Люций

Я рисовал, когда Шэй вернулся с первого судебного заседания – съежившийся и замкнутый, какими приходили после суда большинство из нас. Я весь день трудился над портретом и был весьма доволен результатом. Когда Шэя вели мимо моей камеры, я глянул на него, но не заговорил. Надо было дать ему время очухаться.

Прошло минут двадцать, и ярус наполнился звуками протяжного утробного причитания. Сначала я подумал, что это плачет Шэй от переживаний после суда, но потом догадался, что звуки исходят из камеры Риса Кэллоуэя.

– Давай же! – стонал он, потом начал молотить кулаками в дверь своей камеры. – Борн! – позвал он. – Борн, мне нужна твоя помощь!

– Оставь меня в покое, – сказал Шэй.

– Это птичка, чувак. Я не могу ее разбудить.

Тот факт, что Бэтмен-Робин выжил на нашем ярусе в течение нескольких недель на хлебных крошках и овсяных хлопьях, само по себе было чудом, не говоря о том, что однажды он чудом избежал смерти.

– Сделай ему искусственное дыхание, – предложил Джои Кунц.

– Птице не сделать долбаное искусственное дыхание, – огрызнулся Кэллоуэй. – У нее клюв.

Я положил самодельную кисть – скатанный шарик туалетной бумаги, – высунул свое зеркало-лезвие за дверь, и увидел, как Кэллоуэй баюкает на огромной ладони птичку, неподвижно лежащую на боку.

– Шэй, – умолял он, – ну пожалуйста!

Из камеры Шэя ответа не последовало.

– Передай ее мне, – сказал я, присев у двери со своей удочкой. Я боялся, что птица выросла большой и не пролезет в узкую щель под дверью, но Кэллоуэй завернул ее в носовой платок, завязал сверху и по широкой дуге метнул маленький сверток через площадку. Я связал свою леску с леской Кэллоуэя и осторожно втащил птичку к себе.

Не выдержав, я развернул платок и заглянул внутрь. Веки Бэтмена были лиловые и сморщенные, перья хвоста распушены, как веер. Крошечные коготки острые, как булавки. Я дотронулся до них, но птица не шевельнулась. Я просунул палец под крыло – у птиц сердце там же, где у нас? – но ничего не почувствовал.

– Шэй, – тихо произнес я, – я знаю, ты устал. И я знаю, у тебя своих забот хватает. Ну пожалуйста, просто взгляни.

Прошло минут пять, и я уже был готов отказаться. Я завернул птицу в тряпочку и привязал к концу своей удочки, а потом забросил на площадку, чтобы ее забрал Кэллоуэй. Но в этот момент просвистела другая леска, и Шэй перехватил птицу.

В своем зеркале я видел, как Шэй вынул Бэтмена из платка и подержал на ладони. Потом погладил головку пальцем и осторожно накрыл тельце другой ладонью. Я затаил дыхание, ожидая увидеть слабый трепет перьев или услышать тонкое чириканье, но через несколько минут Шэй вновь завернул дрозда.

– Эй! – Кэллоуэй тоже наблюдал за ним. – Ты ничего не сделал.

– Оставь меня в покое, – повторил Шэй.

В воздухе разлилась горечь, стало трудно дышать. Я смотрел, как он отсылает назад мертвую птичку, а вместе с ней все наши надежды.

Мэгги

Когда Гордон Гринлиф вставал, его колени заскрипели.

– В процессе исследования вы сопоставляли различные религии? – спросил он Флетчера.

– Да.

– Разные религии занимают четкую позицию по поводу донорства органов?

– Да, – ответил Флетчер. – Католики считают, что трансплантацию можно делать только после смерти, – к примеру, нельзя рисковать жизнью донора во время пожертвования. Они полностью одобряют донорство органов, как и иудеи и мусульмане. Буддисты и индуисты считают, что донорство органов определяется индивидуальным сознанием, и высоко ценят сострадание.

– А требует ли какая-нибудь из этих религий донорства органов как путь к спасению души?

– Нет, – ответил Флетчер.

– Исповедуют ли свою религию в наше время христиане-гностики?

– Нет, – сказал Флетчер. – Эта религия давно отмерла.

– Почему?

– Если ваша система верований говорит, что вам не следует прислушиваться к духовенству, а следует постоянно задавать вопросы, а не принимать доктрину, то общину организовать бывает трудно. С другой стороны, ортодоксальные христиане обозначали шаги, позволяющие стать членом группы: признать символ веры, принять крещение, посещать церковь, подчиняться священникам. Кроме того, их Иисус был кем-то имеющим отношение к среднему человеку. Он тоже родился, имел очень заботливую мать, страдал и умер. Его гораздо проще было продвигать, чем гностического Иисуса, который даже не был человеком. Упадок гностицизма, – продолжал Флетчер, – произошел и в политической сфере. В триста двенадцатом году император Константин увидел в небе распятие и обратился в христианство. Католическая церковь стала частью Священной Римской империи, и приверженность к гностическим верованиям каралась смертью.

– Значит, можно утверждать, что на протяжении тысячи пятисот лет ни один человек не исповедовал гностическое христианство? – спросил Гринфилд.

– Не формально. В других религиях сохранились элементы гностических верований. Например, гностики признавали разницу между реальным Богом, которого было невозможно описать словами, и образом Бога, какой мы знаем. Это очень похоже на еврейский мистицизм, когда Бог описывается в виде потоков энергии, мужской и женской, которые сливаются вместе в Божественный источник, или Бог предстает в виде источника всех звуков сразу. А буддистское просветление очень напоминает гностическую идею о том, что мы живем в стране забвения, но можем духовно пробудиться здесь, пока являемся частью этого мира.

– Но Шэй Борн не может быть приверженцем несуществующей религии, так ведь?

Флетчер помедлил с ответом.

– Из того, что я понял, для Шэя Борна пожертвование сердца – это попытка узнать, кто он такой, кем хочет стать, как он связан с другими. И в этом главном смысле гностики согласились бы, что он обрел свою часть, приближающуюся к Божественному. Христианин-гностик сказал бы вам, что человек, ожидающий казни, скорее похож на нас, чем не похож. И что, как пытается доказать мистер Борн, он все еще может что-то предложить миру.

– Угу, понятно. – Гринлиф поднял брови. – Вы встречались с Шэем Борном?

– По сути дела – нет, – сказал Флетчер.

– К вашему сведению, у него нет никаких религиозных воззрений. Все это может быть неким грандиозным планом с целью отсрочки казни, согласны?

– Я беседовал с его духовным наставником.

– У нас тут парень, – усмехнулся адвокат, – в одиночку исповедующий религию, основанную религиозной сектой, исчезнувшей тысячи лет назад. Вам не кажется, что это чересчур… легко? Что Шэй Борн мог по ходу дела все это выдумать?

– Многие люди думали то же самое про Иисуса, – улыбнулся Флетчер.

– Доктор Флетчер, – не унимался Гринлиф, – вы хотите сказать суду, что Шэй Борн – мессия?

Флетчер покачал головой:

– Это вы сказали, не я.

– Тогда что скажете о словах своей падчерицы? – спросил Гринлиф. – Или так проявляется ваша семейная черта, когда вы наталкиваетесь на Бога в тюрьме штата, начальной школе и прачечной самообслуживания?

– Протестую! – вклинилась я. – Мой свидетель здесь не под судом.

Гринлиф пожал плечами:

– Его способность обсуждать историю христианства…

– Протест отклоняется, – вмешался судья Хейг.

Флетчер прищурил глаза:

– То, что видела или не видела моя дочь, не имеет отношения к желанию Шэя Борна стать донором сердца.

– Когда вы впервые увидели ее, вы считали, что она притворяется?

– Чем больше я с ней разговаривал, тем больше…

– Впервые увидев ее, – перебил его Гринлиф, – вы считали, что она притворяется?

– Да, – признался Флетчер.

– И все же в отсутствие личного контакта вы пожелали выступить в суде свидетелем того, что просьбу мистера Борна пожертвовать свой орган можно подогнать под ваше неточное определение религии. – Гринлиф взглянул на него. – Полагаю, в вашем случае от старых привычек легко избавляются.

– Протестую!

– Беру свои слова назад. – Гринлиф направился на место, но потом повернулся. – Еще один вопрос, доктор Флетчер, – по поводу вашей дочери. Ей было семь лет, когда она оказалась в центре шумихи, поднятой религиозными СМИ и чем-то напоминающей нынешнюю?

– Да.

– Вам известно, что ей было столько же лет, сколько и девочке, убитой Шэем Борном?

У Флетчера на скуле заиграли желваки.

– Нет.

– Как бы вы относились к Богу, если бы убили вашу падчерицу?

– Протестую! – вскочила я.

– Протест отклоняется, – откликнулся судья.

Флетчер помедлил с ответом.

– Полагаю, такая трагедия – испытание веры любого.

Гордон Гринлиф сложил руки на груди:

– Тогда это не вера. Это приспособленчество.