Офицерская ушанка

Обещал вернуться еще раз в мою войну, а неохота. Столько стихов о ней написал, пока жена не сказала:

– Кончай войну пережевывать. Ну скажи – тебе интересна Гражданская война?

Подумал:

– А ведь права!

И завязал с войной на бумаге.

Те два танка, где наводчика, помните, потеряли, мы потом, перекатив пушку на руках, раздолбали все ж таки и зажгли.

Но хочу вспомнить, как меня убило. Нечасто убитые лично об этом рассказывают. Зима сорок четвертого. Литва. Кресты с Богоматерью вдоль дорог. Морозец. Катилась, катилась моя пушка вслед за пехотой, да вот встали и, оказалось, надолго. Зарыли пушку, ровики вырыли (помните старый анекдот про воробья: сидишь в говне – не высовывайся, а на фронте это первая заповедь!). А через шоссе и землянку под стены какого-то строения без крыши сварганили. Лучше не скажешь, потому как накат соорудили из телеграфных столбов, соломкой проложили, а сверху – глина мерзлая. Да еще поперек бревен, над входом, завешенным плащ-палаткой, гусеницу от танка немецкого положили, а на нее ящик с ручными гранатами (со взрывателями – передний край, чай!) и ящик с большими, вообще-то нам никчемными, противотанковыми. Да еще ручной пулемет полагался нам, ну он тоже стоял, ржавенький, ведь мы пушкари – так, принудиловка.

Какая нелегкая принесла тылового офицера в такой риск – на передовую, но он возник и сказал:

– Что ж это пушка у вас по одну сторону дороги, а вы – по другую. Не пойдет. Надо ход сообщения через шоссе продолбить.

Ну, мы кайло в руки и по очереди: тук-тук! А шоссе, оно и есть шоссе, да еще мерзлое. Долго мы тукали, кой-чего прорыли. Немец нас и засек! Кто-то из пулемета в сторону немца пострелял, чтобы ствол ржавый стал как новенький. Кто-то сползал на нейтралку за брюквой да мороженой картошкой – мы ее в жестяном чехле от немецкого противогаза пекли, выпуская дым между четырех стен непокрытого литовского сарая.

Поматерили на ночь офицера того тылового, снял я один валенок с ноги – чирьи донимали, свернул змейкой свой ремень, в ушаночку его – вот тебе и подушка! Под ушко! А ушаночка у меня была – загляденье! До сих пор не знаю ее происхождения: зеленого сукна, с серым, как на полковницких папахах, каракулем. Ни на ком больше таких не видывал, как приснилась!

Ну вот, дальше уже покойник рассказывает. Я спал. Что прилетело – снаряд, мина ли, но когда это что-то угодило в гусеницу на нашей землянке и взорвались все штук сорок гранат, наверное, это было предвестием ядерного взрыва. От часового Володи Бычкова руку только нашли и захоронили. Телеграфные столбы дыбом. Обдало огнем, и наступил мрак и глухая тишина. Куда-то я бежал в безумии, куда-то меня вели, потом везли. Потом я очнулся, когда мне раздирали глаза и светили в них фонариком – я чувствовал свет. До сих пор чувствую.

Потом я лежал в госпитале среди таких же глухих, слепых и заикающихся после контузии солдат в литовском селе, в совхозном свинарнике.

Меня водили на промывание глаз, кормили все больше манной кашей на воде, и был я долго совсем глухим, пока как-то утром не донеслись до меня первые после смерти звуки человеческого голоса – политрук зачитывал в палате газету.

С тех пор я напрочь не слышу шепота! И теперь – семейный секрет! Лидочка моя всегда мне свое мнение о чем угодно высказывает именно на ушко и именно шепотом. Я киваю головой в знак полного согласия – я ведь не скажу ей, что я не слышу. Это продолжается сорок четыре года.

Когда я сбежал из госпиталя и снова попал в свою часть, солдаты, которые после того взрыва разбирали оставшееся от нашей землянки, рассказали, что моя знаменитая чуть ли не полковничья шапка-ушанка и ремень в ней оказались разорванными в клочья. Видимо, Господь велел мне сползти с нее во сне чуть в сторону. Ровно настолько, чтобы не разнести в клочья мою тогда неверующую башку.

Ну скажите теперь, надо было вам знать об этом фронтовом мимолетном (мимо пролетело!) эпизоде? И пусть все неприятное, что было моей жизнью, а вам до лампочки, так и останется для вас всего лишь книжкой.

 

Этот колокол

Обо мне,

Этот вечный огонь

Мой,

Это я пропал на войне,

Это я не пришел домой.

Маскхалата белый сатин

Искупался в крови,

В крови!

Как же я дожил до седин,

До твоей и моей любви?

А на Волге мороз жесток,

И деревня лучину жжет,

И девчушка – восьмой годок –

Не меня, а гостинца ждет.

А за ставнями – ни огня,

И до станции

День ходьбы!

Все же ты дождалась меня,

Вот такой поворот судьбы.

 

«Мордой не вышел»

Присесть у бережка. Раскрутить и подальше забросить удочку. Вода от грузила пойдет кругами, успокоится, и вдруг поплавок задергается-задергается, тут не прозевай – тяни.

И потянутся одно за другим воспоминания, совсем свеженькие, а то и давние, илистые, те и вовсе из-под коряги вытягивать. Так и вспомнится – что вспомнится, жизнь-то, слава Богу, долгая, а что и забудется, а что и вспоминать – время терять, само потеряется.

Вот как-то, уж несколько книжечек тоненьких у меня было, так, малоценка, и написалась вдруг первая песня. Собственно, я и не гадал, что это стихотвореньице о девушках в подмосковных текстильных городках, ожидающих солдат из армии (тогда Никита Хрущев решил было под ракеты обычную армию сократить чуть ли не вовсе!), станет песней.

Ну, стихотворение как стихотворение. Ну не едут солдаты домой и не едут.

 

Водят девки хоровод,

Речка лунная течет,

Вы, товарищ Малиновский,

Их возьмите на учет.

 

Примечание: девки – это девочки, понятно, а товарищ Малиновский – тогдашний министр обороны.

А другой товарищ, Борисов, редактор всегда какой-то чересчур шумной газеты «Московский комсомолец» (и до сей поры все комсомолец), уже в гранке возвратил мне этих неутешенных ткачих. Не пойдет! (Спасибо, что не пошло!)

Откуда ни возьмись, как в сказках сказывается, встретился мне в коридоре уже знакомый молодой композитор Ян Френкель. И забрал у меня эту гранку с текстом. Так взял, на всякий случай. А потом, когда сыграл мне музычку, такой подкупающий простотой русский вальсок, я понял, что это – может быть, песня, а в песне, тоже понял, придется уволить министра обороны. И уволил. И получилось:

 

Ходят девочки в кино,

Знают девочки одно –

Уносить свои гитары

Им придется все равно!

 

Говорят, что девочки пели: «Уносить свои гитары не придется все равно!» и плакали, но песня покатила и стала сразу знаменитой.

Когда я, может быть, и еще какую свою песню обзову знаменитой, не подозревайте меня в хвастовстве – я потом написал много таких песен, но я только их написал, а знаменитыми сделали их вы, ваши близкие – народ. Так что, если кому я и благодарен за них, так это вам. Ну, и продиктовавшему их мне Господу Богу. С Богом у меня отношения особые. С детства живущий вне всяких религий, я, тем не менее, в трудные минуты жизни обращался за помощью к Богу, и каждый свой новый день я начинаю с благодарственного слова к Нему. «Отче наш, иже еси…»

Шел 1961 год, и положение с песней в стране и на радио было и сложнее нынешнего, и проще. С одной стороны, редакторы бдительно охраняли место своей задницы на казенном стуле, придиркам конца не было, а с другой – в песне работали такие гиганты жанра, как Марк Фрадкин, Соловьев-Седой, Никита Богословский, Колмановский и Мокроусов, Новиков и Оскар Фельцман. Попробуйте не принять у них новую песню! Список же мой, как и всякий другой, можно бы и продолжить. Например, Андреем Эшпаем и Александрой Пахмутовой.

Система прохождения была и вовсе простой: редакция одобрила – завтра запись (джазик играет, певец поет, на раз!), в воскресенье – в эфире! И если вам пришлась песня по вкусу, то через какую-то неделю ее и вся страна поет вместе с вами!

Вот именно так, через неделю, у меня и случилось с «Текстильным городком». Вечереет. Курский вокзал. Хочу разменять пять рублей на мелочь для автомата. Подхожу к ларьку, свет горит внутри, а там продавщица с подружкой лялякают.

– Пирожное эклер, пожалуйста. – Она протягивает пирожное на бумажке и, пока сдачу считает, поет. Что бы, вы думали, поет? Ну конечно, нашу с Френкелем новенькую песенку. «Текстильный городок»! Вот так: «Незамужние ткачихи составляют большинство!» Удар в самое сердце. Первая моя песня!

Надо сказать, что когда спел песню Кобзон (в данном случае он употреблен всуе) – это еще полдела. Вот когда ее споете вы, можно праздновать победу.

Я и праздновал! Наклоняюсь к окошечку и этак, не без хвастовства, продавщице:

– Эту песенку, между прочим, написал я! – Прямо с этим зощенковским «между прочим» и говорю!

– Да? – Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. – Мордой не вышел!

И, представьте, не было обидно. Я получил за жизнь столько признательности, человеческой любви и благодарности, и от исполнителей, и от вас – на троих бы хватило, но дороже этого «мордой не вышел», мне кажется, не было.

Вот что выудил я сразу, навздержку, едва закачался поплавок. И первый мой человек в мире музыки, Ян Френкель, вспомнился; его уже нет, но не знаю, как сложилась бы моя судьба без нашей встречи в коридоре «Московского комсомольца». Он был очень талантливым мелодистом, тактичным и обходительным человеком в жизни – из тех людей, у которых не бывает врагов. Я обязан ему такими вечнозелеными нашими песнями как «Любовь – кольцо», «Что тебе сказать про Сахалин?», «Обломал немало веток», «Как тебе служится?», «Вот так и живем…» и другими. И несмотря на то, что он, а не я первым своротил с дороги нашей и человеческой, и творческой дружбы, воспоминания мои о нем светлы. И выветрился весь мусор, и остались только чувства дружбы и благодарности за подаренную мне радость долгой жизни в прекрасном.