Похоже, все неплохо проводили время, исключая меня. Я паршиво проводила время. А это было нечестно, потому что я потратила кучу времени на организацию этого вечера. Я нашла в интернете электронный адрес менеджера группы Джей-Джея. А он дал мне телефонный номер Эда, и мне пришлось встать часа в три ночи, чтобы застать его после работы. Когда я рассказала ему, что происходит с Джей-Джеем, он согласился приехать, а еще он позвонил Лиззи, которая тоже согласилась принять участие. Затащить туда Синди с детьми было непросто, так что я целую неделю убила, а что получила взамен? Ни хрена. С чего мне взбрело в голову, будто от разговора с моим гребаным папашей и моей гребаной мамашей будет хоть какой-то толк, мать его за ногу. Я, блин, каждый день с ними говорю, но ничего не меняется. На что я надеялась? И что могло изменить характер наших разговоров? То, что там был Мэтти, Пенни и все остальные? То, что все происходило в «Старбакс»? Наверное, я надеялась, что они прислушаются ко мне, особенно после моих слов про то, как нам нужна их помощь. Но когда мама опять заговорила про сережки, я поняла, что могу спокойно отправляться на улицу и просить первого встречного меня удочерить.

Мы никогда не закроем тему про сережки. Даже на последнем издыхании они их мне припомнят. Похоже, это ее любимое ругательство. Когда злюсь на нее, я часто произношу всякие грубые слова, а когда она злится на меня, она часто произносит слово «сережки». Хотя это все равно были не ее сережки. Это были сережки Джен, и я их не трогала — уже сто раз ей говорила. Дело в том, что первые несколько недель — самое ужасное время — мы просто сидели у телефона и ждали сообщения, что полиция нашла ее тело, и тогда сережки лежали на ее прикроватном столике. Мама утверждает, что она каждый вечер приходила к ней в комнату, сидела на кровати и с фотографической точностью помнит, что было на столике, а там были сережки, пустая чашка из-под кофе и какая-то книжка в мягкой обложке. А потом, когда мы стали потихоньку возвращаться к нормальной жизни с работой и учебой, сережки исчезли. И конечно, их взяла я, ведь я постоянно все таскаю из дома. Да, я действительно так делаю. Но таскаю обычно деньги, и у них. А сережки принадлежали Джен, а не им. К тому же она купила их на блошином рынке фунтов за пять.

Я не знаю, права ли я, и не собираюсь особенно себя жалеть. Но ведь у родителей должны быть любимчики, правда? Как может быть иначе? Как, например, мистер и миссис Миног могли не отдавать предпочтение Кайли? Джен никогда ничего у них не воровала, много читала, хорошо училась в школе, обсуждала с папой перестановки в правительстве и всякие другие политические штуки, ее никогда не рвало прямо перед министром финансов и так далее. Возьмите даже тот эпизод, когда меня вырвало. Просто фалафель попался плохой, понимаете? Я смылась из школы, потом мы выкурили пару косяков, я выпила пару банок «Баккарди Бризер» — в общем, ничего криминального. А потом съела фалафель. Поворачивая ключ, я уже чувствовала, как он просится наружу, так что именно он во всем виноват. А до туалета я бы ни за что не успела добежать. Папа сидел на кухне с этим гавриком-финансистом. Я, конечно, пыталась добежать до раковины, но не успела — фалафель и «Баккарди Бризер» были повсюду. Вырвало бы меня, не съешь я этот фалафель? Нет. Поверил ли он, что все дело было в фалафеле? Нет. Поверили бы они Джен? Да, и только потому, что она не пила и не курила траву. Я не понимаю. Так всегда — фалафели и сережки. Все умеют говорить, но никто не знает, что сказать.

Когда тему с сережками проехали, мама спросила: что тебе нужно? Ну, я такая: ты вообще меня слушаешь? А она мне: и что именно я должна была услышать? Ну, я ей объяснила: в своей речи, или как там ее еще назвать, я сказала, что нам нужна ваша помощь. А она такая: и как это понимать? Что еще мы должны делать, кроме того, что и так делаем?

А у меня не было ответа. Они меня кормят, одевают, дают денег на карманные расходы, за их счет я получаю образование. Когда я говорю, они меня слушают. Просто мне показалось, будто если я попрошу их мне помочь, то они помогут. Я не понимала, что мне нечего им сказать, а им нечего сказать мне, и они ничего не могут поделать.

И тот момент — когда мама спросила, чем они могут мне помочь — по ощущениям был очень похож на другой момент, когда тот парень спрыгнул с крыши. То есть это было не настолько страшно и ужасно, к тому же никто не погиб, да и вообще мы были внутри помещения и так далее. Просто есть такие мысли, которые сидят где-то глубоко в голове, — мысли на черный день. Например, вы думаете: если я не смогу так дальше жить, я сброшусь с крыши. Однажды, если у меня все будет совсем плохо, я просто сдамся и попрошу папу с мамой выгнать меня. В общем, оказалось, что коробочка для мыслей на черный день оказалась пуста, но самое смешное было то, что там никогда ничего не было.

Тогда я повела себя так, как обычно веду себя в таких ситуациях: сказала маме идти на хер, и папе я сказала идти на хер, после чего смылась оттуда, хотя, по идее, должна была поговорить с друзьями и родственниками кого-нибудь из остальных. Поднявшись по лестнице, я поняла, как глупо получается, но возвращаться было уже поздно, так что вышла на улицу, пошла до метро и села на первую попавшуюся электричку. Догнать меня никто не пытался.