17. Эпилог

Снова наступила наводящая тоску осень. Магазин «Свет и Уют» закрыли на переоборудование, так что у Мити выпало несколько свободных дней. Он решил воспользоваться этим и поехать в центр, походить по магазинам.

Митя вышел из метро на станции «Пушкинская» и, поёживаясь от сырости, пошёл по подземному переходу на ту сторону Тверской. Когда он уже почти завернул за угол, чтобы подняться наверх, навстречу выехала инвалидная коляска, которую толкала перед собой пожилая, сухонькая женщина.

В коляске сидел безногий мальчуган лет десяти-двенадцати, точно Митя не определил. Он посторонился, чтобы пропустить инвалида, и глаза их на секунду встретились.

Инвалид ему понравился. Славный парнишка, сразу видно. Понимает, что создаёт неудобство прохожим. Улыбнулся ему извиняющейся открытой улыбкой. Митя тоже невольно улыбнулся в ответ.

Интересно было бы узнать, как мальчишке оторвало ноги. Ампутированы они на одинаковом уровне. При взрыве так чисто не срезает. Видимо, что-то другое.

Митя поднялся по лестнице и, пряча лицо от мелкого противного дождя, зашагал в сторону Маяковки.

Встреченный инвалид постепенно вылетел у него из головы.

Ему нужно было сделать целый ряд покупок, небольших, но весьма важных для успеха его будущих планов.

Родька оглянулся на посторонившегося прохожего и, поймав взгляд толкающей коляску Вороны, одарил и её обаятельной улыбкой.

А чего, не жалко!

С тех пор как братана нашли мёртвым в овраге, а мать забухала так, что её забрали с концами, соседка взяла на себя всю заботу о нём. Кормит его и поит вместе со своим Андрюшкой и на работу возит.

Из-за работы они, правда, долго ругались. Ворона хотела, чтобы он работать бросил, учиться стал. Но Родька настоял на своём. Рогом упёрся, ну она и сдалась в конце концов. И правильно, без работы он не может, в этом его жизнь. Пусть внучок её несмышлёный учится, а у Родьки другие дела.

Сегодня Ворона за ним смотрит, ухаживает, а завтра, к примеру, ему это надоест, так он её спокойно и пошлёт, потому как он человек независимый, у него свои денежки есть. Плюс ещё от прошлых делишек кое-что осталось. В загашничке лежит, под половицей.

Правда, обнаружилось, что братан, зараза, переполовинил его тайничок, в том числе и агатовый кулон на золотой цепке, принадлежавший когда-то артистке Гаврилиной, загрёб. Ну да ладно, Родька не в обиде, чего с покойника возьмёшь!

Покамесь надо ещё наварить побольше, а дальше поглядим. Пусть Ворона покрутится, потрудится, ей делать-то не хрен целыми днями, только в радость его возить.

Она, небось, гордится, что вот, мол, какое доброе дело делает. Ну и хорошо, пущай пока радуется, всё ж таки горе у неё – одну дочку похоронила, другая в психушке лежит.

Родька, когда у неё фотку той бабы увидел, в первый момент даже прибалдел. Ну надо ж, как мир тесен-то! Выходит, Андрюшка этот лопоухий – родной сынок покойной артистки Гаврилиной.

Родька вспомнил, как однажды сказал Лапша, братановский друган: «Причудливо тасуется колода!».

Так и есть, Лапша в корень смотрел.

Охуительно причудливо она тасуется.

Ревекка Аароновна разместила Родьку на его месте и, убедившись, что он всем доволен, пошла назад по переходу, на ходу оборачиваясь и помахивая ему рукой.

Она искренно привязалась к сообразительному мальчику за эти последние недели, жалела его бесконечно. Их очень сроднило горе. У Родьки никого не осталось, да и у неё по сути тоже.

Этот страшный смертоносный год унёс не только Аллу, но и младшенького, Володю, который не вернулся с гор. Ревекка Аароновна с самого начала была против этой безумной поездки, чуяло её сердце, что ничего хорошего из неё не выйдет. Но разве Володю переупрямишь!..

Как будто рок какой-то повис над её семьёй! Там же, где-то в проклятых горах, почти в то же время погиб и внук Витенька, Наташенькин сын.

Как она всё вынесла, самой непонятно.

Но ничего не поделаешь, жить надо!

Не ради себя, конечно, её жизнь давно кончилась, а ради второго внука – Андрюши, оказавшегося теперь полным сиротой. Бедный ребёнок всё ещё не пришёл в себя от ужасной смерти отца, произошедшей прямо у него на глазах. Каков бы ни был покойный, но всё ж таки хоть какой-то отец…

Кому понадобилась его смерть, кто его взорвал, так и осталось неизвестным. Да, собственно, никто толком и не расследовал его гибель, слишком много подобных происшествий происходит в городе, до всего руки у милиции не доходят.

Андрюшеньке теперь требуется полнейший покой, ласка, может быть, постепенно эта травма сгладится, забудется. Пока что он просыпается с криками посреди ночи, ему необходима постоянная забота.

Жить следовало и ради Наташи, оставшейся вдовой, и теперь ещё ради этого несчастного соседского мальчика, с которым неизвестно что станется, если она не будет о нём заботиться.

Ревекка Аароновна надеялась добиться официального опекунства, тогда Родьку никто не тронет, по крайней мере пока она жива.

Вот поправится Эмиль Рафаилович, её бывший муж, он поможет, он все эти ходы-выходы знает.

Ревекка Аароновна вышла на улицу, села в ожидавшее её такси. Вообще-то они с Родькой ездили на метро, в конце концов приспособились, выбирали время, когда народу мало – позднее утро, поздний вечер. Но сегодня уж больно много дел накопилось.

Сначала ей предстояло ехать в конец Ленинградского проспекта, в психиатрическую больницу № 13, где лежала Наташа, угодившая туда после загадочного исчезновения мужа во время их отдыха в Финляндии. Бедная Наташа, полностью лишившаяся рассудка, так и не смогла никогда объяснить, что произошло на этом чёртовом острове. Скорее всего, Эдик всё-таки утонул, но тела, однако, так и не нашли, хотя водолазы три дня обследовали дно.

Они навещали Наташу по очереди, так, чтобы каждый день кто-то обязательно у неё бывал – она сама, пореже Наташина подруга Элла Семакова, тоже, бедняга, недавно потерявшая мужа, и верная Шура, не бросившая их в беде. Сегодня был её день, четверг.

После Наташи, до того как мчаться в садик за Андрюшей, Ревекка Аароновна планировала успеть на другой конец города, в 57-ю больницу, где в отделении лечебной физкультуры приходил в себя после инсульта Миля.

Известия о Володе и Наташе полностью подкосили его. Он только вернулся в Москву после долгой командировки, как всё это на него обрушилось.

Ревекка Аароновна поначалу думала, что он вообще никогда уже не оклемается, но сейчас, по прошествии двух месяцев, стало ясно, что дело активно идёт на поправку.

На прошлой неделе, когда она заезжала к Миле, он уже вполне самостоятельно передвигался. Медсестра Рита, которая непосредственно занималась им, была преисполнена самых оптимистических надежд.

Ревекка Аароновна задумчиво смотрела в окно.

Рита, славная, совсем молодая женщина, поначалу приняла её в штыки, а потом, узнав, что они с Милей давным-давно разведены, неожиданно расположилась к ней.

Чего и говорить, от профессионального умения и участия медсестры в сложном процессе выздоровления больного зависит очень много. Однако в прошлый раз Ревекке Аароновне показалось, что Рита слишком уж самоотверженно ухаживает за её бывшим супругом.

Наташа Рудерман была подлинно счастлива. За последнее время она сильно прибавила в весе, округлилась. К ней снова вернулось её обычное жизнерадостное состояние, с той только разницей, что она теперь пребывала в нём постоянно. Всё стало ей приятно, всё в этом мире доставляло неслыханное удовольствие.

Бессмысленный тюлений рёв усатой женщины, еженощно будивший всю палату, заставлял её восторженно хлопать в ладоши. Появление мужчин или женщин в белых одеждах немедленно вызывало ликующую улыбку на миловидном румяном Наташином лице. Душераздирающие стоны соседки справа, зачастую закрученной в тугие, мокрые, сжимающие тело простыни, веселили её так, что она серебристо закатывалась в долгом приступе неудержимого смеха.

Наташа не помнила, что с ней было раньше. Ей казалось, что она совсем недавно появилась на свет в этой чудесной большой комнате, созданной так, чтобы ей жилось удобно и радостно.

Она не особенно вдумывалась, кто именно приходит к ней и зачем, важно было, что ей всегда дарили чудесные вкуснейшие вещи, такие как, например, изумительные конфеты «Белочка», которые какая-то славная и даже как будто знакомая тётя принесла ей сегодня.

Пора было идти. Наташа аккуратно завязала тесёмки на своём розовом фланелевом халатике и, улыбаясь, вышла в коридор.

Коридор был замечательный, длинный, светлый, со множеством окон, на которых виднелись красиво покрашенные белой краской решётки. В окна при желании можно смотреть на улицу, и некоторые даже так и делали.

Но это было развлечение для глупых или совсем маленьких.

Наташу окна вовсе не интересовали, чего там такого особого можно увидеть, подумаешь. Зато там, куда она направлялась, всегда обнаруживалось что-то новое, хорошее.

Наташа дошла почти до конца коридора и свернула в комнату, оказавшуюся столовой. И тут же, не успев войти, радостно запрыгала, заливчато расхохотавшись.

Ура! Ура! Ура!

Она знала, чувствовала, что сегодня её ждёт какой-то необыкновенный сюрприз. Так и есть, на обед подавали чудную рыбу простипому с её любимым картофельным пюре и дивный яблочный компот.

Элла Георгиевна Семакова задумчиво вышла из дверей больницы.

Уже начало смеркаться, моросил противный холодный дождик. Элла открыла зонт и зашагала к воротам.

Из головы не выходила Наташа, с идиотской счастливой улыбкой умявшая полкило «Белочки» прямо у неё на глазах.

Больше она её навещать не будет, хватит. Надежды, что Наташа начнёт что-то соображать, почти нет.

А жаль, так хотелось бы поговорить с ней о многом, расспросить поподробнее, рассказать кое-что.

Эллу съедало острое чувство несправедливости. Разве правильно, что эта корова даже не знает, что лишилась сына, или понятия не имеет, что у неё отец чуть не отправился на тот свет!..

Не говоря уж об исчезнувшем с концами муже!

А ей хоть бы хны!

Главное, жрёт себе всё подряд и улыбается! Довольна небось, что ни о чём думать не надо!..

Элла Семакова всю жизнь, все годы их тесной дружбы остро завидовала Наташе, её цветущему виду, вечному дурацкому оптимизму, раздражающего всякого нормального человека. Хотя, с другой стороны, что же не радоваться, когда сначала тебя папенька на руках носит, а потом муженёк.

Забот-то никаких, знай себе наслаждайся…

Как же было приятно, когда Наташа внезапно поделилась с ней своими страхами. Стало быть, есть в жизни какое-то равновесие, не всё коту масленица. Но виду Элла, конечно, не подала, наоборот, всячески посочувствовала подруге.

Когда она посоветовала Наташе обратиться в Академию оккультных наук, Игорь был ещё жив, и Элла, конечно, не предполагала в тот момент, что он так ужасно, глупо погибнет.

Но, отправляя подругу к Анжеле, она тем не менее догадывалась, надеялась, что Наташка по дурости своей что-то напортачит. Так оно и вышло, судя по всему. Иначе, с чего б это ей мозгами тронуться. Обидно, правда, что уже никогда не узнаешь, как там было дело, что именно произошло…

Ну а то, что сама опростоволосится, этого Элла Семакова, конечно, предположить не могла. На это она никак не рассчитывала. Думала просто пугануть супруга как следует, чтобы неповадно было.

Нехорошо получилось, перебор.

Но, с другой стороны, может всё и к лучшему. Разбитую чашку всё равно бесследно не склеить.

По большому счёту не такой уж он был подарок, её Игорь…

До чего же, однако, всё странно и бестолково вышло.

Элла вспомнила, как её первый неудачный муж Веня Сулейкин в период ухаживания читал ей стихи какого-то древнего японского поэта, Басё, кажется.

Он их называл хокку.

Одну такую хокку она даже запомнила:

 

В плаче цикады

Распознать невозможно,

Когда ей пора умирать.

 

Действительно, поди знай, непредсказуемо это, распознать невозможно.

Но мы ещё поживём.

Элла приободрилась.

Чёрт с ней, с Наташкой, она уже в собственном раю пребывает, там и останется. Пора подумать о себе. В конце концов, ей всего-то пошёл пятый десяток, она ещё толком и не жила.

В принципе, всё уже обдумано. Дом на Рублёвке в самое ближайшее время будет продан, уже есть покупатель, и ей тогда с избытком должно хватить на всё, что она распланировала, ещё и останется круглая сумма.

Планы у Эллы были большие. Первым делом она сделает себе пластику, ей рекомендовали одного классного хирурга в Швейцарии. Надо скинуть лет десять-пятнадцать. Помимо лица заодно и попку подтянет, не помешает.

С детьми это время побудет Шура, та, что работала у Колышкиных. Ревекка Аароновна говорит, что ей вполне можно доверять.

Так что как раз к зимнему сезону она будет в форме и отправится кататься на лыжах на какой-нибудь очень престижный курорт, в Альпы.

Это неважно, что она совсем не умеет кататься. Найдётся много охотников её научить.

А там уж Элла Семакова своего не упустит.

В третий раз она не промахнётся.

Родька махал вслед Вороне, пока та не скрылась за углом в конце перехода. Только после этого позволил себе вздохнуть и заняться делом.

В тот же день, когда он увидел у неё на комоде фотку в траурной рамке, Родька удостоверение Театра Луны достал и в кастрюльке сжёг. От греха подальше.

А то мало ли что, Ворона зайдёт, нос свой еврейский сунет куда не надо. Ведь она теперь без конца заходит. Всё равно как к себе домой. То жрачки принесёт, то одёжку какую. А то и пирожное эклер притащит. Выведала как-то, что это его любимое.

Родька, конечно, с ней вежливый, понятное дело. Ему только на руку, если Ворона довольна. Пусть себе хлопочет, радуется, а там видно будет.

Долговязого Мишу, старого своего, вечно зябнущего знакомца, с которым они, бывало, частенько болтали о том о сём, Родька уже очень давно не видел. И вспоминал о нём теперь крайне редко, можно сказать, что почти и забыл.

Зато этого прохожего, с которым они столкнулись в начале перехода, он хорошо запомнил. Что-то в его лице было особое. Вернее, не в лице, лицо-то самое обыкновенное, как у любого другого лоха, а вот глаза у него какие-то необычные, внимательные.

И улыбка его Родьке запала. Вроде бы дружелюбная, а на самом деле не совсем, даже более того, вспоминается теперь как презрительная улыбка.

Интересный лох, если ещё замаячит на горизонте, то уж он его не пропустит. А там поглядим, кто и как будет улыбаться.

У Родьки серьёзный счёт к этому миру. Но он пока не спешит его предъявлять.

Всему своё время.

Змея неспешно свернулась в чёрное поблескивающее кольцо, грела своё холодное длинное тело в свете никогда не гаснущей лампы. Конечно, это тепло не шло ни в какое сравнение с настоящим солнцем, но ничего другого не оставалось.

Немигающим взором она почти равнодушно наблюдала, как снуют за стеклом террариума нелепые двуногие существа. Они таращились на неё, скалили безъязыкие рты, тыкали в стекло некрасивыми короткими отростками.

Впрочем, прежнего раздражения змея уже не испытывала. Стеклянный барьер надёжно отделял её от безумных уродливых созданий. Они находились близко, но в то же время бесконечно далеко. Их отвратительные гримасы и агрессивные телодвижения никак не касались её, не угрожали покою, необходимому для предстоящего свершения.

Змея разглядывала их снисходительно, даже с некоторым оттенком жалости. Эти несчастные, суетливо мелькающие за толстым стеклом твари никогда не узнают о том, какое удивительное блаженство существует на свете.

Они рождаются и умирают, лишённые вдохновенного дара возрождения.

Змея расслабила шейные мышцы и устало опустила чёрную треугольную голову, медленно погружаясь в особое, столь любимое ею состояние, предшествующее очередному обновлению.

Она мечтательно уставилась куда-то в далёкое, только ей видимое пространство, полностью отрешаясь от окружающего мира и предвкушая восхитительное освобождение от старой, уже изрядно надоевшей ей кожи.

Январь – март, 2005 г.

Вудлэнд-Хиллз, Калифорния