1 февраля

Когда бы ты сюда ни зашел, здесь полно других людей – слишком многие из переживших Питтсбург хотят вновь почувствовать вкус этого места. «Катц-плаза», так его называли. В центре – фонтан работы Луизы Буржуа, а вокруг него скамейки в форме всевидящего ока. Мы приходим сюда, чтобы посмотреть на конец. Мы толпимся кружком, как в художественной галерее. Мы знаем, что это случится в час тридцать семь минут, и когда момент приближается, наблюдаем – вот он, грузовик на Седьмой улице, из него выходит мужчина со стальным чемоданчиком.

Некоторые начинают плакать, но большинство уже это видели, и много раз. Мы не можем его остановить, не можем переписать историю, хотя она и проходит у нас перед глазами, мы просто смотрим. Мужчина встает на колени в центре площади и поднимает руки в какой-то молитве. Некоторым кажется, что они слышат упоминания Аллаха. Мужчина медлит, и мы гадаем, миллионы людей гадают – что, если в этот момент сомнений он передумает, вдруг он уйдет. Мы смотрим, как он открывает чемоданчик. Вспышка света…

* * *

Она любила здесь гулять. По Уолнат-стрит в Шейдисайде. Любила ходить тут по магазинам – «Эппл-стор», «Уильямс-Сонома», «Каваий», дизайнерский бутик И. Б. Пеппер, – но ее любимым был дорогой универмаг «Кардс анлимитед». Здесь Тереза и умерла – в синих джинсах, заправленных в сапоги для верховой езды, и бежевом кардигане, задрапированном на раздувшемся животе. Я стоял рядом с ней у витрины «Кардс анлимитед», когда она потягивала кофе со льдом из «Старбакса» и рассматривала футболки с надписями. «У моей машины есть конденсатор потока». «Единорог». «Займу место на парковке». «Заводной апельсин».

Я много раз наблюдал, как она смотрит на эти футболки, и пришел к выводу, что в самом конце, в тот последний миг, она рассматривала футболку со строками из песни: «Прекрасный день в квартале». Вспыхивает небо. Тереза прищуривается. Кончики ее волос загораются и полыхают диадемой вокруг головы. Думаю, она умерла слишком быстро, чтобы почувствовать боль. Я всегда считал, что наш ребенок просто исчез в ее утробе, но Болван вонзил в мой разум шипы сомнений, и теперь, наблюдая, как Тереза оказывается в коконе пламени, я воображаю, что наша дочь все понимала, толкалась и извивалась, пока умирала ее мать, а может, даже чувствовала и страдала.

* * *

Расползаются слухи, а желтая пресса гадает, что она наденет, но Гаврил уже намекнул, что в этом году президент Мичем выбрала Александра Порту, протеже Натальи Валевской, и на казни сегодня вечером предстанет как минимум в семи нарядах из осенней коллекции. Я просмотрел сайты Лиги женщин-избирательниц, компартии США, «зеленых», Армии Бога и социалистов Атлантического побережья – они не примут участия, называя это событие показательной расправой и спектаклем. Сегодня вечером казнят девятерых государственных преступников: джихадистов, шпионов, серийных убийц. Я принимаю приглашение Тимоти посмотреть казнь у Уэйверли.

Под дождем, в косых лучах света, стрим выглядит на редкость ярко – демонстранты в Сан-Франциско спалили несколько кварталов в Хантерс-Пойнте, демонстранты в Чикаго подожгли полицейские машины в парке Миллениум. Тимоти подкатывает в «Фиате» и велит мне садиться, пока я не подхватил пневмонию.

Тимоти слушает легкий джаз типа квартета Fontainebleau или Slim Vogodross. Он спрашивает, как мои дела, и я отвечаю, что искал Альбион, но не упоминаю Болвана и его угрозы моей жене. Я собираюсь рассказать лично Уэйверли, получить оплату и завершить работу. Тимоти въезжает на Белтвей и едет со скоростью восемьдесят или восемьдесят пять миль в час, пока минут через сорок пять не съезжает с этого шоссе уже за пределами Вашингтона.

Вирджиния. Через полтора часа езды Тимоти сворачивает с основного шоссе, и мы едем через лес. Близится вечер, между тонкими черными стволами деревьев сгущается темнота. Я устал, уже много дней не брился, и шея обросла густой щетиной, но ничего страшного. Дорога сужается, и начинается подъем. Тимоти надел смокинг, и я беспокоюсь, не буду ли выглядеть по-дурацки – на мне черные брюки, заправленная в них фланелевая рубашка и твидовый пиджак, который я не носил уже много лет. Фары высвечивают лес.

Тимоти резко сворачивает – опасно так водить под дождем. Ветровое стекло подсвечено допом ночного видения, и я смотрю на бледно-зеленые фигуры оленей у кромки леса, их десятки, если не сотни. На ветровом стекле собирается подмерзшая слякоть, пока ее не смахивают дворники. Если хоть один олень вдруг выскочит, я труп. Однажды я наехал на оленя, много лет назад, и вильнул на обочину. Это была самка, как я предполагаю, – вблизи она оказалась небольшой, но кто разберется в этих оленях.

Тогда я ехал ночью по округу Вестморленд. Олень стонал и подвывал – это вроде называют блеянием. Я видел в кино, как люди хладнокровно перерезают шею умирающему животному или убивают его одним выстрелом, чтобы прекратить мучения, но у меня не было оружия, и я все равно не заставил бы себя убить его, даже прикоснуться к нему. Я застыл как вкопанный, увидев кровавый след от своей подошвы. Я отошел в сторонку и просто смотрел, как олениха умирает. Когда она затихла, я прочитал молитвы над ее телом и уехал. А что еще я мог поделать? Ветровое стекло треснуло и выгнулось вовнутрь, когда от него отскочил олень.

– Он далеко живет, – говорю я.

– Но это приятная поездка, – отзывается Тимоти, – а Уэйверли нечасто выезжает. Только когда у него есть дела в городе.

Тимоти снижает скорость, сворачивая на частную подъездную дорогу, петляющую через густой сосновый бор, фонари в мощении подсвечивают ее как взлетную полосу. Видимо, дорога еще и подогревается – на сосновых лапах и по обочинам застыла изморось, но на дороге сверкает подтаявшая влага.

Сосны отступают, и открывается дом Уэйверли, построенный на утесе с видом на неглубокую долину. Сам дом выглядит хаотичным скоплением светящихся кубов из матового стекла. На въезде привратник предлагает поставить машину на парковку, но Тимоти едет дальше, следуя изгибам дороги до самого дальнего конца дома. Мы ныряем в подземный гараж, способный вместить по меньшей мере двадцать машин.

– Обычно здесь пусто, – говорит Тимоти.

Тимоти делает круг, прежде чем останавливается в углу. «Фиат» дребезжит, когда Тимоти глушит двигатель, звук кажется почти оскорбительным среди молчаливых «Мазератти», «Порше» и «Феррари», стоящих по соседству. Белым полотенцем служащий в форме смахивает слякоть с машины, пусть даже «Фиат» – это просто дерьмо. Тимоти как-то притих – возможно, нервничает.

– Не любишь вечеринки? – спрашиваю я.

– Не особо, – признается он.

Лифт с паркетным полом поднимает нас в стеклянный вестибюль. Дверь отъезжает в сторону, и мы купаемся в золотистом свете – внутри дом Уэйверли похож на сон в стиле ар-деко, гости одеты в отлично сшитые смокинги и переливающиеся как драгоценные монеты платья. Уэйверли приветствует нас. Он уже раскраснелся от выпивки.

– Вы уже в нее влюбились? – спрашивает он, пожимая мне руку.

– Простите?

– Вы влюбились в Альбион? – спрашивает он, выдыхая в мою сторону перегар. – Невозможно проводить с ней время и не влюбиться, это оче-видно.

– Не сейчас, – говорит Тимоти.

– Я не влюбился, – пытаюсь сказать я, но Тимоти берет Уэйверли под руку и уводит от меня, прерывая разговор.

– Напитки – в синей комнате, – говорит Уэйверли на прощанье. – А казнь будем смотреть в комнате пряностей.

Похоже, в списке гостей человек сто, а я в своей фланели – словно бельмо на глазу, как я и боялся. Выгляжу просто жалко. Тимоти уже меня покинул, куда-то испарился. Над каждым гостем висит его профиль, эти имена я знаю из сети – советник президента Элрик Бродбент, Мишель Фраули из Аризоны, владелица канала «Господь и револьвер». Актрисы, знакомые по диснеевским ситкомам и девушки из реалити-шоу, Донна из третьего сезона «Привет, крошка» и парень из «Правда или отвага».

Я вызываю Гаврила – может, он узнает еще кого-нибудь – и Гаврил отвечает, что я должен тщательно смотреть, куда наступаю, и вытереть ноги перед уходом. Все здесь носят булавки с портретом Мичем, ставшие популярными после Питтсбурга, – ее профиль как на камее и двойная алая лента в форме сердца. Немного чересчур, на мой взгляд, но ничего такого, чего я не видел бы прежде, – Гаврил таскал меня на приемы с целой кучей знаменитостей, ничего нового в том, что я таращусь на известные лица. Зельда Кун, хозяйка канала «Покупай, трахайся, продавай», беседует с парламентарием-республиканцем из Техаса. Боже, сколько власти в одном месте.

Я перемещаюсь в синюю комнату за выпивкой. Комнату нетрудно найти – это столовая с обоями из синего дамаста. Я беру суши с подноса у проходящей мимо официантки, которая выглядит так, будто ее наняли в модельном агентстве, такое же украшение зала, как кресла в стиле Людовика XIV или огромные пейзажи в позолоченных рамах. Стол превращен в бар, и официант наливает мне бренди. Я выпиваю его одним глотком, чтобы немного успокоить нервы. Официант наливает еще одну порцию.

Сегодня вечером Уэйверли не изображает Гэтсби – никакой меланхолии по утраченным жене и дочери. Он ведет себя с гостями почти легкомысленно, смеется и шутит, и уже слегка запинается от выпитого. Трудно не заметить, когда он зажимает официантку в сумрачном коридоре и целует ее взасос, так что голова девушки откидывается к стене; он тискает ее за грудь через ткань форменного платья, пока официантка пытается удержать поднос и не расплескать шампанское.

Одна гостья смотрит на меня. Она на другом конце комнаты, прислонилась к синему дамасту, одета в шелковое платье кремового цвета, волосы выкрашены в ярко-алый, прямо как у Альбион. Она шлет мне ненавязчивые вызовы. Девушка кажется смутно знакомой, однако ее профиль пуст, и я никак не могу ее вспомнить. Она явно хочет привлечь мое внимание, но я чувствую отвращение к этому розыгрышу. Она что, хочет быть похожей на Альбион, с этими-то алыми волосами? Это подстроил Уэйверли? Или Тимоти? Она знает, что я ее заметил. Девушка берет бокал у проходящей мимо официантки. Уходит из синей комнаты и приглашает меня за собой, но я колеблюсь. Я допиваю бренди и иду за добавкой. Я бросаю на девушку последний взгляд, и она так похожа на Альбион, что я считаю это глюком Начинки – может, и вовсе нет никакой девушки, я просто провел слишком много времени, изучая Альбион, и теперь она является мне в галлюцинациях.

Я покидаю синюю комнату и нахожу девушку – она ведет меня по коридору из матового стекла, с черными статуями обнаженных женщин на постаментах. Еще один коридор. Я потерял ее где-то в лабиринте комнат в стиле восемнадцатого века, довольно консервативных, несмотря на современную архитектуру здания. Над каминной полкой висят фотографии в рамках, на многих из них молодой Уэйверли с волной темных волос, а его глаза того же цвета, что и море за спиной. Большая часть фотографий снята на носу яхты «Дочь Альбиона».

Я никак не могу припомнить, откуда это. Хаус-ман? Теннисон? Пролистываю свою электронную библиотеку и в сборнике английской поэзии нахожу стихотворение Уильяма Блейка «Видения дочерей Альбиона».

На нескольких фотографиях – жена Уэйверли, как я предполагаю, хотя не уверен. Она моложе Уэйверли, но ненамного, скорее привлекательная, чем красавица, с квадратной челюстью и каштановыми кудрями. На фотографиях она появляется дважды, смотрит в камеру, но не улыбается. Его детей на фотографиях нет, ни двух сыновей, которых я нашел в переписи, ни дочери. Я перебираюсь в соседнюю комнату и нахожу там девушку, за которой последовал. Она потягивает напиток из бокала, сидя на кушетке.

– Уже меня забыл?

Услышав ее голос, я понимаю – это Твигги.

– Я тебя не узнал с таким цветом волос, – объясняю я. – Ты же Твигги, да? Подружка Гаврила, верно?

– Твигги – это сценический псевдоним, – отвечает она.

– Твоя «валентинка» навлекла на меня кучу неприятностей. Это же был героин! Обвинение в тяжком преступлении. Я потерял работу. Ты должна была предупредить меня, что в ней.

– Что ты пьешь?

– Уже даже не знаю, – говорю я. – Видимо, бренди.

Она поднимает бокал.

– А у меня бурбон из Кентукки, неразбавленный. За тебя, кузен Гаврила. Жизнь бьет ключом, и мне хочется с кем-нибудь это отпраздновать. Иди сюда, посиди рядом со мной.

Я сажусь на другой край кушетки, и Твигги улыбается при виде моей нерешительности, вытягивает ноги и касается кончиком туфли моих брюк.

– А что случилось с твоей рекламной кампанией American Apparel? – спрашиваю я. – Я не видел тебя в роликах.

– Это все мистер Уэйверли. Он все оплачивает, нет необходимости сниматься в рекламе. А ты что здесь делаешь? Мне показалось, ты не очень-то жалуешь большие приемы. Охотишься на пташек, как и все остальные? Кстати, выглядишь ты отвратно.

– Думаю, мне вообще не следовало приходить, – говорю я. – Я пришел с другом, вроде как посмотреть стрим с казни. Обычно я смотрю такое с Гаврилом, потому что с этого начинается Неделя моды.

– Казни? Думаешь, все поэтому здесь собрались?

– А для чего же еще?

– Ищут, с кем перепихнуться.

– Боже, – говорю я и приканчиваю бренди.

– Мне нравится твоя застенчивость. Ты только посмотри – он покраснел.

– Это из-за спиртного.

– В любом случае в ближайшее время мне не понадобится сниматься в рекламе American Apparel, – заявляет она. – У меня сейчас классный перепихон, который подстегнет мою карьеру. Тебе когда-нибудь выпадала такая удача? Как там у Плат? «Я сделала глубокий вдох и прислушалась к радостному биению сердца. Я есть, я есть, я есть». Я есть, черт побери, и сейчас мое сердце вопит от радости.

– Кто-то нанял тебя для новой рекламной кампании?

– Я любимая девушка Тео Уэйверли, – заявляет она. – Стабильная работа, пока я не состарюсь, вот что это значит. Это его компания дала мне работу в рекламе и познакомила с Гаврилом. Это он потребовал покрасить волосы в алый. Тебе нравится?

– Видно издалека.

– Этот цвет поднял меня в рейтинге стримов и увеличил число кликов до восьмидесяти трех процентов, просто уму непостижимо. «Шанель» и «Диор» уже связались с его компанией по моему поводу. Все происходит так быстро…

– Я думал, тебя интересует поэзия. Ты прислала мне сообщение с просьбой порекомендовать поэзию.

– Если девушка классно выглядит, это не значит, что у нее нет мозгов, – говорит она. – И кстати, я прочитала книгу Адельмо Саломара, которую ты порекомендовал. Я никогда не была поклонницей сюрреализма или автоматического письма. Мне больше интересна исповедальная поэзия, а весь этот сюрреализм – просто куча дерьма.

– Саломар писал о чилийской революции, а там поэтам пришлось изобретать пути, чтобы обойти цензуру, так они и приспособили для своих целей сюрреализм. «Сегодня я записал голос змеи, пожранной тысячью птиц». Это из «Теологии освобождения».

– Ну, в общем, поэзия бессмертна, но красота сожрана тысячью птиц, – говорит она. – Если я посвящу изучению чилийского сюрреализма слишком много времени, никто больше не захочет, чтобы я носила их одежду.

– А я бы почитал твои стихи, – говорю я, но прежде чем она успевает ответить, в комнату входит Уэйверли с бутылкой вина.

– Вот вы где, – говорит он. – Тимоти боялся, что вы заблудились.

– Пока нет, – отвечаю я.

– Почему бы тебе не вернуться к гостям? – предлагает он Твигги.

Она допивает бурбон и ставит бокал на край стола.

– Мне от них тошно, – говорит она.

– Доминик, давайте выпьем в кабинете, – предлагает Уэйверли. – Покончим с делами, чтобы расслабиться и повеселиться.

– Мистер Уэйверли, вообще-то я хотел обсудить с вами свою работу…

– За выпивкой, – настаивает он. – Не здесь.

Кабинет Уэйверли находится на нижнем уровне, мы идем туда по очередному коридору из матового стекла и вниз по лестнице. Это технорай. Камеры виртуальной реальности, аппаратура для записи, двадцатидвухдюймовый монитор на столе, полка с устройствами для Начинки в путанице проводов и рабочий стол с паяльником, материнскими платами и мотками проводов и кабелей. Стена со встроенными полками заставлена книгами, классикой в кожаных переплетах – Гессе, Блейк, Бодрийяр, Шопенгауэр, еще там технические справочники в желтых обложках и коричневые конверты с распечатками.

Среди книг стоят несколько фотографий в рамках – снимки небоскребов Питтсбурга, снова Уэйверли на «Дочери Альбиона», еще раз женщина, которую я посчитал его женой, она сидит на лужайке рядом с цветущим кустом роз. Одна фотография – групповой портрет, Уэйверли и остальные вокруг молодой Мичем, ее отработанная фальшивая улыбка буквально излучает сияние.

– Вы с ней знакомы? – спрашиваю я.

– Я очень хорошо знаю Элеонор. Этот снимок был сделан лет пятнадцать назад. Мы были на предвыборном мероприятии в Кантоне, Огайо, в «Маккинли гранд отеле». Она тогда впервые баллотировалась в президенты.

– Так вы работаете с ней с самого начала ее карьеры?

– До того как я ее приютил, она была просто заблудшей овечкой, – говорит он. – Простите, это звучит резко, но Элеонор не понимала своего потенциала. Она была слишком поверхностной, но я разглядел в ней потенциал. Она была красноречива, мы знали это по шоу, которые она устраивала, и умна, когда того хотела. Умела сострадать. Политика во многом – просто манипуляция известными символами. Она была королевой красоты, выросшей неподалеку от Питтсбурга, консервативна в политических взглядах, христианка. Именно в ней в то время нуждалась страна. И до сих пор нуждается.

– Тимоти говорит, вы можете предсказать поведение людей, манипулировать их свободой воли.

– Не вижу причин, с чего бы Элеонор Мичем могла проиграть выборы, – отвечает он. – Поправка прошла на ура, публика на ее стороне.

Еще одна фотография.

Это дом в питтсбургском районе Гринфилд, в той части квартала, которая спускается к реке. Особняк в викторианском стиле зажат вместе с остальными в тени эстакады, потрепанный и некрашеный, а на стене нарисован белый крест и библейская цитата: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия».

– Я узнаю это место, – говорю я. – Мы называли его Дом Христа.

Уэйверли садится за письменный стол, заваленный проводами из миниатюрной материнской платы. Когда он разваливается в кресле, я понимаю, как он, наверное, выглядел в молодости, насколько был одинок. А может, я просто слишком много воображаю, а он просто старый человек, хлебнувший лишку.

– Это церковь, – объясняет Уэйверли. – Или была ею. Помните этот дом? Неудивительно, что он стал знаменитым, с такой-то надписью. Тактичность и скромность никогда не были сильной стороной этой церкви. Туда ходила моя жена. Люди там начинали говорить на незнакомых языках, и прочие чудеса в таком духе. Прежде это была ферма. Большая часть комнат использовалась под женский христианский приют. Это был первый дом в Америке моего прапрадедушки. Я не знаю происхождение своей семьи. Прапрадед владел прокатными заводами в Питтсбурге и Бирмингеме, отец их унаследовал. Я выкупил дом обратно, и когда Китти понадобилось место для приюта, для ее паствы, я отписал дом ей.

– У вас нет фотографий дочери…

– Нет. Я не выставляю здесь фотографии детей. Все они погибли в Питтсбурге, все трое. Я предпочитаю разделять прошлое и настоящее, хранить прошлое только для себя.

Я нахожу еще одно фото Мичем, сделанное вскоре после Питтсбурга, когда она ездила по лагерям беженцев Западной Вирджинии от Агентства по чрезвычайным ситуациям, – эти лагеря устроили для людей вроде меня, оставшихся без крова.

– Когда это случилось, я был в баре в Уиртоне, – говорю я. – Это вы сняли ее в лагере беженцев?

Уэйверли кивает. Спиртное ударяет в голову, и я говорю раскрепощенно, без обычной сдержанности:

– Хочу, чтобы вы знали: в то время, когда у нас ничего не осталось, мы в нее верили. Я голосовал за нее. Она была с запада Пенсильвании, одной из нас, и когда сети предрекали ей победу, я плакал, как и все остальные в баре. Я… я думал, хотя это глупо, что ее победа каким-то образом вернет все назад, все станет как раньше. Она описывала Царствие небесное и говорила, что Господь держит мертвых в своей ладони, что они нашли покой, всю эту чушь, уверяя нас, что жизнь продолжается из-за любви Господа.

– Думаю, эти слова скорее предназначались для всех остальных, Доминик, тех, кто не прошел через Питтсбург, кто был напуган и жаждал утешения. Вряд ли утешение предназначалось нам.

– Я должен поговорить с вами о работе, мистер Уэйверли. Дело в том…

– Нужны еще деньги? Мы можем это устроить через моего секретаря. Тимоти рассказал, какую отличную работу вы проделали.

– В Архиве ко мне подошел один человек. Он угрожал мне. Сказал, что заберет у меня жену, если я не прекращу на вас работать, и я…

– Кто? Что за человек? Как его зовут?

– Его имени я не знаю. Он сказал – «имя мне – Легион», так что, возможно, это и не человек, а группа…

– Его угрозы ничего не значат. До вас на меня в Архиве работали и другие люди, Доминик, и они тоже с ним встречались. Это бумажный тигр. Если вы сумеете его идентифицировать, я заплачу – втройне.

– Я не могу рисковать потерей своей жены.

– Что вы такое говорите, Доминик?

– Я ценю все, что вы для меня сделали, – говорю я. – Но не могу рисковать потерей Терезы. Я вернусь в реабилитационный центр, мистер Уэйверли. Отдам АйЛюкс обратно.

– Я разочарован. Конечно же, все равно останьтесь на вечеринку, и я переведу те деньги, которые вам должен. Я очень разочарован. Вообще-то, вы прекрасно работали.

– Такого рода расследованиями могут заниматься многие, – говорю я. – С вашими-то деньгами вы можете нанять настоящего библиотекаря из Архива. Это не обязательно должен быть я.

– Отдохните пару дней и обдумайте все еще раз. Я понимаю, вам угрожали. Разумеется, я могу вас защитить.

– Вы не сумели защитить Альбион.

Гости собираются в комнате пряностей – это игровая комната на первом этаже, с установленными амфитеатром сиденьями. Стены украшены оленьими головами. Когда включается видеотрансляция, комната превращается в копию Капитолия изнутри, сенаторы, главы палат и судьи Верховного суда как будто среди нас. Девять заключенных одеты в черные робы, под стать мантиям судей. В кандалах и наручниках, они стоят на коленях.

– Госпожа президент Соединенных Штатов…

Мичем идет между нами в переливающемся платье от Александра Порты, похожая на валькирию. Некоторые сенаторы аплодируют и становятся на колени, протягивая руки, чтобы дотронуться до нее, когда она идет по проходу. Алые повязки на глазах заключенных как раз в тон к ее платью и перчаткам. Видимо, это должно изображать слепое правосудие. Мичем останавливается перед каждым заключенным, изучая их, как покупатель приценивается к мясу. Предлагает каждому шанс раскаяться, присягнуть в верности Соединенным Штатам, но они молчат.

Я не политический радикал, но даже я не перевариваю эти казни – заявления и молитвы, унижение, замаскированное под честь. Мичем надевает на голову каждого заключенного черный мешок. Их представляют ей одного за другим, и она подписывает ордера на казнь серебряной ручкой. Их застрелят в висок, а тела завернут в черные флаги. По мотивам этих казней снимут тонны порнографии, так всегда бывает – классические секс-видео Мичем со вставками смертельных выстрелов и окровавленных тел. Я не хочу быть частью этого, слушать ее выступление перед Сенатом, в котором она использует память о погибших для оправдания публичных казней.

– Насмотрелся?

Меня отыскал Тимоти. Его губы плотно сжаты, словно он изо всех сил пытается сдержать крик. Я никогда не видел, чтобы он был в таком раздрае – глаза покраснели и налились слезами. Он улыбается мне, но из-за этого выглядит только хуже, и на короткое и жуткое мгновение мне кажется, будто он набросится на меня и укусит.

– Я… Да, с меня хватит, – отвечаю я. – Можно уходить.

Погода переменилась. Тимоти пытается развеять свою злость и мчится по извилистой скользкой дороге в лесу, на ветровом стекле «Фиата» мелькают предупреждения о снегопаде, а трехзначная цифра скорости подсвечивается красным. Я откидываюсь назад, в голове все плывет, я уговариваю себя, что хорошо бы умереть, если машину поведет на льду и мы врежемся в заснеженное дерево. Я верю, что так будет лучше…

– Мистер Уэйверли сказал мне, что ты прекращаешь работу, – говорит Тимоти, прерывая молчание, казавшееся бесконечным.

Я думаю о Твигги и Альбион, глядя на темную пелену сосен.

– Твое лечение под пристальным контролем, – говорит Тимоти. – Ты не достиг того прогресса, на который я рассчитывал. Возможно, я ошибся насчет тебя, и нужно рекомендовать более интенсивное лечение – групповую терапию, запрет на работу. Вполне возможно, тебе пойдет на пользу пребывание в психиатрическом учреждении. Может даже вмешаться комиссия коррекционного центра.

– Не поступай так со мной, – прошу я, осознавая таящуюся в его словах угрозу, прекрасно понимая, что он может устроить мне западню, если захочет. – Я не прекращаю лечение, доктор Рейнольдс, и благодарен за особое отношение, но просто не могу продолжать работу на Уэйверли.

– Ты понятия не имеешь, насколько эта работа важна.

– Но почему Альбион? – спрашиваю я. – Мистер Уэйверли назвал свою яхту «Дочь Альбиона». А дочь назвал Альбион.

– Существует общепринятое заблуждение по поводу Христа, – говорит Тимоти.

Мне не нравится, какой оборот принял разговор, но я не знаю, как его прекратить. Валит тяжелый снег, дорога бела, не считая следов шин, но Тимоти ведет машину безо всякой осторожности. Меня охватывает чувство, что я и в самом деле могу умереть – я ощущаю легкость бытия и перестаю его контролировать.

– Давай помедленнее, – только и произношу я.

– Когда я говорю с людьми, которые испытывают мучения, – произносит Тимоти, – они часто рассказывают, как находят утешение в том, что Христос имел дело с грешниками. С проститутками и сборщиками податей. С пьяницами. С вором, которого распяли вместе с ним. Родители часто говорили мне, что, как бы ни грешили, как бы ни вредили самим себе или другим, они были спокойны и считали, что Христос их спасет. Думали, будто каким-то образом перенесутся в лучший мир и продолжат грешить, но, когда придет время, обретут духовное совершенство, ведь их душа чиста, вне зависимости от того, насколько испорчено тело. Я уверял их, что Христос не принимает грешников. Мы можем быть грешниками, когда Христос призывает нас к себе, но он не примет грешников. Он требует, чтобы мы отреклись от грехов, и только тогда можем следовать за ним, уподобившись ему. Это не значит повернуться к миру спиной, совсем наоборот. Он требовал от двенадцати апостолов отдать жизнь ради полного соединения с ним. И требует того же и от нас.

– Измениться не так-то просто.

В свете от надписей на ветровом стекле взгляд Тимоти сверлит меня, словно я уже не тот, кто нуждается в помощи профессионала или хотя бы в сочувствии, как будто я уже потерян. Я не могу вынести бремени этого взгляда и снова отворачиваюсь к снегопаду. Наверное, так бывает, когда тебя подхватывает отлив – ты идешь, погружаясь в воду, и вдруг чувствуешь, как тебя тащит вперед. Я внезапно осознаю – то, во что я впутался, это нечто гораздо большее, чем психотерапия и разрешение на работу. В полной тишине Тимоти еще увеличивает скорость. Приближаются встречные фары, поначалу светящимися точками с булавочную головку, но потом вырастают в четкие огни. Как легко будет Тимоти дернуть рукой, чтобы эти огни поглотили нас, и я гадаю, не размышляет ли он иногда, насколько легче умереть, чем жить. Я в готовности закрываю глаза.