14 декабря

– Это был сон? – спрашивает Тимоти.

– Частично, но я точно не знаю, что именно было подлинным.

В отличие от офиса Симки, кабинет Тимоти загроможден пластиковыми коробками с вываливающимися из них документами, на полках стоят криминальные романы в мягких обложках и справочники в кожаных, девятый выпуск руководства по диагностике психических заболеваний в нескольких томах, словари. Его стол чист, там лишь блокнот, ручка и Библия в кожаном переплете. Кресла сделаны в середине прошлого века и расставлены у стола как для собрания.

– Хочешь кофе? Чего-нибудь покрепче?

– Я бы с удовольствием выпил кофе.

– Боюсь, беседа в качестве терапии будет контрпродуктивной, – говорит Тимоти. – Меня вдохновляют улучшения, которых ты добился за такой короткий промежуток времени, с системой помощи и контролируемым погружением, без наркотиков. Доминик, я не хочу, чтобы ты считал себя больным, человеком, которому необходимо разговаривать с психотерапевтом. Такая самооценка может создать проблемы. Ты способен стать другим. Доминик, ты здоров.

Это вопрос самооценки, так он говорит. Если я считаю себя больным, то буду больным. А если здоровым, то и выздоровлю. Тимоти верит в позитивное мышление – что физическое здоровье следует за верой в физическое здоровье, а сила духа лечит тело. Он осторожно называет свою систему «силой молитвы», но цитирует статьи и результаты клинических экспериментов, утверждающих, что Бог эффективнее способствует выздоровлению, чем лекарственные средства. Каким ты себя считаешь? – задает вопрос он. Ты хочешь быть больным? Или здоровым? Какой ты?

– Когда ты начал работать в Архиве? – спрашивает он. – Тебя всегда интересовала такого рода работа?

– После Питтсбурга я подумывал окончить аспирантуру. Все были готовы принять переживших Питтсбург, легко было перевестись. Я выбрал университет Вирджинии и переехал в Шарлотсвилл. Изучал Климта, Шницлера и Фрейда.

– Но так и не доучился?

– Нет.

– Почему же ты бросил?

– Почему? – Я задумываюсь. – По правде говоря, я давным-давно бросил попытки в этом разобраться. И, кажется, даже знаю точный момент, когда бросил эти попытки, – на втором году учебы в университете Карнеги-Меллона, когда я представлял работу о Лакане. «Переменчивая природа желания». Я показывал картины Эгона Шиле, кое-какие почти порнографические материалы и перед всей аудиторией разглагольствовал на тему женской мастурбации. Я стал считать себя кем-то вроде интеллектуального провокатора факультета.

– Ты прямо съежился, – отмечает Тимоти.

– Я до сих пор чувствую неловкость, прошло столько лет, а я до сих пор чувствую неловкость. Я тогда носил котелок на голове. Можешь себе представить? Так вот, тогда в аудитории была одна девушка, бывшая балерина, настоящая профессиональная танцовщица, но она бросила это занятие ради французов. После моего выступления по Лакану она окликнула меня около университета. Помню, она была в клетчатом платье. Она призналась, как потрясена тем, что я упомянул Шиле, это ее любимый художник. Сказала, что занимается теми же проблемами и хотела бы поподробней со мной поговорить. Она пригласила меня на ужин к себе домой. Сказала, что отлично готовит и купила полный каталог работ Шиле с репродукциями его картин, но не знает больше никого, кто сумел бы оценить его по достоинству. Честно говоря, я был в ужасе. На занятиях она всегда меня смущала, потому что, похоже, понимала всю литературу, которую мы проходили. Мне казалось, что я не продержусь с ней и пяти минут, как станет понятно, что я самозванец. Я прочитал о Лакане лишь несколько статей и больше ничего о нем не знал. Деррида был для меня совершенно непонятен. Я не мог разобраться в Бурдьё. Даже имена произносил неправильно.

А Фуко и вовсе не потрудился прочитать. Верхние пуговицы ее платья были расстегнуты, так что виднелся край лифчика – черного и кружевного. Я представил ее квартиру, кучу книг по философии, которые она наверняка прочитала, представил, как сижу рядом с ней, разглядывая Шиле в разложенной у нее на коленях книге, и это меня пугало. Она играла со мной в очень взрослую игру. Она была очень привлекательна, пугающе привлекательна. После того дня, изучая Фрейда и Шницлера, я чувствовал себя позером. Шиле, бог ты мой! Я не принял ее приглашение. И перестал носить котелок.

– Это было до Терезы?

– О да, Тереза никогда бы… если бы я носил тот котелок. Ко времени знакомства с Терезой я уже забросил эти глупости. Уже поговорил со своим куратором и переключился на американский модернизм двадцатого века. Уоллес Стивенс. Томас Эллиот. Честно говоря, мне больше хотелось получить диплом по литературе, я даже подумывал сменить факультет. Я уже открыл издательство «Слияние» и серию современной поэзии. Публикация стихов всегда была моей подлинной страстью, мне хотелось опекать выпуск поэтических сборников. Я начал ходить на занятия по компьютерам на факультете естественных наук, научился программировать, чтобы увеличить долю электронных книг. Пробовал писать стихи. Это было странное чувство… Если я читал, скажем, стихи Филипа Ларкина, меня захватывала красота строчек, настолько его стихи превосходны и правдивы. Но если я сам писал эту строчку, ту же самую строчку, меня тошнило от вида собственного почерка, а слова казались верхом глупости. Больше я стихов не писал.

– Это слабость, – говорит Тимоти.

– Возможно, – признаю я. – Я разочаровался в Вирджинском университете, стоило мне туда прийти. Я не ходил на занятия. Не занимался исследованиями. Лишь покупал подержанные книги и складывал их вместе с газетами, запершись в квартире. Я был… не на грани самоубийства, это неверное слово. Как-то на занятиях по «Декамерону» я был не в себе, и преподавательница, видимо, заметила, что я вот-вот войду в пике. Она пригласила меня на кофе, и я рассказал, насколько несчастен. Она решила, что мне стоит выйти за рамки студенческой жизни – может, поработать пару лет, а потом вернуться. Я ответил, что это звучит неплохо, но я просто не знаю, чем заняться. Ее кузен был владельцем исследовательской фирмы в Вашингтоне, и она посчитала, что слабые навыки программирования делают меня подходящим для этой работы. Она устроила мне собеседование. Не с самим ее кузеном. Работа на низшей должности в «Куценич групп».

– А как вы попали к Симке из-за пристрастия к наркотикам?

– Мой босс, Куценич, отправил меня в программу помощи служащим, и там меня передали доктору Симке.

– Работа на самой низшей должности помощника архивариуса?

– Зарплаты мне хватало, да и мой кузен Гаврил немного помогает. Посты для блога, рекламные ролики, аннотации и все в таком духе. Не слишком шикарная жизнь, но мне больше и не надо.

– А раньше у тебя были подобные сны? – спрашивает он.

– Нет.

– В какой части это точно был сон?

– Размеры квартиры, – объясняю я. – Она была слишком большая.

– Опиши мне квартиру, – просит он.

Я рассказываю. Я в Добсоне, в Полиш-Хилле. Уже смеркается. Горят оранжевые окна в домах, звонят колокола церкви Пресвятой девы. Теперь Тимоти заинтересован.

– Ты собирался посетить квартиру Альбион?

– Да. Я отправился на ее поиски.

Поначалу в полной ясности. Погрузился в неглубокий сон, который предлагает Начинка. Я отметил вход в квартиру Альбион, чтобы оказываться там всякий раз, когда вхожу в Город, и поджидать ее. Обшарпанная по краям зеленая дверь. Окна заколочены и разукрашены граффити со свиноголовыми девушками в нижнем белье. Свиные головы тупо лыбятся и пускают слюни, их зубы остры как бритва, а нижнее белье на девушках – как любят фетишисты, кружева и рюши из восемнадцатого века.

Дверь в дом не заперта. В вестибюле на подоконниках лежат невскрытые письма. Стены с потертой краской, стонут половицы, когда я поднимаюсь наверх. И тут легкая и ясная дрема заканчивается, и я проваливаюсь в глубокий сон, внимание смещается, все вокруг плывет, но сон все же недостаточно глубок, чтобы Начинка автоматически его прервала. Я поднимаюсь на третий этаж, к ее квартире. И тогда я проснулся? Я не уверен, возможно, я все еще спал. Я пролистываю список жильцов в поисках ее имени, но Альбион там нет. Все как обычно. Я набираю даты ее проживания здесь. Дверь открывается. Я вхожу внутрь.

– Звучит так, словно ты уже бывал в той квартире, – говорит Тимоти.

– Много раз, я пытался отыскать Альбион для Уэйверли. Но когда я бываю в квартире Альбион, всегда случается одно из двух. Чаще всего квартира пуста – совершенно пустое помещение. Я хожу по комнатам, но с таким же успехом мог бы изучать космическое пространство. Но довольно часто дверь открывает девушка азиатской внешности, она моложе меня. Похоже, она меня знает – называет по имени, выдает все сведения обо мне, но это может быть просто искусственный интеллект, читающий мой профиль. Она всегда ведет себя вежливо, но говорит, что мне не рады, и захлопывает дверь перед моим носом. Потом квартира меняется. Но такова природа Города – он всегда меняется. По факту от него остались лишь кости, но в памяти он обретает плоть, и она меняется. А с АйЛюксом или еще какой-нибудь новой моделью Начинки Город становится чем-то бо́льшим, нежели просто воспоминания и воображение, он наполняется деталями, которые, строго говоря, никогда не существовали. И это усложняет работу архивариусов – пытаться найти истину в нагромождении фантазий. Но на этот раз, как только я набрал даты и открыл дверь, квартира снова изменилась. В ней оказалась мебель. Немного, но все же квартира была жилой. Я никогда прежде такой ее не видел. Мебель была подержанная и починенная, разных стилей. Стены увешаны картинами – крупными полотнами, похожими на цветовые поля Ротко, все фиолетовых оттенков, как синяки, – и набросками с дизайнерской одеждой. Еще там были рулоны ткани, краски и швейная машинка. И стоял манекен с приколотым на нем лавандовым платьем.

– Квартира Альбион.

– Это наверняка была квартира Альбион. Предполагаю, что тот, кто стер Альбион, подменил данные, чтобы ее сложнее было отследить.

– Она была там? – спрашивает Тимоти.

– Альбион? Нет, ее там не было. Там была все та же девушка. Она всегда выглядит так, будто готовится к вечеринке. Но в тот раз она пригласила меня войти.

Она разглядывает себя в зеркале в гостиной. Чернильные волосы, собранные в высокий пучок на двух шпильках. Девушка высокого роста, почти с меня. Она наносит макияж. Я смотрю, как она красит губы винно-красной помадой. У нее бледная кожа. Она в черных туфлях на высоких каблуках, поблескивающих в слабом освещении. Ее платье притягивает взгляд, таким бы заинтересовался Гаврил – восточный узор, черный на изумрудно-зеленом. Она пересекает гостиную, молния на платье расстегнута сзади, и я вижу бледную кожу и черную полоску лифчика. Она входит в спальню, но тут же возвращается, на ходу надевая жемчужные сережки.

– Ты кто? – спрашиваю я.

– Чжоу, – откликается она. – А ты?

Я рассказываю ей, что ищу Альбион, и когда она отворачивается от зеркала, вижу отражение рыжих волос – всего одна мимолетная вспышка.

– А, ну конечно, – говорит она. – Джон Доминик Блэкстон из Питтсбурга, Вирджинии и Вашингтона. Временные адреса.

Она снова поворачивается к своему отражению. Я вижу квартиру – кухню, спальню. В ванной я обнаруживаю клок рыжих волос в раковине и понимаю, что оказался в нужном месте.

– Это все еще был сон? – спрашивает Тимоти.

– Не думаю, хотя точно не знаю.

– Ты поэтому упомянул женщину из университета? Ту, которая любила Шиле? Ты описал, в чем она была одета, и очень детально, даже нижнее белье. И отдельно подчеркнул, что видел край ее лифчика. Ты спал и вытаскивал эти детали из собственной памяти с помощью АйЛюкса?

– Нет, вряд ли, хотя девушка из квартиры и могла напомнить мне о девушке с семинара.

Думаю, я не спал, когда увидел Чжоу, когда мы разговаривали, но мне кажется, я спал, обследуя ее квартиру. Из главной комнаты отходил коридор, которого я раньше не замечал, узкий и с приоткрытыми дверями в другие комнаты, пустые. Мне вдруг пришло в голову, что комнаты повторяются, и я брожу по предыдущим воплощениям той гостиной. Я наткнулся на еще одну ванную, но в раковине больше не было рыжих волос.

– Продолжай, – говорит Тимоти.

– Коридор идет дальше, и вот это, думаю, уже мне снилось, потому что эпизод был наполнен признаками сна – я сбит с толку, заблудился и не могу вспомнить, как вернуться в гостиную к Чжоу. Еще один коридор, и тут я вижу его…

– Кого? – спрашивает Тимоти.

– Этого… человека, я не знаю, кто это. Никогда раньше его не видел и не узнаю́. Судя по всему, я видел сон или попал в профиль другого жильца, который жил здесь до Альбион. Еще один переживший Питтсбург, вернувшийся в свою квартиру, или просто случайная запись из облака. Мне кажется, я влез в чью-то личную запись. «Извините, – говорю я. – Я не хотел…» Но он просто смотрит на меня, как будто даже не вполне уверен, что я рядом.

– И как он выглядел? – спрашивает Тимоти.

– Сидел в высоком кресле с полосатой обивкой, а перед ним на низком столике стояла чашка кофе. Он был в свободных брюках и пиджаке поверх футболки. На футболке была надпись «Болван».

– А лет ему сколько?

– Лет пятьдесят или чуть больше. Или чуть меньше, но очень усталый вид. Лучше всего я запомнил его глаза – печальные, а все лицо какое-то поникшее.

– А еще что? – спрашивает Тимоти.

Я рассказываю, что помню серый цвет. Какой-то неопределенный. Я не помню того человека отчетливо. Серый, поникший, печальный – но все же высокомерный. Мне он не нравится. Он потягивает кофе, разглядывая меня. Я снова извиняюсь, объясняю, что навещал друга и заблудился. Он не шевелится и не заговаривает со мной, но стоит мне развернуться к выходу, как человек исчезает. Теперь я уверен, что не сплю, но его нет, а значит, он мне приснился. Я возвращаюсь к Чжоу.

– И как ты вернулся? Ты же заблудился.

– Эта программа – как лента Мёбиуса.

Я отворачиваюсь от человека в футболке с надписью «Болван» и вижу дверь, которую прежде не замечал, и когда прохожу в нее, то снова оказываюсь в квартире Чжоу. Это петля. Теперь я понимаю – квартира изменилась с тех пор, как я вошел туда в первый раз. Чжоу наряжается на вечеринку. Я наблюдаю за ней. Слышу шум воды в душе, но в гостиной никого нет. Я больше не вижу коридор с несколькими дверями, только обычный короткий коридор, ведущий в спальню. Я открываю дверь ванной и обнаруживаю в душе Чжоу. Я смотрю на нее сквозь покрытую паром шторку.

Кажется, Чжоу нравится, что я смотрю, и она намыливает грудь и тело гелем. Она спрашивает, не хочу ли я к ней присоединиться, но я пропускаю вопрос мимо ушей, и она смеется. Чжоу вытирается насухо и голой идет в спальню, надевает изысканное белье. Она натягивает зеленое платье, но так и не застегивает его. Идет к зеркалу в гостиной – туда, где я впервые ее увидел, и наносит косметику.

И вдруг – в отражении мелькают рыжие волосы, волосы Альбион, и тут же исчезают. И с этого момента начинается петля – Чжоу идет в спальню, возвращается, застегивая жемчужные сережки, но потом сразу же снимает их. Чжоу расстегивает молнию на платье, и оно падает вниз. Чжоу расстегивает лифчик. Она прекрасна – такими идеальными женщины бывают во снах, поразительно яркая. Она раздевается и идет в ванную, включает душ и встает под него, как только вода нагрелась. Я говорю Тимоти, что в тот день несколько раз наблюдал этот цикл, и действия повторялись без каких-либо вариаций.

– Тот, кто стер Альбион, вставил на ее место Чжоу, – говорю я, – это подделка, чтобы удаленный кусок кода стал незаметным. Безупречно красивая работа.

– Уэйверли может заинтересоваться рыжими волосами в зеркале.

– Наверняка, – соглашаюсь я.

– И волосами в раковине.

Он спрашивает, употребляю ли я наркотики, и я отвечаю, что даже не думал о них с тех пор как стал чистым, а уж после установки АйЛюкса – тем более. Они мне просто больше не нужны. Он спрашивает про Терезу, видел ли я ее. Да, я ее видел. Да. Он отмечает, что я хорошо выгляжу и добился значительного прогресса.