Похвальное слово КГБ

Я уже коротко (а подробно я и не умею, и не люблю) вспоминал о летнем вечере в Юрмале, который мы семейно, за рюмкой чаю, провели с Борисом Николаевичем Е. Оставляю себе право если и не на домысел, то на собственную оценку этого в общем-то проходного события в моей и тем более в его, БН, жизни.

Вскорости он стал нашим президентом и поначалу радовал меня своим поведением на олимпе. Такой душка-народолюбец. И теперь, после всех его промашек и проколов, вплоть до мальчишества на теннисном финале в Париже, я считаю, что БН был судьбой России и таким останется в истории.

А тогда, после его победы, не понимая бестактности поступка, уж такой я есть, гены такие, я послал ему все из той же моей Юрмалы разворот – в «АиФ» – интервью с Вацлавом Гавелом с восторженной оценкой этого чешского лидера. И вдогонку совершил, как я уже вспоминал, еще одну глупость – ошарашил БН как бы шуточной, а на самом деле хамской телеграммой (адрес-то он мне сам и дал): «Тысяча поздравлений возьмите личную охрану стреляю хорошо тчк».

Не станем, за давностью лет, оценивать мое даже не хулиганство, а снос крыши. Я тогда был молод – всего-то около семидесяти!

И вот Вацлав Гавел уходит со своего президентского поста. Недобрал голосов. Уходит, сделав все, что мог, для народа, не запятнав имя порочными связями, большими деньгами, необдуманными поступками, уходит впервые цивилизованно и не по состоянию здоровья.

А я думаю сейчас о коррупции. Вообще. Абстрактно. Не о Ельцине и не о том первоначальном гаишнике, заталкивающем наши стольники в белую перчатку раструбом. Не о судье, которому чуточку не хватило доказательств вины серийного убийцы, выходящего на лечение или под подписку о невыезде. И даже не о депутате, пролоббировавшем закон о какой-нибудь водочной монополии по просьбе умеющего быть благодарным водочного спиртмейкера.

К характеристике Карамзина «Как там в России? – Воруют» – еще эпитет: «Воруют и берут!» – и это будет наша историческая правда. И ничего не переменилось. Гаишник берет потому, что зарплата у него нищенская, и живет он в общежитии, и стоит он, застывший и заснеженный, на Кутузовском, а родом вообще из вологодского села. У всех найдется и причина, и повод, а главное – мы же сами даем! «Дают – бери!» – помните?

Берут в суде, берут чиновники во всех присутственных местах, вплоть до верхних этажей власти. Берут от родильного дома до похоронного бюро! Ах как берут в МВД! Даем – берут. Но есть, есть в России одна организация, которая не берет. И не брала. И организация эта, по всем прочим параметрам, небезупречная – родной наш Комитет государственной безопасности, КГБ.

Как случилось такое?

Дзержинский ли завел это безобразие, но чекисты взяток не берут! Не мне, нет, не мне говорить похвальное им слово – они расстреляли моего отца (потом извинились за это, правда, уже не они), я на них отработал в тайге целых шесть лет (опять извинились). Но – не берут!

…А я сижу у них, в Ростове-на-Дону, на углу Среднего проспекта и Пушкинской улицы, в доме, где до войны был магазин «Мясо», но не было мяса в отличие от магазина «Рыба», в котором не было рыбы, теперь приспособленном под их замечательную службу. Бывшие морозильные камеры переделаны под камеры подследственных арестантов, июнь месяц 1947 года, жарища за окнами – 30 по Цельсию, а в камере из-за железных коробов-намордников, наверное, и все сорок. (Вот бы вернуть холодильные установки!)

И отсюда, с наступлением ночи, выдергивают меня на всенощные допросы – конвоир впереди, а другой сзади. А ежели в дали коридора покажется такой же бедолага со своими двумя провожатыми-церберами, то меня поставят лицом к стене – в специальную нишу, наподобие тех, что у нас в Москве выдумал (зачем? на всякий случай?) архитектор – строитель станции метро «Красные ворота». Нечаянная встреча двух узников могла, по чекистскому протоколу, нарушить ход мировой революции.

И до утра следователь Ланцов, иногда лишь задавая мне вопросы, а больше болтая с девушками по телефону, лишь бы додержать до утра, пытался убедить меня, что я возводил клевету на марксистско-ленинское учение. А я ему отвечал, по-есенински, что «ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал». И, стало быть, и говорить о них не мог по определению. При этом он неграмотно писал в протокол допроса «Марксистко-ленинское», без третьего «с» после «т», а я поначалу вставлял пропущенное «с», подписывая текст нашей задушевной беседы. Видимо, исправления не принимались в машбюро, и он говорил даже и без злости:

– Ну и хуй с тобой, сиди до утра! – И переписывал протокол.

И я сидел почти до подъема, а в камере, когда, едва задремав, уже участвовал в вынесении параши в закрытый прогулочный дворик, где мы ходили вокруг зловонной ямы посередине, гуськом, с заложенными за спину руками, совсем как у Ван Гога, которого узнали после. И думал о том, как бы сбежать из этой своей холодильной жаровни – по пожарной лестнице, быстро-быстро, как акробаты в цирке, и по крышам, а там – по бульвару, мне хорошо знакомому, – это на нем по доносу свидетеля Левы Шульмана якобы я возводил клевету на «марксистко-ленинское учение». Дерзкий свой побег я совершал каждое утро и каждое утро, после допроса, не имел сил взобраться хотя бы на первую перекладину.

Допросы шли своим чередом, по записанным (вот бы почитать!) сценариям – «пока не сломается». Обычно на это отводилось не более десяти дней. Но я держался с месяц, этот жаркий май-июнь 1947 года, пока не понял (так и было просчитано) – плетью обуха не перешибешь. Расслабься. И тогда я уже готов был подписать что угодно – лишь бы скорее хоть куда из пыточной своей камеры.

А взяток они не брали.

И когда, после так называемого суда, ты попадаешь в обыкновенную, хотя и знаменитую по песне Богатяновскую тюрьму – это почти равносильно свободе. Можно сидеть спиной к глазку, получать передачи, играть в домино и читать книги из хорошей (у кого-то конфискованной) тюремной библиотеки. Тюрьма приписана к другому ведомству – МВД. Здесь отродясь брали и берут, но это уже почти что нормальная жизнь. В отличие от чекистской почти нормальной смерти.

А взяток они и до сих пор не берут.

 

Нельзя же, нельзя же!

Да что я – как спятил –

Про это, про это

Долдоню, как дятел?

Про это, другое,

Долблю и долбил,

Одну я сосну

За собой застолбил.

А есть еще сосны,

Не эта, не эта.

И лыжные гонки,

И стороны света,

И дождь, и т. д, и т. д, и т. д.

А я: КГБ, КГБ, КГБ.