Я никогда не отличался особенной склонностью к интроспекции — то есть к наблюдению душевных явлений непосредственно в самом себе — и никогда этого не стеснялся. Можно даже сказать, что большинство бед этого мира — от интроспекции. Под бедами я не имею в виду войны, голод болезни или насилие. Я скорее о раздражающих газетных колонках, скучных гостях на ток-шоу и тому подобном. Правда, теперь я знаю, что самокопанию сложно противиться, если нечего делать, кроме как сидеть в одиночестве и думать о самом себе. Наверное, можно попытаться подумать о других людях, но когда я пытался так сделать, мне почему-то вспоминались знакомые, а мысли о моих знакомых возвращали меня туда, откуда я пытался убежать.

Так что, выехав из отеля, я в каком-то смысле совершил ошибку. Пусть Джесс раздражала меня, а Морин — вгоняла в депрессию, они занимали в моей жизни пространство, которое всегда должно быть хоть чем-то заполнено. Но дело не только в этом: вдобавок ко всему, в их обществе я чувствовал себя в каком-то смысле состоявшимся человеком. Я много всего делал в своей жизни, и поэтому была вероятность, что смогу делать что-то еще. Они же ничего не делали, и, скорее всего, ничего не стали бы делать в будущем, и на их фоне я выглядел — и ощущал себя — мировым лидером, который управляет международной компанией в вечернее время, а по выходным водит скаутов в походы.

Номер, в который я переехал, был практически таким же, как и тот, который я оставил, только на этот раз я решил побаловать себя балконом и видом на море. Я два дня просидел на балконе, глядя на море и занимаясь самокопанием. Не скажу, что я проявил при этом какую-то недюжинную фантазию; выводы первого дня сводились к тому, что я всегда веду себя как слон в посудной лавке, и лучше бы мне умереть, а если я умру, то никто не будет по мне скучать или скорбеть. Потом я напился.

Второй день выдался чуть более конструктивным; добравшись до вывода предыдущего дня — что никому не было бы дела до моей смерти, — я вдруг понял, что ответственность за большинство моих бед лежит на других людях: я стал чужим для своих детей из-за Синди, и Синди же была виновата в том, что наш брак развалился. Я совершил одну-единственную ошибку! Ну ладно, девять ошибок. Девять ошибок из, скажем, ста возможных! Набрав девяносто один балл из ста, я все равно провалил тест. Мое тюремное заключение стало следствием: а) провокации и б) консервативности общества по отношению к подростковой сексуальности. Я лишился работы потому, что мои начальники — ханжи и предатели. В общем, к концу второго дня я уже хотел не себя убивать, а других. Это уже более здравое желание, вы не находите?

На третий день меня разыскала Джесс. Я сидел в кафе, листая «Дейли экспресс» двухдневной давности и попивая кофе, как она вдруг уселась на корточки прямо передо мной.

— О нас что-нибудь пишут? — спросила она.

— Может, и пишут, — ответил я. — Но пока что я прочитал только спортивную полосу и гороскоп. На первую полосу не успел заглянуть.

— Смешно. Можно присесть?

— Нет.

Она все равно присела.

— И как все это понимать? — поинтересовалась она.

— Что «это»?

— Ты рассержен.

— Думаешь, я рассержен?

— А что еще?

— Достали меня.

— А что мы такого сделали?

— Не вы, а ты. Ты меня достала.

— Ты про ту ночь?

— Да, про ту ночь.

— Тебе просто не понравилось, что я назвала тебя своим отцом, ведь так? Хотя по возрасту ты вполне подходишь.

— Я это и без тебя знаю.

— Вот, тогда смирись с этим. Прими успокоительное.

— Мне это ни к чему. Уже принял.

— Заметно.

— Джесс, я не сержусь. Думаешь, я выехал из отеля только потому, что ты назвала меня своим отцом?

— Я бы рассердилась.

— Потому что ты его ненавидишь? Или потому что тебе было бы стыдно за такую дочь?

— Одно другому не мешает.

Так всегда происходит с Джесс. Когда ей кажется, будто ты сдаешься, она притворяется задумчивой (под задумчивостью я подразумеваю отвращение к самой себе, что является единственным закономерным выводом). Я решил, что не дам себя обмануть.

— Ты меня не обманешь. Проваливай.

— Ни хрена себе. Теперь-то я что такого сделала?

— Ты притворяешься существом, способным на раскаяние.

— Что такое «раскаяние»?

— Это значит, что тебе стыдно.

— За что?

— Проваливай.

— За что?

— Джесс, я хочу отдохнуть. И больше всего я хочу отдохнуть от тебя.

— То есть ты хочешь, чтобы я напилась и накачалась наркотиками.

— Да, я очень этого хочу.

— Так, ладно. Но тогда я начну орать.

— Нет, орать не надо. Просто уйди.

— Мне скучно.

— Поищи Джей-Джея или Морин.

— Они скучные.

— А я нет?

— А с кем из знаменитостей ты встречался? Ты видел Эминема?

— Нет.

— Видел, просто не хочешь рассказывать.

— Господи…

Оставив на столике деньги за кофе, я поднялся и вышел из кафе. Джесс вышла следом за мной.

— Как насчет бильярда?

— Нет.

— Секса?

— Нет.

— Я тебе не нравлюсь?

— Нет.

— А некоторым мужчинам я нравлюсь.

— Ну так займись сексом с ними, Джесс. Ты прости, но наши отношения кончены.

— Нет, если я буду ходить за тобой весь день.

— А что потом? Не будешь же ты все время за мной ходить.

— Мне наплевать, что будет потом. А как же папина просьба присматривать за мной. Я думала, тебе эта идея понравилась. Я могла бы заменить тебе дочерей, которых ты потерял. И так ты мог бы обрести внутренний покой, понимаешь? Я это в куче фильмов видела.

Последняя фраза прозвучала так, будто она утверждала правдивость ее фантазии, а не наоборот.

— А как тогда понимать твое предложение заняться сексом? Как это соотносится с желанием заменить дочерей, которых я потерял.

— Ну, это совсем другое. Другой вариант. Другой путь.

Мы прошли мимо какого-то ужасного бара под названием «Нью-Йорк Сити».

— Отсюда меня и выкинули за драку, — с гордостью заявила Джесс. — Если я попробую еще раз там появиться, меня, наверное, убьют.

Словно желая доказать правоту Джесс, стоящий в проходе седой владелец заведения проводил ее очень недобрым взглядом.

— Мне надо в туалет. Никуда не уходи, — сказал я ей.

Оказавшись в «Нью-Йорк Сити», где-то в районе Ист-Сайда я обнаружил уборную. Я накрыл стульчак программой телевидения из газеты «Экспресс», сел и закрыл дверь на щеколду. В течение часа или двух мне пришлось выслушивать ее вопли, доносившиеся из-за стены, но потом они стихли; я предположил, что она ушла, но все равно какое-то время просидел в туалете — просто на всякий случай. Когда я запер дверь туалета, было одиннадцать часов утра, а когда открыл ее — три часа дня. Мне не было жалко времени. Такой уж был отпуск.