по сравнению с тем местом, где я был раньше.

Потолок – первое, что я вижу.

Потом надо мной наклоняется лицо.

– Эй! – Глаза у Ротора красные и безумные, в голосе слышится напряжение, будто он готов сорваться с катушек.

Я пытаюсь что-то сказать, но получается только кашель.

– Не торопись. Сейчас я вернусь.

Он исчезает, снова катящийся звук, а потом я слышу, как Ротор выходит из комнаты. На руки и ноги давит тяжесть, но я не могу посмотреть, что там, не могу даже повернуть голову. Фоном играет музыка, концовка Space Oddity Боуи.

Что за хрень?

– У тебя сейчас, наверное, неслабо болит голова.

Опять что-то катится, теперь я опознаю звук: кресло на колесиках едет по деревянному полу. Надо мной нависает лицо Ротора.

– Кроме того, аппарат мог вызвать временный паралич, но беспокоиться не о чем. Я принес аспирин. И воду.

Ротор подхватывает меня под руки и усаживает вертикально, так что я опираюсь на изголовье кровати, и дает мне таблетку и воду.

Впервые с той злополучной ночи у меня есть возможность оглядеть его комнату.

Стол все еще завален учебниками и кучами бумаг, рядом коробка печенья «Поп-тартс» с корицей и тростниковым сахаром, пустые пакетики от «Читос», не меньше дюжины смятых банок из-под «Маунтин-дью». Гудит ноутбук, на экране ритмически вспыхивают разнообразные окошки с графиками и длинными цепочками нечитаемых цифр; рядом с компьютером лежат очки-бинокль, которые Ротор как-то называл, но уже не помню как.

– Не дергайся, – говорит он мне, наклоняясь, чтобы высвободить мои ноги из некоего подобия лыжных ботинок.

Он ставит мои ступни на пол, отстегивает мне перчатку сначала на левой руке, потом на правой.

– Поскольку речь и подвижность у тебя сейчас ограничены, давай сначала буду говорить я, ладно? Однако должен тебя предупредить, Ной, – Ротор наклоняется вперед, подкатывая свое кресло прямо к краю кровати, – ты наверняка взбесишься. Взбесишься не на шутку. Но уясни прямо сейчас: я не собираюсь извиняться. Ни сейчас, ни в будущем. Понял?

Я плачу – не знаю, с какого момента, но знаю почему: я ему верю.

Ротор отъезжает обратно к компьютеру, сворачивает все окошки и открывает Ютуб:

– Начнем отсюда.

Видео открывается заставкой, которая большими буквами сообщает: «МОДИФИКАЦИЯ СРЕДЫ, ЭКСПЕРИМЕНТ Ф». На экране появляется крыса в клетке. Клетка странно обставлена: в одном углу миниатюрная статуя Свободы в тунике и голубом берете, в другом – обычный белый бейсбольный мяч под стеклянным колпаком; пол покрывают опилки зеленого цвета. Маленький телевизор, придвинутый к клетке, показывает мультфильм «Том и Джерри». Крыса крутится в колесе, когда закадровый голос с австралийским акцентом говорит: «Познакомьтесь, это Герман. Герману два года, он живет в этой клетке всю жизнь. С самого его рождения жилье содержалось в идеальном порядке, предметы не менялись и стояли на своих местах». Голос объясняет, что колесо в клетке Германа присоединено к устройству, которое выпускает порцию освежителя воздуха с ароматом кокоса на каждом десятом обороте, и что серия «Тома и Джерри» безостановочно крутится на повторе все два года. Следующие кадры показывают, как Герман ест, пьет из бутылочки, прицепленной к стенке клетки, мирно спит. «Это клетка А, – говорит голос. – Клетка А является домом Германа, единственным местом, которое он знает». Теперь видео показывает другую клетку со сходной обстановкой, но небольшими вариациями: статуя Свободы в этой клетке одета в тогу и зеленый берет; в противоположном углу тоже есть теннисный мяч под стеклянным колпаком, но деревянные опилки здесь темно-синие. «Это клетка Б», – поясняет закадровый голос и потом отмечает разницу между двумя клетками, в том числе сосновый аромат, испускаемый на каждом пятом обороте колеса, а также повторяющуюся серию «Хитрого Койота и Дорожного Бегуна» на телеэкране. «Давайте посмотрим, что произойдет с Германом, когда он окажется в новом доме», – предлагает голос. Рука в перчатке медленно опускает извивающегося Германа в клетку Б. Крыса начинает носиться из угла в угол, разбрасывая опилки и взбегая на стены. Голос объясняет, что Германа оставили в клетке Б на три часа: «Он так и не успокоился».

Затемнение.

Проходит несколько секунд, потом появляется титр: «МЕСЯЦ СПУСТЯ». Нам показывают Германа дома, в его первоначальной клетке А. Снова появляется рука в перчатке, на этот раз со шприцем. Голос поясняет, что теперь перед перемещением в клетку Б Герман получит небольшую дозу телазола.

Затемнение.

«ЧАС СПУСТЯ». Герман просыпается в клетке Б. Он обнюхивает краешек тоги статуи Свободы, стеклянный колпак с теннисным мячом. Несколько секунд смотрит серию «Хитрого Койота», после чего спокойно забирается в колесо и бежит.

«В интерпретации такого результата модификации среды существует две возможности, – говорит голос. – Первая состоит в том, что мозг Германа более терпим к изменениям среды, произведенным в неактивный период. Вторая, гораздо более плодотворная, заключается в том, что Герман, будучи перемещен в неактивном состоянии, не может различить два варианта среды».

По ходу видео у меня несколько восстанавливается чувствительность, и я сажусь в кровати. Пусть все болит, но я хотя бы могу двигаться.

– Отец рассказывал мне, что в первые годы после появления персональных компьютеров люди писали кипятком от некой программы под названием Paintbrush. Можно догадаться, что она делала. – Ротор усмехается. – Наше общество было загипнотизировано компьютерами, как младенец – погремушкой. Но не мой отец. Он годами изобретал софт, который работает параллельно и в сочетании с человеческим мозгом, позволяя подопытным жить и хорошо себя чувствовать внутри симулированной реальности. Я много раз видел, как это происходит, – вот один из плюсов домашнего обучения. Я за час делал уроки, а остальное время помогал отцу…

Почему-то мне страшно встретиться глазами с Ротором во время его рассказа, страшно увидеть у него на лице ту же зашкаливающую решимость, какая слышна в его голосе.

– Он построил «Оракул». – Ротор поднимает очки-бинокль и крутит в руках. – Сначала шлем, потом сенсорные боты и перчатки. Название происходит от имени персонажа в «Матрице». Смотрел? Забавное кино, хоть и устарело. Так или иначе, в отличие от Oculus, Google Cardboard и совсем уж беспонтового Samsung VR – по сути, раздутых компьютерных игрушек, – «Оракул» работает в тандеме со всеми крупными поисковыми машинами, позволяя пользователю по-настоящему переживать события – испытывать на себе то, чего они прежде не знали. Места, идеи, факты, запахи, вкусы – там есть все. Но настоящая фишка «Оракула» в том, как он обрабатывает уже имеющиеся в мозгу данные. Например… – Он смотрит на экран, разворачивает одно из свернутых ранее окошек и спрашивает: – Кто такой Фред Меркл?

Дно проваливается, и веки у меня опускаются, как занавес после окончания представления.

– Ну вот, уже лучше.

Я открываю глаза, кашляю и сажусь.

– Не напрягайся, – советует Ротор. – Ты отключился всего на минуту, обычный эффект. Вот, это тебе поможет. – Он протягивает мне злаковый батончик.

Не успеваю я послать Ротора подальше, как рот наполняется слюной. Я разворачиваю обертку батончика и начинаю жевать.

– Папа любил виски, – говорит Ротор. – Не скажу, что досконально изучил процесс производства, но принцип понятен. Дистиллируешь спирт и выдерживаешь в бочке. В барреле, как говорят шотландцы. От отца я узнал, что не все бочки сотворены равными. Бочки из-под хереса, бочки из-под бурбона, бочки из-под шардоне – все они обладают разными свойствами, каждый скотч выдерживается свое время, и процесс играет большую роль в качестве конечного продукта.

– Что ты хочешь сказать? – Первые слова получаются хриплыми, но приятно снова обрести голос.

– Твой мозг – это спирт, Ной, а «Оракул» – это бочка. Он берет все, что уже есть: знания, жизненный опыт, мнения, идеи – и заполняет пробелы. Добавляет оттенки вкуса. Отец создал шедевр, тут нет сомнений, – Ротор похлопывает по «Оракулу», – но была одна проблема. Ты знаешь, в чем проблема?

– Отметелить тебя как следует.

– Ха! Нет, проблема виртуальной реальности до ужаса проста. Осведомленность наблюдателя. Находясь в симуляции, человек в состоянии отличить, что реально, а что нет, упрощая весь опыт до эскапистской мастурбации. Получилась жалкая вариация Paintbrush. Вообрази, что с нуля построили полностью функциональный автомобиль, но забыли сделать зажигание. И осведомленность наблюдателя стала для отца тем зажиганием, с которым он не справился. После смерти он оставил мне в наследство блокнот с кучей технических теорий, инструкций, описаний сработавших и не сработавших вариантов. Он хотел, чтобы я доделал проект, продолжил с того места, на котором он остановился. Хотел, чтобы я нашел зажигание. И я нашел. Увидев «Модификацию среды. Тест Ф», я понял, что нужно делать. Симуляция, которая начинается во время бессознательного состояния подопытного, теоретически способна позволить человеку жить в симулированной реальности, не подозревая, что она симулирована.

– Гипноз.

– Вообще-то, обычного сна мало, но я сомневался, что сумею вырубить человека до нужного состояния, – говорит Ротор. – Конечно, ты прилично выпил, что помогло.

– Ты совсем охренел.

Ротор пожимает плечами:

– Я бы ни за что не смог создать аппарат, который создал папа. Но когда мне попалось это видео, я понял, что нашел зажигание. Мой вклад в изменение мира, каким мы его помним.

Ротор напоминает ребенка за штурвалом самолета: по его мнению, он точно знает, как надо управлять машиной. Но не Ротор ее построил, он всего лишь забрался на плечи ее создателя и нажал на кнопочку. Как насчет дефектов и осложнений? Разве не может она по-разному действовать на тех, чье состояние и без того радикально изменено? Я достаточно навидался вечеринок, чтобы понимать, насколько люди меняются в пьяном виде, и я видел глаза загипнотизированной женщины. Но и то и другое одновременно?

– Почему я?

Ротор морщит лицо и передразнивает меня:

– «Мне нужна новая колея. Моя жизнь в полнейшем застое. Она – как старый свитер, из которого я вырос». – Он смеется, качая головой. – Серьезно, о таком подопытном я даже не мечтал.

Я оглядываюсь на расстеленную кровать и вижу отпечаток на одеяле, где я только что лежал:

– Получается, ты заманил меня в клетку?

– Ну, один я не справился бы.

– Врешь.

Он пожимает плечами и ничего не отвечает.

– Кто? – спрашиваю я.

– А это уже не моя тайна. – Ротор отъезжает обратно к столу, пролистывает список песен, включает Life on Mars? и говорит: – Знаешь, я никогда особенно не фанател от Боуи, но составил плейлист для нашего сеанса… и, должен сказать, начинаю втягиваться.

– Ты мной манипулировал.

– Нет, тут другое. Это же не видеоигра, я не могу управлять твоими движениями, приказывать тебе, что делать и куда идти. «Оракул» только берет то, что есть вот тут, – Ротор показывает на мою голову, – и объединяет с тем, что находит вот там, – машет он рукой в сторону компьютера. – Если можно нагуглить, можно и пережить.

– Внешние черты, поступки и слова людей – они изменились. Из-за тебя.

– Не из-за меня.

Я показываю на компьютер:

– Ты перетасовал содержимое моей головы, как на видео сделали во второй клетке.

– Это не точная наука, Ной. Жизнь в симуляции примерно соответствует жизни в выдуманном сюжете. Но, как с любой выдумкой, случаются отклонения и вариации. Перемены в окружающих, которые ты заметил, нисколько меня не удивляют.

– Как насчет закономерностей?

Тут Ротор задумывается:

– Закономерностей… в переменах?

Я запросто могу представить себя в закусочной с Клетусом и Натаном: «Мы всегда одни, и это нормально – фокус в том, чтобы понимать разницу между одним и одиноким».

– Хм… – Ротор поворачивается к компьютеру, открывает документ и что-то набирает на клавиатуре. – Интересно.

Я воображаю, как сворачиваю простыню и заталкиваю ему в глотку, а потом душу его одной из подушек, прижимая ее к лицу Ротора, пока тело не перестанет дергаться.

– Потрясающе, – говорит он.

– Что именно?

– Отец проводил симуляции более чем на сотне волонтеров, и хотя все они сообщали о вариациях внутри «Оракула», ты первый упомянул о закономерностях в этих вариациях. Не буду лукавить, Ной, я немножко взбудоражен. А можно узнать, в чем заключались закономерности?

Тем временем у меня постепенно отходят ноги, что только разжигает желание вломить ему как следует.

– Не важно, – говорит Ротор, видя по глазам, что отвечать я не собираюсь. Он вздыхает и откидывается в кресле, точно маньяк после особенно удачной расчлененки. – Только вдумайся. Теперь все будет по-другому. Уволили с работы? Тяжелый развод? Диагностированный рак, потеря близкого, дерьмовая жизнь? Вот тебе новая по сходной цене. Или можно отправиться в короткий отпуск, как ты.

В ступнях покалывают иголочки. Кровь закипает, да и я не отстаю:

– Короткий отпуск?!

Взгляд у него меняется, Ротор улыбается, будто встретил старого друга, и я представляю, как его зубы разлетаются осколками стекла, как кровь брызжет по всей комнате, заливая стены красным.

– Какой сейчас месяц? – спрашивает он.

От самой простоты вопроса к горлу подступает тошнота.

– Ноябрь.

Он хохочет, хлопая в ладоши:

– Офигеть!

– Что?

– Темп симуляции примерно две недели в час. Прошло около шести часов.

– С какого момента?

Я вдруг наливаюсь тяжестью, а Ротор отворачивается к компьютеру, как будто даже ему трудно высказать мне в лицо следующую фразу; все сегодняшние слова рассыпаются на буквы, теперь они дрейфуют в воздухе, и комната расцвечивается радужными оттенками сияния целого мира.

– Прошло шесть часов с тех пор, как мы ушли от Лонгмайров.