Глава четвертая

Нерусь

Два дня Андрей Петрович готовил своего подопечного к «выходу в свет». Занятие это оказалось сколь увлекательным, настолько и сложным.

Его воспитанник не хотел, а может, и не мог принимать реальность такой, какой она была. Он постоянно отвлекался, цеплялся за мелочи, потому как сразу хотел узнать все. Наверное, впервые за всю его весьма богатую преподавательскую практику любознательность ученика была такой существенной помехой на пути получения знаний.

Кроме того, импровизированные лекции очень часто перерастали в дискуссии, что было, конечно, крайне интересной разминкой для мозгов, но Андрей Петрович опасался, что они мало дают фактических знаний о современных реалиях его подопечному. Сейчас это было гораздо важнее, чем все словопрения.

Сегодня они впервые покидали свое пристанище, и Андрей Петрович решил, что местом первой прогулки будет Арбат. Ему было чертовски интересно, как поведет себя его подопечный там, где некогда ходил и Пушкин. Но прежде чем выйти, Андрей Петрович провел последний инструктаж.

– Вы, вероятно, заметили, – обратился он к нетерпеливо поерзывающему подопечному, – что шли мы сюда несколько странным путем.

– Извилистым, – не без сарказма подсказал тот.

– Именно так, – кивнул Андрей Петрович, – дело все в том, что мы с вами, в некотором смысле, вне закона…

– То есть? – удивился подопечный.

– Мы нарушали чужие границы, – попытался пояснить хозяин мансарды.

– Простите… о чем вы? Какие границы в Москве? – поразился подопечный.

– Клановые, – пояснил Андрей Петрович. – Дело в том, что город давно поделен на участки. Кем? Да всеми. И даже нищими. О, это государство в государстве! Со своими законами и границами и, естественно, карающим мечом.

– Государство нищих… – подопечный глядел на него с откровенным недоверием.

– Представьте себе, – продолжил свои пояснения Андрей Петрович, – даже несколько государств. Вотчин. И у каждой свой правитель. У нас, например, это некто по прозвищу Герцог. Уверен, что и других зовут не менее пышно. Ну а коли есть царь, то будет и псарь. Есть у этих, с позволения сказать, господ и подданные. И всяк занят своим делом. Кто милостыню просит, принося деньги в общий котел. Кто помойки обходит – знали бы вы, сколько всего люди выбрасывают действительно полезного! Вот и тянут мои коллеги то, что плохо лежит, а могут и ребенка украсть… Бутылки – тоже хлебное дело…

– Вы сказали «украсть ребенка»?! – переспросил подопечный.

– Ну да, – кивнул Андрей Петрович, – чтобы с ними потом милостыню просить. Так больше выходит.

– И дети на это идут? – охнул подопечный.

– А их или запугивают, или наркотиками накачивают. Ну, опиумом или чем-то похожим… – вздохнув, сказал Андрей Петрович.

– А… эта ваша милиция что же? – возмущению гостя не было границ.

– Милиция? Она ищет, конечно. Но детей находят не всегда. Тут все очень сложно. Бомжи и нищие везде, на вокзалах и рынках. Это армия глаз и ушей; их мало кто замечает, а они слышат и видят все. Или почти что все.

Так что с милицией у них свои отношения… – пояснил Андрей Петрович.

– Жутко… – передернувшись, сказал подопечный.

– Согласен, – кивнул Андрей Петрович и, решив поменять тему, сказал: – Ну, ладно, помните, что я вам говорил: если будут кричать или бросаться, не обращать на это внимание.

– Помню, как же, – поспешил сказать гость и тут же добавил: – И признаться, теперь я понимаю, отчего эти люди на нас так смотрели.

– На дуэлях ведь тоже люди не с любовью глядели друг на друга, – усмехнулся Андрей Петрович, – слава богу, теперь хоть лишь смотрят…

– Ну, это вы лишку хватили… Дуэль – это поединок чести, там все на равных! – сказал подопечный. – И потом, если на вас бросается бродячая собака, что будете делать?

– Вероятно, отбиваться, – пожал плечами Андрей Петрович.

– Правильно! Рука ваша тянется не погладить ее и не пытаться накормить, а к палке, да поувесистей. Так и с людьми некоторыми поступать приходится. Есть такие, которых нужно, как собак… – взволнованно сказал гость.

Андрей Петрович покачал головой и улыбнулся невесело, уголками губ.

– А вы задумывались, откуда берутся бродячие собаки?

Подопечный руками развел, мол, в такие глубины никогда не заглядывал.

– То-то и оно, – вздохнул Андрей Петрович, – собака ведь существо изначально не дикое, а одомашненный и прирученный человеком волк. И как говорится, «собака бывает кусачей только от жизни собачьей».

– И все равно, – упрямо сказал подопечный, – коль мы уже пошли путем аналогий, если на вас бросится бродячая собака и деваться будет некуда, вы не станете защищаться? Даже зная, что, может быть, ее когда-то выбросили из теплого дома жестокие люди?!

– Буду, – ответил Андрей Петрович, – но буду делать это осознанно. Буду знать меру и степень своей правоты.

Его подопечный с шумом выдохнул воздух. Сцепив руки в замок, он долго молчал, глядя в сторону. Андрей Петрович понял, что разговор, похоже, опять не сложился.

– Ну, хорошо, будь по-вашему, – наконец, сказал гость, – я вам так скажу, философии вашей не разделяю, но пусть так, мне-то вы зачем все рассказываете?

– Для того, – вздохнул Андрей Петрович, – чтобы вы были предельно осторожны. Мы – отверженные, и не только для людей иного социального статуса. К сожалению, мы, скорее всего, не встретим поддержки и у таких же, как мы. Надеяться нужно только на себя. И повторюсь, вы уж не примите это за старческое брюзжание, следует быть предельно осторожным. Не ввязываться ни в какие… – он старался подобрать адекватное слово, – события. Не вступать ни в какие пререкания. Мы сейчас в положении той самой бродячей шавки, только вот огрызаться, – он вдруг улыбнулся горько и беззащитно, – не можем.

Гость ничего не ответил, лишь кивнул. Видно было, что подчиняется он только его авторитету, да и то не полностью, оставаясь в главном при своем мнении.

Андрей Петрович откинул крышку и, борясь с дурными предчувствиями, стал осторожно спускаться.

Наконец-то на воле!

После двухдневного сидения взаперти он было совсем пал духом, решив, что из одного узилища попал в другое. Нет, польза оттого, что говорил его patron, была, и немалая. Он узнал очень много нового и интересного, однако общий смысл услышанного привел в некоторое замешательство. И пусть Андрей Петрович делал это из лучших побуждений, однако, право слово, он явно сгущал краски. И когда он пытался переубедить его, объяснить, что так просто не может быть, поскольку противно самой природе человека, его и слушать не хотели! В конце концов, ведь многое отсюда, из пыльного чердака, из добровольного заточения может казаться превратно, не так ли? Отчего же этот добрый и умный человек видит мир исключительно в черном свете? Ведь так действительно жить страшно станет… В жизни, безусловно, есть место ужасу, но ведь в ней бывают и прекрасные мгновения, и их больше.

Погода снаружи была под стать настроениям Андрея Петровича. Куда только делось яркое солнце, чистое небо и яркие краски? Пасмурно и сыро было, из подворотни поддувало сизым холодным ветром. Низкое небо нахмурилось тучами, во всем господствовал серый, он разбавил все прочие цвета.

Но после пыльной чердачной западни, после всех этих ужасных рассказов Андрея Петровича он радовался даже погодной хмури. Радовался воле: теперь он сможет составить мнение по тому, что увидит сам!

Правда, пока пейзаж был несколько однообразен и особых поводов для размышлений не давал. Они вновь шли насквозь: подворотни, сырые щели, тыльные стороны домов. Ему, признаться, слабо верилось, что нищие способны создавать общины. Скорее, это было что-то вроде стада, но без вожаков, поскольку объединять может личность. А судя по рассказам его неполного тезки, таковых в среде нищих не было и быть не могло.

Дорога прошла без особых происшествий. Разве только в одном из дворов прицепилась собака, небольшая, полная неизъяснимой злобы шавка с выпученными глазами. Он уже совсем было собирался перейти от скорого шага на бег, но тут послышался визгливый голос хозяйки:

– Кукла! Кукла, а ну бегом домой, еще инфекцию какую подхватишь! Бегом, кому сказала!

И эта злющая кроха, еще пару раз тявкнув для острастки, убежала. Вот вам и вся опасность.

Андрей Петрович тем временем вырвался вперед, и он, несколько обеспокоенный этим, завертел головой, отыскивая сутулую фигуру в линялом плаще. Не видать, однако. Через дорогу, у мусорных баков, он заметил фигуру, деловито изучающую их содержимое. Перебарывая брезгливость, он замедлил шаг и присмотрелся. Одет в лохмотья, масса одежек, потерявших цвет. Распухшие бурые лодыжки выглядывают из-под затертых синих рейтуз. И едкий кислый дух, перешибающий даже мусорную вонь.

И это… это может еще объединяться?! Какие кланы и границы… Да они себя не помнят, не то что… Додумать он не успел; неведомым образом существо, почуяв его присутствие, подняло голову. На него глянуло лицо буро-сизое, оплывшее и потерявшее всякое сходство с человеческим. Глаза оловянные, неживые, смотрят сквозь.

– Будешь лезть, гнида, – прохрипело существо, – я те нос откушу. Понял? Понял меня?! Тут мое место. Законное. Мне его Герцог дал. Вали отсюда, а то скажу ему, он тебя… – Существо обрушило на него поток гнуснейшей площадной ругани. Смерив его своим оловянным взглядом, оно откашлялось, харкнуло в пыль и вернулось к изучению недр помойки.

Помимо воли прибавив шаг, он шел, не помня себя. Механически переставляя ноги, словно заводная итальянская кукла. В сознании отпечатался, будто выжженный тавром, этот неживой, оловянный пустой взгляд.

Пустой. Пустой взгляд.

– Боже, да оно… она… Это была женщина.

Он почувствовал, как внутри все сворачивает и затягивает узлом, в горло ударил комок, он сглотнул горькую желчь. Господи, это была женщина! Бог весть сколько ей лет и что с ней приключилось, как дошла она до такой жизни… И она была готова растерзать его за право копаться в отбросах! Это просто не укладывалось в голове.

Андрей Петрович, заметно нервничая, ожидал его в тупичке, за гаражами.

– Т-там, у баков… – начал было он, но тот его перебил:

– Сонька Короста, знаю. Местная прынцесса, я с нею, так сказать, знаком. У нас нейтралитет. Я не посягаю на ее добычу, а она никому не стучит о моем местонахождении.

– Прынцесса?.. С-стучит? – не мигая глядя перед собой, повторил пришелец.

– Стучать означает докладывать. Ай! – Он нервно махнул рукой. – Это местные дела, я же вам рассказывал. Бог с ней, сейчас главное – мы выходим на проспект. Прошу вас быть внимательным и делать то же, что и я. Без самодеятельности. Мы выходим, пересекаем пешеходную часть по кратчайшей, ныряем в переход и на той стороне так же быстро проходим тротуар. Ясно?

Он кивнул. Громада проспекта его оглушила. Еще только несколько минут назад он шел тихими дворами, но вот, сколько хватает взгляда, снующие ряды автомобилей ревом заглушают все прочие звуки. Взмыли над дорогою высотные дома, подпирая небо. Витрины, вывески, музыка… Словно он попал в другой мир. Стараясь не упускать из виду старика, он ступил на тротуар. Большинство прохожих словно не замечало его присутствия, а тот, кто замечал, шарахался в сторону. Ах да, проклятый социальный статус. Естественно, он попытался, как мог, привести в порядок свое рубище перед выходом, но только это был сизифов труд.

Впрочем, люди, что шли по проспекту, заслуживали отдельного слова. Они были другие, отличались от тех, кого он уже успел наблюдать во дворах.

Сосредоточенные, корпус чуть наклонен вперед, глаза вниз, они двигались поразительно быстро, совсем, казалось, не обращая внимания на то, что их окружало. Такие разные, каждый сам по себе, они походили… Да-да, он поймал себя на мысли, что сравнивает их с автомобилями, движущимися неукротимым потоком по широкой, наверное, самой широкой, что он видел в жизни, проезжей части.

Он долго ломал голову, как же они проскользнут меж снующих на большой скорости автомобилей, пока не обратил внимание на людей, спускавшихся по лестнице, ведущей… вниз. Похоже, это был тот самый подземный переход, о котором сказал Андрей Петрович. Собравшись с духом, он прошел сквозь гулкое чрево земли, и один Бог только знает, чего ему это стоило и как он обрадовался, вновь оказавшись снаружи. А другие, похоже, к этому привыкли, и визит в Аидово царство их ничуть не смущал. Ох, и чудны же дела твои, Господи!

Нищенки, что были на входе и выходе из лаза, никак на них не прореагировали, только на миг через скорбно-жалостливый образ проглянул хваткий их взгляд. Уф-ф, проскочили.

Теперь – мимо смазанных фигур, что видны лишь боковым зрением, в ветродуйную щель, затем вниз по ступенькам. Мимо чистых и утопающих в юной майской зелени тихих благополучных двориков. Туда, где лишь частью, пусть уже и изменившийся наверняка почти до неузнаваемости, открывался Арбат…

Многоголосая людская река текла в разноцветном русле арбатских домов, образуя многочисленные запруды вокруг художников, музыкантов и лотков. Все пространство казавшейся тесной после проспекта улицы было насквозь пропитано голосами. Говорили все. Кто тихо, а кто и орал во всю глотку. Все это проходило мимо его глаз и ушей, но вскользь, смазано, единой, шумною и пестрой пеленой. Его внимание было всецело поглощено одним-единственным домом – тем, в котором он когда-то жил… Жив ли он?

…Промелькнули вихрем и тягостные думы на мальчишнике, и таинство венчания, то с радостными, то с горестными предзнаменованиями. И застолье после, веселое и душевное, как, впрочем, он любил. Утренний сизовато-зимний свет, что сочится между шторами, и праздничный рождественский запах сосновой смолы из крепко растопленной печки… Ее улыбка, робкая, еще спросонья, когда человек пока еще не полностью освободился от объятий Морфея… Но именно тогда, в эти считаные мгновения, взгляд чист, ведь сперва пробуждается дитя, живущее в каждом, и лишь только следом приходит взрослый, что много знает и понимает, потому и хандрит и мало так смеется.

Он вынырнул из воспоминаний в настоящее, бойкое, многоголосое и равнодушное, как только увидел, что дом его жив! Изменился, безусловно, но не так, что стал лучше или хуже, просто стал другим, а может, время стало другое. Вон даже его барельеф; казалось, уж на что барельеф, ведь если его, то должно быть похоже – ан, нет. Одет, да, похоже, по моде тех лет, к художнику нету вопросов, а вот взирает совсем по-иному, по-теперешнему, холодно и отстраненно. И опять-таки к художнику придирок быть не может. Потому что он художник своего времени и знает только таких людей… Радость от встречи с чем-то знакомым и понятным, своим, пусть и измененным, но узнаваемым, смешивалась с горьким осознанием своего нынешнего бытия. Вот он стоит, как король Лир в отрепьях, перед своим музеем. Было, что греха таить, желание зайти, представиться и учинить переполох.

И с того, что было это желание легко осуществимо, всего-то несколько шагов до заветной двери с медной ручкой, было еще горше. Конечно же, он никуда не пойдет. Ему, кроме некоторой робости (ведь трудно же свыкнуться с необходимостью доказывать и убеждать, что ты это ты), было просто стыдно, обжигающе-стыдно за свой внешний вид, за то, кем он предстанет в глазах потомков.

Вдруг напротив дома он увидел памятник, а подойдя ближе, под аркой увидел себя и ЕЕ, вылитых из меди и почему-то ничуть на себя не похожих, стоявших взявшись за руки, будто вступающих в новую жизнь. Одетых почему-то на летний манер, хотя в день свадьбы зима была дюже лютой… Пространство перед памятником было выложено плиткой, с надписями личного свойства. Одна из них зацепила взгляд. Неведомая Наташа признавалась в том, что десять лет любит человека с таинственным именем Карен и что продолжение следует… Людей у памятника было много. Некоторые позировали, словно с них рисовали портрет. Приглядевшись повнимательнее, он догадался, что этих людей фотографировали при помощи хитрых машинок, способных, по словам Андрея Петровича, запечатлеть все, что видно через них… И было в этом нечто умиляющее и стыдное одновременно. Никого не порицая, он подумал, что сам бы так не смог.

Он и не заметил, как подошла группа высоких, одинаково стриженных и одетых юношей в тяжелых, грубых ботинках. Остальной народ заспешил вдруг прочь, так что у памятника скоро стало пусто.

А они, прихлебывая из бутылок, обменивались короткими, большей частью матерными репликами. Держались развязно, смеялись громко и неприятно, так, словно кругом, кроме них, не было никого.

Памятуя наставления Андрея Петровича держаться подальше от всего, он уже собрался отойти в сторону, но, услышав реплику одного из этих, весьма ЕЕ моложе парней, замер как вкопанный. Его просто-таки оглушила брутальная смесь цинизма и нецензурной, низкопробнейшей площадной брани в адрес запечатленной в бронзе жены… Да как они смеют не только произносить, но думать такое! И тут он моментально позабыл все наставления своего провожатого. В нем клокотало одно лишь желание указать наглецу, этому жалкому выскочке, парвеню, мужлану неотесанному, как необходимо изъяснятся о даме, которой он не годится даже в подметки.

– А ты, чурка, чего тут делаешь? – прорвался вдруг в сознание грубый по содержанию и форме вопрос, обращенный, без сомнения, к нему.

И сразу, вдогонку, раздался второй:

– Слышь, ты, нерусь, мало нам своих бомжей, так еще и ты тут трешься? Сразу после этих слов рядом с ним оказался белобрысый юноша, с ресничками длинными, как у ребенка. Амбре, источаемое им, а точнее, его одеждой, явно пришлось тому не по вкусу, и, скривив лицо, юноша продолжил, – ты че, не сечешь по-русски? Сичас объясню; и ты враз поймешь великий, могучий…

Но юноше не удалось закончить свою мысль о величии и могуществе русского языка, потому как наряду с поэзией его визави оказался в ладу и с англицким боксом. Пальцы сами сжались в кулак, дыхание стеснило грудь, загуляли комьями желваки. Первый же удар, сильный, поставленный, а потому и акцентированный, хлесткий, достиг своей цели. В пустых глазах противника вспыхнуло удивление, щедро приправленное болью. Размазывая по лицу кровь, текущую из расквашенного носа, тот, заревев «убью!», бросился вперед. Удары посыпались один за другим; похоже, что противник и не думал, куда бить, а лупил, куда попало, надеясь на силу и ярость. Таких англичане зовут Mad bull, и успокаиваются они несколькими точными ударами, главное при этом не подставляться под машущие кулаки.

Он был сосредоточен на противнике, кроме того, в их времена если двое дрались, то другие, если и лезли, лишь разнимать, и, наконец, он и сам считал себя русским! И поэтому, увы, не обратил внимания на вопль «русских бьют!». А зря… Затопали шаги, затем что-то ударило его под коленку, чей-то кулак прилетел в скулу, и земля опрокинулась, больно боднув его в голову и ободрав щеку.

Он инстинктивно сжался, прикрывая руками голову, напряг мышцы спины, чтобы хоть как-то смягчить сыпавшиеся сверху удары. А вокруг, пиная его ногами, бесновались юнцы, перемежая матерную брань и выкрики: «Слава России!»