Глава 23

«Радость, мы тебя восславим…» – этот гимн завершал воскресную службу. Душка старалась петь как можно громче. Ей часто говорили, что она не попадает в ноты, и много лет она молчала, когда пели гимны. Пока однажды не встала рядом с ребенком, совершенно лишенным музыкального слуха, но с наслаждением выкрикивавшим слова.

В тот день она усвоила две истины: что пение в церкви никак не связано с тем, хорошо ли ты поешь, и что в ее возрасте в любом случае глупо беспокоиться о том, попадает ли она в ноты. Так что она с удовольствием пела любимые гимны и не обращала внимания, когда на нее смотрели. Мэрили сидела рядом и тоже пела, порой фальшивя, но лишь потому что сбивалась вслед за Душкой. Вообще у Мэрили был хороший голос, сильный и четкий, и она попадала бы в ноты, если бы оказалась в более подобающей компании. Но в церкви она оказалась лишь потому, что Душку надо было подвезти, и Мэрили согласилась.

Не то чтобы старая женщина просила о помощи, просто Мэрили ехала за покупками, отправив детей на выходные к отцу, и увидела Душку, сердито пинающую колесо машины. Она злилась не на машину – автомобиль был старым, что уж там. Она злилась, потому что меньше всего ей хотелось покупать новую, тем более в такой период жизни, когда возможность заработать денег стремится к нулю.

Когда допели гимн и Мэрили собралась уходить, Душка придержала ее за локоть.

– Подождите, пока все выйдут. Терпеть не могу толкучку. – Вновь усевшись, она смотрела, как мимо проходят люди с терпеливыми улыбками на лицах.

Когда все вышли и орган умолк, Душка глубоко вздохнула. Ее семья уже больше ста лет посещала эту церковь. Какое-то время назад построили новый храм, но в этом месяце службы проводились в старом – туда Душка и ходила.

– Здесь вы с Томом венчались? – тихо, как и положено в церкви, спросила Мэрили.

– Да. И дедушка с бабушкой. А родители – в Саванне, где выросла мама. Здесь и отпевали всех. Для Бобби и Тома только поминальную службу заказали – они ведь похоронены в другой стране. И меня здесь отпоют. Я уже все обсудила с пастором. У Уэйда есть копия договора.

– Понимаю, – сказала Мэрили, поднялась и подошла к алтарю, где терпеливо ждала, пока Душка распрямится, пока кровь вновь потечет по затекшим конечностям и она сможет идти. Душка подумала: наверное, Мэрили часто приходится ждать маленьких детей, так что она привыкла.

– Ничего тут нет такого. Это молодежь считает иначе. Им кажется, ничего плохого не случится, вот они и не готовятся.

Мэрили протянула ей руку, и Душка, к удивлению обеих, ее взяла.

– Не знаю, относите ли вы меня к молодежи, но я готовлюсь. Вы бы видели ваш подвал. Там месяц можно жить, не вылезая.

– А сколько вам лет? – спросила Душка. – Просто чтобы знать, к кому вас отнести.

Уголок рта Мэрили чуть дернулся.

– Тридцать шесть. Но не забывайте, что тридцать – новые двадцать.

– Хм. А девяносто, как ни крути, – те же старые девяносто.

Мэрили громко рассмеялась и тут же зажала ладонью рот, вспомнив, где находится. Они молчали, пока Мэрили осторожно вела Душку вниз по ступеням. Свободной рукой пожилая женщина крепко держалась за перила. Чем старше она становилась, тем больше боялась упасть.

Падение с лестницы стало причиной того, что дочь Уиллы Фэй решила поместить свою маму в дом престарелых с глупым пафосным названием, которое Уэйд всегда приводил Душке в качестве аргумента. Будто оно оправдывало тот факт, что Уиллу Фэй засунули в общежитие для стариков, где кресла-каталки и жесткая курица на обед.

Уилле Фэй было там хорошо, она даже подружилась с молодым человеком восьмидесяти семи лет. Но что касается Душки, она не собиралась покидать свой дом, пока еще дышала. Не только потому что была упряма и любила делать все по-своему, не собираясь плясать ни под чью дудку. Если бы только причины были такими простыми…

– Я не против сразу отвезти вас домой, но, может, вам нужно что-нибудь в «Крёгере»? Я собиралась туда.

Душка покачала головой.

– День для стариков – среда. По средам действуют скидки и купоны для пенсионеров. Подожду.

– Ладно, хорошо. Я не знала. – Мэрили направилась к парковке, но Душка придержала ее за руку.

– Если вы не против, я бы прошлась немного. Устала целый час сидеть. Надо бы сказать пастору, чтобы проводил службы покороче.

– Не вопрос. – Мэрили придвинулась ближе, взяла Душку под локоть. – Ведите.

Душка собиралась пройти пару кварталов вдоль главной улицы, чтобы суставы вновь задвигались. Однако ноги решили иначе, и в итоге они брели по тропинке, ведущей к кладбищу. Душка была здесь частым гостем – ее друзья умирали один за другим.

Женщины шли медленно, восхищаясь старыми деревьями, бросавшими тень на тропинку, и листьями, уже начавшими рыжеть.

– Здесь похоронена ваша семья?

Душка остановилась, внезапно почувствовав усталость.

– Нет. У нас есть фамильное кладбище. На нем лежат все, кроме Бобби и Тома.

– Оно далеко?

– Довольно близко. – Заметив скамейку, Душка повела к ней Мэрили. Колени и бедра ныли от усталости. Дождавшись, пока она опустится на скамейку, Мэрили села рядом.

– Я иногда могу вас туда подвозить, если вы не против. Если не захотите вести машину или вам будет скучно одной, я с радостью составлю вам компанию.

– Я могу и сама доехать. – Осознав, что она слишком груба даже для нее, Душка добавила: – Спасибо. Но я прихожу сюда поговорить с Джимми и Мэри. Они не отвечают – если ответят, значит, мне, наверное, пора к врачу, – но я придумываю наши разговоры, которые так никогда и не состоялись. – Она помолчала. – Иногда я говорю с мамой, точно так же.

Она почувствовала на себе взгляд Мэрили.

– Не знала, что у вас были хорошие отношения с мамой.

Душка хотела поджать губы, недоумевая, что в этой женщине вынудило ее излить душу. Может быть, ответ был прост – слишком много не удалось высказать, и слишком мало людей готовы были слушать.

– Я не врач, но мне кажется, у моей мамы была депрессия или какое-то другое психическое заболевание, о которых сейчас много говорят. Может быть, ее жизнь оборвала пилюля. Все, что могли сделать мы, – чем-то занять ее, чтобы она не замечала, насколько несчастна. Хотела бы я вернуться в прошлое, зная все, что я знаю сейчас. Тогда, может быть, нам удалось бы поговорить, как дочь и мать.

– Если поймете как, расскажите мне.

Малиновые кленовые листья у них над головами всколыхнулись – с ветки слетела птица и унеслась прочь, соблазнительно-голубое небо было ей куда интереснее, чем их разговор.

– Это красноплечий желтушник, – со знанием дела сказала Душка. – Они сейчас улетают на юг – не любят холод. – Прижавшись спиной к скамейке, она задумалась о Джимми, о том, как заключила сделку с Богом, что Джимми будет последней потерей в ее жизни. Будто то, во что она верила с глупостью молодости, имело какое-то значение в великой системе вещей.

Но определенная причина верить была – потому что Джимми много рассказывал ей о птицах, улетающих на юг, о том, что год за годом они возвращаются, и о том, как он верил, что, несмотря на все невзгоды и потери, всегда есть возможность начать с чистого листа. Поэтому она сказала Тому «да». Может быть, только чтобы показать Джимми – он был прав. Душка повернулась к Мэрили:

– Ваша жизнь изменилась после гибели Дэвида?

Мэрили, казалось, удивил этот вопрос, будто она никогда себе его не задавала.

– Да. Конечно. – Она помолчала немного, но Душка не стала перебивать. – Все изменилось. И не только в очевидном смысле. Нам было так плохо, мы все пытались справиться с горем, кто как мог. Мы были семьей, потерявшей ребенка, в глазах соседей и моих учителей читалась жалость. Я стала девочкой, потерявшей брата. Но моя мать потеряла сына и сделала вид, будто не замечает, что у нее есть я. Вот что изменилось. Я стала девочкой, которая отчаянно борется за мамино внимание и любовь. Это сильно повлияло на мой характер.

На Мэрили были вязаные красные перчатки с маленькими бантиками, довольно непрактичные, чтобы согреться, но мнения Душки, предпочитавшей тепло глупым украшениям, никто не спрашивал, и она молча смотрела, как Мэрили натягивает их потуже, сердито встряхивая кистями.

– Если верить мозгоправу, к которому я ходила лет в двадцать, мне так хотелось заслужить одобрение матери, что я делала даже то, чем никто не стал бы гордиться. Воспоминания до сих пор меня преследуют. – Откинувшись на спинку скамейки и сжав кулаки, туго обтянутые перчатками, она продолжала рассказ: – В летнем лагере у нас была девочка, страдавшая от лишнего веса и плохой кожи. Вся ее вина – в том, что она села рядом со мной в автобусе, а потом мне пришлось спать с ней на двухъярусной кровати. Я превратила ее жизнь в ад. А когда началась учеба и она перешла в нашу школу, стало еще хуже. Я даже не помню ее настоящего имени – мы с друзьями называли ее Ромашкой, потому что по телику вечно крутили рекламу про корову Ромашку. Это имя намертво к ней прилипло – мы были беспощадны, и скоро вся школа звала ее только так.

– Неужели она была до того ужасна, что вы не видели в ней ничего хорошего? – спросила Душка, пытаясь понять позицию Мэрили и видя, как это непросто.

– Видела, и это хуже всего. Ромашка была смешная. И умная – я даже как-то пригласила ее домой, чтобы она помогла мне подготовиться к экзаменам. Сначала, конечно, убедилась, что никто из друзей не знает об этом. В свою очередь, я давала ей советы, как одеваться, какая прическа ей больше подойдет, и всякие такие глупости, но она была так благодарна. Она, казалось… хотела со мной подружиться. Но после этого в школе я продолжала вести себя с ней точно так же. Мне до сих пор плохо, физически плохо, когда я вспоминаю эту девочку и то, как я с ней обращалась. Я пытаюсь понять, почему так ее ненавидела, и в глубине души осознаю, что видела себя, думая о ней. Видела ту девочку, которую видела моя мать, глядя на меня. И хотела наказать себя за то, что я нелюбимая.

– Значит, вы стали дрянной девчонкой?

Мэрили нахмурилась:

– Откуда вы знаете такие термины?

– Видела фильм с таким названием, с молодой актрисой, которая потом с ума сошла – какая-то Линдси – в кинотеатре в доме, где живет Уилла Фэй. Мы с ней вместе смотрели. Я увидела, как много всего изменилось с тех пор, как я была девочкой. И как мало.

Медленно разжав кулаки, Мэрили смотрела, как расправляются складки перчаток.

– Однажды, уже в выпускном классе, мы с Ромашкой сидели на уроке английской литературы, и я перехватила записку, которую она пыталась передать подруге. Записка была о том, как она любит капитана футбольной команды, как она мечтает пойти с ним на выпускной. Я бы даже не обратила внимания на эту глупую записку, вот только я с девятого класса встречалась с этим капитаном и уже купила выпускное платье, которое мне совсем не нравилось, но его выбрала мама. В общем, я разозлилась безо всякой причины.

– Этот мальчик – Джон из выпускного альбома? – спросила Душка. Мэрили изумилась.

– Откуда вы знаете?

– Лили сказала, что вы ей разрешили… я так понимаю, что нет?

– Нет. Там много того, о чем я не готова ей рассказать. – Она закрыла глаза. – Например, почему мои друзья исписали словом «мууу» всю страницу, где писала Ромашка. Но да, этот молодой человек – Джон. Он как-то защитил ее в столовой от нападок каких-то придурков и стал ее героем. А в моем глупом незрелом мозгу назрела обида, и я стала относиться к Ромашке еще хуже.

Душка поджала губы:

– Вы вели себя отвратительно. Я сильно в вас разочарована, Мэрили. Кто-то должен был задать вам порку – его, конечно, посадили бы в тюрьму, но он поступил бы правильно.

– Да, пожалуй. По словам того же мозгоправа, издевательства над Ромашкой помогли мне чувствовать себя круче, а это, в свою очередь, повысило интерес матери ко мне. Но когда я теперь, проснувшись среди ночи, вспоминаю Ромашку, я не в силах вновь уснуть от стыда. Мне даже приятен этот стыд. Во всяком случае, так она хоть немного мне отомстила.

Крепко сжав ручку сумочки, Душка подумала: лучше бы Мэрили ей этого не рассказывала. Но она вновь поделилась секретом, и Душка в очередной раз почувствовала, что они становятся ближе, что теперь и она должна рассказать свой секрет. Чихнув – первый признак осенней аллергии, – она сказала:

– Вот проблема современных людей. Они думают, будто профессионалы знают ответы на все вопросы. На деле психологи лишь убеждают нас, что любой скверный поступок простителен, если на то были причины.

– Считаете, это не так?

Душка закрыла глаза, вспомнив лунную ночь и громкий топот ног.

– Нет. Потому что тогда нам незачем было бы просыпаться среди ночи.

Руки Мэрили сжались в кулаки, и Душка почувствовала, что молодая женщина хочет с ней спорить, но кто-то в свое время сказал ей, что неприлично спорить со старшими.

– Иногда я думаю – может быть, мне попробовать найти Ромашку, извиниться перед ней. Сомневаюсь, что это была бы достойная компенсация за годы страданий, но, может быть, тогда мне перестали бы сниться кошмары.

Душка хотела фыркнуть, но сдержалась.

– Может, если вы извинитесь, Ромашке перестанут сниться кошмары. – Она вновь чихнула. – Фотографию Ромашки мы с Лили не видели. Зато видели молодого человека по имени Джон. Его лицо было обведено сердечком, и он просил вас стать его женой. Что потом с ним стало?

Щеки Мэрили, порозовевшие от прохладного ветра, внезапно стали цвета мокрой муки.

– Он погиб.

Душка кивнула, боясь сказать что-нибудь, что заставит Мэрили рассказать об этой потере. Она уже знала – эту тяжесть нельзя разделить надвое, взвалив тяжкий груз на спину собеседника.

– Уэйд говорит, у вас свидание, и тут замешана Хизер.

– Это не свидание, – возмутилась Мэрили. – Это вечеринка, и Хизер надо было, чтобы за ее столом сидело четное число человек, вот я и пригласила Уэйда.

Душка шумно выдохнула через нос, надеясь, что получилось похоже на фырканье.

– Хизер ничего не станет делать без причины. Четное число человек за столиком – так себе причина. На вашем месте я бы не пошла у нее на поводу.

Мэрили отвернулась к скамейке, изо всех сил стараясь сдержать раздражение.

– Ваши представления о Хизер отличаются от моих. Она – моя подруга. Она поддерживает меня, когда мне одиноко, знакомит с новыми людьми и всегда добра со мной и детьми. Ей нечего ждать от меня взамен, кроме моей дружбы, поэтому волноваться не о чем.

– Я волнуюсь не о вас. Хизер вырезала свои инициалы на Уэйде, и он долго не мог прийти в себя. Я боюсь, что ему вновь причинят боль.

По главной улице с шумом неслись машины, и Душка вспомнила, что у нее есть дела. Неоплаченные счета. Ненаписанные письма. Но воспоминания всей тяжестью прижали ее к скамейке. Она думала о Томе и качелях, о том, как ошиблась, решив, что на ее долю выпало достаточно потерь.

– Правда, что Уэйд повязывает вашим овцам красные ленточки на Рождество? – Голос Мэрили вернул ее в настоящее, и Душка ощутила нелепую благодарность при мысли, что молодая женщина тоже не спешит домой.

– Да. Он неисправим.

– Вы любите его как родного внука.

Душка крепко сжала губы.

– Я дала себе право любить его без страха потерять, потому что он не мой. Это я переживу.

– Его бабушка сказала ему – вы сделаете что угодно ради тех, кого любите. По-моему, вам не особенно хорошо удается скрывать свое неравнодушие, – сказала она с сарказмом, но без уверенности, что такой пожилой человек поймет ее сарказм.

Душка хрюкнула, не в силах подобрать более подходящий звук.

– А может, я уже достаточно закалилась, чтобы мне требовалось изображать героиню. Врываться в горящие дома и все такое.

Мэрили украдкой взглянула на нее.

– И это хорошо. В вашем возрасте, пожалуй, и не стоит. – Она медленно поднялась. – Мне пора идти. Вы готовы?

Душка кивнула, и Мэрили помогла ей подняться. Они побрели к парковке, и наконец Мэрили задала вопрос, которого ждала Душка:

– А ваша жизнь сильно изменилась, когда погиб Джимми?

Душка ответила не сразу, сомневаясь, хочет ли рассказать. И готова ли Мэрили ее слушать.

– Из-за Джимми я вышла замуж за Тома. Джимми так хотел, чтобы я прожила свою жизнь с надеждой на лучшее. И я пообещала себе, что больше не пролью ни слезинки. И сдержала свое обещание. Если бы он только предупредил, чего это может стоить.

Сжав мою левую руку, Уилла Фэй посмотрела на мои пальцы. Они уже не болели, но выглядели иначе, чем до «несчастного случая».

– Ну и где оно?

Я позволила себе перенять немного радостного волнения лучшей подруги.

– Это кольцо бабушки Тома, оно в Алабаме, у его матери. Сомневаюсь, что оно налезет на мой палец, и сомневаюсь, что его мама приедет раньше, чем Тому надо будет возвращаться. Так что пышной свадьбы не будет. Так и скажи своей маме.

– Она так расстроится. Тем более что вряд ли кто-то из ее дочерей выйдет замуж. Она обожает веселиться, а когда еще у нее будет повод закатить праздник?

Я хлопнула ее по руке.

– Не глупи. Скоро кончится война, и от женихов отбоя не будет.

– Ты уже сказала Рузвельту, что она скоро кончится? Мне кажется, надо ему сообщить.

– Я знаю только то, что говорит Том, но я ему верю.

Уилла Фэй сочувственно посмотрела на меня, и я отвела взгляд, не желая ее сочувствия. Несмотря на все, что я думала о жизни и о разочарованиях с тех пор, как на моих глазах погиб Руфус, я решила надеяться. Позволить себе верить, что со слезами покончено. Может быть, если бы Джимми был жив, он сказал бы мне: не обещай себе того, что зависит не от тебя. Кого любить, когда плакать. Так делают лишь глупые люди. Или те, кто считает себя недостаточно сильным, чтобы пережить еще одну утрату.

– Папа вовсю строит дом – надеется закончить к свадьбе. Уже поставил крышу. Не знаю, как он справился так быстро, но, наверное, у него много друзей, которые многим ему обязаны с тех времен, когда лишь он помог им не умереть с голоду.

– А почему так близко к вашему? Ты ведь так любишь эти леса. Я была уверена, что вы с Томом решите поселиться там.

Я потерла распухшую костяшку пальца, ощутила тупую боль, и мне показалось, что я опять услышала хруст ломаемой кости.

– Папа тоже так сказал. – Я посмотрела ей в глаза. – Но я хочу жить рядом с ними, чтобы заботиться о маме. Она плохо спит по ночам, а папа всегда в разъездах. Так мне будет легче.

– Понимаю, – сказала она, вновь крепко сжала мою руку, и я подумала – правда ли она понимает? Может ли хоть кто-то меня понять?

– Ну а к чему так торопиться со свадьбой? Может, подождешь, когда Том вернется, и мы закатим настоящую свадьбу, с вечеринкой, подарками и путешествием в Атланту, где вы накупите разных прекрасных вещей?

Не в силах посмотреть на нее, я покачала головой.

– Нет. Нам нужно пожениться сейчас. Пока он не ушел.

– Ты боишься, что он не вернется? Но ведь… – Она осеклась, и я не могла на нее смотреть. Не могла видеть внезапного осознания в ее глазах. – Господи, Душка! Том знает?

Я кивнула.

– Да. Я должна была рассказать ему до свадьбы. Но я не сказала, что это был Кертис.

Она вновь сжала мою руку.

– Почему?

– Потому что Том убил бы его, а я не хочу, чтобы он платил за грехи Кертиса. Он не смог бы рассказать правду полицейским, и я бы тоже не смогла. Я должна жить дальше, высоко держать голову. Поэтому я сказала Тому, что не разглядела этого человека, но, по-моему, это был кто-то из наемных рабочих, который потом, скорее всего, уехал, потому что больше я его не видела.

– А если Кертис вернется? – спросила она тихо. – Что тогда?

– Я сама его убью. – Эти слова вырвались у меня прежде, чем я позволила себе произнести их вслух. Уилла Фэй ослабила хватку.

– И что сказал Том насчет ребенка?

– Сказал, что будет любить его, как своего, даже если я не смогу. Он уверен, что одной его любви будет достаточно, а со временем и я смогу полюбить этого ребенка.

– Конечно, полюбишь, Душка. Полюбишь. Вот увидишь.

Я поверила ей, и после этого все остальное показалось совсем простым.

Я смотрела, как строится дом, как птицы косяками улетают на юг, и видела в этом символы надежды. Прежде чем уйти с полком чернокожих, Ламар построил возле нового дома кормушки для птиц, и я сыпала туда семена и зерна, помня, что говорил мне Бобби о карме. Я думала, что, кормя перелетных птиц, делаю добро и вселенная отплатит мне тем же.

Оказалось, что Тому отпущено меньше времени, чем мы ожидали. Через два дня он должен был уйти, и миссис Маккензи пришлось убрать церковь листьями магнолии из сада вместо цветов из Атланты. По крайней мере, я успела купить костюм. Миссис Маккензи сказала, что у каждой невесты должно быть платье, но я была практичной, как мой отец. Я помнила тяжелые времена, и меньше всего мне хотелось тратить деньги на вещь, которую я надену всего раз. Я могла бы даже надеть мамино платье, но никому это не пришло в голову. Может быть, все хотели для меня лучшей кармы. Не то чтобы мы знали это слово – наверное, у христиан есть для этого свое, – но все мы так думали.

Нас с Томом обвенчали в церкви, где меня крестили и где два месяца назад отпевали Джимми. Папа вел меня к алтарю, и мама тоже пришла. Миссис Маккензи вымыла и расчесала ее волосы. Платье висело на маме мешком, так она исхудала. Братья прийти не смогли, да это и к лучшему. Мама опиралась на руку доктора Маккензи, и это все, что было ей нужно.

Том в парадной форме был таким красивым, но лучше всего я помню его улыбку – ту же, какой он улыбался в тот день, когда мы впервые встретились и я поняла, что он особенный.

Потом в церковном зале состоялась небольшая церемония, и, наверное, я не смогла подобрать правильных слов, чтобы за все поблагодарить миссис Маккензи. Я слишком торопилась остаться с Томом наедине. Прошло, наверное, не больше часа, но мне казалось – целый век, прежде чем Том помог мне забраться в джип и сел рядом.

– Поздравляю, миссис Бейтс, – сказал он и нежно поцеловал меня в губы.

Я в первый раз осознала, что больше не буду Прескотт, и мне показалось, что Том совершил ошибку. Но я лишь улыбнулась, обвила его шею руками и крепко прижалась губами к его губам, а гости, стоявшие на ступенях церкви, радостно завопили – особенно старались Уилла Фэй, ее сестра и, кажется, миссис Маккензи.

Мы помахали им на прощание, и Том рванул к нашему новому дому, не обращая внимания на колдобины и пыль немощеной дороги. Он повел машину мимо дома Браунов. Папа много работал на ферме, хлопковые поля засадил пшеницей, как того требовал гражданский долг, но этот дом разваливался, крыльцо совсем сгнило, все окна были сломаны или выбиты. Надо было попросить Тома поехать другим путем. Так вышло бы дольше, зато не надо было бы проезжать мимо этого дома и вспоминать, кто там жил. Но тогда Том спросил бы, почему я так хочу.

– Странно, – задумчиво сказал Том, замедлив ход.

Я смотрела в другую сторону, как всегда, проходя мимо этого дома, но, услышав его слова, обернулась.

– Видишь? – спросил он, указывая на одинокую трубу и струйку дыма в вечернем небе. – Разве это не дом твоего отца?

Я кивнула, пытаясь справиться с голосом.

– Никто уже давно здесь не живет. Но иногда папа разрешает тут поселиться мигрантам, если им нужно убежище. Поэтому топит печь. Если они решат остаться здесь и работать на него, он найдет им жилье получше.

Так оно и было, хотя в этом доме никто не жил уже больше года. Я подумала – заметил ли Том, что огни в доме не горят, и значит, здесь вряд ли живет несколько человек.

– Поехали, – попросила я, потому что мне не терпелось скорее добраться до дома и потому что мне не терпелось скорее покинуть это место. Том улыбнулся, поцеловал мою руку и вновь надавил на педаль.

Времени достроить наш дом не оставалось. Папа успел лишь обшить стены в спальне и кухне гипсокартоном по последней моде, заявив, что так быстрее, чем штукатурить их, а получится ничуть не хуже. Когда мы подъехали к крыльцу, Том рассмеялся.

– Я сказал Ламару, что хочу качели на крыльце. Думал, он не успеет сколотить их и повесить, но был не прав.

Он открыл дверь и взял меня на руки, как ребенка, и поцеловал крепко-крепко, так что я забыла все страшные вещи – даже ночные леса.

– Я перенесу тебя через порог, на удачу, а потом покачаемся на качелях. Я хочу запомнить тебя такой. Хочу в бою представлять свою красавицу-жену, которая сидит здесь, на качелях, и ждет меня.

Мы завернулись в одеяла, и качались, и болтали, пока не пропали последние звезды и небо не порозовело. А потом отправились в кровать, и в объятиях Тома я забыла, пусть ненадолго, о том, что на другом берегу океана идет война и дым идет из трубы дома, который я считала нежилым.