Давид, Давидик

Я совершил что-то вроде поступка. У меня было достаточно времени подумать, прежде чем действовать: странные звуки, как будто скулит собака, доносились из комнаты Эммы долго, полчаса или больше. Я слушал и думал: это плачет не Эмма, Эмма всегда плакала не одна, в ее слезах участвовали все, а это был одинокий плач. Бедная девочка, не может заснуть, плачет вторую ночь (вчера я не слышал ее слез, наверное, крепко спал), ведь она пережила насилие. Если через полчаса плач не прекратится, я постучусь. Но что я скажу?..

Я так и не решился постучать, но через час скрипнула дверь, я услышал шаги на кухне и затем звук льющейся из крана воды.

На кухне стояла Беата в детской фланелевой пижаме в зайчиках.

– У тебя плохое настроение? – глупо спросил я.

– Я что, дура, рыдать всю ночь оттого, что у меня плохое настроение? Настроение отличное. Просто подумала, почему бы мне не поплакать, и вот… плачу. Можешь сделать чай? Я сначала выпью чай, а потом повешусь. Мне два куска сахара. – Беата всхлипнула и тут же смешно хихикнула, увидев, как я уставился на нее с открытым ртом и вытаращенными глазами. Прижала палец к губам и поманила меня за собой, и я пошел за ней в свою комнатку за кухней.

Беата уселась на кровать, прошептала «не зажигай свет», – не хотела, чтобы я видел ее лицо: нос распух, глаза как щелочки.

– А давай, знаешь, что? Давай устроим вечеринку, только ты и я, как тебе?.. Я больше не хочу плакать, я хочу разговаривать. Вот ты мне скажи, как тебя зовут? Почему тебя зовут то Давидом, то Димой?

Она смотрела на меня с таким живым интересом, словно не могла заснуть, гадая, как меня зовут.

– Меня раньше звали Димой. Я родился здесь и жил до шести лет. Бабушка еще до революции жила в этом особняке, она была из дворян. Эмма в нее такая аристократичная.

…Ох, я идиот, из дворян же была моя мать, а Эмма мне сестра по отцу! …Особняк реквизировали, но бабушкиной семье оставили эту квартиру. Они с дедом прожили здесь всю жизнь. Дед был известный ученый. Я долго не знал, что моя мама из семьи известных ленинградских филологов. Узнал, что дед был знаменитым ученым, когда уже учился на первом курсе университета и случайно попал на лекцию на филфак (ошибся аудиторией и постеснялся уйти), и лектор упомянул научную школу моего деда.

– Этот особняк – родовое гнездо твоей семьи? Как интересно! Родовое гнездо есть, а семьи нет? А почему? Что случилось?

Я рассказал Беате все, что знал от Нино бэбо. Это были совершенно отрывочные сведения: «Твой дед был замечательный, великий человек, твоя бабушка была неплохая, можно сказать, хорошая, хотя ее дворянское происхождение подпортило ему жизнь». Вот и все, что я знал: дед и бабушка были прекрасные талантливые люди, мама вышла замуж за иногороднего студента строительного института, родился я. Когда мне было шесть, моя мама и ее родители погибли: ехали в Тарту на конференцию и попали в аварию, за рулем был мой отец. Затем приехала Нино бэбо и украла меня.

– Ты должен помнить, ведь тебе было шесть лет! Лев Толстой помнил себя ребенком, а ты!.. Неужели тебя, правда, украли?! А кто эта Нино, цыганка? А как она тебя украла? Знаешь, я один раз в деревне видела, как лиса уводила кошку: лиса прямо вьется вокруг кошки, а та идет себе с гордым видом, как будто с ней пришла подружить главная девчонка во дворе, вот дура эта кошка… – Беата, блеснув хитрыми глазами в разные стороны, изобразила лису, а затем, состроив умильную физиономию, – глупую наивную кошку. – Ну, рассказывай скорей! Как тебя украли?

Возможно, с другими людьми постоянно говорят о них самих, но у меня это было впервые. Никто еще не говорил со мной обо мне. Никто не разговаривал так, как будто все, что я скажу, очень важно и интересно, не смотрел на меня так внимательно, не ждал моего ответа, никто меня так внимательно не слушал. Когда на тебя так смотрят, начинаешь думать, что ты интересный человек, и это оказалось чертовски приятное чувство – вот я, я тебе важен, ты ждешь, что я скажу, затаив дыхание и не сводя с меня глаз, я сейчас скажу, и это будет много для тебя значить.

Беата смотрела на меня с детским любопытством, ждала, наверное, что сейчас в моем рассказе появятся цыгане, пираты, баба-яга. Было бы хорошо отвлечь Беату от ее горя, развлечь чем-то волнующим, но я не умею придумывать, а моя настоящая история была такой простой, что мне было неловко перед ней.

Нино бэбо на самом деле не бэбиа мне. Она сестра моего деда-филолога, совсем юной вышла замуж в Тбилиси, когда муж умер, осталась там. Нино бэбо рассказывала: «Вот я приехала в Ленинград на похороны, смотрю – ребенок, ты. Я попросила твоего отца по-хорошему – отдай мне ребенка, пока не придешь в себя. Он не сказал ни “да”, ни “нет”, тогда я тебя украла».

Нино бэбо пришла в детский сад, забрала меня под предлогом сфотографировать на память и увезла в аэропорт. Когда отец вечером пришел домой, мы уже были в Тбилиси. Никакой тайны, скрытых мотивов, преступлений, в этой истории все выглядят вполне красиво: Нино бэбо стремилась помочь моему отцу пережить трагедию, отец не собирался от меня избавляться.

– Ух ты! Ничего себе! Молодец твоя Нино бэбо! Все самой решить, увезти ребенка. Прямо как цыганка – раз, и все! А что было дальше? Твой отец бросился за вами в погоню?

Бэбиа сказала отцу, что он сможет меня забрать, когда снова женится, если она одобрит его жену.

Через год после моего приезда в Тбилиси родилась Эмма, и отец женился.

Бэбиа не одобрила новую жену отца, хоть никогда ее не видела. Бэбиа не понравилось все: «эта Алена» появилась неприлично быстро после смерти моей матери, не приехала в Тбилиси попросить меня у Нино бэбо и вообще сначала родила, потом на ней женились. «Твой отец думал, что я отдам моего птенчика чужой мамке. У тебя есть своя мамка, я», – смеялась Нино бэбо.

Может, еще темнота сыграла роль в том, что я так разговорился, – в темноте все звучит иначе, важней. Беата слушала меня так, будто ей важно было, что со мной было, что я чувствовал. Я никогда еще столько не говорил. Я вообще ни с кем об этом не говорил.

Каждый год, летом, бэбиа торжественно объявляла соседям «везу Давидика к отцу», и мы с ней уезжали погостить к ее подруге в Подмосковье. Оттуда привозилась моя фотография с отцом. Бэбиа показывала соседям нашу с отцом фотографию у Медного всадника, на Дворцовой площади, у фонтана «Самсон и Далила» в Петродворце. Подруга Нино бэбо была фотографом, мастером фотомонтажа. Она могла сделать что угодно. Фотографии с отцом выставлены в ряд на моем письменном столе, на каждой следующей фотографии отец старше на год, ну и я, конечно, старше на год. Можно догадаться, что это фотомонтаж: мы с отцом всегда находимся в неестественном положении по отношению друг к другу, например, на фото у входа в Ленинградский строительный институт, где работает отец, я развернулся в одну сторону, а отец в другую, как будто он только что отказался принять у меня зачет.

– Послушай, а как это – взять и разом все поменять? Ну, дом, родителей, язык? Тебе было трудно?

Я не помню. Не помню свой дом, детский сад. Всю мою ленинградскую жизнь как отрезало. Помню, какой в самолете давали лимонад – зеленый, и как Нино бэбо твердила «ты мой Давидик». В первую ночь на новом месте она положила меня спать с собой на большом диване. Для нее это был символ любви и доверия, знак того, что я теперь принадлежу ей как ее родной ребенок, но для меня это было чрезвычайно странно и непривычно. Я думаю, что мои родственники-филологи были по-ленинградски холодными и сдержанными, и у них было не принято брать ночью ребенка к себе. Также как кормить через силу («Ешь-ешь, Давидик, ты же у себя дома, разве тебе дома невкусно?»).

Было ли мне трудно из Димы стать Давидиком, в один день поменять все – дом, город, семью? Кажется, нет. Или да? Вряд ли в шесть лет я мог воспринять абсурдность происходящего, придумывать объяснения всему, что ставило меня в тупик, наверное, я просто начал жить, и все. Изо всех сил старался приспособиться, чтобы не отличаться от других детей. Вот это свое ощущение я четко помню, я очень старался не быть другим.

Беата сказала, что я не мог забыть свою прежнюю жизнь, что это просто защита, потому что я не хотел быть в Тбилиси чужим.

Ну, не знаю, может быть, она права. Ощущал ли я себя в Тбилиси чужим? Чужим нет, – как можно быть в Тбилиси чужим, – в нашем дворе не было чужих детей, все взрослые любили и воспитывали всех детей, но вот другим – да, всегда, каждую минуту. Меня как будто всегда было двое: один выполнял все повседневные действия, отвечал у доски, играл во дворе, плакал над книгой или в кино, смотрел футбол, учился в университете, – а второй за ним наблюдал. У одного меня была только бэбиа, а у другого был таинственный отец в Ленинграде, к неоспоримому существованию которого прилагалась мысль «ему не нужен бутхуз, гасиэбуло».

Я сказал, что это будут недостоверные воспоминания. Если ты историк и описываешь битву, то описание всегда будет недостоверным: имеют значение особенности восприятия, к примеру, близорукость, не говоря уж о чувствах и рефлексии – на чьей ты стороне, кому симпатизируешь, кто для тебя свои, кто чужие. Даже если ты вечером не можешь заснуть, перебирая то, что происходило пару часов назад, то оказывается, что даже всего через пару часов ты помнишь общий ход событий, но забыл детали, или, наоборот, какие-то детали врезались в память и заслонили общий смысл… В любом случае память тебя обманывает.

– Ага. Если тебя как следует потрясти, ты все вспомнишь. А достоверность никому не нужна: что ты чувствуешь, только то и есть, а остальное неправда.

Беата зевнула и предложила помочь мне вспомнить, но не сейчас, потому что сейчас я расскажу ей еще что-нибудь про Нино бэбо, и она пойдет к себе.

Я рассказал Беате, как Нино бэбо выгоняла меня из дома.

Когда я в третьем классе получил первую случайную двойку, Нино бэбо выгнала меня из дома. Выставила за дверь, закрыла дверь на цепочку. Выгонять меня нужно было потому, что бэбия беспокоилась о репутации семьи. Она кричала: «Я тебя выгоняю! Ты двоечник! Ты опозорил семью!» Нужно было кричать так, чтобы слышал весь дом – что она меня выгоняет.

Нино бэбо кричала, а дверь держала приоткрытой на цепочке. Шептала мне: «Давидик, рыдай и просись домой». Я прошептал: «Я стесняюсь проситься», и она кричала за меня: «Ах, значит, ты просишься домой?! Значит, ты больше не будешь?! Ты хочешь домой?! Ты больше не будешь?! Нет, не пущу!» Чтобы все слышали, весь дом. Прожив почти всю жизнь в Тбилиси, она стала больше грузинкой, чем ее грузинские соседки.

– Ты думаешь, соседям не все равно, что у меня двойка? – спросил я, когда Нино бэбо впустила меня домой и усадила ужинать.

– Соседям все равно, что у тебя двойка?! Это в Ленинграде всем все равно! А в Тбилиси всем не все равно, вовсе не всем все равно, всем не все… Всем важно, как я тебя воспитываю!..

… – Нино бэбо классная, она мне нравится! А вот твой отец… он похож на короля из «Бременских музыкантов», и голос у него такой капризный, ему бы мультики озвучивать, а он занимается железобетонными конструкциями… Но знаешь, вообще-то он и сам железный… Да ладно, не расстраивайся ты так, что отец тебя отдал. Любовь бывает разная, одни любят разумно, а другие страстно… Лучше когда страстно. Так что тебе лучше было с ней, с Нино бэбо. …Вот ты думаешь, – ах, отец тебя забыл, думаешь, все на свете про тебя, а на самом деле везде идет то же самое кино: они заводят себе нового ребенка, а нас забывают. Ну, мне-то легче, конечно, мой отец художник. Если художник забыл ребенка, то ребенку не так обидно, отец забыл про него не потому что разлюбил, а потому что творческая личность. …Что я такое говорю, мой отец меня не забыл… это я уже засыпаю… Мой отец меня обожает.

Беата зевала и закрывала глаза и вдруг совершенно бодро сказала:

– Есть хочу! Ох, как я есть хочу, проголодалась, как вол прямо… как волк! Можешь прокрасться на кухню и принести мне кусочек хлеба или печенье?.. Лучше сушки… нет, и то и другое… Только смотри не топай там, как слон! Колбаску захвати!

Беата мгновенно съела два куска хлеба, сушки, бутерброд с колбасой… Вздохнула, оглядевшись по сторонам, как будто в моей кровати могло найтись еще что-то съестное, как ребенок, погладила себя по животу, по своим зайчикам, и принялась рассуждать.

– Я тут думала о тебе, пока ела. Если кто-то тебя не любит, нечего ныть: «ах, ох, он меня не любит…» Это все фигня. Тупое нытье. Если тебя «ах, не любят», значит, ты не очень. Так ты стань лучше! Не будь занудой, не проси ничего. Оторви жопу от дивана и стань лучше. Если ты не из правильной среды, значит, тебе нужно попасть в эту среду… И не проси ничего, главное – никогда не просить. Ни сочувствия, ни денег, ни заботы, ни даже проводить до подъезда. А если тебя обидят, то отвечай: око за око, зуб за зуб. За свой зуб нужно выбить зуб другому.

Я не собирался никого просить проводить меня до подъезда и даже не думал попасть в какую-то другую среду или выбивать кому-то зуб… Я не сразу понял, что Беата говорит о себе. Беату было очень жалко, она говорила «око за око», а сама сидела в обсыпанной хлебными крошками пижаме с зайчиками.

– И еще про секс – никогда не думай, что о тебе подумают. Ты гордый и сам решаешь, когда и с кем тебе спать. Согласен?

– Ну, я… да, но… Ты права, конечно.

Так мы сидели и разговаривали, Беата с ногами на моей кровати, я рядом на стуле, пока она не сказала: «Садись со мной рядом, тебе же неудобно на стуле». Когда я сел к ней, она вдруг наклонилась ко мне и зарычала в ухо: «Будь всегда драконом. Олеша сказал, – он написал «Три толстяка». Помнишь такую сказку? Это он написал. Он сказал, что в шахматах нужна еще одна фигура – дракон. Дракон ходит как хочет и всех ест. …Ты будь драконом. Я тоже буду драконом, мы с тобой будем два друга-дракона… Дракон Андреевна и Дракон Игоревич». Такие детские шуточки, я никогда столько не смеялся. Если честно, я вообще никогда ни с кем не смеялся.

Кто мог ожидать, что у меня будет такая ночь? Я уж точно не мог. Моя любовь к Беате не имела никаких претензий на взаимность, даже на то, чтобы она меня просто заметила. А кто сказал, что любовь обязательно желание обладать? А почему не желание безраздельно принадлежать? Любовь между нами была целиком моя, ну и что? На этой мысли я отключился, а Беата уже спала, она заснула мгновенно, только что смеялась, и вот упала на подушку и уже спит.

Ну, и проснулся я, конечно же… то есть я потом подумал «конечно же», а тогда я просто проснулся от слов: «мама, что, что ты, мама…». Надо мной стояла Алена Сергеевна. А Эмма у двери. Видимо, Эмма прибежала на крик матери. Алена Сергеевна смотрела брезгливо, как будто это не Беата спала рядом со мной, а лягушка, а Эмма растерянно повторяла: «мама, ну и что, что такого, что здесь такого…».

– В моем доме!.. Как это возможно? Переспать с ним, в моем доме! Он же непривлекательный, – сказала Алена Сергеевна.

– Он очень привлекательный, очень-очень привлекательный… И у них ничего не было… И если это любовь, мама…

– Ничего не было? Любовь? Ну, ты и дурочка! А она!.. Да она просто нимфоманка! Вон! Пусть идет вон!

Она так безобразно орала, а Беата так спокойно и достойно себя вела, сидела тихо, смотрела внимательно. И вдруг сказала: «Это же его квартира. Давида. Здесь жила его мать, бабушка. А теперь почему-то вы живете». И тут начался кошмар.

Отец мелькнул в коридоре и скрылся. Господи, как можно было подумать, что я претендую на квартиру! Что мы с Беатой поженимся и отнимем квартиру? А как можно подумать, что такая девушка, как Беата… была со мной?

Ушла Беата, за ней ушел я. Алена Сергеевна засунула в пакет розовый свитер, выставила пакет на площадку, сверху положила ее сумочку, а поверх всей этой унизительной пирамиды записку.

Я машинально подобрал выброшенную Беатой записку, там было написано: «”Постинор”. Принять две таблетки в первые 72 часа после незащищенного полового акта», я скомкал записку и зачем-то засунул в карман.

Отец так и не появился. Если бы у меня был ребенок, я бы никогда не допустил, чтобы он вот так ушел из моего дома… Но это уже из области фантастики, чтобы у меня был ребенок.

Мы стояли на Фонтанке напротив дома и молчали. Как все же странно устроен человек: я не думал о главном, о том, что Беату, такую чистую и светлую, несправедливо унизили, что мои отношения с отцом так и не начались, но уже разрушены, и что вместе с отцом я потерял Эмму. Я не мог вернуться домой и не вернуться тоже не мог: я должен забрать пиджак дяди Вано… и кожаную куртку, она много для него значит. Так мы стояли и молчали, пока к нам не спустилась Эмма. В одной руке у нее была кожаная куртка, в другой мой чемодан. Умница Эмма.

– Я собрала твои вещи, подумала, что ты пока не захочешь видеть маму… И да, тебе телеграмма… Пока я собирала твои вещи, принесли телеграмму, я расписалась за тебя. …Я понимаю, мама вела себя ужасно, но, может быть, вы ее простите?.. Или хотя бы меня? Мы сейчас что-нибудь придумаем, куда-нибудь пойдем и…

Телеграмма была от дяди Вано, в ней было написано – второй инсульт. Телеграмма была длинная, дядя Вано вообще был многословен и красноречив. Он напоминал мне, что первый инсульт у Нино бэбо случился через час после моего отъезда, о чем он сразу же сообщил мне телеграммой. И что Нино просила меня не прилетать, не прерывать ради нее встречу с отцом, но это был большой удар для Нино и для него лично, что я не прилетел и даже не позвонил.

Выходит, Нино бэбо все это время думала, что я вернулся в Ленинград к отцу и она мне больше не нужна?.. Я знаю, какая она гордая, замкнулась в себе, переживала, и вот – второй инсульт!.. Но где же та телеграмма?! Беата возмутилась, как плохо работает почта: как это возможно – потерять телеграмму?

Поймали такси, помчались втроем в аэропорт.

В такси я слышал, как девочки разговаривали на заднем сиденье. Эмма: «Мама сказала, что я ему очень понравилась, он хочет на мне жениться, с ним я всю жизнь буду в комфорте и в безопасности… в общем, он сделал предложение».

– Кому, маме?.. – засмеялась Беата. – И что ты?

– Я? Что я? Она мне уже свадебное платье подбирает…

Беата принялась ее тормошить, щекотать, приговаривая: «Ух ты, ух ты, поздравляю».

– Я люблю Глеба, правда люблю… Но что я могу сделать, ты же видишь, какая она, я перед ней как мышонок…

– А ты скажи: «Вот фига ему, а не я!»… Найди в себе силы, бедный маленький мышонок.

– Откуда у меня силы ей противостоять?..

В аэропорту Беата сбегала к начальнику смены, вернулась с билетом на ближайший рейс, сказала победительно: «Билеты продают только по телеграмме про похороны, но я выпросила!» – и через час я уже сидел в самолете Ленинград – Тбилиси.

Мы еще не успели взлететь, но я уже мысленно был в Тбилиси: вот Нино бэбо говорит дяде Вано, что не хочет отрывать меня от общения с отцом: «Пусть мальчик получше узнает своего отца, а отец своего мальчика», и как ей при этом хочется, чтобы я бросил все и приехал… Как объяснить ей, что прилетел бы в тот же день, если бы получил телеграмму? А вдруг… вдруг я не успею сказать ей, как я ее люблю?

Все ленинградское как будто осталось там, в дожде и тумане.

Отец, с которым мы так и не стали ближе, чем на фотомонтаже. Ничего я в нем не понял. Ироничность, отстраненность, железобетонные конструкции, Диккенс, «там, где галстук, там перед», равнодушие ко всем, кроме Эммы. Нино бэбо сказала бы: «Что ты летал, что нет».

Эмма, счастливая, избалованная любовью, лучащаяся счастьем.

Беата. Беата, по-моему, должна была бы сказать Эмме, что ее будущий муж… в общем, рассказать ей о насилии, предостеречь. Ей было бы больно говорить о насилии, но это было бы честно – предостеречь. Мысль о Беате мелькнула и отлетела. Бедная Беата, она как будто вдруг стала не вполне реальной. И моя к ней любовь тоже… ну, как бы осталась там, в Ленинграде. Как будто что-то могло быть только там, было свойственно только этому месту. Наверное, это была не любовь на всю жизнь, а просто я приобрел какой-то опыт. Не любовь на всю жизнь, а опыт.

Нино бэбо любит обобщать и делать заявления: «Все мужчины легкомысленные» или «Все мужчины такие – с глаз долой, из сердца вон». Если бы она узнала, как быстро я оставил Беату позади, сказала бы: «Вот уж от тебя я такого не ожидала, а ты как все…»

Как биолог я должен принять тот факт, что «как все» не существует и «ожидать» нельзя ничего ни от кого. Любой человек так сильно отличается от нашего представления о нем, что мы никогда не узнаем его до конца. Никого не узнаем до конца, в том числе самих себя. Мы все (в этом смысле мы можем сказать «все») изменчивы, текучи и можем преподнести сюрприз даже себе самим.

Приблизительно о том же на прощанье сказала мне Беата:

– Ты еще всем нам покажешь, потому что ты странный.

– Он не странный, а нормальный, – вступилась за меня Эмма.

– Странный – это хорошо, нормальный – плохо, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди.

Я ждал, что Беата добавит: «Это Чехов про тебя сказал».