3 февраля

Покупай, Америка! Трахайся, Америка! Продавай, Америка!

Это CNN.

Полицейский блокпост в Коннектикуте. Я стою в очереди перед сканером. Ри-Ри в пустыне с задравшейся юбкой. Жми сюда! Полицейские ведут собак от машины к машине для выборочного досмотра, некоторых водителей просят пройти через сканер, а других пропускают. Женщину столкнули с платформы в нью-йоркском метро, трансляция с места происшествия. Жми сюда! Пишу Симке: «Я на блокпосту, задерживаюсь». У меня возникает паранойя – а вдруг в карманах осталась дурь? – и я проверяю их, но я чист. Я чист.

«Я вас подберу, оставайтесь там», – отвечает Симка.

Полицейские в непрозрачных шлемах и держат нас под прицелом, но мы подчиняемся, нет нужды в запугивании. Их трое, и этого достаточно для поддержания порядка. Один машет мне, чтобы я прошел в ворота сканера. Желтый огонек сменяется зеленым. Меня отводят в сторону и велят развести руки и расставить ноги, а другой коп проводит по мне ручным сканером. Они проверяют Начинку, и вспыхивает антивирус, но я даю разрешение. Желтый огонек сменяется зеленым. Меня отводят к кирпичной стене, и третий коп меня фотографирует. Моя электронная подпись подтверждает, что личность соответствует фотографии. Я могу идти.

Симка забирает меня в своем «Смарте». Он пожимает мне руку и хлопает по плечу.

– Оборвите соединение, – велит он.

У меня на затылке есть бугорок – в том месте, где череп начинает изгибаться к шее. Это выключатель. Я надавливаю на него, и Начинка выключается, дополненная реальность исчезает, и я вдруг оказываюсь словно в тумане, без глазных линз.

– Теперь можем поговорить.

Симка держится по правой стороне Белтвея, круиз-контроль установлен ниже скоростного лимита, и другие автомобили мелькают мимо.

– Когда вы послали мне сообщение, то сказали, что у вас проблемы с доктором Рейнольдсом, так? – спрашивает он.

– Думаете, он может подслушивать через Начинку?

– Это возможно, – кивает Симка. – Некоторые психиатры используют этот трюк, чтобы подсматривать за привычками пациентов. Так что происходит?

– Тимоти мне угрожал, – объясняю я. – Угрожал, что изменит методику лечения и запрет в спецучреждении.

– За что?

– Потому что я отказался продолжать работу. Потому что перестал помогать Уэйверли с Архивом. Уволился.

– И он вам угрожал? Это паршиво, Доминик. И незаконно. Могу написать кое-кому из своих – коллег.

Симка живет в Чеви-Чейзе, на бульваре рядом с рекой Рок-крик, в типичном для Мэриленда доме: длинном и двухцветном, с кирпичом понизу и белым сайдингом наверху. Однажды я уже здесь был, на рождественской вечеринке, когда находился в лучшей форме. Я был единственным пациентом среди приглашенных. Я познакомился с его семьей – женой и сыновьями-близнецами. В то время мальчики были еще крохами, но теперь уже подросли, и по гостиной разбросаны завалы игрушек. Когда я вхожу в дом вместе с их отцом, дети ведут себя вежливо.

Конечно, они меня не узнают, но представляются и пожимают руку, а потом убегают в соседнюю комнату, и дом сотрясается от их возни. Реджина, жена Симки, на несколько лет моложе его, ее кудри до сих пор черны. Она обнимает меня как заблудшего сына, вспоминает мое имя и приглашает к кухонному столу, что-нибудь выпить. Она берет у меня пальто и приносит пиво.

Мы вместе ужинаем. Я уже давно так хорошо не ел. Мальчики носят футболки команды «Редскинз» и в каждую паузу между разговорами взрослых вставляют что-нибудь про финал чемпионата. Реджина приготовила венский шницель. В приложении «Хорошая еда» всплывает информация о калориях, а рецепт показывается в «Обмене рецептами». Ужин завершается яблочным пирогом и кофе. Симка выставляет меня перед детьми какой-то знаменитостью, словно образование придает мне значимости. Мальчики спрашивают про «Приключения Тома Сойера», и я способен ответить на их вопросы. Это приятно, даже очень. Я рассказываю им, что сцена с покраской забора – это основа американского капитализма, и они изумленно таращатся на меня. Симка объясняет, что это лишь ловкий трюк, смешной рассказ. Он предлагает мне остаться на ночь – в удобной постели, вдали от всех забот.

– Конечно, – соглашаюсь я, – я никуда не спешу.

Мы пьем коньяк в его кабинете. Окно выходит на лесистый задний двор. Около часа мы болтаем за выпивкой, осознанно избегая главной темы, и гадаем, какой роман мог бы написать человек по фамилии Лир.

– Фрейд бы заинтересовался этим случаем, Доминик.

Я остаюсь в одиночестве, пока Симка с женой укладывают спать мальчиков.

– Наденьте пальто, – говорит Симка, когда снова спускается вниз.

Мы выходим через заднюю дверь и идем по дорожке через сад его жены. Симка светит вперед фонарем, и мы молча спускаемся по травянистому склону к лесу, в амбар, который он отремонтировал и превратил в столярную мастерскую. Он включает свет – ряды флуоресцентных трубок – и приглашает меня войти. Потом длинной спичкой разжигает черную дровяную печку по центру комнаты.

– Могу включить электрическое отопление, – говорит он, – но у меня полно щепок, к тому же я люблю запах дыма.

Я сажусь на лавку за массивный стол у печки. Симка прихватил термос с кофе.

– Здесь мы можем говорить свободно. Столярная мастерская помогает мне прояснить голову. Это как дзен, в каком-то смысле. Когда я превратил этот амбар в мастерскую, то изолировал его от сети файрволом. Не хочу, чтобы мне тут мешала навязчивая реклама. Это зона тишины. Здесь так спокойно.

Он делает действительно элегантную мебель. Я видел мебель в его приемной в городе, но эта мастерская – что-то вроде демонстрационного зала. Комоды и столовые гарнитуры, стулья и столы, и все в едином стиле. Стыки явно деревянные и отлично подогнаны. Симка наливает мне чашку кофе из термоса, потом наполняет свою. Здесь тихо – я слышу даже далекое ворчание реки Рок-крик. Я много лет не слышал журчания воды по руслу, наверное, с самого детства, когда ходил с родителями в поход в парк Огайопайл.

– Что-то пошло не так между вами и доктором Рейнольдсом. Вы упоминали, что он вам угрожал.

– Тимоти слишком близок с человеком по имени Уэйверли, – объясняю я. – Похоже, Тимоти и заинтересовался мной только по одной причине – чтобы завербовать меня для работы на Уэйверли – найти его дочь в Архиве.

– Теодор Уэйверли – отец доктора Рейнольдса, – говорит Симка, и потрясение от этой связи пробирает меня до костей. Заметив, насколько я поражен, Симка поясняет: – Я навел справки. Вы позвонили мне по проводному телефону, и мне это показалось странным, пока я не сообразил, что вы, должно быть, хотите сохранить нашу встречу в тайне. В комиссии коррекционного центра у меня есть друг, очень близкий. Я спросил его насчет доктора Рейнольдса. Пришлось его убедить.

Я открываюсь доктору Симке и говорю с ним, как со старым другом. Он пишет заметки в желтом блокноте, как обычно, когда меня слушает. Я рассказываю ему про Альбион, про Болвана. Снова повторяю про угрозы Тимоти.

– У доктора Рейнольдса есть собственные проблемы, – говорит Симка. – Не понимаю, почему он затребовал именно ваше дело. Может, для Уэйверли, не знаю. Когда тем вечером вас арестовали в Дюпон-Сёркле, у меня были связаны руки – из-за обвинения в серьезном преступлении комиссия коррекционного центра потребовала внести изменения в лечение. Я пытался оставить вас у себя, но доктор Рейнольдс поднажал, чтобы вас перевели к нему. Не знаю, по какой причине…

– Какого рода проблемы? – спрашиваю я.

Симка открывает папку, которую принес с – собой.

– Это досье доктора Тимоти Рейнольдса. Для людей моего круга в порядке вещей самим пройти психотерапию, прежде чем начинать практику, это нечто вроде профессиональной консультации, чтобы работа не сказалась пагубно на нас самих. И я, и Тимоти несколько лет посещали одного и того же терапевта. Это сведения, которые записывал доктор на их встречах.

– Как вы это достали?

– Как я и сказал, попросил об одолжении некоторых влиятельных психотерапевтов. Тот доктор, которого посещали мы с Тимоти, мой наставник, очень давний друг. Я объяснил ему серьезность ситуации.

– Вы не обязаны разговаривать об этом со мной, – говорю я. – Не хочу втягивать вас в неприятности.

– Раскрытие информации о пациенте идет вразрез со всеми врачебными принципами, – признает Симка. – Но я встревожен.

– Что происходит, доктор Симка?

– Рейнольдс – не настоящая его фамилия. Когда завели это досье, он выступал под именем Тимоти Биллингсли. А прежде был Тимоти Уэйверли. Его обвиняли в нападении на жену, у него были проблемы с законом.

– В нападении на жену? Он бил жену? Тимоти говорил мне, что не был примерным мужем, но я даже не думал…

Симка листает дело Тимоти и говорит:

– Взгляните на это.

Он разворачивает рисунки – те же «карты памяти», что я рисовал на сеансах у Симки, но эти совсем другие. На первых – Дом Христа, тот самый, который Уэйверли отдал пастве своей жены под женский приют. Тимоти, как сын Уэйверли, жил в этом доме, а его мать была там главной. И тут в памяти всплывает вся религиозная чушь, которой потчевал меня Тимоти.

Симка вытаскивает другой набросок и расправляет его на столе. Рисунок напоминает работы Россетти – женщина расчесывает алые волосы.

– Альбион…

– Рейнольдс боролся с депрессией и склонностью к насилию, – говорит Симка. – Это из-за чувства вины после Питтсбурга. Он пристрастился к порнографии, самой жесткой. С насилием. Он много говорил об этих проблемах со своим психотерапевтом. Лечение прекратилось внезапно – в последнем отчете говорится, что Тимоти позвонил врачу из больницы. И сказал, что заново родился.

– Он вырвал собственную Начинку. Он сам мне об этом сказал.

– Чуть не погиб при этом, – добавляет Симка.

Симка дает мне полистать остальные рисунки в папке. Все они потрясающе реалистичны, сделаны цветными карандашами или углем. Симка расхаживает по мастерской и прибирается, чтобы чем-то занять руки, нарушение врачебной тайны его явно беспокоит. Бывший терапевт Тимоти сгруппировал рисунки: пачка с Домом Христа, несколько портретов Альбион. Третья группа оказывается пугающей. Закованная женщина в темнице. Две женщины в наручниках, лежащие в постели. Женщина тонет в трясине, вокруг нее камыши. На другом рисунке она уже наполовину погружена в ил у реки.

– Боже…

Это она, боже мой, это она…

– В чем дело? – спрашивает Симка.

Речушка Девять Миль выписана точно. Тело девушки наполовину погружено в ил, у крутого склона, по которому через парк петляет беговая дорожка. Река нарисована черной лентой. Я гляжу на рисунок, и сцена всплывает как наяву – вот я опустился на колени в холодной грязи и вижу белую кожу и темные от грязи волосы. Наверное, неглубокую могилу размыло ливнями, или река поднялась, обнажив ее тело, затянутое течением. Здесь нарисовано лицо женщины, которую я разыскивал.

– Это Ханна Масси, – говорю я. – Это место преступления. Тело, оно…

– Вы уверены? Совершенно уверены? Я позвоню в полицию.

– Нет-нет, лучше не надо, – уверяю я. – Я свяжусь с Куценичем. Для таких случаев существуют специальные протоколы. Боже! Полиции плевать на преступления, сохраненные в Архиве, над нами только посмеются. Куценич знает, что делать.

Я говорю Симке, что мне надо подумать. Он предлагает покопаться в материалах по Тимоти и выудить все детали, может, обнаружатся еще какие-нибудь полезные сведения. Около часа ночи мы возвращаемся в дом через сад жены Симки. Он готовит для меня гостевую комнату и дает два пледа на случай, если я замерзну.

– Тут сплошные сквозняки, – объясняет он. – Утром еще поговорим.

Я залезаю в постель, в прохладные объятья хрустящих простыней. Мозг бешено работает. Уставившись во тьму, я прислушиваюсь к незнакомым скрипам засыпающего дома. Начинка автоматически подсоединяется к сети. Я размышляю.

Может, Уэйверли и не хотел, чтобы я нашел Альбион.

Может, никакой Альбион и нет и никогда не – было.

«Альбион» – это название яхты Уэйверли, и – только.

Уэйверли и Тимоти, отец и сын, втянули меня в это, потому что я нашел тело Ханны Масси. Может, они взяли меня в оборот, чтобы держать под присмотром, вызнать, много ли я знаю, и решить, как со мной поступить.

Запутать меня вымышленной Альбион, отвлечь…

Накатывает тошнотворное понимание происходящего, но кое-что не сходится. Альбион существует, конечно же, существует, ведь много лет назад Тимоти нарисовал ее для своего психотерапевта. Да и с чего бы такому человеку, как Уэйверли, устраивать все это, заставлять меня искать Альбион, только чтобы держать меня под присмотром? Он мог бы приставить ко мне соглядатая или… или подстроить несчастный случай. По мне не будут долго горевать. От этих мыслей меня прошибает дрожь, а паника не дает поверить в то, что Уэйверли или Тимоти решились бы меня убить. Я не верю в это или стараюсь не верить, но рисунки тех женских тел – все равно что признание, и в голове возникают леденящие кровь сцены вероятной смерти.

Я отправляю сообщение Куценичу с просьбой о встрече. Во входящих дожидаются послания от Тимоти, расплывчатые предупреждения о моей терапии – похоже, он знает, что я сейчас у Симки. Куценич не отвечает, и я снова его вызываю.

Два часа ночи. Я регистрируюсь в чате круглосуточной справочной службы мировых новостей. Ко мне присоединяется библиотекарь, вероятно, ИИ, с кошечкой на аватаре.

«Чем могу помочь?»

Я прошу провести поиск в архиве питтсбургской «Пост-газетт» по имени Тимоти Биллингсли. И тут же получаю результаты. Лицо Тимоти. Он более худой, с неопрятной бородкой, скрывающей тонкие губы, но глаза те же. Я читаю. Домашнее насилие, аресты. Я прошу ИИ провести поиск по лицу, не ограничиваясь только этим источником, и бот выдает результат из газеты «Таймс-Пикаюн», под именем Тимоти Филта, арестованного за убийство жены Ронды Джексон в Девятом округе Нового Орлеана. Ее нашли в собственной квартире, с головой, расколотой алюминиевой бейсбольной битой. Тимоти остановили за разбитую габаритную фару и обвинили в убийстве. В машине нашли следы крови с совпадающей ДНК. Его приговорили к смерти, но так и не казнили – благодаря помилованию губернатором Луизианы.

Филт превратился в Биллингсли. В Джорджии его снова обвинили в семейном насилии – теперь он был женат на Лидии Холланд. Именно о Лидии мне рассказывал Тимоти – той женщине, которой он изменял, она была его женой, когда случилась катастрофа. Они жили в Питтсбурге, но, видимо, переехали из Джорджии. Тимоти рассказывал, что они с женой путешествовали по югу, когда все произошло. Я делаю поиск по имени Лидия Биллингсли. И получаю только один результат – она была волонтером на благотворительном завтраке в Гринсберге. Тимоти сказал, что развелся с женой, и я ищу ее по девичьей фамилии – Лидия Холланд. Имя всплывает в февральской «Таймс-Пикаюн», через четыре месяца после Питтсбурга. Ее тело обнаружили связанным, с кляпом во рту, утопленным в болоте Ханиайленда. Ее нашел рыбак, поначалу не разобравшись, на что наткнулся. Ее лицо было порезано и раздулось в воде, а горло рассечено так глубоко, что голова почти отделилась от тела. Руки были отрезаны.

В тишине гостевой спальни я вздрагиваю от звонка входящего сообщения. Я сажусь в постели, в темноте светится мой профиль. Сообщение от некой Вивиан Найтли, с темой «Предрассветные стихи». Я открываю его. «Ты хотел почитать мои стихи, так вот они. Надеюсь, ты не дурил меня, говоря, что это тебе интересно, потому что я никому их не показывала. С любовью, Твигс».

Она прислала мне рукопись объемом с небольшую книжку – страниц тридцать или около того. «Предрассветные стихи» начинаются с такой – строчки:

«Я потянулась к тебе утром, но ты уже ушел».

* * *

Я больше не могу здесь оставаться. Заказываю такси и следующие пятнадцать минут провожу, склонившись над унитазом в гостевой спальне, глядя на свое отражение в воде и пытаясь сдержать подступившую от нервного напряжения рвоту. Это Тимоти убил Ханну или он просто знал, где она лежит? Дом погружен в тишину – видимо, Симка уже спит. Я выхожу на крыльцо, на утренний мороз, от которого немеют пальцы, смотрю на облачка своего дыхания и притоптываю, чтобы не замерзнуть. Когда подъезжает такси, я спешу к нему, чтобы водитель не успел посигналить, нарушив предрассветную тишину. Называю водителю адрес Куценича. Я думаю об измазанном в глине теле Ханны. Думаю об Альбион, но думать об Альбион – это как смотреть в одну точку так долго, что она начинает исчезать.