Книга: Счастье ходит босиком
Назад: Дунькина радость
Дальше: Фонтан чужого счастья

Письмо

Когда-то Лена была молодой. В общем-то, в этом нет ничего необычного, все, как говорится, там были. И никто не задержался. Всех утянул эскалатор жизни на вершину зрелости, а потом этот же эскалатор, словно надломившись, перегнется и потянет вниз, в преклонные годы, чтобы в конце пути сказать: «Сходи. Приехали». Лена еще находилась на пике этой жизненной горки, можно даже сказать, занимала самое удачное место – с высоты зрелости можно спокойно обозревать свою молодость и не особенно думать о старости. Когда еще она настанет! А пока все хорошо, ей около сорока, муж верный, дети умные, здоровье среднестатистическое. Словом, все хорошо, нечего Бога гневить напрасными жалобами.

Она и не гневила. Утром провожала домашних по делам, мыла за ними посуду и блаженствовала с чашечкой кофе в полном одиночестве. Одиночество ведь страшно только в больших дозах, а в малых очень даже приятно. Тут главное – соблюсти правильную пропорцию, не испортить рецепт счастливой жизни. Лена по наитию, которое называется талантом, составила для себя выверенный и точный рецепт семейного счастья: утром – кофе в одиночестве, вечером – ужин с мужем и детьми, а в перерыве можно и на работу сходить, чтобы развеяться. Только чтобы работа была спокойной и приятной. Денежный вопрос перед Леной не стоял, муж взял финансовые заботы на себя и неплохо с этим справлялся.

Лена работала корректором в крохотном издательстве, где за деньги любой графоман мог напечатать свой шедевр тиражом в пару-тройку экземпляров. Лена читала мутные тексты, удивляясь, насколько бездарными могут быть авторы, и искренне не понимала, зачем им надо такое издавать. Но они платили деньги, и Лена честно расставляла запятые и удвоенные согласные в их горемычные тексты. В свободное время она прочищала глаза и освежала душу Толстым и Чеховым, как полощет рот человек, нечаянно хлебнувший какой-то гадости.

Многие заказчики писали мемуары, разного рода воспоминания, чтобы оставить их детям и внукам. Хотя Лена сильно сомневалась, что те обрадуются такому наследству. Она читала рукопись глазами внука-подростка, которому предстоит узнать, как его героический дед монтировал электрическую подстанцию в глухом селе. Дело было, как и положено для мемуаров, в «суровые годы борьбы за социализм», то есть в годы коллективизации. Какой же колхоз без подстанции? Можно только представить, что говорили этому деду благодарные крестьяне, пока он монтировал этот агрегат. Но матерные выражения запрещены политикой издательства, поэтому все описывалось пристойно. Даже выходило, что крестьяне плакали от умиления и радовались возможности ходить по освещенным улицам и распевать революционные песни. Читать такое решительно невозможно. Мало того, что написано чудовищно нескладно, так еще и унавожено литературными штампами. Если герой встречал девушку, то обязательно с «изумрудными глазами» и «доверчивой улыбкой», сквозь которую он мог разглядеть «ряд ровных, как жемчуг, зубов». Почему-то Лене ни разу не попадались такие девушки. Может, их вместе с крестьянством в ходе коллективизации уничтожили? Лена тихо радовалась тому, что она работает не редактором, а всего лишь корректором, это сильно экономило ей нервы.

Женщины, обратившиеся в их издательство, обычно издавали свои стихи. В них обязательно были какие-то плащи и шпаги, графы и дамы треф, небрежно наброшенные на плечи шали и почему-то нефритовые ночи. Тут даже запятые было трудно расставить, потому что они ставятся по смыслу предложения, а смысл отсутствовал напрочь. Лена медленно и вдумчиво читала строки с карандашом в руках, путалась и изнемогала. Осторожно намекнула одной заказчице, что затрудняется со знаками препинания, потому что не видит структуры предложения. На что ей покровительственно, как неучу, ответили, что «это же стихи». Действительно. И как Лена это не сообразила. Она оставила все как есть, и радостная заказчица оплатила корректуру.

До конца рабочего дня оставалось совсем немного, и Лена сомневалась, браться ли за новый текст. В мыслях рождались планы на ужин. Она размышляла, стоит ли добавлять к запеченной рыбе розмарин. Но Лена – очень добросовестная сотрудница, поэтому вздохнула, решила розмарин не добавлять и придвинула к себе новые страницы. На титуле было выведено «История моей жизни», что сразу заставило Лену скривиться. У нее был хороший литературный вкус.

Но она совладала с собой. Все-таки у нее не самая противная работа. Другим в чужих зубах приходится ковыряться или, хуже того, речи за губернатора писать. И ничего, терпят, отрабатывают свой кусок хлеба. Так что нечего кривиться, карандаш в руки – и вперед. До конца рабочего дня она страниц десять пройти успеет, если мобилизуется.

Лена расчищала авгиевы конюшни чужой безграмотности, почти не вникая в содержание. Это было ее профессиональное качество – уметь видеть структуру предложения, но не вникать в смысл. Если текст попадался интересный, что случалось крайне редко, то работать с ним становилось трудно, сюжет завлекал, гасил ее корректорскую бдительность. На этот раз все шло привычно легко: какая-то дама решила описать историю своей жизни или, как она сама заявляла, «историю большой и единственной любви». Каждое второе предложение начиналось со слов «Я сказала ему», «Я подумала» или «Я почувствовала». Остальные предложения начинались не менее оригинально «Он сказал мне», «Он посмотрел на меня» и «Он зарыдал».

Лена быстро, с улыбкой шла по тексту, который представлял смесь наивности и бездарности, но бездарности все-таки было больше. Лена представляла себе автора эдакой полноватой блондинкой, с большим бюстом, обтянутым чем-то ярким и отягченным люрексом. Блондинка наверняка набивала текст на розовом ноутбуке, приоткрыв от напряжения рот и поджав мизинцы, чтобы они не мешали печатать. Но, если оставить в стороне глупость написанного, грамматические конструкции были правильные, легко вычленяемые, что делало работу Лены легкой и быстрой. Прозрачные построения, как из букваря, как у Толстова в детских рассказах. Только он так для детей писал, а тут для потомков, хотя дети и есть потомки.

Лена работала и параллельно обдумывала проблему розмарина. Почему муж его не любит? Есть в розмарине легкая хвойная нотка, и мужу кажется, что он елку жует. А детям и Лене нравится. Вроде бы на их стороне численное преимущество, но у мужа на руках финансовый козырь. Как-то невежливо покупать на его деньги розмарин, чтобы он ел и мучился. Впрочем, муж никогда не сделал бы ей выговор, купи она хоть тонну розмарина. Удачно у нее все в жизни сложилось, повезло с мужем, да и вообще полная гармония, поэтому нет никакого желания писать «Историю моей жизни». Когда душа спокойна, рука не тянется к перу, а перо к бумаге. Повезло человечеству, что находились разные сволочи и стервы, которые отравляли жизнь Пушкину и Достоевскому, иначе они ничего бы не написали, Лена в этом была уверена.

Интересно, а у этой люрексовой блондинки как? Чем ее сердце успокоится? Пока шли сплошные страсти-мордасти, любовные атаки на ее девственность и прочая ерунда – описания совершенно дурацкие и аляповатые, примитивные в своей прямолинейности. Лена даже заподозрила, что знойная блондинка осталась старой девой.

Шеф заглянул в комнату, где работала Лена, и предложил подвезти до метро. На всякий случай он напомнил, что сверхурочных в их фирме не платят. Но Лена решила пройти еще пару страниц, чтобы закончить раздел с оригинальным названием «Моя юность». Работа корректора воспитывает в человеке аккуратность, и Лена со временем стала жертвой этого обстоятельства. Она не могла завершить работу, не дойдя до конца главы. Она попрощалась с шефом, передала привет его жене и продолжила водить кончиком карандаша по листку с текстом.

Дочитывая рассказ о чужой юности, Лена шарила ногами под столом, пододвигая поближе сапожки. Сейчас нырнет в эти уютные финские сапоги, накинет на плечи болгарскую дубленку, припудрит носик французской пудрой и выйдет на свободу. Там ее ждут муж и дети, ужин и тепло вечерних посиделок, не омраченных розмарином, нуждой и душевными надрывами. Не то, что у этой блондинки. Почему-то именно в сравнении с ней Лена особенно остро чувствовала свое счастье.

Окутанная предчувствием душевного вечера Лена отвлеклась и не заметила, как текст почему-то перешел на курсив, то есть буквы приобрели сходство с рукописным письмом – так иногда выделяют основную мысль или особо удачное выражение. Но основной мысли в этих мемуарах не было, а удачных выражений тем более. Придется отматывать текст назад и разбираться с этой шарадой. Лена досадливо отпихнула финские сапожки и начала снова просматривать эту галиматью.

А, вот оно, вот в чем дело. Дама вспоминает, как в нее был влюблен какой-то молодой человек, которого забрали «во солдаты», и он, естественно, писал ей письма. Тут она воспроизводит одно из его писем, видимо, в качестве доказательства его неземной любви. Письмо было выделено курсивом, что в общем-то правильно, так его лучше видно. Лена машинально поставила отсутствующие кавычки и начала скользить кончиком карандаша по письму, привычно реагируя на причастные и деепричастные обороты и мало интересуясь его содержанием.

Но все-таки фразы просачивались, доходили до сознания и оставляли в нем какие-то язвочки. Текст тревожил и саднил, ввергая память в состояние зуда. Было в этих строчках что-то знакомое, хотя что именно, Лена не могла понять. Наверное, это фразы, которые кочуют из одного солдатского письма в другое, как будто они развешаны на стенах казарм для всеобщего употребления вместо наглядной агитации. «…Пока мои руки обнимают холодный автомат, а хотят обнять тебя, любимая», «…пройдя эту школу жизни, становишься другим человеком» и прочее в том же духе. А, вот еще: «Не знаю, выдержишь ли ты эту разлуку, милая моя, но в себе я уверен». Еще бы! Это как в тюрьме верность хранить. Лена усмехнулась. Господи, до чего бездарно и трафаретно написано, без проблеска стилевого изящества и оригинальности; под стать своей блондинистой подружке. У Лены брезгливо передернулись плечи и появилась досада на автора письма. Ну если не можешь писать, то лучше телеграфируй. Дескать, служу нормально, люблю крепко, верность гарантирую. Вместо этого целую страницу накатал солдатик, и всю ее надо почистить от ошибок. Лена обреченно продолжила чтение.

Беспокойство и стеснение нарастали, сколько ни гнала их Лена своими колкостями, сколько ни говорила себе, что письмо составлено из сплошных шаблонов, что оно пустое и безвкусное. Нет, у него был вкус и запах, настроение, которое выплескивалось душевной маятой, совладать с которой Лена не могла. Письмо просилось, чтобы его вспомнили, прикоснулись к нему. Словно неведомый зверек скребся в памяти, поскуливал и покусывал, как собака, которая зовет хозяина пойти за ней. Строки письма смотрели на нее глазами этой собаки. Но Лена никуда идти не хотела, она отгоняла собаку, велела ей успокоиться. Но та становилась только настойчивее, хватала зубами за рукав, за подол и тащила, тянула куда-то. К концу письма Лена знала куда – в ее прошлое.

Она узнала это письмо. Их было много, таких писем. Она получала их два года и два года жила в ритме, задаваемом этими письмами. Если письма шли часто, с равномерными промежутками, то Лена дышала ровно, по расписанию ходила на занятия в университет и в столовую между лекциями. Но если письма прерывались, Лена начинала путать аудитории, опаздывать на занятия, а потом и вовсе пропускать их, готовая поселиться возле почтового ящика. Письма от Коли задавали ритм ее дыханию.

Странный роман, нелепо начавшийся и некрасиво закончившийся. Наверное, поэтому Лена старалась о нем не вспоминать. Сначала пыталась вычеркнуть его из памяти, а потом он как-то сам забылся, вытеснился другими событиями.

Лена тогда училась на первом курсе и старалась быть и умницей, и красавицей, и спортсменкой. Получалось везде средненько, но подумать об этом времени не хватало, надвигалась сессия, и Лена очень переживала по этому поводу. Конспекты ходили по кругу, все судорожно латали пробелы в знаниях. Коля учился на их курсе, но в другой группе, и Лена лишь знала, что есть такой парень, кажется, откуда-то из Забайкалья, не более. Но беда сплачивает, и сессия сблизила студентов, разрушая границы между группами и потоками. В порядке взаимопомощи Лена одолжила Коле конспекты по политэкономии, а когда он их вернул, то между законом о норме прибыли и критикой меркантилизма лежала записка. Бисерным почерком, совсем как у девочек, Коля приглашал ее на свидание. И Лена пошла – не потому, что ей нравился Коля, просто ее никто еще не приглашал на свидание.

Ну и завертелось, как случается только в восемнадцать лет – весело и наотмашь, с клятвами «навсегда» и «только ты». Гуляли ночами, целовались так, что губы опухали. Царапали на общежитской лестнице «Лена + Коля» и хохотали так, словно ничего смешнее они не видели в этой жизни.

А потом пришла весна, и Колю забрали в армию. Лена наревелась у военкомата до полного удовлетворения. Роль девушки, которая проводила своего парня в армию и будет его верно ждать, ей чрезвычайно нравилась. Во-первых, это освобождало время для учебы, а учиться Лена всегда любила. А во-вторых, никто особо на ее верность не покушался.

И начался роман в письмах. Она их ждала, очень ждала, письма стали частью ее жизни. Но какой-то болезненной частью. Лена знала Колю веселым и простым парнем, а в письмах он стал каким-то слишком простым. Лена досадливо морщилась, читая про «руки, которые обнимают автомат, а хотят обнять свою любимую». Это переходило грань простоты, скатывалось в простоватость.

Литературный вкус Лены заботливо пестовали с детских лет, и чтение книг было такой же частью ее жизни, как умывание и чистка зубов. Письма Коли мучили ее так же, как фальшивая игра на скрипке терзает ухо музыканта. Но плохому скрипачу можно сказать: «Замолчи, выбрось скрипку!» А Коле что скажешь? Нельзя же велеть человеку: «Не пиши, у тебя отвратительно получается». Так даже не всем писателям сказать можно.

Лена вспоминала их бурный роман и уговаривала себя, что в жизни Коля совсем другой – веселый, остроумный, самый лучший. Просто он не умеет писать письма, так вышло, не научился. Но какими бы ни были эти послания, без них Лена уже не могла жить. Кто-то по этому поводу ей завидовал, кто-то сочувствовал. А что она без его писем? Просто студентка, которая зубрит на «отлично» и не имеет даже своего парня. И Лена продолжала тянуть эту историю, считая вместе с Колей дни до дембеля. Только Лена делала это про себя, а Коля начинал с подсчетов каждое новое письмо. «Через 127 дней я обниму тебя, моя любимая». И Лена надеялась, что через 127 дней кончится этот кошмар. Бисерный почерк снился ей ночами, она разглядывала мелкие буквы и даже во сне силилась понять, почему при таком изяществе букв у Коли получаются такие топорные фразы.

А потом он вернулся из армии. И не один – он привез дембельский альбом, который стал Лениным кошмаром! Альбом был обшит красным плюшем, что выдавало сходство с полковым знаменем, и набит фотографиями однополчан. Эти фото напоминали Лене экспонаты в краеведческом музее, где на пожелтевших снимках в неестественных позах и в нарядных одеждах фотографировались крестьянские семьи или купеческие династии. А тут Колина рота или взвод – Лена не вслушивалась в его пояснения. Подписи под фотографиями были такими же неуклюжими, как строки писем. Когда Коля открывал свой жуткий альбом, Лена молилась только об одном: чтобы никто из знакомых не увидел их за этим занятием. Лена сгорела бы со стыда, если бы кто-то из ее круга увидел этот образчик солдатского творчества.

«Из ее круга…» В какой-то момент Лена поняла, что именно эти слова определяют причину сбоя в их отношениях. Коля был парнем из Забайкалья, а Лена – столичная штучка, в доме которой даже слово «жопа» было под запретом. Пока их било током любви, все остальное не имело значения. Но вот на небесах какой-то неведомый электрик убавил напряжение, и Лена с Колей разошлись по своим орбитам. Коля не мог перескочить на ее орбиту, а Лена не могла не замечать, что он парень не ее круга. Тем более что в ее окружении все чаще появлялись молодые люди, бросающие на Лену заинтересованные взгляды. Страдая от Колиного несовершенства, Лена превратилась в антенну, которая чутко улавливала все неуклюжести его поведения.

Непринужденная болтовня осталась в прошлом. Теперь Лена вслушивалась в Колину речь, пытливо выискивая сходство с письмами. И к своему огорчению, находила. Слова больше не летали, как бабочки, легкие и подвижные. Лена судорожно ловила их на лету и тут же помещала под микроскоп. Она не просто слушала, но, ей казалось, видела эти слова распластанными на бумаге, словно читала стенограмму. Ни веселая искра его глаз, ни добродушная интонация больше не могли сбить Лену с этого пути. Лена слушала Колю, как следователь слушает преступника, анализируя каждое слово. С той только разницей, что следователь получает от этого если не удовольствие, то удовлетворение, а Лена мучилась этой историей.

Правда, все вокруг Колю почему-то любили и с удовольствием общались с ним, около него всегда было полно народа. Но Лена приписывала это его добродушию, веселым искоркам в глазах и неистощимому оптимизму, чего так не хватает людям независимо от того, по какой орбите они несутся. Она ждала неминуемого разоблачения. Появилась дурацкая и стыдная привычка разглядывать лица Колиных собеседников. Лена ожидала их прозрения, после которого они начнут посмеиваться над Колей. Ничего подобного не происходило, но девушка не могла унять свою тревогу по этому поводу. Между ней и Колей встал частокол его неуклюжих слов. Ей было стыдно за себя, все-таки человек больше набора слов. Она понимала это, но ничего не могла с собой поделать.

Закончилось все довольно некрасиво: Лена стала избегать Колю, прятаться от него в толпе, приседать за кустами, лишь бы не травить душу его несовершенством. Она стеснялась его. Ей казалось, что все обращают внимание на его простоватые фразы и примитивный порядок слов – это стало ее кошмаром, ее фобией. В какой-то момент Коля понял, что он ей не нужен, и исчез с горизонта. Сделал это молча, по-мужски. Кажется, он перевелся в какой-то другой институт. Больше Лена о нем не слышала и не вспоминала.

И вот Коля напомнил о себе. Лена вздрогнула от узнавания письма. «Не может быть. Откуда? Почему? Ерунда!» – уговаривала она себя. Но письмо безошибочно находило в ней ту самую струну, звук которой возвращал ее в молодость, когда в ней ворочалось досадливое чувство от неполноценности своего избранника. Казалось, все забыто, но только тронь – и оживает изматывающая канитель того романа.

Лена попыталась вспомнить, куда делись Колины письма. Она точно помнила, что не было истеричного погребального костра по поводу их расставания или торжественного возвращения в виде пачки, перевязанной траурной ленточкой. На такие пошлости Лена не способна, это исключено. Выбросить тоже не могла, как-то слишком грубо и неблагодарно. Казалось, что Колины письма просто растворились – пропали, исчезли, переварились жизнью.

Интересно, как это письмо могло попасть к той тетке? Какое она имеет право печатать его? Какого черта?

Издательство было таким крохотным, что все делопроизводство помещалось в одной папке, которая хранилась в ящике соседнего стола. Сотрудники ушли домой, и Лена, чувствуя себя воришкой, начала обшаривать стол. Вроде бы она искала не алмазы, а всего-то договор с заказчиком – ничего криминального, но под мышками проступили темные пятна, а лоб покрылся испариной. «Все-таки нервная работа у воров», – подумала Лена. Хорошо, что нужные документы нашлись быстро, руки уже начинали дрожать, и мерещился скрежет проворачиваемого ключа.

Заказчица оказалась теткой с датой рождения, позволяющей отнести ее к постбальзаковскому возрасту. Значит, уже перевалила через хребет жизни, пошла по наклонной вниз. Самое время «Историю жизни» писать. Лена почувствовала превосходство, ей казалось, что ее отделяет от такого возраста целая вечность. Странно устроено человеческое восприятие времени. Юность и молодость были словно вчера, а вот старость всегда где-то за горами, за морями.

Адрес заказчицы не обрадовал Лену. Довольно далеко, крюк придется порядочный сделать. Но она все-равно поедет и восстановит историческую справедливость. Прямо с порога скажет этой тетке, что нехорошо воровать чужие письма, и попросит убрать это из рукописи, а потом с чувством восстановленной справедливости поедет домой, на ужин без розмарина.

Вообще-то Лена была тихоней и уступала всем и всегда, лишь бы избежать конфликтов. Наверное, так ее воспитала русская литература. Тот же Чехов вряд ли мог постоять за себя. За Горького – сколько угодно. Когда того не приняли в Академию, то Чехов в знак протеста вышел оттуда. Лена понимала Чехова, хотя за Горького она вступаться не стала бы.

А за Колю нужно вступиться. Годы покрыли их историю толстым ковром прожитых дней, но даже через него Лену колол стыд. Словно она бросила парня из-за того, что он некрасиво одет. Нет, такой мещанкой Лена никогда не была. Но ведь слова – это тоже одежда, только покрывает она не тело, а душу человека. Нужно как-то искупить вину. И Лена решила вроде как извиниться перед Колей, спасти его письма от этой самозванки. Не позволит она всяким грудастым блондинкам воровать Колины письма.

И еще ей захотелось увидеть этот бисерный почерк, вроде как получить привет из юности и забрать письмо.

Захотелось так сильно, что кнопку звонка Лена утопила до самого основания. И сама испугалась своей отваги. А что, если тетка пойдет в отказ? Чем Лена докажет свою правоту? Имя-то в начале письма наверняка замазано каким-нибудь вареньем. Что она будет делать, если заказчица устроит скандал? Так и работу потерять можно. Наверное, у Лены на лице промелькнул испуг, потому что дверь открылась, и женщина в дверном проеме участливо спросила:

– Что-то случилось? Вам нужна помощь?

Скандала не случится – это Лена поняла в одну секунду. Перед ней стояла тихая невзрачная женщина, которую еще рано называть старушкой. Кандидат в старушки.

– Я могу поговорить с… – Лена вытащила из сумочки листок, на котором она записала имя заказчицы.

– Да, это я.

Повисла пауза. Лена замешкалась, она совсем иначе представляла себе заказчицу. Перед ней была полная противоположность грудастой блондинки. И скромное штапельное платье было без люрекса.

– Вы проходите, – нарушила молчание женщина, – хорошо, что я в магазин не ушла, а то разминулись бы.

Надо было что-то говорить. Лена тяжело соображала, оглушенная контрастом.

– Видите ли, я из издательства, – она перешагнула порог, – работаю с вашими мемуарами.

– Скажете тоже… Мемуары! Я ж не артистка. Так, воспоминания кое-какие, – женщина смутилась.

– Мне в целом нравится, но один момент я хотела бы уточнить. Там письмо приводится из армии. Помните? Мне надо понять, это вы сами сочинили, или оно у вас сохранилось? Это важно с точки зрения авторских прав, – Лена решила приврать для убедительности.

– Сочинять я не мастак. Вы, наверное, заметили. – Женщина покраснела. – Я же всю жизнь на складе просидела, как крот, только в заводскую стенгазету что-то сочиняла, да и то не всегда принимали. А тут решила на старости лет… – Она извинительно улыбнулась. – Вот хочу что-то написать, а слова как колом внутри стоят, не могу из них такое сделать, чтобы точно было, как я чувствую. Понимаете?

– Понимаю.

– И ведь стыдно, а не могу лучше. Вы, – она заглянула Лене в глаза, – если что, так поправьте, как считаете нужным.

– Как же я поправлю? Это же про вашу жизнь, ваши воспоминания, ваши мысли.

– Мои, – вздохнула женщина, – только иногда мне кажется, что эти мысли у всех одинаковые и чувства тоже, только слова не все подобрать могут.

«И Коля не мог», – подумала Лена.

– Хорошо, что письмо сохранилось. Куда уж мне сочинять! Я так обрадовалась, что могу его просто переписать. Он умел красиво писать, не то что я.

– Так значит, письмо настоящее? Можно его посмотреть? Мне для авторских прав надо, у нас с этим очень строго. – Лене было стыдно обманывать женщину, она ей нравилась.

– Да-да, понимаю, сейчас принесу. Вы пока проходите на кухню, я чай заварила, у меня мед есть, сушки.

– Нет, мне домой надо. – Лена обрадовалась возможности сказать правду.

– Ну… что ж тогда. Вы хоть присаживайтесь, а то как-то неудобно. – Она придвинула к Лене табуретку, согнав с нее кота. – Я мигом.

Лена села. Положила руки на колени, но они противно потели, и Лена убрала их под себя. Кот презрительно смотрел на незваную гостью.

– Да, такие дела, – поговорила Лена с котом, чтобы заполнить тишину.

Кот разговор не поддержал и ушел в комнату.

Лена волновалась. Свидание с молодостью оказалось каким-то непраздничным, с привкусом неловкости. Может, зря она все это затеяла? И женщину жалко. Она же не виновата, что ей никто таких писем не писал. Ну раз попало к ней Колино письмо, и ладно, и бог с ним. Женщине хочется красивой картинки прошлого, раз уж с настоящим не задалось. Лена обвела глазами тесную и какую-то вытертую временем прихожую. Она уже готова была подарить Колино письмо, прикрыть им чужое одиночество, которое въелось в прихожую, как запах кота.

– Вот оно, быстро нашлось, слава богу, – женщина вернулась с листком, – а то вечно положу куда-нибудь, а потом и забуду.

Лена протянула руку.

Женщина бережно и смущенно передала ей листок. Было видно, что она гордится обладанием таким сокровищем.

Обтерев вспотевшие руки, Лена взяла письмо. Сейчас она увидит эти бисерные буквы, как весточку из своего прошлого, прикоснется к юности, а потом покажет аттракцион небывалой щедрости и великодушия – оставит обман нераскрытым. И женщина даже не узнает ни о чем. Лена будет не просто щедрой, но и скромной. Так и уйдет, унося с собой тайну письма. И Коля простит ей это, ведь Лена сделает так из сострадания к этой простой женщине, не умеющей писать мемуары. Все-таки приятно чувствовать себя хорошим человеком, прямо по-чеховски хорошим.

С этим настроем Лена опустила глаза к письму.

С ветхого на изгибах, посеревшего от времени листа в клеточку на нее насмешливо смотрели крупные округлые буквы, похожие на камни-голыши, по которым больно ходить. Только сейчас на них было больно смотреть.

Эти буквы смотрелись такими чужими, что с трудом собирались в слова. Лишь вглядевшись, можно разобрать отдельные фразы – и про автомат, и про школу жизни, и про все-все, что Лена знала наизусть.

Ошеломление было такой силы, что Лена отказывалась поверить своим глазам. Невероятно! Скорее наверх письма, где ее имя замазано, заляпано для конспирации. «Милая моя, любимая, ненаглядная, самая лучшая на свете…» – плясали буквы-голыши. «Да, да, именно так», – поднимала голову надежда. «…Верочка», – заканчивалась фраза.

Лена почувствовала, как пересохло во рту. «Как это странно и глупо, руки потеют, а в горле сухо», – подумала Лена. Но лучше думать об этом, чем о Верочке. Вместо контрольного выстрела Лена перевернула листок и нашла последнюю строчку. «Не сомневайся во мне, твой любящий Степан».

– Я пойду, – тихо сказала Лена.

Женщина отстранилась от двери.

– Поздравляю, – зачем-то добавила Лена.

– С чем?

– Ну так… что сохранили.

Женщина благодарно улыбнулась и приоткрыла дверь.

– А вы его дождались? – Лена все не могла уйти.

– Конечно! Как можно не дождаться, когда такие письма писал? Я их почти все наизусть знала. Знаете, даже, стыдно сказать, подружкам читать давала.

– Вам нравились его письма?

– А как такое может не нравиться? – оторопела женщина. – Сразу понятно, что от души шло.

– А потом что было?

Женщина помолчала и на выдохе сказала:

– Схоронила в прошлом году я Степана моего.

– Поздравляю, – ляпнула Лена и, одумавшись, добавила: – Не в том смысле… а что вместе прожили, что из писем целая жизнь получилась.

Женщина благодарно улыбнулась. Вообще она была славная и тихая вроде лампочки под уютным абажуром. И какой-то Степан, к своему счастью, это разглядел. «А я разглядела в ней блондинку в люрексе», – горько подумала Лена.

* * *

Придя домой позже обычного, Лена застала мужа и детей, как стайку голодных воронят, щелкающих клювами и нарезающих круги вокруг холодильника. В их семье ужин был почти священнодействием, а Лена – его жрицей. А жрица не кошка, чтобы гулять самой по себе.

– У тебя все нормально? – поинтересовался муж.

– Вполне, – сухо ответила Лена, одной рукой включая духовку, а второй открывая холодильник.

Она молчала, повернувшись к мужу спиной. Он вышел из кухни, чтобы не мешать Лене молчать о чем-то своем.

Через полчаса чудный запах запеченной рыбы собрал семью за столом. Каждый получил по конверту из фольги, завернутому так, как умела только Лена. Конверты у нее получались герметичными, при этом открывались легко, одним движением, что каждый раз вызывало восхищение мужа. Уже двадцать лет они вместе, а он не уставал радоваться этим поделкам из фольги. А может, и уставал, но постоянство – черта его характера. Он умел быть постоянно благодарным, не привыкать к хорошему. Редкое качество, сродни таланту.

Внутри фольги лежала рыбка дорадо, тупорылая и округлая, словно нарисованная сломанным циркулем. Дети опустили носы в тарелки, боясь пропустить кости.

Муж подцепил кусочек и отправил в рот. Легкое недоумение промелькнуло на его лице. Он приподнял вилкой край брюшка и заглянул в чрево рыбы: оно было набито розмарином, как деревенское чучело соломой.

– Сегодня новый рецепт? – нейтрально спросил он.

– Тебя что-то не устраивает? – с вызовом ответила Лена.

– Вкусно, просто неожиданно, – муж пошел на мировую.

К концу ужина на его тарелке лежала аккуратная горка костей, отодвинутая от розмарина, напоминавшего клумбу в центре тарелки. И, глядя на эту горку костей, Лена заплакала, без ясного повода, просто по настроению. Она жалела Колю, как будто задвинутого в чулан из-за недостаточной словесной изящности. Жалела Веру с ее кургузыми и нелепыми мемуарами. И даже Степана жалела, потому что он умер. И мужа жалко, и его больше всех, потому что он ел рыбу, пропитанную розмарином, как елку грыз. Он понял, что Лена нарывается, что ей муторно, что ей плохо, и тихо поел рыбу, отравленную розмарином. Это все, что он мог для нее сделать. Господи, до чего же их всех жалко, таких разных и таких одинаковых. И в центре этого хоровода стоит Лена, начитанная и образованная, воспитанница русской литературы, поклонница Чехова. И вот итог: отпихнула Колю, подозревала в краже письма Веру, подложила розмарин мужу. Лена плакала от осознания своей гнусности.

На кухню зашел муж, и Лена решила переложить на него свою боль:

– Ты не понимаешь… Я во всем виновата… – Лена давилась словами, запивая их слезами. – Я не такая, какой хотела быть… Когда читала Чехова, думала, что умру, если стану не такой… Я ведь хотела быть такой, самой-самой, а стала совсем не такой… Меня нельзя к людям подпускать… Я все порчу только… А люди вокруг разные, нельзя с ними так… Они же не виноваты, что разные…

– Глупенькая, – муж поцеловал ее в макушку, – как говорил твой Чехов, доброму человеку бывает стыдно и перед собакой.

– Он не мой. Правда, он так говорил?

– Правда, так говорил наш Чехов. Всеобщий Чехов.

Лена хотела что-то сказать, но передумала. Может, и действительно она не такая уж и дрянь, со стороны-то виднее. Она судорожно всхлипнула на прощанье своим печалям и размазала последние слезы по лицу. Может, она добрая и ей на самом деле стыдно даже перед собакой, тем более что Коля не собака, и Вера не собака, и тем более ее муж, ведь за что-то он ее любит.

– Спасибо, – она попыталась улыбнуться.

– Тебе спасибо. Было очень вкусно, – подмигнул ей муж.

Назад: Дунькина радость
Дальше: Фонтан чужого счастья