1
– Мне кажется, очень преждевременно, – сказал Нетленные Мощи. – Имейте в виду, я намерен на этом настаивать. По-моему, мы делаем серьезную ошибку. Вы вспомните, сколько времени мои гаврики бились над этой проблемой, а толку было чуть. Никто пока не убедил меня в том, что проблема вообще разрешима. У вас есть возражения?.. Вот и хорошо, что нет. Короче говоря, я решительно против того, чтобы принимать сейчас какие-то меры против Михаила Николаевича. Дайте ему поработать, а Суд Чести ни от кого не уйдет. Наоборот, я считаю, что мы должны оказать ему помощь всеми наличными силами. Что?.. Простите меня, но ваши доводы меня не убеждают. Приведите мне хоть один толковый аргумент в пользу того, что нынешний руководитель Санитарной Службы должен быть наказан, вот тогда это будет не сотрясение воздуха, а серьезный разговор.
– Мрут, – не разжимая зубов, уронил Расторгуев из Службы Спасения. – Уже по две тысячи ежедневно, и чем дальше, тем больше. Как мухи выздоравливают. Это не аргумент?
– Как мухи мрут, ты хотел сказать?
– Как мухи выздоравливают. Это Гоголь. Стыдно не знать. Тридцать пять тысяч одних курьеров. На тот свет.
Нетленные Мощи побагровел. Даже мослатый кулак его, лежащий на зеленом сукне стола, пошел красными пятнами.
– Во-первых, не тридцать пять тысяч, а уже значительно больше ста. А во-вторых, может быть, хоть сегодня обойдемся без цитат? Дело серьезное и уже, к сожалению, спешное. Я, собственно, вот о чем хочу напомнить: к настоящему моменту существование проблемы не признали лишь Китай, королевство Лесото, Ватикан и мы. Как руководитель СДЗН я могу гарантировать молчание максимум до конца марта, а потом, уж не взыщите, буду вынужден дать информации ход – под моим строжайшим контролем, разумеется. Иначе, простите меня, мы будем выглядеть просто идиотами.
– Тебя это беспокоит? – спросил Расторгуев.
– Представь себе, беспокоит! – Нетленные Мощи повысил голос. – Странно, что тебя не беспокоит авторитет Служб. Я не шучу, а ирония твоя мне противна. Я не намерен заниматься пустой схоластикой. Пусть над нами посмеются наши потомки, пусть осудят и будут стыдиться таких предков – мне плевать. Но пусть никто не мешает мне сейчас!
Малахов молчал. Затылок не предупреждал ни о какой опасности, «демоний» мирно спал – и все равно рубашка прилипла к спине. Какому функционеру приятно сидеть в этом зале, смотреть на невольно притягивающее взгляд специальное кресло, отставленное чуть в сторону от остальных, – и знать, очень хорошо знать, ДЛЯ КОГО оно предназначено. Нет таких. Тут сидел Урванцев, молча выслушивая свой смертный приговор, а до него сидел Краснопольский, а еще раньше – Ильин, но он был оправдан Судом Чести и удачно дослужил трехлетний срок.
Грянуло не в марте и не в апреле, как сулил доверившийся своим аналитикам Лебедянский. В феврале. И, вопреки прогнозам тех же аналитиков, грянуло не в Китае, не в Индии, не в богом забытом Габоне – в Исландии. Малахов оценил жестокую иронию происходящего: там, где населения некуда девать, никого особенно не заботит повышенная смертность от самоубийств – во всяком случае, поправил он себя, не заботит на бытовом уровне, вне круга друзей и родственников усопших. Зато для небольшой благополучной страны с населением меньше трехсот тысяч человек сотня необъяснимых самоубийств в год – явление чрезвычайное. Чересчур много, чтобы не сказать неприлично много, и очень заметно.
Четырнадцатого февраля – этой даты никогда уже не забыть функционеру Малахову – джинн выскочил из бутылки. Одной телепередачи из страны, где никогда ничего не случается, кроме вулканических извержений, оказалось достаточно, чтобы детонатор рванул и мир охотно сдетонировал и содрогнулся. На следующий день – как сговорились! – последовало выступление премьера Новой Зеландии, затем Швеции, Нидерландов, Монако… Пресса взвыла. Прорвав чахлые плотины, пошел мутный вал. Пандемию самоубийств уже успели окрестить серой смертью и чумой в маскхалате. Покинули архивы и вновь обошли весь мир телекадры полуторагодичной давности о том, как известный мексиканский тореро – кумир публики – вдруг ни с того ни с сего встал столбом посреди арены и безропотно позволил себя забодать. Оргкомитет запланированного на середину марта социологического конгресса в Мадриде принял решение заслушать доклад доктора социологии Рамона Меньеса ди Оливейра (университет Севильи) о положении дел с аномальным суицидом на Пиренейском полуострове. Известие об этом Малахов получил буквально вчера.
Лавина. Самое начало. Гул над головой…
Никаких признаков паники по миру пока не наблюдалось. И не удивительно: всему свое время. В двадцатых числах февраля Малахов отметил, что боль перестала тревожить его, когда он – для пробы – принимался думать об осторожном внедрении методики Филина – Кручковича. С этого времени он понял, что должен решить для себя окончательно: да или нет. Невозможно прятаться за болью, если боли нет. «Демоний» подсказывал: пора.
С этого времени пошел отсчет.
Собранный Кардиналом «малый синклит» – четверо функционеров и сам Кардинал – решал судьбу «Надежды» и лично Малахова. В самом лучшем случае признают трудности чрезвычайными и дадут такой карт-бланш, который функционеру не снится и в розовых снах. В самом худшем случае – постановят собрать Суд Чести.
Функционеры. Бывшие функционеры, отслужившие свой срок, ныне уважаемые эксперты и консультанты при Службах. Потенциальные функционеры, вчерашние выпускники Школы – зубастый молодняк, опасный желанием занять твое место. Эти спуску не дадут. Стареющие мэтры, помнящие основание Школы, не удостоенные в лучшие свои годы кресла руководителя Службы и уже почти ни на что не надеющиеся, – среди них попадаются всякие, от снисходительных до озлобленных. И наконец Кардинал с правом вето на любое решение Суда, как благоприятное для подсудимого, так и наоборот…
Исполнение приговора, как водится, оставят за осужденным. Три, четыре дня они будут ждать. Не дождавшись – помогут, как помогли Краснопольскому, и Кардинал втихомолку признает, что Школа опять допустила брак.
– Погодите-ка, – произнесла Сонечка Энгельгард, единственная в истории Служб женщина-функционер. Тряхнула копной рыжих волос, повернула к Малахову лошадиное лицо. – Мне кажется, мы отвлеклись. Вопрос как будто был поставлен предельно ясно: что делать с одним из нас? Полагаться и дальше на профессионализм Михаила Николаевича или менять коней на переправе? Если вы тут намерены обсуждать другие вопросы, то я, пожалуй, пойду, у меня в Конторе дел невпроворот…
Сонечка, кажется, за меня, отметил Малахов. А вот Нетленный что-то крутит, хотя изо всех сил делает вид, что тоже «за». Расторгуев еще не высказал своего мнения, ждет. Хотя, по идее, без крайней нужды функционер не станет топить функционера, рождая опасные для себя прецеденты… Но самое главное – Кардинал. В чью пользу выскажется он?
В мою, понял Малахов, ясно же. Будь иначе, выть бы мне сейчас от боли в черепе, кататься бы по полу…
Значит – пшик. Последствий не будет и не планировалось. Превентивная воспитательная мера, не более того. Чтобы поставил на уши всех, кто еще не стоит в этой позе, и форсировал «Надежду» так, чтобы проблеск решения замаячил на горизонте уже через месяц, максимум через два…
Не хочу, подумал Малахов. Этого я не хочу. Вы не знаете, кого собираетесь спасать, а я знаю. По правде сказать, теперь я очень хотел бы не знать этого. И я работал бы как вол, не зная сомнений… То есть не то, сомнений в частностях у нас всегда было хоть отбавляй, – а сомнений в главном? Нас учили, и мы твердо знали: если есть хоть один шанс из ста за то, что наши потуги вылечить общество, не есть шаманские пляски с бубном, бессмысленное камлание у постели ракового больного, мы должны этим заниматься, и кончено.
Но что делать, если сама природа человека берется лечить общество так, как никакому функционеру и не снилось? Жестоко лечит? Да, разумеется. Но ведь она не умеет по-другому. И мы не умеем… если пытаемся лечить радикально. Какой долг выше: перед людьми? перед страной? перед человечеством?
Лучше на свет не рождаться, чем отвечать на вопросы, не имеющие ответов! Любой ответ – преступление, любой выбор образа действия – преступление вдвойне…
Ловушка. Волчья яма.
Можно обмануть. Обманывать природу мы умеем. Гениальному Филину и упрямому Кручковичу это удалось – хоть сейчас неси их дискетку на телецентр. Среди массы известных психологам способов довести человека до навязчивых мыслей о суициде – вот первый и пока единственный эффективный способ помешать человеку убить себя! Что с того, что это обман природы, насилие над волей и пахнет промыванием мозгов? Плевать. По тому, что известно об авторах метода, трудно поверить, чтобы подобные мысли могли их остановить.
Их остановило другое. Должно было остановить. Остается только неясным, кто из них и когда обратил внимание на факт, лежащий вне всяких категорий науки: на то, что отбор прежде всего и даже прицельно косит подлецов, преступников, наркоманов, выжиг, безмозглых пустышек, тупых исполнителей со стерильной совестью и прочую накипь человеческую; что очень трудно предсказать теперь будущее человека, которому ты всегда рад пожать руку, зато очень легко предвидеть судьбу тех, кому ты не только никогда не подашь руки, но и постараешься не дышать с ними одним воздухом. Относительно них можно ошибиться только в сроках: завтра? через полгода? через год?
И тогда кончится история человечества – кровавая и удивительная, великая и бесчеловечная, потрясающая воображение взлетами мысли и падениями в глубочайший мрак, под удары грязных дубин, в костры, в лагеря, в ужас войн, в мир тупоумно-наглого человека жрущего, в генезис пыжащихся ничтожеств. И начнется нечто совершенно новое…
Понятно, отчего столько времени мыкались без толку аналитики: поди разберись, что самоубийца – подлец! Как проверить? Ни в одной анкете нет такого пункта…
Не верится, что Филин не анализировал, как в общих чертах будет выглядеть мир ПОСЛЕ катаклизма. Срок порядка двух лет вовсе не препятствие к разработке социологических моделей хотя бы самого общего порядка.
Практическая евгеника. Сама собой. Без всякого участия конкретного человека, но приводимая в действие всем человечеством, желает оно того или нет. Те же лемминги – спасение в очищении. Мелкие грызуны уходят прочь и еще, наверно, могут выжить, встретив отдаленные кормные места, где психополе вида, наверно, слабее… Куда уйти людям? Если бы сто лет назад человечество начало вкладывать безумные деньги в космические программы, ходило бы голое и босое… Нет, и тогда не успели бы мы. Да и кто в прошлом веке согласился бы спасать правнуков за свои кровные?..
Что ж, человечество спокон веку делает все возможное, чтобы исчезнуть навсегда с лица этой планеты – и жутко обидится непонятно на что, если увидит, что ему это, кажется, удается…
Но люди не лемминги, вот в чем дело. Освободите человечество от балласта, от липкой болотной грязи на ногах, – и оно рванет ввысь… Не нужно никакого моделирования, чтобы знать это наверняка. Мир честных, активных, умных людей! Утопия, которую не надо строить, – ДОСТАТОЧНО НЕ ДЕЛАТЬ НИЧЕГО!
– Благодарю всех, – сказал наконец Кардинал, и при первых звуках его голоса Расторгуев, азартно что-то доказывающий Нетленному, умолк на полуслове. – Мне было важно узнать ваше мнение, спасибо. Я никого не задерживаю, кроме вас, Михаил Николаевич…
Малахов остался, чувствуя себя, как на иголках. В гулком здании затихали вдали шаги Домоседова, Расторгуева и Энгельгард – слышно было, как мимо парадного вестибюля с ничего не значащей вывеской они свернули в тесный внутренний дворик, где едва хватает места десятку автомобилей и каптерке для водителей и охраны, – а лысый старичок долго молчал, прежде чем сказать:
– Ну и что ты думаешь делать, Миша?
Малахов передернул плечами – неуместный, мол, вопрос.
– Работать, конечно. Теперь проще, без этих тайн бургундского двора. Гриф «зеро-прим» я уже снял, спасибо, что разрешили.
Теперь Кардинал смотрел на него с ясно различимым любопытством. Захотелось поежиться. Ничего неуютнее невозможно и придумать – словно размышляет человек на берегу, чем швырнуть в утопающего: спасательным кругом? камнем?
– Ну-ну. Работай, Миша, работай. Плохо ты выглядишь, вижу. Трудно тебе, а?
– Что трудно, Павел Фомич? – тупо спросил Малахов.
Кардинал встал – ширкнули по полу ножки отодвигаемого кресла. Яйцеобразный животик колыхался туда-сюда в такт мелким старческим шажкам – пять шажков в одну сторону, пять в другую.
– Сам знаешь что, Мишенька. Тяжело думать о том, о чем думать не хочется, а? А ты не думай, сразу легче станет. Мне дай, я думать буду. Да и не твоего ума это дело, уж ты мне поверь. Домоседов поверил, и ты поверь. Сорвешься еще понапрасну, а мне, мальчик мой, действующий функционер нужен, а не истеричка, вроде твоего Филина…
Застучало в висках.
– Да о чем вы, Павел Фомич? – как мог убедительно изумился Малахов.
Улыбка в сетке мелких морщин висела на лице Кардинала, как приклеенная маска. Мелькнула шалая мысль: «А если она отклеется, а там – ничего?..» – и пропала начисто.
Зарефлексировал, подумал Малахов, внутренне содрогнувшись. Рано.
– Я могу идти?
Вопреки ожиданиям, Кардинал позволил удалиться. Дежурный поклон на прощание – и вон отсюда, вон!.. Сейчас Малахов ощущал лишь громадное облегчение и толику злорадства. Что, съели меня? Съели, орелики?.. Могли сожрать с костями, но посчитали преждевременным. Это правильно. Хотя Кардинал явно знает больше, чем показывает, и это опасно… Потом подумаю, что он может знать и о чем может догадываться; самое главное то, что выпала-таки удача, которой не ждал: кажется, еще какое-то время можно не делать то, чего не хочется делать больше всего на свете…
Можно – НЕ РЕШАТЬ.
Он был уже в дверях, когда голос Кардинала хлестнул вдогон. Словно бич. Словно пуля в спину.
– Не тяни кота за хвост, Миша. Нашел – делись, мой тебе совет. Подумай.
Пятьсот не пятьсот – но пятьдесят шоколадок он действительно купил по пути в Контору и высыпал на стол перед потрясенной Фаечкой. Пора было отдавать долги, даже самые мелкие. Уже завтра может быть поздно, а значит – пора.
Он разрешил Гузю взять выходной (это тоже было отдачей долга, и тоже частичной), а сам посвятил утро нудному разбору ситуации вокруг сарапульского очага полиомиелита, где интересы Санитарной Службы столкнулись с интересами Службы Сонечки Энгельгард, и, как в прежние времена, был рад, когда назревающий конфликт удалось погасить в зародыше без ущерба делу.
Сколько еще времени удастся жить простой и здоровой жизнью функционера? День, два? Вряд ли больше.
Он знал, что Кардинал поторопился. Пока в затылок не начал ввинчиваться раскаленный шуруп, еще можно было ждать: хорошо рассчитанная задержка сенсационной новости об открытии пути спасения никак не уменьшила бы личных дивидендов функционера Малахова, скорее наоборот, и, кстати, авторитет Служб, о котором так пекся Нетленный, разом подскочил бы до стратосферы. Что еще нужно функционеру?
Накануне он потратил полдня на то, чтобы быть полностью в курсе всех нюансов «Надежды» и еще раз убедиться, что работа зашла в тупик практически по всем направлениям. Ничего нового за последние две недели. То ли мозговому центру Конторы в самом деле было далеко до Филина по части умения решать нестандартные задачи, то ли дали себя знать своевременные «ценные указания» – в этом он не стал разбираться. Лебедянский и Воронин погрязли в мелочах, а Штейн – всего только Штейн, железный тыл, а не сумрачный германский гений. Тишь была, да гладь, да унылые матюки экспертов. Но отчего-то при всей отрадности картины Малахов чуял, не затылком, а самым что ни на есть нутряным нутром, что радоваться рано. Контора еще могла преподнести сюрприз, и она не замедлила преподнести его в виде визита всклокоченного трудоголика из группы Воронина.
Меньше года назад, когда, вступив во владение своей сатрапией, Малахов с удовольствием чистил Контору от типов и типчиков, преданных всей душой не столько делу, сколько лично ему (как до того они были преданы Путилину, а еще раньше – его предшественнику), вопрос о Воронине отпал сам собой. Не поднималась на него рука, несмотря на сальные его патлы, запах изо рта и безумно раздражающую манеру резать правду-матку: «Да это же полное дупло, Михаил Николаевич! Такой дури я даже от вас не ожидал. Будете харакири делать – меня в ассистенты не зовите, не приду…» И его группу Малахов тоже не тронул. Ни единого человека. Было у Воронина одно ценное свойство: без стеснения и боязни вербовать в свою банду более способных, чем он сам.
Один из таких суперов как раз переминался на ковре с ноги на ногу, скреб ногтями щетину и, волнуясь, говорил о «Надежде». Еще один доморощенный гений… Так и снуют кругом – плюнуть некуда! Самохин его фамилия, вспомнил Малахов. Тот самый, которому я в январе подарил два дня отдыха… Зря подарил, чую.
Все системы подавления возможных «жучков» работали. Как основные, так и резервные.
– Излагайте короче, пожалуйста.
– Михаил Николаевич! Мне кажется, что определенная последовательность световых вспышек на основе одного из ритмов мозга могла бы…
Ясно… Весь в холодном поту, Малахов предложил Самохину сесть и велел Фаечке сварить два кофе. Она, и без того обалдевшая с утра, а теперь, наверно, окончательно решившая, что в лесу сегодня все медведи сдохли, даже не выказала удивления.
А потом они пили кофе. С глазу на глаз.
– Кто-нибудь уже в курсе ваших соображений? Воронин?
– Пока нет. Я сунулся – он занят. Тогда я к вам… Дело-то спешное.
Врать он не умел. Таких, как он, Малахов повидал достаточно – прямо классический тип из школьной программы. Наивные карьеристы, воображающие, что их способности не оценены должным образом на том месте, которое они занимают, и примерно в одном случае из десяти убежденные обоснованно.
Этот – точно обоснованно. Быстрый разумом Невтон, провалиться бы ему… Додумался, паразит, в одиночку, в режиме тихой сапы! Ай да Воронин – каких орлов собрал под свое крыло, какие мозги! Ай да Малахов – позволил ему их собрать! Вот и сиди по уши в дерьме… Можно еще утешать себя тем, что от голой идеи до практической реализации дистанция огромного размера – но лучше подстраховаться.
– Пейте, не стесняйтесь, это хороший кофе… Значит, так: пока никому ни полслова, особенно Воронину. Возможно, есть смысл создать особую группу под вашим руководством. Подумайте пока, но только без предварительных бесед, кто из ваших коллег мог бы в нее войти… и побрейтесь, наконец. Я вас вызову.
Не успел еще окрыленный Самохин закрыть за собой дверь, а Малахов – набрать код спецсвязи, как мир качнулся и рухнул. Боль была адская. Он знал, что ее не миновать, и был готов к раскаленному гвоздю – но не к молнии, обрушившейся на затылок.
Темно…
Ощупью – горсть таблеток. И водка – залпом, из горлышка. Хорошо, догадался держать под рукой оба ингредиента… Его едва не вытошнило прямо на стол, организм противился отраве как умел. Но – и на этот раз сдался, и отхлынула от глаз тошнотная чернота.
– Еще два кофе, Фаечка!
Две минуты спустя вызванный уже сидел перед ним – гладенький, аккуратненький, глаза чуть навыкате, лицо как будто на смазанном кадре. Формально его подразделение нигде не числилось, этого человека как бы не было вообще. Совершенно незаметная личность с забавной фамилией Колено. Как звать – забыл, и незачем помнить. Услугами этого человека Малахов пользовался нечасто и был бы рад не пользоваться вовсе. Чем-то он напоминал ему глубоководную рыбу латимерию, поднятую тралом на поверхность, – гость с иной глубины и совершенно из иного времени. Странно и даже жутковато: проходят исторические периоды, сменяются геологические эпохи, растут и тают ледники – а этот тут как тут, ничего ему не делается…
Малахов кратко изложил суть задания.
– Физическое устранение объекта воспрещаю категорически. От вас требуется лишь нейтрализовать его на ближайшие год-два. Ни в коем случае не причиняя объекту телесных повреждений.
– Это сложнее.
– Не смешите. Строго полкубика препарата в яремную вену. Не мне вас учить.
Он закурил, рассматривая собеседника сквозь кольца дыма. Чересчур просто для человека устроен наш мир… Все, что можно сделать для несчастного Самохина, – не убить его. К счастью, к великому счастью, есть возможность на время превратить его в мирного дебила с частичной амнезией. Потом оклемается.
Колено пил кофе маленькими, аккуратными глотками.
– Легенда на мое усмотрение?
– Никакой легенды. Но без шума. Если вас все же прижмут – вы выполняли мое задание, ответ на мне. Ясно?
– Вполне.
Без лести предан, подумал Малахов. Машинка ты моя безотказная… Оловянный солдатик.
– А ведь дерьмо ты собачье, Колено, – неожиданно сказал он. – Гнида та еще. Какого черта я тебя до сих пор не выгнал – ума не приложу…
Колено и ухом не повел. Нервы у него были железные, и изображать показную оскорбленность он не собирался. Если начальнику приспичило успокоить свою совесть за счет подчиненного, это его право.
– Разрешите выполнять?
– Да, конечно. Идите.
Оставшись один, Малахов какое-то время сидел неподвижно. Он чувствовал себя совершенно оглушенным. Затем механическим движением выплеснул остатки кофе на ковер и налил себе водки.