Глава шестая

Большие хлопоты

Нервно барабаня пальцами по лежащей на коленях сумочке, она то и дело поглядывала на обшарпанный подъезд, в котором с полчаса как скрылись ее телохранитель и Андрей Петрович.

Она будто раздвоилась в себе.

Разум, ее вечно холодный разум, спокойно, без каких-либо эмоций поучал, что все это глупо. Глупо рассчитывать на то, что ее сюда привело. Что даже если этот псих трижды уверен, что он Пушкин, от этого он Пушкиным не станет. Что идея узнать о поэте нечто новое у безумца, также безумна. Что это бесполезная трата времени и денег. Ну ладно, деньги, положим, она всегда заработает, а вот время, потерянное напрасно, уже не вернет никогда…

Как только смолкал рассудительный разум, сразу в дело вступала душа. «Ты же видишь, – убеждала она, – стоило тебе подумать об Андрее Петровиче и о том, что он смог бы, наверное, хоть как-то смягчить потерю отца, как он появился, и более того – предложил нечто, что может продолжить отцовское дело. И ты полагаешь, что это случайно? Это знак свыше. Следуй за ним и будешь права! А ты представляешь, что будет, если “это” – получится? Это будет не успех, нет, это будет настоящий триумф, сенсация. Мировая сенсация. О тебе и твоем деле узнает весь мир. А что, у тебя есть иные возможности так засветиться?»

…Хлопнула дверь, и из парадной вышел Слава, неся на плече безжизненное тело в рваных лохмотьях. Вокруг него, то забегая вперед, то возвращаясь обратно, суетился Андрей Петрович. Увидев их, она поспешно вышла из машины.

– У него жар, – подойдя к ней, встревоженно сообщил Андрей Петрович, – что будем делать?

– Отвезем ко мне, – сказала она и, поручив уложить больного в машину, позвонила врачу с тем, чтобы тот вместе с двумя санитарами срочно приехал домой. Сумбурно попрощавшись с Андреем Петровичем, она села в машину, примостившись рядом с лежащим на заднем сиденье больным. Затем, словно колеблясь, помешкав секунду, надела перчатки и, приподняв его голову, осторожно положила ее на сумочку, лежащую на коленях.

– Домой, на Никитскую, – сказала она, и машина тронулась с места, плавно набирая ход.

Не успели они подняться в квартиру, как приехал доктор, и все начали хлопотать о больном. Приказав охраннику нести его в ванную комнату и попросив санитаров хорошенько его искупать, она, отдав им пижаму и полотенце, стала готовить ему в кабинете постель. Осмотрев больного, доктор вызвал мобильную лабораторию – экспресс-диагностику, которая, взяв необходимые анализы, отбыла восвояси.

Записав что-то себе в блокнот, доктор сообщил, что серьезной опасности он не видит. Что данное состояние вызвано условиями жизни больного и побоями, которые он недавно получил. Оставив лекарства и объяснив, как их принимать, доктор уехал, пообещав позвонить, как только у него окажутся результаты анализов.

Сказав охраннику, что ночью тот останется у нее, она отдала ему кипу журналов, а сама, отпустив водителя, тихонько зашла в кабинет. Гость спал. Тихо прикрыв за собою дверь, она переоделась в домашнее и, устроившись в гостиной, включила телевизор. Но через пару минут за ее спиной деликатно кашлянул охранник, сообщив, что гость бредит. Зайдя к больному, она осторожно дотронулась до его лба. У него был жар, очень сильный… Всю ночь она провела у его изголовья, давая ему питье и постоянно прикладывая к его пылающему лицу смоченное в уксусе полотенце.

А он метался в кровати, бредил, перескакивая с французского на русский обращался к друзьям и родным поэта, просил микстуру, лакрицу и лавровишневые капли… В бреду он был так убедителен, что временами ей казалось, будто она сходит с ума, а тот, у чьего изголовья она сидит, на самом деле Пушкин.

Рано утром вновь приехал доктор, вместе с ним и диагностическая бригада. Он сказал, что вчерашние анализы требуют уточнения. Пошептавшись, они вновь взяли анализы и уехали. Через часик, поручив больного горничной, уехала и она. Несмотря на бессонную ночь – она прикорнула лишь в половине шестого, а в девять уже приехал доктор – ее дела никто не отменял. Совсем скоро должно было начаться совещание со всеми отделами, а до него следовало бы поговорить с партнером; в общем, дел, как всегда, было много, а времени не оставалось.

Разговор с партнером получился тяжелым, посему подчиненных она слушала невнимательно, все возвращаясь к прошедшему разговору, силясь понять, не было ли с ее стороны какой-то промашки… Лишь однажды она отключилась от своих мыслей, когда Артурка, щеголеватый тощий руководитель PR-отдела, высказал интересную мысль о том, что прибыль издательства, тем более такого большого, зависит от авторов.

– Естественно, это ни в коей мере не умаляет роли и заслуг маркетинга и сбыта, – улыбнулся он руководителям этих отделов, – но все пляшут от авторов. А где их брать? К классикам у народа стойкая идиосинкразия. (Он любил вворачивать в речь такие словечки.) Есть хиты, есть культовые авторы, но все это калифы на час, с учетом современного ритма жизни и глобальной Сети – на считаные мгновения. Внимание публики перескакивает на другое. Учитывая то, что сплошь и рядом эта популярность создается искусственно, в реале ничего ведь нет…

Он развел руками и сардонически ухмыльнулся; старый юноша, который уже все в этой жизни видал:

– Нет Личности. А раз нет Личности – и прибыли нет. Нет, она, конечно, есть, вот новый офис и все такое, но разве это прибыль?! А какой она может быть, имей он, Артурка, в кармане Личности, побольше Личностей…

Марков, ее бессменный зам, пробурчал, что это просто говорильня, а если все такие умные, то почему бы вместо пустословия не выступить с дельными предложениями. Вот, например, женские романы, у них в издательстве печатаются такие авторы, как…

И начал перечислять, аргументировать, предлагать. Что и говорить, Марков – мужик умный и ушлый, «замужем» не первый год и дело свое знает. Но он тактик и перспективы не видит. Артурка витает в облаках, и посему у него вечная лажа со сроками, однако видит за версту. И он, конечно, прав – личностей им не хватает, да что уж там, если по-честному, то их давно нет. Марков тоже прав, и аргументы у него железобетонные, и звезд хоть с неба не хватает, зато все успевает в срок. У него как в столовой: деликатесов нет, но и свободных мест – тоже. И прибыль стабильно, как зарплату в ином учреждении, приносит именно он. А витания в небе могут, конечно, дать сумасшедший эффект, однако чаще всего оканчиваются как в истории с Икаром…

Только после семи вечера она вспомнила о своем необычном госте. И почти тут же секретарь доложила, что приехал доктор и просит срочно принять его. Это было на него не очень похоже, и она пригласила доктора войти.

Обычно спокойный и даже флегматичный, он, явно не зная, с чего начать, стал нервно мерить комнату шагами, затем встал напротив и, вперившись в нее взглядом, спросил:

– Откуда взялся этот человек?

– Который? – спросила она.

– Да тот, кого я вчера смотрел, ваш больной, – досадливо махнул рукой доктор.

– Что значит «откуда»? – удивилась она.

– А то, уважаемая Любовь Николаевна, – ответил он, – что любое живое существо, в том числе и человек, абсорбирует в себе все внешние условия, в которых пребывает. По человеку, как по спилу дерева, можно судить об экологии среды его обитания. Так вот, – продолжил он, – мы дважды брали анализы у вашего гостя. И оба раза не нашли в его организме каких-либо следов современной цивилизации: ни от пищи, ни от воды, ни от воздуха! Никаких, понимаете?!

Она растерянно кивнула.

– Вместе с тем, – запальчиво продолжил доктор, – у него обнаружена редкая форма малярии, которой на свете давно уже нет. Лаборатория дважды проверила результаты. Сомнений быть не может, он будто гость из пушкинских времен.

Эти слова как удар хлыста резанули ее сознание и заставили вздрогнуть. Она с испугом посмотрела на доктора. Тот, по-своему истолковав это, поспешил ее успокоить:

– Я, конечно же, говорю иносказательно, но с точки зрения науки это более чем странно. И потом – весь его вид, прическа, допотопные бакенбарды…

Однако его уже никто не слушал. Сев на свое место, она быстро пробежала по костяшкам клавиатуры и узнала, что поэт на самом деле болел малярией и к тому же страдал аневризмой – варикозным расширением вен.

– Скажите, доктор, – как можно непринужденнее, стараясь не выдать охватившего ее волнения, поинтересовалась она, – вы случайно не обратили внимание при осмотре… а что это у него с ногами?

– С ногами? – удивился неожиданному вопросу доктор. – Ах да, с ногами… В общем-то, ничего страшного, так, варикозное расширение подкожных вен. Но оперировать, ввиду скудности анатомических и функциональных изменений, я бы не стал, по крайней мере, на данном этапе. А вы молодец, – удивился он, приподняв брови, – это заметил бы не каждый студент! Да, но я отвлекся, о чем же я говорил?

Она пожала плечами.

– Ну да, в общем, я бы сказал, очень странно, – рассеянно пробормотал доктор, – что ж, будем его наблюдать. Посмотрим, как он проведет ночь. Ночью, знаете ли, лихорадка дает о себе знать особо истово. Если будет нужда, звоните. Я непременно зайду. Звоните в любое время дня и ночи. Вы же знаете, как я к вам отношусь. И потом – я врач, к тому же случай очень любопытный… – покачав головой, в задумчивости сказал доктор, выходя из ее кабинета.

Но она уже не слышала его, точнее, смысл его слов уже не доходил до ее сознания. Ее мозг был занят тем, что лихорадочно сопоставлял факты, услышанные от доктора и Андрея Петровича. И если подкожное расширение вен у ее гостя еще хоть как-то, скрепя сердце, можно было объяснить эффектом стигматов, о котором рассказал вчера Андрей Петрович, то малярию, которой в мире больше нет, или, к примеру, то, что организм гостя соответствует началу XIX века, объяснить было нечем.

Сквозь неплотно закрытую доктором дверь она вдруг услышала голос секретаря Люси, и тут ее осенило. Она вдруг вспомнила, как недавно, на одной из вечеринок, другая Люся, ее подруга, демонстрировала всем надетый по этому случаю старинный браслет. На все охи и ахи подруга поведала удивительную историю. Оказывается, этот браслет принадлежал когда-то ее предкам, кому-то из князей Долгоруких. Одна из княжон в свое время вопреки воле отца сбежала из дому с каким-то гусаром. Разгневанный папаша, конечно же, лишил ее приданого. Но сердобольная мать тайком от мужа подарила ей этот браслет. Затем он достался прабабушке Люси. Во время революции все стали прятать свои сокровища, и Люсина прабабушка не стала исключением – она сберегла браслет. Припрятала да померла. А куда припрятала, как водится, никому не сказала. В семье сохранилась эта легенда, которую, за неимением самого браслета, из поколения в поколение и из уст в уста передавала друг другу в наследство ее прекрасная половина. И вот недавно в одной из газет Люся вычитала про женщину-медиум, которая якобы умеет общаться с ушедшими в иной мир. Поехав в редакцию и проявив там свойственный ей напор и цинизм, Люсе удалось выцарапать вожделенный адрес женщины, которая должна была вернуть ей то, что, казалось, так надежно спрятала Вечность. О, чудо! Газета, как ни странно, не врала. Женщина-медиум смогла найти «там» ее прабабку, которая надоумила Люсю, где же нужно искать браслет. К счастью, место схрона оказалось нетронутым, и теперь вот, пожалуйста, браслет красовался у нее на руке.

Звоня Люсе, она молила лишь о том, чтобы та была в городе. Известная своим взбалмошным характером, Люся много моталась по Европам, гостя у многочисленных друзей и подруг, и возвращалась в «немытую» только тогда, когда соскучившийся по ней Женечка, ее муж, блокировал все ее «золотые» и «платиновые» карточки.

На ее счастье Люся оказалась дома.

– А тебе-то зачем? – услышав ее просьбу, удивилась Люся и тут же добавила, но уже с подковыркой: – Не думала, что и у тебя могут быть фамильные реликвии.

Вспыхнув, как спичка, она покраснела до корней волос, но сдержалась. Покамест Люся ей была нужна живая.

– Я же, Люсь, все же не кухаркина дочь, а профессора. Пусть у нас никогда и не было бежавших из дому княгинь, но профессора в нашей семье никогда не переводились: ни до советской власти, ни при и даже ни после. Повезешь меня или мне ехать в редакцию?

– Через час в «Весне», – подумав, ответила Люся и бросила трубку.

Ровно через час она была на Новом Арбате. Зайдя в кафе, она села лицом к двери и, заказав привычную чашку кофе, стала поджидать Люсю. Вопреки обыкновению та не опоздала. Сказалось, видимо, здоровое женское любопытство: ей явно не терпелось узнать, какие такие фамильные ценности ищет ее подруга. Обменявшись с ней вежливыми поцелуйчиками, Люся заказала чай и стала терпеливо ждать. Не чая, конечно же, а повествования подруги. Она же, прекрасно это понимая и желая отомстить Люсе за ее хамство, растягивала ее мучение, а значит, и свое удовольствие, продолжая щебетать о разных женских пустяках. Кто с кем развелся, кто на ком женился и кто с кем пока еще живет.

– Да знаю я все это уже, знаю, – поморщившись, перебила ее Люся и, по-заговорщицки оглянувшись вокруг, прошептала ей на ухо: – Зачем тебе этот медиум?

– Да так, по работе, – сделав безразличное лицо, ответила она.

– По работе?! – изумилась Люся.

– Ну, ты же говорила, что она помогает общаться с умершими.

Люся машинально кивнула головой.

– Вот я и хочу пообщаться с Гоголем, – сделав как можно более безразличное лицо, сказала она.

– С Гоголем? – хлопая ресницами, удивилась Люся. – Зачем тебе он?

– Да потому что сейчас я издаю именно его, – продолжала издеваться она над Люсей, – ты же была на презентации начала с этого проекта. Помнишь? Ты еще удивилась его названию «Неизвестный Гоголь»…

Люся машинально кивнула. Эта была победа. Оставалось только добить противника, и поэтому, сделав небольшую паузу, она сказала сакраментальное:

– Как видишь, ничего личного, только бизнес, – после чего подозвала гарсона и попросила счет. Люся была в состоянии, которое у боксеров именуется термином «грогги», и поэтому, когда принесли счет, она даже не предприняла обычной в таких случаях формальной попытки предложить свою помощь в его оплате.

Охранник Слава, ожидавший ее на улице, придержал им дверь, и, выйдя из кафе, они направились к своим машинам.

– Поехали за Люсей, – сказала она водителю, когда ее «мерседес» и «лексус» подруги, выехав с парковки, поехали в сторону центра. Движение, несмотря на поздний вечер, было затрудненным, и пока они прибыли к месту, было уже около десяти.

– Поздно, – поеживаясь от вечерней прохлады, сказала Люся и, подумав, добавила: – Неловко как-то.

– Неловко? – удивленно взглянув на нее, спросила она. – Тебе?

– А мне что? – вопросом на вопрос ответила Люся. – Мое дело крайнее, я ведь с тобой не пойду. Очень мне надо с твоим Гоголем общаться. Прямо-таки «Мертвые души» получаются. Да если хочешь знать, мне с ним даже живым не особо большая охота трепаться. И потом, в книге же все будет написано, вот я и прочту. Поэтому держи, – сказала Люся, сунув ей в руку листочек. Затем прибавив: – Это код, – и указав на одну из парадных, – а это подъезд, – она махнула на прощание рукой и укатила.

Проводив взглядом Люсину машину и для пущей уверенности убедившись, что Слава стоит рядом с авто, она подошла к нужной парадной и, встав под тусклой лампой, что светила над дверью, развернула Люсин листок. Сверяясь с ее каракулями, она набрала заветную комбинацию цифр. Прошло достаточно времени, прежде чем домофон, подав признаки жизни, прохрипел «это кто?».

– Я от Люси, – ответила она.

– Ах, от Люси! – делано обрадовался серый ящик и тут же осведомился: – А это кто?

– Вы как-то помогли ей найти фамильный браслет, – сказала она в серый ящик.

Хмыкнув, домофон на какое-то время замолчал, пытаясь, по всей видимости, вспомнить ее Люсю. И то ли вспомнив ее, то ли нет, наконец, предложил:

– Если вы все по тому же делу, то позвоните по телефону и запишитесь на прием.

– На прием? – удивилась она.

– А как же? – удивился в ответ серый ящик.

– Хорошо, хорошо, продиктуйте, пожалуйста, номер, я вам тотчас перезвоню, – сказала она, вытаскивая из кармана мобильный телефон.

– И не трудитесь, милочка, – с сарказмом ответил ей ящик, – во-первых, сейчас время позднее, и я лягу спать, а во-вторых, запись идет уже на декабрь. Поэтому узнайте-ка у своей Люси мой телефон и соблаговолите перезвонить в урочное время завтра.

– Не кладите трубку, – умоляющим голосом сказала она, – я не могу завтра. Мне нужно сегодня. И я готова заплатить любые деньги.

Домофон вновь задумался. То, что он был еще включен, чувствовалось по характерному потрескиванию, доносящемуся из его электрических внутренностей.

– А что за спешка? – осведомился он через какое-то время. – Ведь если тот, с кем вы хотите общаться, уже «там», то он «оттуда» никуда уже не денется.

– Мне нужно, я не могу вам объяснить зачем, – сказала она и предложила: – Вы только назовите сумму.

Видимо, эта универсальная формула возымела свое магическое действие, и домофон, моментально просуммировав все свои ближайшие мыслимые и немыслимые траты, деловито сообщил:

– Десять тысяч.

– Десять тысяч чего? – поинтересовалась она.

– Евро, конечно, – в свою очередь удивился ее бестолковости серый ящик.

– Карточки принимаете? – надеясь на чудо, спросила она.

– Конечно, нет! – с издевкой сказал домофон и деловито поинтересовался: – Так что, открывать?

И тут она вспомнила о двадцати тысячах, которые еще вчера, в счет будущих зарплат, отдала телохранителю Славе для его первого взноса за квартиру.

– Да! – сказала она.

Пока домофон, оживившись, сказал «второй этаж, дверь направо» и стал жужжать замочком, она крикнула охраннику:

– Слава!

Стоящий неподалеку телохранитель откликнулся сразу.

– Деньги, что вчера отдала, с собой? – спросила она, с замиранием сердца ожидая ответа.

– А где ж им быть, если я второй день не попадаю домой? – недовольно буркнул Слава. В другой раз каленым железом выжигающая бациллу недовольства из своих сотрудников, сейчас она была готова его расцеловать.

– Срочно неси десять тысяч, я дома верну, – махнув ему рукой, сказала она и, тужась, раскрыла тяжелую дверь. Через минуту они были у цели. В открытых дверях стояла немолодая женщина. Она была полной и имела неухоженный вид. Лицо у нее было спокойным и не выражало никаких эмоций. Только глаза были грустными и в то же время пустыми.

– Он с вами? – кивнув на Славу, осведомилась женщина.

– Да, – ответила Люба, но, подумав, что в таком деле важно все, решила уточнить: – Вообще-то он мой охранник. – И оказалась права.

– Не положено, – покачав головой, сказала женщина, – иначе никто не придет.

И продолжила, обратившись к Славе:

– Слышь, солдатик, карауль у двери. Те, к кому вы пришли, уже не кусаются.

– Да-да, останься здесь, – сказала она Славе и, взяв у него упакованную в бумагу пачку денег, переступила порог. Квартира встретила ее загадочным полумраком. На столике, рядом с черным дореволюционным телефоном догорала свеча. Поодаль, на прибитой к стене подставке, горела другая, поменьше. Она в нерешительности оглянулась. «Нехорошая квартира», – промелькнуло у нее в голове.

– Идите в гостиную, – закрывая входную дверь, сказала женщина. Осторожно ступая, она пошла вперед и очутилась в мрачной комнате, с задернутыми наглухо тяжелыми шторами. В центре комнаты стоял массивный стол, на котором в бронзовом подсвечнике горела толстая свеча. На самом краю стола, рядом с чучелом вороны лежала огромная, размером с портфель, книга, на обложке которой дореволюционным шрифтом с «ять» было начертано «Как живут умершие».

– Не вы издавали? – раздался вдруг у нее над ухом насмешливый голос хозяйки. От неожиданности она вздрогнула и резко повернулась назад. И в этот же миг рядом с ней, заставив ее вскрикнуть и едва не задев ее крыльями, пролетело ожившее «чучело» и уселось на хозяйкино плечо.

– Все принимают Клару за чучело, а Клара живая, – с видимым удовольствием сказала женщина и деловито осведомилась: – Деньги с вами?

Люба кивнула.

– Давайте сюда, – потребовала женщина и пояснила: – Так будет спокойней.

Протянув ей сверток, она вопросительно взглянула на женщину.

– Садитесь сюда, – приказала ей та, указав на стоящий в углу комнаты стул, а сама, заглянув в сверток и удовлетворенно хмыкнув, надела через голову поверх своего платья жуткой расцветки балахон и, сев за стол, обыденным тоном больничной нянечки поинтересовалась: – Кого звать-то?

– В смысле? – не сразу сообразила она.

– Вы зачем сюда пришли, милочка? – сварливо спросила женщина. – Глазки строить или с покойничком своим общаться?

– Общаться, – кивнула она.

– Насколько я знаю, все ваши родные и близкие уже «там». Так кого мне звать: папу, маму, а может, кого-то из бабушек или дедушек? – спросила хозяйка квартиры.

– А откуда вы знаете, что все они умерли? – удивилась она.

– Я не знаю, откуда знаю, – сказала женщина-медиум и тут же сердито добавила: – И не все ли равно, откуда я это знаю: знаю, и все!

– Это все Люся вам рассказала: и про родных, и что я – издатель. Ведь вы же спросили, не я ли издала эту книгу…

– Не знаю я никакой Люси. Может быть, она здесь и была; тут многие ходят, всех не упомнишь. А вам, милочка, надо мне верить, а то ничего у нас не получится, – покачав головой, сказала хозяйка квартиры.

– Да-да, конечно, я постараюсь, просто все это так необычно, – пробормотала она и замерла, положив руки перед собою на стол. Как в школе.

– Итак, кого вызываем? – нетерпеливо повторила вопрос медиум.

– Гоголя, – ответила она, кивнув при этом, как прилежная школьница.

– Гоголя? – настал черед удивиться медиуму.

– Гоголя, – опять кивнула она.

– Что ж, Гоголя, так Гоголя, – пожала плечами медиум и, закрыв глаза, стала раскачиваться из стороны в сторону, тихонько подвывая и говоря что-то на каком-то непонятном языке. Через пару минут вдруг тревожно колыхнулось пламя свечи, и ей показалось, что в комнате появился кто-то третий. Это почувствовала и ворона. До того неподвижно сидевшая рядом с хозяйкой, она вдруг открыла глаза и, поспешно семеня лапами, перебралась на краешек стола.

– Спрашивайте, – сказала ей медиум, – Гоголь здесь.

Как ни странно, эти слова не усугубили ее состояние, а наоборот, подействовали отрезвляюще, и, облизнув пересохшие губы, она спросила:

– Скажите, вы… отчего вы покинули это мир?

– Он говорит, – голос медиума звучал ниже, с отчетливой хрипотцой, – что и болезнь, и методы лечения ослабили силы организма. Лечили его каломелем, в котором было высокое содержание ртути…

– А отчего вы сожгли второй том «Мертвых душ»?

– Он отвечает, что тому было виною негативное состояние его ума. Что все пошло не так, как хотелось написать, первоначальный замысел надежд не оправдал…

– Скажите, а вы обижены на Белинского? – Это был хитрый вопрос. Она задала его с целью понять, водит ли ее за нос хозяйка дома или с ней на самом деле общается Гоголь. Ведь вряд ли медиум настолько разбиралась в литературной критике XIX века, чтобы знать, что Белинский устроил «Мертвым душам» настоящий разгром. Вот и проверка…

Медиум какое-то время молчала, затем тяжело, будто бы нехотя сказала:

– Он говорит, что такой человек должен был быть – и Белинский занимал свое место. Он писал не ради его одобрения, каждый имеет право на собственное мнение.

Она почувствовала, как испарина покрыла ее лоб. Ответ не оставил сомнений. С нею говорил Гоголь. Дальнейшее общение с ним настолько ее увлекло, она настолько утеряла чувство реальности, что, когда медиум, преобразившись и вновь став самою собой, сказала, что Гоголь ушел, она не совсем отчетливо понимала, что это – она и что она сейчас общалась с Гоголем…

– Ну, вот и все, – переведя дух, сказала хозяйка квартиры. Голос женщины вернул ее к действительности. Итак, подготовительная цель визита была достигнута успешно. Медиум не врал. Он на самом деле умел общаться с умершими.

Что ж, теперь нужно было достичь основной цели: проверить, где Пушкин. И поэтому, взглянув на хозяйку квартиры, она сказала:

– Я вам очень признательна. Вы на самом деле мне сильно помогли. Но у меня к вам еще одна просьба. Мне очень нужно задать один вопрос Пушкину! Я готова, если нужно, прибавить гонорар.

– Пушкину? – как и в первый раз, удивилась женщина. – Час от часу не легче! Да-а! Видимо, не судьба мне сегодня заработать эти деньги. Ну спросили бы вы у своей прабабки, где ваш фамильный сервис или какой-нибудь перстень! Нет! Писателей вам подавай! Тьфу!

– А чего вы сердитесь? Я ж деньги вам отдала. Хочу отдать еще. Позовите, пожалуйста, Пушкина. Хоть на секунду…

– Вы-то деньги отдали, но ведь я теперь не возьму, – с печалью в голосе сказала хозяйка квартиры.

– Почему?

– Потому что впервые в моей практике кто-то платит деньги не для того, чтобы найти утерянные сокровища, а для того, чтобы пообщаться с писателем, – посмотрев ей в глаза, сказала женщина, – и поэтому не возьму я с вас этих денег, – решительно рубанув рукою воздух, продолжила она, – а возьму свой обычный гонорар. Абрамовичем все равно не стану, зато останусь человеком. Так что готовьте вопрос Пушкину, я отправляюсь за ним.

Сказав это, женщина вновь закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону, разговаривая сама с собою на своем тарабарском языке. Что же до Любы, она вся напряглась и, превратившись в один большой нерв, не сводя с медиума глаз, ждала… впрочем, ждала, сама не зная чего. У нее в голове был сумбур. Она и сама не знала, чего ждала и что хотела. С одной стороны, ей казалось, будто ей хочется, чтобы Пушкин пришел – это было бы чудом. Хотя что в этом необычного, если она уже имела приватный разговор с Гоголем?! И после этого беседа с Пушкиным, да хоть со всеми усопшими классиками человечества, чудом уже являться не могла. Чудо, повторенное второй и в третий раз, уже не является таковым. И что это она говорит? Кто бы послушал! Как вам нравится, беседа с Пушкиным в 2008 году – уже не чудо! Что ж, она не виновата. Все дело в том, что так устроен человек. Он привыкает ко всему, и если это чудо, он привыкает и к нему! Поэтому она тут ни при чем…

В этот момент медиум внезапно дернулась всем телом, словно отгоняя от себя что-то невидимое, тряхнула головой и, резко распахнув глаза, словно разговаривая сама с собой, удивленно сказала:

– Странно… Вы знаете… Если бы речь шла, скажем, о вашем соседе, которого вы лично провожали в последний путь, я бы уверенно сказала, что в его гробу лежал кто-то другой. Но Пушкин при любом раскладе должен быть «там». Потому что он не Карлуша, – кивнув на ворону, продолжила медиум, – люди столько не живут. Но в стране мертвых его нет!!!

У Любы вдруг сильно забилось сердце. Так сильно, что было слышно, как оно стучит. Ей показалось, это слышала даже медиум. Она давно не испытывала такого чувства. Ранее такое случалось с нею только дважды. В первый раз – во время вступительных экзаменов, когда она увидела решение, казалось, неразрешимой задачи и поверила в то, что может поступить на мехмат. Второй раз это произошло, когда ей впервые признались в любви. С тех пор прошло немало времени, но она не забыла это ощущение, и сейчас, упиваясь им, понимала, что происходящее сейчас эпохальнее всего, что было на свете, за исключением, наверное, Священной истории.

Немыслимо, но оказалось, что тот, кто живет у нее в квартире, Пушкин! Да, это пока необъяснимо, но вместе с тем, безусловно, так, потому что с существующими фактами уже невозможно было спорить. Во-первых, насколько она понимает, человек, страдающий раздвоением личности, в бреду остается самим собой и бредит так, как бредил бы сам. Но даже если это не так и личность этого человека настолько размыта, что он даже бредит, как его прототип, это никак не могло привести к сходству их организмов. И уж точно, что никакое раздвоение личности с умершим человеком не может привести к его исчезновению с того света, потому что оттуда обратной дороги нет. Скорее, не было. Потому что тот, кто живет в ее доме, доказывает, что она есть. И этот «тот» не кто иной, как сам Пушкин. От одной только мысли об этом голова ходуном ходила. В это было невозможно поверить, но она уже знала, что так оно и есть!

К реальности ее вернул все тот же голос хозяйки квартиры, которая, сокрушаясь, извинялась за то, что не смогла помочь поговорить с поэтом. Ах, если бы только знала она, насколько важно было ей не говорить, чем говорить! Если бы она это знала!

Но нет. Об этом рано кому-либо знать. Пока она решит, что с этим делать…

Проезжая по Тверской, на всех уличных билбордах ей мерещился один и тот же текст:

Сенсация!!!

Презентация современного романа

Александра Сергеевича Пушкина!

Первой сотне читателей поэт…

подпишет книгу сам!

Да-а! Это будет самый сенсационный издательский проект за всю историю человечества. И автором его будет она, Любовь Марецкая!

Умирая от нетерпения и стремясь убедиться, что это не сон, что он – есть и что он у нее дома, она помчалась вверх по лестнице, не дожидаясь старенького неторопливого лифта, как когда-то в детстве, когда спешила домой, распираемая радостью от полученной пятерки. Наконец долгожданная дверь… Волнуясь, она никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Услышав за дверью ее возню, изнутри открыла служанка. Не говоря ни слова и едва не сбив с ног удивленную женщину, она кинулась к кабинету… Там, на диване, как ни в чем не бывало спал Александр Сергеевич Пушкин. Мерное дыхание спокойно приподнимало его грудь. Его пока еще бледное лицо было покойным и безмятежным.

– Не беспокойтесь, у него уже все нормально, – по-своему истолковав причину ее волнения, прошептала ей на ухо горничная. Облегченно вздохнув, Люба прислонилась к стене и закрыла глаза, ощущая всем телом, как бешено бьется в ней сердце…

В течение вечера время от времени она наведывалась в кабинет, проверяя гостя, но тот, обессиленный отпустившей его лихорадкой, спал не пробуждаясь. Она собралась было уже отправиться к себе, в спальню, когда вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть. Скосив глаза в сторону двери, она увидела его. Он зачарованно смотрел на экран, точно так, как современный человек смотрел бы на сошедшего с неба марсианина.

– Это телевизор, – тихо сказала она, ощутив легкое головокружение от мысли, что рядом с нею Пушкин…

– Да-да, – предостерегающе подняв руку, словно прося ему не мешать, ответил он, не отрывая от телевизора взгляда, – я знаю, Андрей Петрович рассказывал… Но право, я представлял это совсем иначе… Воистину, чудо из чудес… Как же такое возможно?

– Ученые и не такое придумали. А это, это такая машинка, которая… запоминает происходящее рядом, чтобы затем все это можно было снова посмотреть, – подбирая слова, сказала она, не узнавая собственный голос, и, сделав паузу, спросила: – Вам лучше?

– О да, сударыня, мне несравненно лучше, – ответил он, переведя на нее свой взгляд, и продолжил: – Скажите, а где я? И где Андрей Петрович?

– Вы у меня в гостях, – ответила она, – а Андрей Петрович, мой друг, его сейчас здесь нет.

– Простите, сударыня, разрешите представиться, – спохватился он, – я …

– Я знаю, кто вы, – сказала она, – а я – Марецкая Любовь Николаевна.

– Марецкая… Любовь, – эхом повторил он ее имя.

– Может, вам чаю или вы голодны? – спросила она.

– Вы знаете, мне, право, очень неловко, но я не откажусь, – смутившись, ответил он.

– Конечно, конечно, – обрадовалась она, – мне это, право, ничего не стоит, пойдемте, я накормлю и напою вас.

Сказав это, она вскочила с дивана и жестом, приглашая его следовать за собой, поспешила на кухню. Усадив гостя за стол, она принялась хлопотать о чае.

– Я прошу прощения за столь невольное вторжение и хлопоты, доставленные вам, но я, право, ничего не помню… как все это произошло и как я оказался здесь, – мучительно потирая лоб, будто пытаясь вспомнить, сказал он.

– Вы заболели, и мы с Андреем Петровичем перевезли вас сюда, а по поводу неудобства, право, какие пустяки, и не извольте беспокоиться, – поспешила она его успокоить.

– Ну, как же пустяки! – покачал он головой. – Я даже не помню, как долго я здесь. Ну, если бы я был роднею иль мужу другом…

– А у меня нет мужа, – ответила она.

– Ну, как же можно? – Его лицо выражало искреннее изумление. – Мне, право, непонятно… а как же мужчины, что хотя бы раз видели вашу красоту… Они, должно быть, либо ослеплены ею, либо из-за нее потеряли свой разум.

– Все гораздо проще, – ответила она, – нынче мужчины не любят обременять себя заботой о других. Им не нужны ни дети, ни жена… Но даже если и нужна, к красивой сватаются редко. С ней хлопотно… она – как красивая машина, ее уведут… Машина – это… – спохватилась она, вдруг осознав, что с ним нужно говорить, задумываясь над словами.

– Я знаю, знаю, – успокоил он, – я видел их, это самоходные кибитки или… как вы их называете, аутомобил.

– Ну да, – сказала она, – а машину попроще можно и во дворе оставить… Красивые женщины в цене лишь у богатых мужчин, как, впрочем, и машины… Но богатых мало. А красивые женщины в России не перевелись… вот и мыкаемся, коротая свой век, в одиночестве… Приготовить вам поесть? Сама я дома не ем и могу предложить всего лишь бутерброды.

– Что вы, сударыня, что вы, – смутился гость, – я не претендую и так создал вам столько забот и хлопот…

– Ну что вы, что вы, – ответила она, с удивлением ловя себя на мысли, что потихоньку свыкается с этой, казалось, немыслимой ситуацией, – скажу вам откровенно, это очень необычно, что вы здесь, я имею в виду, не в моем доме, а вообще, в моем времени. Но коль скоро так получилось, вы можете чувствовать себя как дома. Знаете, у меня ведь несколько квартир. Вот здесь я крайне редко бываю. Она рядом с работой, и я здесь остаюсь ночевать, только если поздно заканчиваю. И поэтому эта квартира станет пока вашим пристанищем… Тут она спохватилась, что сморозила глупость с этим «пока», и смущенно замолкла. Но гость не заметил этого.

Обеспокоенный, что это любезное предложение хозяйки чревато новым для нее неудобством, он попытался возразить:

– Ну что вы, это излишне, я прекрасно чувствую себя и у милейшего Андрея Петровича.

– Возможно, что время с Андреем Петровичем проходит много интереснее, – шутливо надув губки, сказала она, – но коль вы из прошлого, то извольте сообразно духу вашего времени терпеть и потакать женским капризам. Считайте, что это мой каприз.

– Не сомневайтесь, сударыня, ваше общество – бальзам на мою душу, – привстав с места и прижимая руки к сердцу, горячо ответил он, – я всего лишь не желаю доставлять вам лишних хлопот.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказала она, – а теперь мы будем ужинать. – Она подошла к холодильнику и открыла его дверцу.

– Могу вам предложить бутерброды с сыром, с ветчиной и рыбой, – сказала она, мельком оценив его содержимое.

– Сейчас я бы осилил даже бутерброды с редькой, – судорожно сглотнув и от этого еще больше смутившись, ответил он, а она, покопавшись в нержавеющем чреве и вытащив на свет божий стеклянную баночку, добавила: – И с икрой!

Разложив продукты на столе и вспомнив, что дома нет хлеба, она расстроенно сказала:

– Вот шляпа, собралась приготовить бутерброды, а дома хлеба нет. Отправить Славу, что ли?

– Зачем же, право не надо, и потом, откуда ж хлеб в столь поздний час, лавки-то давно уже закрыты, – запротестовал гость.

– Да нет, – махнула она рукой, есть и такие, которые открыты круглые сутки, – Славу жалко, но что поделаешь, пойду будить.

– А может, сухари, – как-то жалобно спросил он, – может, просто сухари с чаем?

– Сухари? – переспросила она, – сухари… Конечно же, сухари! Ведь у меня же есть хлебцы! Я вам приготовлю бесподобные бутерброды на хлебцах. Вы будете довольны. Если вы голодны, а вы наверняка голодны, я гарантирую, что вы оближете пальчики!

Покопавшись в шкафу, она вытащила пачку хлебцев и приступила к готовке.

– А скажите, отчего продукты такие холодные, ведь в комнате тепло? – удивленно спросил он, заметив, как покрывается испариной упаковка продуктов.

– Так это ж холодильник, – ответила она, – современный ледник.

– Ах да, холодильник, Андрей Петрович рассказывал о нем, – кивнул гость.

В это время раздалось бульканье воды в электрическом чайнике, и она, отложив бутерброды, стала заваривать чай.

– Ведь как же быстро вскипел чайник, – удивился гость, – вы же всего-то пару минут назад его наполнили водой.

– Так он электрический, – колдуя над чаем, сказала она, – сейчас очень многое из того, что раньше занимало много времени, происходит всего за пару минут. Вот в ваше время из Москвы в Петербург добирались за несколько дней, а сейчас на самолете для этого нужно меньше часа.

– О да, это невероятно, я много наслышан о новых открытиях. В наше время любое из них было бы чудом. Знаете, я мало что видел, но мне кажется, что они не смогли осчастливить людей, – внимательно взглянув на нее, ответил он.

– Вы правы, – кивнула она, – оказалось, что счастье от электричества не зависит. Оно позволяет всего лишь быстрей приготовить еду, вот и у меня почти все готово, – сказала она, поставив перед ним чашку чая и поднос с бутербродами.

– А что же вы? – удивился он. – Вы есть не будете?

– Я в это время не ем, – ответила она. – Вы, наверное, уже заметили, что мы, женщины, носим теперь одежды, которые подчеркивают не только все наши достоинства, но и недостатки. И чтобы нравиться нашим капризным мужчинкам, приходится сидеть на голодном пайке. Особенно если тебе за тридцать.

– Я не буду есть один, – сказал он, решительно отодвинув поднос.

– Но вы же голодны, к чему эти условности? – удивилась она.

– Лучше угаснуть от голода, чем сгореть со стыда, – ответил он, покачав головой.

– Ну ладно, – сказала она, – в конце концов, не каждый день удается поужинать с классиком. А что до лишнего веса, «сожгу» его в фитнесе.

– Где, простите? – спросил он удивленно.

– В фитнесе – это такой гимнастический зал, – пояснила она и, потерев ладонями, потянулась за бутербродом.

– Нерусское слово, – покачал он головой и тоже потянулся к подносу.

Некоторое время они ели молча, думая каждый о своем. Она думала о том, как все-таки странно устроен человек.

Вот, к примеру, она гоняет с Пушкиным чаи так, словно он и не Пушкин, а сосед Ефимыч, живущий напротив. И ее, между прочим, выпускницу мехмата, не гложет вопрос, как такое могло произойти. А ведь то, что произошло, либо открывает перед наукой новые горизонты, либо свидетельствует в пользу существования сверхъестественных сил…

Что ж до него, то он пытался вспомнить, было ли в тот день что-то, предвещавшее это происшествие с ним. Однако ни одна из известных ему примет и близко не стояла к путешествию в будущее…

– Как вам, вкусно? – спросила она.

– О да, вы знаете, очень, – ответил он с набитым ртом. – Особенно с сыром и с томатами. Скажите, откуда они? Ведь сейчас им вроде не время…

– Оттуда, где сейчас время убирать урожай, – объяснила она. – Ведь если у нас весна, то на земле есть место, где уже осень. Больших расстояний больше нет, есть просто маленькие скорости…

– Скажите, сударыня, в самом начале вы обмолвились вскользь о вашей работе. Вы работаете? – спросил он.

– Да, и, кстати, издателем, – ответила она.

– Издателем? – изумился он.

– Ну да, а что в этом такого? – пожала плечами она.

– Нет, поверьте, я не хотел вас обидеть, – заволновался он, – просто работать издателем так трудно, уж я-то знаю.

– Не думаю, по крайней мере, наверное, не в наше время, – ответила она. – Тяжело быть успешным издателем, но это тяжело в каждом деле. А заниматься чем-то, не особо напрягаясь, не составляет труда.

– С вами трудно не согласиться, – ответил он, – но издательское дело – это все же мужская работа.

– Быть может, в ваше время – да, а теперь нет разделения на женские и мужские дела, и даже есть страны, где в армии женщины служат, – сказала она, помешивая ложечкой чай.

– Амазонки? – удивился он.

– Да нет, они полагают, что могут воевать не хуже мужчин, – сделав глоток, сказала она.

– И что вы издаете? – спросил он.

– Все, – ответила она лаконично.

Он вопросительно взглянул на нее.

– Художественную литературу и учебники для взрослых и детей, умную и не очень, переводную и свою, – пояснила она.

– Вам нравится это делать? – спросил он.

– Мне нравится, что мне дает в итоге мое дело: свободу, возможность не зависеть от других, – сказала она в ответ.

– Да, вы правы, это очень важно, когда вы независимы. Когда никто ничем не может попрекнуть, – задумавшись о чем-то, согласился он.

– Но с другой стороны, – продолжила она, – я становлюсь пленницей того, что вроде бы дарует мне свободу. Пленницей своего же дела. Все мои помыслы продиктованы им, и только им. Получается замкнутый круг, выбраться из которого невозможно…

– Согласен и нет, – пребывая все в той же задумчивости, ответил он. – В сказанном вами есть некий потаенный смысл: «чтоб быть свободным, нужно стать рабом». Гм-м, в целом, неплохо. Однако выход есть в любой ситуации, но не каждый может его найти… Впрочем, довольно об этом, не дело философствовать, когда за окном глубокая ночь, – решительно сказал он и продолжил, меняя тему: – А скажите, вот, допустим, вы с большим желанием, я бы сказал, с этаким душевным энтузиазмом, заняты изданием книг. И что? Этого достаточно, чтоб вас не донимали кредиторы?

– Ну, проблема с кредиторами – это отдельная песня, – сказала она. – Нам кажется, что время течет очень быстро, казалось, было вчера, когда мы заплатили проценты, а на столе опять лежит платежка. А им кажется, что прошел целый год. Но дело вовсе не в этом… – продолжила она после небольшой паузы, – сегодня, впрочем, я думаю, что так было всегда, доходы издательства зависят от авторов. А их очень мало. К классикам вроде вас у людей, заранее прошу прощения, непереносимость. Для многих вы неактуальны, и лишь меньшинство понимает, что ваши темы вечны, а значит, важны и теперь. Что до большинства, то для них актуально лишь то, что пишут их современники. Но все они – калифы на час, потому что их популярность создается искусственно. Вот и получается, что в реальности ничего у нас нет. Классики неактуальны, а современники не успевают забронзоветь.

Возникла пауза.

– А скажите, – прервав ее, спросил он дрожащим голосом, – что стало… что стало с моими детьми?

Любовь встала и подошла к окну.

– Я доподлинно знаю о Марии, поскольку пекусь о ее могиле. Мне больно говорить вам об этом, но такое вы смогли бы узнать и сами.

Ее голос стал вдруг глухим, а речь прерывистой.

– Она умерла в 1919 году. От голода. Умерла в полном одиночестве, в маленькой комнатке, которая находилась в Москве в переулке Собачьем, в возрасте 86 лет. Власти приняли решение о пенсии для нее, но так долго совещались, что Мария Александровна не дождалась. Первая пенсия пошла на ее похороны. Она достаточно поздно вышла замуж – в 28 лет за генерала Гартунга, но детей у них не было. А в 1877 году ее муж, обвиненный в присвоении казенных денег, застрелился. Так в 45 лет она осталась вдовой, совершенно одна, без средств к существованию. Сначала жила у брата Александра, воспитывая его детей (он также рано овдовел), а затем Александр II назначил ей пенсию в 200 рублей в месяц. С приходом советской власти она оказалась в безвыходном положении – пенсию отобрали, крыши над головой не было, все, что можно было продать, давно было продано… Последнее время она жила у приютившей ее сестры своей бывшей горничной. Днем она шла на Тверской бульвар, садилась на скамейку у вашего памятника и сидела там до темноты, всегда на одном и том же месте и в дождь, и в снег… 7 марта 1919 года сердце ее остановилось. Похоронили ее в Донском монастыре добрые люди.

– Я звал ее «беззубая Пускина», – сглотнув горький ком, прошептал поэт…